Глава третья

– А это чьи флаги? – Михаил указал на белое полотнище с красным драконом.

– А, Уэльс, древний Магус, – обрадовался дядя. – Они помнят многое о первых, я тебя познакомлю. Есть у меня старый друг, старик Ллевелин ап Эрдин, он много чего знает.

Никифор Ермаков, глава Китежского Могущества, осматривался с видимым удовольствием, поминутно здоровался со встречными незнакомцами, бросая короткие фразы и коротко кивая. В шумном многолюдье первого дня фестиваля он чувствовал себя как форель в быстром горном ручье.

Невысокий, широкоплечий, он двигался легко, невзирая на возраст – прошлой зимой разменял седьмой десяток. Никифор присел, запустил пальцы во влажную, притоптанную землю, пошевелил зеленую траву.

– Тепло здесь, – сказал он. – У нас-то, в Беловодье, только снег сошел, а здесь, гляди-ка, цветы.

Он погладил цветок, выбившийся на обочине широкой тропы, которую уже протоптали гости международного фестиваля циркового искусства «Феерия». По всему берегу озера Герледан вставали пестроцветные шатры. Официально фестиваль начинался только на следующий день. Завтра шатры распахнутся, заиграет музыка, завертится сахарная вата в лотках, в автоматах запрыгает соленый и сладкий попкорн, зазывалы на ходулях пустятся на ногах-циркулях вдоль и поперек перемеривать землю, в небо поднимутся сотни разноцветных шаров, сорвутся с рук жонглерские булавы, и воздушные акробаты взлетят под купола. Тогда клоуны начнут веселить публику, и смех, звон, радость полетят над землей, как светлый тополиный пух.

Все будет завтра, а пока на фестивале всем было не до веселья: парковались фургоны, техники бились с проводами, как с клубками змей, монтажники стучали молотками и жужжали шуруповертами, собирая арены и готовя инвентарь. Стучали генераторы, горели уличные фонари и окошки жилых вагончиков. Фестиваль разворачивал свое яркое тело, обживался на гостеприимном берегу озера. Но и сейчас уже среди озабоченного, деловитого циркового люда сновали любопытные зеваки из ближайшего городка. Завтра их будет в разы больше.

– Странно все это, – сказал Михаил. – Цирки эти… У нас все не так. Вот как ты узнаешь, с кем здороваться, а с кем нет?

– У них Магусы – у нас Могущества, – сказал дядя. – Названия разные, суть одна. Ты не смотри на форму, смотри на суть. Для обычных людей, для миролюдов – это фестиваль бродячих цирков, мировой скомороший съезд. А для нашего брата, Китежа, здесь Собор ясных людей. Что ж ты – смотришь в воду, а рыбы не видишь. Ну-ка, где твой ясный взор?

Михаил вздохнул. Проще было взять живого барана на плечи и бегом на сопку подняться и спуститься, чем использовать этот дар Могущества.

– Чего нос морщишь?

– Да зачем он, этот взор, – досадливо поморщился юноша. – Не нужен он Стражу. Стой твердо и бей сильно – вот и вся наука.

Дядя так и встал поперек дороги, разглядывая его, как невиданного жука:

– Ишь ты, зуб мудрости прорезался. А ну-ка… – он с удовольствием закатал рукава. – Давай, брат, сыграем в неваляшку. Кто устоит, тот и прав.

Михаил опешил – и что на Никифора Петровича напало, какой бес к сердцу подселился? Голова Китежского Могущества, степенный и спокойный, разом переменился, едва они миновали границу охранного кольца, раскинутого как светлый плат над цирковыми шатрами.

Миша, даром что был слеп на ясный взор, и то дымчатую сеть-кольцо разглядел. Пятнистый воздух клубился, не стоял на месте, стоило уронить в него взгляд – и ноги сами шли туда, куда их уводило беспрестанное кружение света и тени. Пока кольцо дремало, и миролюды, обычный человечий народ, проходили сквозь него беспрепятственно. Лишь иной раз застывал миролюд посреди дороги, разевал рот, как налим на песке, и в недоумении разводил руками: значит, накрыло его, зацепило, перепутались дороги под ногами, заплелись – не расплести. А после отпускало, и человек находил дорогу, и себя на дороге, и только моргал – что за наваждение с ним случилось?

А дядя изменился иначе – будто разом лет тридцать сбросил или отвара сильного хлебнул. Словно часы его жизни вспять пошли.

– Давай, что – цирков смущаешься? Клоунов боишься, брат? – подначивал дядя, качаясь с носка на каблук. Он играл плечами, кидал нутряную силу из края в край тела, да так явно, чтобы даже Михаил разглядел, понял.

Миша все понял. Миша даже обиделся. Зачем тогда взял с собой, единственного, хотя на Собор много охотников было – и годами старше, и умом острее? Чтобы на чужой земле покуражиться? Михаил виду не подал, только хмыкнул, отбился детской присказкой:

– Пугалка не выросла – бояться их, раскрашенных.

– Не будь лапшой, герой с дырой, – блеснул глазами Никифор.

Дядин азарт его зацепил, Миша шагнул вперед, испытывая смутное желание сорвать с головы шапку, бросить на растоптанную скользкую землю. Он подался вперед, выбросил руки, ухватывая дядины плечи, твердые и покатые, как речные камни, но дядя – плотный, кряжистый, вдруг стал как вода, плечи его текли под пальцами Михаила, и чем сильнее Миша сжимал хватку, тем труднее было его удержать. Не камни, а тугой комок влажной глины мял он в руках.

Михаил Ермаков мог удержать что ухватил – гвозди он не гнул, а в узлы пальцами завязывал, а иной оплеухой мог и кору с сосны содрать. Вместе со щепой. Но дядя был здесь – и его не было, не было его стрежня, за который Миша мог бы зацепиться. Со зверем лесным было не так, зверь всегда был равен самому себе, сила там сшибалась с силой, и схватка была в радость.

Дядя исчез, провернулся вкруг себя волчком-игрушкой, а Мишу его же сила потянула, повела боком, и все ближе к земле, к родимой хляби, к раскисшему глинозему…

Никифор Петрович поймал племянника над самой французской землицей, вернул в вертикальное положение:

– Погодь, родимый, еще в ней належишься.

– Хорошо, – кто-то звонко заметил.

Миша обернулся, хотел резануть – чего ж тут хорошего, чуть рожей грязь не пропахал, еще б малость – и в борозду можно было бы семена сеять, – но осекся.

Хрупкая светловолосая девушка, почти девочка. Ярко-синие – глубже неба – глаза. На руке ее сверкал прозрачным светом крупный синий камень на перстне, и свет камня был как ощутимый ветер, заставлял пригибать голову.

Позади девушки стояли двое – худой долговязый юноша со светлыми волосами и мягкой улыбкой и темнокожий мужчина, который смотрел на него обманчиво равнодушными желтыми глазами. Двуликих различать Миша умел хорошо, нагляделся в родных лесах. Девчонку – совсем юницу – сопровождали два зверодушца. Да каких! В серых глазах светловолосого Михаил чуял знакомый волчий дух, а вот от темнокожего мурашки по рукам побежали. Большой зверь, сильный, почти как тигр.

Никифор Петрович улыбнулся, погладил аккуратную черную с сединой бороду.

– Рад вас видеть, ясная госпожа. Большая честь…

– Что вы, что вы! – замахала руками девчонка. – Я только от этих церемоний убежала, а они меня тут догоняют! У вас так здорово получается, я никогда не видела, чтобы так управляли собственным пламенем жизни…

Она задумалась на мгновение, потом тряхнула головой и улыбнулась – светло, радостно, как будто ее кольцом с яхонтом одарили.

– А вот нет же! Вы и своим огнем управляете, и за его следите, намерения ловите. Как здорово, и так просто, и так ловко…

Никифор Петрович расцвел, с еще большим удовольствием огладил бороду:

– А я об этом племяннику и толкую – что Страж без ясного взора — как боец на одной ноге: воевать можно, но несподручно. – Он спохватился: – Простите, ясная госпожа, не представились. Никифор Ермаков, голова Китежского Могущества, выборный от Магусов сибирских, а это мой племянник, Михаил.

Взгляд девушки остановился на Мише, тот кивнул, тихо поздоровался. И чего дядя перед этой девчонкой так распинается?

– Дженни Далфин, – сказала девушка. – А это Тадеуш Вуйцик и Жозеф Квамби, мои друзья.

Такого друга в лесу встретишь – топором не отмашешься, мрачно подумал Миша. Все у этих циркачей на Западе не так, как у них, другим порядком заведено. Непривычно.

– Ясная госпожа, – улыбнулась девушка. – Так меня еще не называли.

– У нас, в Беловодье, в ходу старые обращения, какие здесь давно забыли, – объяснил Никифор.

– Беловодье? – в глазах девушки мелькнуло непонимание, темнокожий склонился к ней, что-то сказал.

– Очень далеко, – сказала она. – Удивительно вы, наверное, живете, у вас еще остались первые, которые здесь давно ушли.

– Да заглядывает кой-кто из Нави, – слегка нахмурился дядя. – Но мы их спроваживаем, Договор блюдем.

– Спасибо, – сказала она, потом что-то вспомнила и добавила: – Служба Вольных Ловцов всегда готова вам помочь.

Никифор Петрович степенно кивнул, давая понять, что спасибо, конечно, но они и сами управляются.

Михаил вспомнил, как прошлой Купаловой ночью распахнулась Батыр-могила, старый курган в Синей долине, и оттуда повалила в сизом тумане нежить, а во главе ее червь черный с крыльями – здоровый был гад. Миролюдов поселок на перевале едва уцелел, прорыв остановили почти у самых домов. В миролюдских газетах, которые в Беловодье кружным путем попадали, потом писали про оползень, чудом миновавший поселок.

Знал то чудо Михаил, не раз от его кулаков в глазах звезды вспыхивали. Тогда Миша еще не прошел посвящения, не включили его в круг Китежского Могущества, и он мог только с друзьями, такими же недоростками, увязаться следом за дядиным отрядом да схорониться в лесочке. Со стороны следили, как дядя бился с червем, как вколачивали Стражи в землю хищные тени, как пела свирель Певуньи Ясмины под темным небом и ветер рвал в клочья сизый туман. Оно конечно, сами справились, да помощь лишней бы не была, чего греха таить.

Девушка попрощалась, пошла прочь, но обернулась, окатила синим светом:

– Вы как-нибудь заходите, расскажите о Беловодье, господин Ермаков.

Никифор склонил голову:

– Непременно зайдем, ясная госпожа.

Троица скрылась из виду, Ермаков-старший почесал бороду. Вид у него был задумчивый.

– Эвон как, Мишка. Не думал, что она такая…

– Да кто? – не понял племянник.

Никифор Петрович с сожалением поглядел на него:

– Вот о чем я тебе толкую? Страж с закрытым сердцем меньше миролюда может, куда тебе без ясного взора? Ты, поди, и не разглядел ничего?

– Все я разглядел, – обиделся Миша. – И перстень чудовый на руке, и зверодушцев. Тот, черный, вообще зверюга лютая.

– Эх ты, смотрел на тигра, а разглядел полоски, – засмеялся Никифор. – Кто, по-твоему, это был?

– Почем знаю? – пожал плечами Михаил. – Какая-то девица из древней ясной семьи?

Никифор вздохнул, огладил бороду:

– Учиться тебе, Мишка, и учиться, как завещал… а, не важно кто. Это ж Видящая была, голова ты пустая. А что семья у нее знатная и дед старейшина Великого Совета Авалона, Судья Талос Далфин, так это все не семечки даже, а лузга.

– Кто Видящая? Эта пигалица? – заморгал Михаил. – Какой судья, какой Великий Совет?

Дядя только крякнул:

– Меньше надо по лесам шляться и медведей из берлог вытаскивать! Совсем бестолочью вырос, как и дружки твои.

Миша совсем обиделся:

– Никого мы не вытаскивали, так, пару раз шатуна пугнули.

– Ага. И лосям елочные игрушки к рогам не привязывали.

– Так всего разок было, Новый год же.

– Вот я тебе дам Новый год, Восьмое марта и Первомай в придачу! – рассердился дядя. Сгреб бороду в кулак, огляделся. Махнул рукой в сторону желтого шатра, от которого лепестками расходились навесы. Под ними стояли лавки и столы, и оттуда влажный мартовский ветер доносил запахи – печеные и жареные.

– Идем, медведеборец, сидру выпьем, по крепу съедим, и займусь твоими пробелами. Ликбез, как говаривали большевики, устрою.

– Чего?

– Квасу, говорю, выпьем и блином закусим, – буркнул Никифор Петрович. – А заодно, вприкуску, я тебе растолкую, дикому человеку, кто такая Видящая и что такое Авалон.