В город Кафу Карадаг-бей прибыл под вечер. Смертельно уставший, запыленный, он въехал в ворота дворца коменданта крепости и, приказав появившемуся слуге немедленно вызвать хозяина, не раздеваясь, а лишь отстегнув саблю, забрел в бассейн, с огромным наслаждением подставляя пылающую голову под холодные, оживляющие струи небольшого фонтана.

Хотя он очень торопился в Тавриду, однако не было ни одного лимана, озерца или речки, в которые бы не окунулся. Степняки-татары из его разведывательного чамбула, привыкшие месяцами мириться с тем, что вода выдается лишь для питья и приготовления пищи, поражались почти детскому восторгу, с которым обычно сдержанный, грозный Карадаг-бей мчался к любому встречавшемуся на их пути водоему. А затем с удивлением наблюдали, как, погрузив лицо в воду, этот воин преодолевал большие расстояния и долго обходился без воздуха.

Точно так же сам Карадаг-бей поражался тому, что татары, живущие даже на берегах моря или перекопских лиманов, относятся к ним с совершеннейшим безразличием. Если в селе и были лодки, то хозяевами их оказывались местные турки или омусульманенные славяне.

Он никогда не слышал, чтобы кто-либо из татарских юношей мечтал стать мореплавателем. А все его намеки на то, что пора создать свой, крымский, флот и напомнить миру, что Таврический Татарстан — могучая морская держава, хан встречал благодушной ухмылкой: «Нельзя одновременно сидеть в лодке и в седле. Татарин, истинный татарин, — добавлял он, окидывая начальника охраны насмешливо-подозрительным взглядом, — рождается в седле и умирает в седле. Наши предки появились в этих краях не с моря».

Это упрямство хана оставалось для Карадаг-бея загадкой. Но все же он не терял надежды уговорить правителя создать татарский флот, а его, Карадаг-бея, назначить командующим.

Замечтавшись, он не сразу заметил появление Гадаяр-Керима. Увидев в бассейне громадного воина в европейском мундире, развалившегося на мокрых камнях под фонтаном и с блаженством подставлявшего рот под жиденькие родниковые струи, комендант крепости опешил.

Оглянулся на слугу: «Кто это?!» — возопил его разъяренный взгляд.

— Это… он, — только и смог вымолвить слуга, дрожащей рукой показывая на великана с явно нетюркской внешностью. — Он приказал позвать вас.

— Что тебя так взволновало, Гадаяр-Керим? — насмешливо спросил Карадаг-бей, — блаженно разбросав руки по позеленевшим камням. — Не узнаешь начальника охраны Ислам-Гирея?

— Так это вы, почтенный Карадаг-бей?! Как вы там оказались? Вы только что прибыли? Я знаю, хан ждал вашего возвращения.

— Весь Крым ждал моего возвращения, — бравируя, произнес Карадаг-бей. Коменданту был хорошо знаком этот самоуверенный, вызывающе насмешливый тон. Любую шутку Карадаг-бей произносил так, словно зачитывал мудрейшую суру Корана. Или приговор. Самое сложное в разговоре с ним как раз и заключалось в том, чтобы понять, когда он шутит, а когда говорит всерьез. Не забывая при этом, что шутка Карадаг-бея — это шутка повелителя. — Или, может быть, в Кафе мне уже не рады? Нет, ты говори, говори, Гадаяр-Керим.

— Сегодня же город узнает, что вы почтили его своим возвращением из далекого Ляхистана.

Карадаг-бей медленно поднялся и, тяжело ступая в своем разбухшем мундире и сапогах, не спеша вышел из бассейна. Еще через несколько минут он уже лежал раздетым, на ковре, расстеленном в жиденькой тени небольшой сосны, и яркий китайский халат вбирал последние капли влаги с его могучего тела.

Я очень спешил в Бахчисарай, но мне сказали, что хан отбыл в Кафу. Это сообщение прибавило еще два дня пути к тем многим дням, которые уже отняла у меня проклятая гонка по чужим землям.

— У вас какое-то срочное донесение? — поинтересовался комендант, присаживаясь на краешек ковра.

Шербет , который принесли в больших кувшинах из глубоких дворцовых подвалов, был умиротворяюще прохладным и сладким, и склонял к неспешности разговора. Однако комендант чувствовал, что в гостях Карадаг-бей не задержится, а у него возникло несколько просьб к этому приближенному хана, высказывать которые самому Ислам-Гирею он, конечно, не решился бы.

— Это у хана, как я полагаю, есть несколько срочных вопросов ко мне, — вальяжно объяснил тем временем Карадаг-бей. Комендант счел ответ слишком смелым, но что поделаешь: если начальник личной охраны и советник хана позволяет себе столь уверенно демонстрировать независимость от повелителя, значит, хан окончательно смирился с этим. Очевидно, у Ислам-Гирея слишком много врагов, чтобы, теряя одного из лучших своих друзей и советников, одновременно наживать целую уйму новых недругов. — Кстати, где он сейчас — я имею в виду хана?

— В городе об этом знаю только я, — уведомил комендант начальника личной охраны хана.

Карадаг-бей воинственно оскалил пожелтевшие конские зубы:

— Хотите сказать, дорогой Гадаяр-Керим, что вам не велено сообщать кому бы то ни было, что Ислам-Гирей снова удалился в предгорье Кара-Дага?

— Не велено, — мрачно подтвердил комендант после небольшого колебания: следует ли признавать, что начальник личной охраны повелителя прав.

— …Чтобы там, разбив шатер на берегу Коктебельского залива, мрачно созерцать пепельные вершины окрестных гор и застывшую вечность вулкана с открывающимся ему божественным ликом, высеченным на склоне самим Аллахом?

— Мне неведомо, каким помыслам предается там могущественный правитель Крыма, когда…

— О, нет-нет, — иронично упредил его гость, — ни в коем случае не вздумайте раскрывать мне сию тайну, досточтимый Гадаяр-Керим, давно ставшую величайшей из тайн Крымского ханства.