Замок герцогини де Шеврез оказался не из старинных. Возводя его, мастера каменных дел даже не пытались подражать древним родовым твердыням Валуа, Конде и Гизов, больше напоминавшим пограничные крепости времен Карла Великого , чем приспособленные к салонной жизни аристократические замки-дворцы Парижа.

Что же касается обители герцогини Мари де Роан-Монбазон де Шеврез, упорно интриговавшей в свое время против кардинала де Ришелье, а теперь перенесшей весь свой аристократический гнев на его последователя, кардинала Мазарини, то она представлялась такой же театрально-легкомысленной, как и заговорщицкие пасьянсы ее владелицы. Кстати, настолько замысловатые, а главное, «тайные», что каждая новая интрига почти с момента ее замысла обсуждалась, пересказывалась и осмеивалась в рядах сторонников Мазарини наравне с очередным бездарным английским анекдотом.

Прежде чем войти в стены замка, лейтенант и баронесса обо-шли его, словно новые владения. Гнетущее впечатление, которое он произвел на мушкетера, Лили выразила предельно просто: «Возведя такой замок, любой саксонец сгорел бы от стыда. Бездумно-непозволительная трата камня».

— Зато какие чудные окрестности! — романтическим взором обвел мушкетер подступающее к родовому гнезду Шеврез унылое редколесье.

Он говорил это искренне, поскольку ясно представил себе серые замшелые громадины замков, милых саксонскому сердцу его Лили.

— Почти такие же, как в окрестностях замка Вайнцгардтов неподалеку от Висбадена, — Лили осматривала это уныние со смотровой площадки на крыше центрального корпуса замка.

— Надеюсь, у меня появится возможность полюбоваться этими краями.

Сразу же стало ясно, что положенного количества слуг в замке нет, а тех троих, что остались в нем, Лили сразу же постаралась отстранить от дел. Еду им приносили саксонцы Отто и Карл. Они же бдительно следили за ее приготовлением. А когда Лили и д’Артаньян пошли в спальню, их телохранители внимательно осмотрели весь замок, проследили, чтобы в нем не осталось ни души, и стали на страже у северных и южных ворот. Суровые и неприступные в своей грозной молчаливости, они вселяли в д’Артаньяна уверенность, что ему не следует опасаться здесь не только заговорщиков, но и привидений.

— Когда я стану полководцем и получу возможность формировать собственное войско, — не удержался он уже на пороге спальни, — я наберу его исключительно из саксонцев.

— Можете считать, что польстили мне, — холодно улыбнулась Лили. — Решусь признаться, что, став владелицей двух замков рода Вайнцгардтов, охрану их сразу же поручу французам, и только французам.

— Гасконцам, Лили, гасконцам. И это — существенное уточнение, — с опаской провел рукой по ее золотистым локонам мушкетер. Однако поцеловать так и не осмелился.

И вообще д'Артаньян чувствовал себя как-то странно. Он не сомневался, чем закончится поход в спальню. Но в то же время холодность саксонской красавицы настолько охлаждала его пыл, что иногда д'Артаньяну казалось, будто он готовится не к страстной любовной игре с ней, а к мрачному, гнетущему ритуалу, который можно было бы назвать ритуалом лишения невинности, если бы только речь шла не о пансионесс маркизы Дельпомас. К тому же он представления не имел, как вести себя во время его совершения.

Но, похоже, саму Лили условия этого ритуала не смущали.

Кожа Лили казалась настоянной на луговых цветах, а спадающие к талии волосы источали пряный запах восточных ароматов. Опьяненный им, д'Артаньян не решался сделать ни одного движения, даже был не в состоянии отвести взгляд от чарующих очертаний тела юной баронессы.

Лили взяла кувшин с вином и наполнила два бокала. При этом она смотрела на д'Артаньяна со снисходительным удивлением: «Чего еще вы ждете от меня, граф?!»

— Если помните, мы условились увидеться сразу же, как только окажетесь способны к фантазиям, — подала один из бокалов ему. — Надеюсь, этот день настал?

— Стоит взглянуть на вас, чтобы убедиться, что все мои фантазии оказываются слишком упрощенными, — честно признался д'Артаньян, поднимаясь.

Они выпили стоя. И потом еще несколько мгновений д'Артаньян стоял, побаиваясь прикасаться к оголенному телу Лили. Прекрасные формы его казались такими совершенными, что любое прикосновение к ним грубых, пропахших порохом и привыкших к оружию мужских рук выглядело кощунственным.

— Я понимаю: вы еще не окрепли, — как бы извиняясь проговорила Лили, и только теперь лейтенант заметил, что глаза ее полузакрыты, а губы чувственно тянутся к его губам.

— Дело вовсе не в этом, Лили. Просто вы слишком красивы, просто-таки божественны для того, чтобы представать передо мной столь доступной.

— Это не доступность. Я всего лишь хочу, чтобы все было, как тогда… — прошептала баронесса.

— Когда? — так же, полушепотом, спросил мушкетер.

— О, нет-нет, — мягко успокоила его Лили, и мушкетер так и не понял, о чем это она. Откуда ему было знать, что сегодня она все попыталась устроить таким образом, чтобы было похоже на то, ее первое грехопадение, происшедшее в спальне маркизы Делъпомас.

— Чтобы было еще лучше, чем то, что я испытала тогда… — чувственно лепетала Лили, уже лежа в постели и терпеливо выжидая, пока мужчина нервно раздевался.

Но даже эта спешка не помешала д'Артаньяну поинтересоваться:

— «Как то, что вы испытали тогда»? Когда именно? О чем вы, Лили?

— Я сама хотела этого, сама. Впрочем, нет. Ну что вы? Речь совершенно не о том, что вы себе вообразили.

— Извините, но я пока еще ничего не вообразил, — уверил ее д'Артаньян, бросая на стул подвязку с рапирой. — Поскольку не способен понять, о чем вы говорите.

— Верно, это и невозможно вообразить. Но я страстно желаю, чтобы то, что нам предстоит сейчас, было куда прелестнее и заманчивее.

Д'Артаньян на какое-то мгновение замер, завис над пленительным девичьим телом, словно коршун над поверженной, беспомощной добычей, а потом с какой-то невиданной яростью, с дикой яростью гунна, набросился на него. Набросился, презрев всякие условности, любые попытки облачить свою буйную страсть в шелка хоть какой-то нежности.

Сначала Лили восприняла это с ужасом. Еще мгновение, и она готова была оттолкнуть д'Артаньяна, вырваться из объятий. Но резкая, вспыхнувшая пламенем боль на какое-то мгновение опередила ее. И, томно закричав, яростно взбунтовавшись под телом мужчины, Лили вдруг вцепилась ему в плечи и, в исступлении сжав их, простонала:

— Бо-оль.

— Что? Ах да, потерпи, милая, потерпи, Лили.

Не в этом дело. Боль — вот чего тогда не было! Я не ощущала этой сладострастной боли. И никогда маман Эжен не убедит меня, что ощущение этого адского сладострастия не есть божественный дар.