Шадурский давно уже, еще до женитьбы своей, был знаком с Амалией Потаповной и неоднократно имел нужду в ее аудиенциях. Она даже очень благоволила к нему и выражалась о нем не иначе, как «князь Шатурски — das ist vrai gentilhomme». Написав на своей визитной карточке, что имеет самую крайнюю и безотлагательную нужду, он отправил ее с швейцаром наверх к генеральше и минут через десять был принят.

— Вообразите, ко мне нынче утром подкинули девочку! — начал он, усаживаясь подле нее, как добрый и старый знакомый.

Амалия Потаповна ответ на это заменила кивком головы, который словно бы выражал собою: «Так-с!..»

— Я очень не рад такому сюрпризу, — продолжал он.

— А то ж объявить до полиции, — предложила ему генеральша.

— Fi done! — махнул рукою Шадурский. — Рад, не рад, а делать нечего: подкинули, так уж и позаботься о ребенке.

— О, ja… aber das zeugt ihr edles Herz, — похвалила Амалия Потаповна, изъявляя ему знак благоволения рукою. — А то ж я вам буду находить une bonne nourrice pour cet enfant, s'il vous plait, monsieur? * — предложила она.

— Нет, не то! Я бы вас попросил о другом, — возразил Шадурский.

— Ganz zu ihren Diensten, ganz! ganz! — любезно поклонилась генеральша, которая, благоволя к Шадурскому «за его изящные манеры», иногда для него даже время свое на лишние слова расточала.

— Я его хочу отдать на воспитание в какие-нибудь хорошие руки и буду просить вас — позаботиться об этом, — предложил он.

— А зачем нельзя? Хоть в минут! Не! cela est tout a fait possible pour moi! — согласилась генеральша.

— Чем скорее, тем лучше!

— И то правда! А какие кондиции ваши? — спросила она, принимая деловой тон, который в миг, и уж как-то невольно, сам собою появлялся у нее, чуть только разговор начинал касаться денег, условий и т.п.

— Я вам дам единовременно десять тысяч, — говорил Шадурский, — распорядитесь ими для этого ребенка, как будет лучше, — уж это вы сами знаете; а мне — чтоб уж больше никогда никаких забот и беспокойств не знать с ним, хоть и не слыхать о нем вовсе; десять тысяч, надеюсь, это слишком достаточно и даже роскошно для какого-нибудь подкидыша.

— О, ja! certainement, — согласилась фон Шпильце. — Но скажите, vous ne soupconnez personne? * — с подозрительной расстановкой добавила она.

— Personne, madame, — ответил, пожав плечами, Шадурский.

— Und haben sie nichts gehort?

— То есть, насчет чего это? — переспросил он.

— Un petit scandale, qui est arrive dans le grand monde…

— Какой скандал? — притворился Шадурский, начав с первых же слов догадываться, в какую сторону клонит генеральша, в намерении выпытать от него что-нибудь подходящее.

— Ах, так вы не слыхали? — равнодушно и рассеянно проговорила она.

— Ничего не слыхал, а что?

— Нет, а то ж так!

— Однако?

— Non, commerage! и говорить не стоит! — поспешила замять генеральша, видя, что он ничего еще не знает, и опасаясь, как бы не обмолвиться чем-нибудь лишним. «Пусть от других сплетни узнают, лишь бы от меня без нужды и без цели ничто не выходило», — было постоянным ее правилом.

Шадурский, оставшийся не мало доволен тем, что она, по-видимому, не имеет на него никаких подозрений, в свою очередь тоже поспешил отклониться от дальнейшего разговора насчет скандала.

— Послушайте, Амалия Потаповна! по старой дружбе у меня к вам будет еще одна маленькая просьба! — сказал он с тем решительным выражением в лице и в голосе, с каким обыкновенно говорит человек, у которого долгое время не хватало духу начать высказывать что-либо затруднительное или неловкое и которого, наконец, по пересилении самого себя, что называется, прорвало.

— Дело для меня очень близкое и интересное, — добавил он, стараясь говорить и небрежнее и равнодушнее, чтобы смаскировать этим то маленькое волнение, которое заставило посильнее забиться его сердце от некоторой щекотливости предстоящей просьбы.

— Н-ну? — протянула генеральша, вытянув вперед свою мордочку.

— Я бы попросил вас разузнать кое-что… по секрету…

— Ага!.. Je comprend… je comprend bien ca, — с живостью подмигнула ему Амалия Потаповна.

— Нет… да вы что думаете? — спросил Шадурский, который искал как бы половчее объяснить ей свое дело.

— Eine dame, glaube ich? jung und charmant? — опять подмигнула генеральша.

— Нет, не совсем так… Мне бы — вот видите ли — хотелось бы знать… как вам сказать-то это?.. хотелось бы знать, кто интересовал мою жену в нынешнюю зиму, — выговорил наконец Шадурский, стараясь принужденными улыбками смягчить смысл своей фразы и потупясь, чтобы не встретиться с взглядом генеральши.

Эта последняя, действительно, глядела на него во все свои толстые, изумленные глаза.

— Как!.. — воскликнула она, — aber sie selbst? такой прекрасный, красивий мужчин! Est-ce possible? *

Шадурский покраснел и еще более потупился. Ему окончательно стало неловко. Он закусил губу и пожал плечами.

— Non! vous-vous trompez, monsieur! — сказала она решительным и разубеждающим тоном. — Я ж ничего не знаю, а я бы все знала, кабы что было… Et dans le monde on n'a jamais parle de cela.

— Да в свете-то, может, и точно никто не знает, — согласился Шадурский, — но… я имею некоторые причины предполагать…

— Да! а то ж я и забыла! Ведь вас не было по зиме! — домекнулась m-me фон Шпильце.

— Ну, вот то-то же и есть!.. Я не то чтобы из ревности… а так собственно…

— Ah, oui, monsieur est un peu curieux! ich verstehe! — любезно поддакнула генеральша.

— Ну, понятное дело!.. — подхватил Шадурский. — Спросить ее самое, согласитесь, не совсем-то ловко: может быть, я и ошибаюсь; а между тем хотелось бы знать, кто… Дело прошлое, — продолжал он, как бы оправдывая не то себя, не то супругу, — дело прошлое — и я нисколько не претендую… в наш век… тем более Жорж Занд… Вы понимаете!

— N-nu ja-a!.. понимай!

— Тем более, что и сам я не безгрешен бывал иногда, — говорил князь, стараясь улыбаться и думая отговорками своими смягчить дело настоящей, голой истины — и перед генеральшей (как будто ее можно было провести этими смягчениями!), и перед своим собственным самолюбием. Его уж давно-таки помучивал вопрос: кто любовник жены? чем прельстил он ее — умом ли, красотой или положением? и не разыгрывает ли он, муж, перед ним комической роли благодаря незнанию своему? Впрочем, надо прибавить, что если бы в этом любовнике нашел он человека, равного ему по положению в свете, то смотрел бы сквозь пальцы на отношения жены, позволяя себе самому гласно делать втрое Солее для спасения своего самолюбия, и только потребовал бы, чтобы этот избранный не скомпрометировал перед обществом честь его имени, если не желает подставить лоб свой под дуло пистолета. Но, в то же время, нельзя не прибавить, что ревность оскорбленного самолюбия по временам испускала самовольные и — ох! — какие болезненные крики в его сердце, — крики, которые он старался заглушать, обманывая это же самое самолюбие тем, будто ему решительно все равно, что бы ни делала супруга, и что он почитает себя неизмеримо выше всего окружающего мира и потому смотрит на все презрительными глазами.

— Только — ваше честное слово, что это умрет между нами! — прибавил Шадурский, побаивавшийся, чтобы генеральша как-нибудь при случае, под рукой, не сболтнула кому о его просьбе и о том обстоятельстве, которое ее вызвало.

Генеральша даже обиделась при этом. И в самом деле, зачем ей болтать в ущерб своим собственным интересам?

— Я надеюсь на вас, по старой нашей дружбе! Вы узнаете обо всем подробнее и обстоятельнее, понимаете? — сказал он заискивающим и ласковым тоном.

Генеральша покивала головой и с нежной сентиментальностью посмотрела на Шадурского.

— О, si jetais votre femme! — вымолвила она со вздохом.

— Так что ж бы? — спросил князь, видя, что она приостановилась и недоговаривает.

— Je vous aurais aime! Je vous serais fidele… — томно и тихо проговорила она, покачивая в лад головою, и в заключение опять вздохнула.

Шадурский молча поклонился; но вдруг, сообразив, что эта струнка может быть ему также полезна, вскинул на генеральшу такой взгляд, который очень красноречиво говорил: «А почем знать? быть может, оно еще и будет так!»

Генеральша очень скромно, но кокетливо улыбнулась на это…

Для читателя сомневающегося, — если бы такой нашелся, — мы не можем от себя прибавить, что Шадурский не был первый, да не он и последний, а много, очень много весьма солидных мужей не раз обращались к генеральше с подобными поручениями.

— Итак, вы постарайтесь же обделать; я буду очень, очень благодарен, — сказал князь, подымаясь и глядя на свои часы. — А что касается до подкидыша — так горничная жены привезет его к вам, в моей карете, часа через полтора.

— S'gu-ut! — протянула Амалия Потаповна.

— Сегодня же я и пакет с деньгами привезу вам! — присовокупил Шадурский, дружески пожимая ее мягкие, потные руки.

— Sehr gut! — повторила генеральша. — Mais envoyez seulement la voiture nach andren подъезд, — присовокупила она с улыбкой, подмигнув ему глазками, как человеку, которому таинственная роль этого «andren» * подъезда была уже давно и очень коротко знакома.

«Теперь бы надо к ней заехать; успокоить там, что ли… Она писала, а я не собрался еще ни разу, — размышлял сам с собою Шадурский, медленно проходя мимо лестничных статуй. — Неприятно, черт возьми; ну, да один-то раз куда ни шло! Только то скверно, что экипаж открытый: неравно увидят еще как-нибудь… Разве во двор приказать ему там въехать?» — думал он, садясь в коляску и справляясь по письму княжны Анны об адресе ее тайного приюта.

Его сиятельство, тридцатисемилетний муж и соблазнитель, сей гордый, демонический Чайльд Гарольд российский — стыдно сказать! — чувствовал теперь какой-то школьнический, заячий страх за свою романическую проделку.

На Невском проспекте с ним поровнялся один из известнейших вестовщиков большого света и, грациозно послав ему рукою воздушный поцелуй, поехал, не отставая, рядом.

— Une grande nouvelle! — кричал он Шадурскому. — Вы не слышали?

— Что такое?

— Как! Вы спрашиваете, что такое? Вы ничего не слыхали о скандале?

— Ничего…

— Мой бог! Об этом говорит уже весь свет… Это — вещь небывалая!..

— Что же такое?

— La jeune princesse Tchetchevinsky…

— Ну?

Сплетник, вместо ответа, сделал руками несколько пантомимных, очень выразительных и понятных жестов.

— Что за вздор! этого быть не может! — с улыбкой возразил Шадурский, хотя сердчишко его и сильно-таки екнуло при этой пантомиме.

— Mais… comment быть не может?! Говорят, будто есть особы, которые читали даже письмо ее к своей матери, и предерзкое, пренепочтительное письмо! Pauvre mere! elle est bien malade pour le moment! * Это ее убило!

— Кого же обвиняют в этом? — спросил Шадурский.

— Voila une question! Конечно, княжну! Помилуйте! Ведь это кладет пятно не только на семейство, mais… meme sur toute la noblesse!Это… это une femme tout-a-fait perdue!*** О ней иначе и не говорят, как с презрением; с ней никто более не знаком, ее принимать не станут!..

— Oui, si cela est vrai… конечно, так и следует! — с пуристическим достоинством римской матроны проговорил Шадурский, трусивший в душе от всех этих слухов и убежденный в эту минуту, что действительно так следует. — Et qui suppose-t-on etre son amant? * — спросил он.

— Вот в том-то и загадка, что не знают. Во всяком случае, это — подлец! — заключил благородный сплетник.

— О, без сомнения! — подтвердил Шадурский. А сердчишко его снова сжалось и екнуло при этом роковом слове.

— Но у нее есть брат; он, вероятно, разыщет. C'est une affaire d'honneur, — продолжал сплетник.

— Что же, дуэль?

— Или дуэль, или пощечина!

Шадурский даже побледнел немного, несмотря на свое образцовое умение и привычку владеть собою и скрывать свои настоящие чувства.

— Du reste adieu! Мне в Караванную! Еду к баронессе Дункельт — узнать, что там говорят об этом, — заключил сплетник и, послав Шадурскому еще один воздушный поцелуй, скрылся за поворотом на Караванную улицу.

— Пошел домой! — закричал между тем этот своему кучеру.

Кучер, получивший за пять минут перед тем приказание ехать в Свечной переулок, остался очень изумлен столь неожиданным поворотом дела и, не вполне на сей раз доверяя своему слуху, обратил вопросительную мину к своему патрону.

— Пошел домой, говорю тебе, скотина! — закричал этот последний, вероятно торопясь сорвать на кучере бессильный гнев свой за слово «подлец», произнесенное сплетником.

Возница тотчас же повернул лошадей в обратную сторону.

«Вот так-то лучше будет», — подумал Шадурский, и через несколько минут коляска остановилась перед подъездом его собственного дома.

— Можешь откладывать: я больше никуда не поеду сегодня! — обратился он к кучеру, и скрылся в дверях не без внутреннего удовольствия за счастливую встречу и за все предыдущее поведение с княжною, которое отклоняло всякое подозрение от его ничем не запятнанной личности.