Рассказ проводника международного вагона скорого поезда Москва – Одесса
о том, что произошло в его вагоне на перегоне Пара – Малый Ярославец
(Рассказан проводником его сменщику, спавшему во время этого происшествия)
– Нет, ты, Кузьма Егорыч, как хочешь, а я тебе обязательно дыхну, чтобы ты понимал, что я не пьяный, а совсем даже наоборот – трезвый. Я даже рюмочки и то со вчерашнего дня не выкушал. Нет, уж ты, пожалуйста, не возражай, я все равно обязательно должен дыхнуть. Я прямо не успокоюсь, пока не дыхну… Ну вот, правда, никакого запаха вина нету?
Я ведь это все к тому, чтобы ты не подумал, что я тебя разбудил с пьяных глаз. Я тебя, Кузьма Егорыч, потому разбудил, что только что произошел в нашем вагоне удивительный, совершенно непохожий случай.
Вот что, понимаешь, случилось. Постелил я, как полагается, всем постели и, между прочим, постелил в седьмом купе. А там, понимаешь, едет бородатый старичок в довоенной соломенной шляпе и при нем трое парнишек – скорее всего, я так думаю, однолетки. И при них, понимаешь, ни капли багажа. То есть ну ни-ни! Будто они не в Одессу едут, а в театр или там, скажем, в кино.
Тут я соображаю, что скорее всего это воры. А где доказательства, что воры? Таких доказательств у меня нету, что они воры. Ладно, думаю, придется за ними последить.
А тут еще один из мальчишек, такой белобрысенький, весь в веснушках, спрашивает:
– Товарищ, – говорит, – проводник, как, – говорит, – пройти в вагон-ресторан?
Я, конечно, моментально отвечаю, что нет у нас в поезде вагона-ресторана, но можно, говорю, утречком предложить вам чаю с сухарями.
Тут мальчик смотрит на старика, старик ему глазом моргает, мальчик и говорит:
– Ну ладно, мы и без вашего чаю обойдемся, раз нет вагона-ресторана.
– Интересно, думаю, как это вы до самой до Одессы обойдетесь без моего чаю и без вагона-ресторана. И ухожу в наше купе, но двери у нас не захлопываю, а только прикрываю, чтобы оставалась щелочка.
А уже в вагоне все давно спать улеглись, и уже во всех купе граждане и пассажиры храпят и третьи сны видят. И только в седьмом купе все «шу-шу, шу-шу» – разговаривают. Что именно говорят, мне не слышно, но только мне определенно слышно, что о чем-то разговаривают. Потом вдруг открывается ихняя дверь, и из нее высовывается тот самый старичок, того не замечает, что я за ним слежу, снимает с головы свою довоенную шляпу… и что бы ты, Кузьма Егорыч, подумал, что этот старичок делает? Слово даю, не вру! Рвет из своей прически клок волос! Пропади я на этом месте, если вру!
Батюшки, думаю, сумасшедший! Вот уж, что называется, повезло. Привалило сумасшедшего аккурат в мое дежурство. Но, между прочим, молчу и жду, что будет дальше.
А дальше, оказывается, старик нахально рвет этот самый клок волос на многие части и кидает на пол. А я, между прочим, перед тем только что подметал, и он у меня блестел, как стеклышко. А старик кидает этот мусор на пол и что-то про себя бормочет. Тут я все больше убеждаюсь, что действительно этот пожилой пассажир – ненормальный и не миновать того, чтобы в Киеве его ссаживать. Уж, думаю, скандалу с ним не оберешься! Может быть, он даже сию минуту начнет кидаться на людей, стекла бить или тому подобное.
Смотрю: нет, ни на что не кидается, стоит смирно, бормочет. Побормотав малость, уходит в свое купе.
Скажите, пожалуйста, думаю, как интересно! И приоткрываю чуть побольше нашу дверь, чтобы удобнее было смотреть. Смотрю, смотрю – и ничего особенного не вижу.
И вдруг слышу, кто-то по коридору босыми ногами шаркает. Только не впереди, а позади меня. Тогда я понимаю, что кто-то с тамбура прошел в вагон, и опять-таки страшно удивляюсь, потому что тамбур-то у меня во время движения всегда запертый.
Посмотрел я назад и… Нет, я тебе, Кузьма Егорыч, еще раз дыхну, чтобы ты мне всерьез поверил, что я не пьяный. Ну вот, чувствуешь, что я не пьяный? Теперь слушай, что я увидел позади себя в коридоре. Вижу… Нет, я тебе еще раз дыхну. Ну ладно, не буду. А может быть, все-таки лучше дыхнуть? Одним словом, поворачиваюсь и вижу – идут с площадки четыре молодца, здоровые, как быки. Плечи – во! Ручищи – во! Губы красные, толстые. Глаза, как тарелки. И, что самое главное, эти граждане – черные-пречерные, вылитые негры и притом совершенно голые. Только и есть на них одежонки, что тряпочки на бедрах. Между прочим, босые. Я еще не очень удивляюсь. Предполагаю, это какая-нибудь африканская делегация, и они спросонок перепутали – потому, наверное, и голые. Вылезаю из нашего купе и обращаюсь к ним:
– Граждане! Вы, вероятно, вагоны перепутали. Это, граждане, международный, и у нас тут все купе заняты.
А они хором:
– Молчи, неверный! Мы знаем, куда мы идем. Нам как раз сюда и нужно, куда мы идем.
Тогда я им говорю:
– Извиняюсь, в таком случае, граждане, прошу ваши билетики.
Они мне опять хором:
– Не морочь нам головы, чужеземец, ибо мы спешим к нашему повелителю и господину.
Я говорю:
– Меня буквально поражает, что вы меня называете чужеземцем. Я советский гражданин. Это раз. А во-вторых, у нас господ нет вот уж скоро двадцать два года. Когда-то, верно, были, а теперь, извиняюсь, все вышли и больше не предвидятся. Это, говорю, два.
Их старший говорит:
– И мы тоже очень поражаемся, как наш господин не поразил тебя насмерть за твои дерзкие слова.
Я отвечаю:
– Ничего удивительного в этом не замечаю, поскольку в нашей стране если где еще и застряли отдельные недовымершие господа, то они молчат себе в тряпочку. А пока что, будьте добры, ваши билеты.
Их старший опять отвечает:
– Тебе должно быть стыдно, неверный. Ты пользуешься тем, что у нас руки заняты и что мы не можем вследствие этого убить тебя за твою безумную наглость. Это, говорит, нечестно, что ты этим пользуешься.
Тут я замечаю, что все четыре черных гражданина сверх всякой меры загружены всякой снедью. Один в руках держит тяжелое блюдо, а на блюде жареный барашек с рисом. У другого в руках громадная корзина с яблоками, грушами, абрикосами и виноградом, хотя обращаю, Кузьма Егорыч, твое внимание: еще до фруктового сезона месяца два осталось. Третий на голове держит большую посудину в виде кувшина, и в этом кувшине что-то такое имеется. По запаху полагаю, что типа рислинг. У четвертого в обеих руках по блюду с пирогами и пирожными. Я, признаюсь, даже рот разинул, а старший говорит:
– Лучше бы ты, неверный, показал нам, где тут седьмое купе, потому что мы должны выполнить поскорее нашу работу, а по неграмотности своей не разберем, где находится наш господин.
Я тогда начинаю догадываться, спрашиваю:
– Как он выглядит, ваш хозяин? Старичок такой с бородкой?
Они говорят:
– Он самый. Это тот, которому мы служим.
Я их веду к седьмому купе и по дороге говорю:
– Придется с вашего хозяина взыскать штраф за то, что вы без билетов ездите. Давно вы у него служите?
Старший отвечает:
– Мы ему служим три тысячи пятьсот лет.
Я, признаюсь, думаю, что ослышался. Переспрашиваю:
– Сколько, говоришь, лет?
Он отвечает:
– Сколько я сказал, столько мы и служим. Три тысячи пятьсот лет.
Остальные трое кивают головами: дескать, правильно старший говорит.
Батюшки, думаю, не хватало мне одного сумасшедшего, еще четверо подвалило. Но разговор продолжаю:
– Что это, говорю, за безобразие? Столько лет служите, а вам хозяин даже спецовки простой не справил. Ходите, в чем мама родила. А сам виноград кушает, барашков жареных. Какая, говорю, жадность с его стороны.
Старший отвечает:
– Мы к спецовке не привыкли. Мы даже не знаем, что это такое.
Я тогда говорю:
– Очень странно мне слышать такие слова на двадцать втором году революции. Тем более от человека с таким приличным производственным стажем. Вы, вероятно, нездешние. Вы где постоянно проживаете?
Тот отвечает:
– Мы сейчас из Аравии.
Я говорю:
– Тогда мне все понятно. Вот седьмое купе. Постучите.
Моментально выходит тот самый старичок, и тут все его черные служащие падают на колени и протягивают ему свои кушанья и напитки. А я отзываю старичка в сторону и говорю:
– Гражданин пассажир, это ваши сотрудники?
Старик отвечает:
– Да, мои.
Тогда я ему говорю:
– Они без билетов едут, за это с них полагается штраф. Вы как, согласны уплатить?
Старик говорит:
– Согласен хоть сейчас. Вы только скажите сколько.
Я вижу, старичок довольно благоразумный, и шепотком ему объясняю:
– Тут у вас один сотрудник от вашей неслыханной эксплуатации ума лишился. Он говорит, что служит у вас три с половиной тысячи лет. Согласитесь, что он сошел с ума.
Старик отвечает:
– Не могу согласиться, поскольку он не врет. Да, верно – три тысячи пятьсот лет. Даже немножко больше.
Я тогда старику заявляю:
– Бросьте меня разыгрывать! Это довольно глупо в вашем возрасте. Платите немедленно штраф, или я их ссажу на ближайшей станции. И вообще вы мне подозрительны, что ездите без багажа в такой дальний путь.
Старик спрашивает:
– Это что такое – багаж?
Я отвечаю:
– Ну, узлы, чемоданы и так далее.
Старик смеется.
– Что же вы, – говорит, – о кондуктор, врете, что у меня нет багажа! Посмотрите, пожалуйста, на полки.
Смотрю, а на полках полным-полно багажа. Только что смотрел – ничего не было. И вдруг, на тебе – масса чемоданов, уйма узлов. Я тогда говорю:
– Тут, гражданин пассажир, что-то неладно. Платите поскорее штраф, а затем я на следующей остановке приведу сюда главного кондуктора – пускай разберется. Я что-то перестаю понимать, в чем дело.
Старик опять смеется:
– Какой штраф? За кого платить штраф?
Я тогда стал совсем злой – поворачиваюсь, пальцем показываю на коридор, где стояли эти самые зайцы. А там никого нет! Я нарочно весь вагон обегал, всюду осмотрел. Даже след моих зайцев простыл.
Старик говорит:
– Идите, о кондуктор, ложитесь спать.
Я ему отвечаю:
– Раз я на дежурстве, я не имею права спать.
Старик говорит:
– Ну и лазить ночью в купе вы тоже не имеете права. Идите, пожалуйста. Яблочка хотите на дорогу?
Смотрю, а на столике корзина с фруктами, жареная баранина, пять бутылок нарзана.
Так я и ушел. Ухожу и вижу – старик надо мной смеется и ребятишки тоже надо мной смеются.
Теперь ты понимаешь, Кузьма Егорыч, почему я тебя разбудил? Хочешь, я тебе еще раз дыхну? Нет, я уж обязательно… Что? Пахнет вином? Да ну тебя, Кузьма Егорыч, ведь я даже рюмочки со вчерашнего дня не выкушал! Что говоришь: рюмочки и не выкушал, а стаканчика два выдул? Ай-ай-ай, Кузьма Егорыч! Ха-ха-ха! Ух, уморил? Ха-ха-ха! Хи-хи-хи! Давайте споем-ка песню… Что? Нельзя петь, пассажиров разбудим? А мы тихо…
Бывали дни веселые,
Гулял я молодец…
Ладно, ладно, лягу спать. Я, брат Кузьма Егорыч, человек смирный. Лечь спать? Пожалуйста. С удовольствием лягу. Спокойной ночи, Кузьма Егорыч.
За час до прибытия поезда в Одессу проводник пришел в седьмое купе убирать постели. Хоттабыч его снова угостил яблоками.
– В Москве, наверное, покупали, в гастрономе? – с уважением спросил проводник и спрятал яблоки в карман для своего сынишки. – Редкая в это время года вещь – яблоки, – продолжал он вежливо. – Большое вам мерси, гражданин.
Было очевидно, что он ничегошеньки не помнил о том, что произошло в его вагоне на перегоне Нара – Малый Ярославец.
Когда он покинул купе, Сережа восхищенно крякнул:
– А молодец все-таки Волька!
– Зачем это слово «все-таки», – отозвался Хоттабыч. – Это слово бесспорно излишне в произнесенной тобою, о Сережа, фразе. Волька ибн Алеша явный молодец, и внесенное им тогда предложение достойно всяческих похвал.
Так как читателям нашей повести, возможно, не совсем понятен смысл приведенной только что беседы, спешим разъяснить.
В ту памятную ночь, когда разъяренный и сбитый с толку проводник покинул седьмое купе, Волька, опасаясь, как бы тот не разболтал о происшедшем, обратился к Хоттабычу с вопросом:
– Можешь ли ты сделать так, чтобы этот человек вдруг стал пьяным?
– Это сущий пустяк для меня, о Волька!
– Так сделай это, и как можно скорей! Он тогда завалится спать, а утром проснется и ничего не будет помнить.
– Превосходно, о умница из умниц! – согласился Хоттабыч и махнул рукой.
Это произошло как раз в тот момент, когда потрясенный проводник в последний раз дыхнул в лицо своему сменщику Кузьме Егорычу.