LI
НА ПОРУКИ
Вскоре после посещения филантропки судьба некоторых заключенных изменилась, и прежде всего, конечно, изменилась она для Фомушки с Касьянчиком. Графиня Долгово-Петровская решилась ходатайствовать за «божьих людей». Дело о бумажнике купца Толстопятова за отводом единственного свидетеля — приказчика — должно было и без того предаться воле божьей, с оставлением «в сильном подозрении» обвиняемых. Поэтому, когда подоспели ходатайства графини, то, в уважение этой почтенной особы, и порешили, не мешкая, чтобы дело двух нищих, за недостатком законного числа свидетелей, улик и собственного их добровольного сознания — прекратить, освободи обвиняемых от дальнейшего суда и следствия и предоставя их на попечение ходатайницы. Ходатайница тотчас же поместила обоих в богадельню — «пускай, мол, живут себе на воле, с миром и любовью, да за меня, грешную, бога молят».
— Вот, брат, тебе и манер мой! — сказал блаженный на прощанье Гречке. — Расчухал теперь, в чем она штука-то? Стало быть, и поучайся, человече, како люди мыслете сие орудовать следует! Ныне, значит, отпущаеши, владыко, раба твоего с миром.
— Так-с, это точно «отпущаеши», — перебил его Гречка, снедаемый тайной завистью, — да только кабы на волю, а то под надзор в богадельню!.. Выходит, тех же щей да пожиже влей.
— Эвона что!.. Хватил, брат! Мимо Сидора да в стену, — с ироническим подсмеиваньем возразил блаженный. — В богадельне-то живучи, никакой воли не нужно: ходи себе со двора, куда хочешь и к кому хочешь, и запрету тебе на это не полагается. А мы еще, авось, промеж хрестьянами сердобольными какую ни на есть роденьку названную подыщем, в братья или в дядья возведем! Ну и, значит, отпустят нас совсем, как водится, на сродственное попечение; таким-то манером и богадельне-матушке скажем «адье!» и заживем по-прежнему, по-раздольному. Понял?
— Н-да… теперича понял…
— Вот те и «тех же щей да пожиже влей»!.. — подхватил торжествующий Фомушка. — Там-то хоть и жидель, да все ж не арестантским серякам чета: а ты, милый человек, пока что и серяков похлебай, а на воле, бог даст, встренемся, так уж селяночкой угощу, — московскою!
— А хочешь, опять засажу в тюряху? Как пить дам — засажу! В сей же секунд в секретную упрячут? — с задорливо-вызывающей угрозой прищурился на него Гречка, разудало, руки в боки, отступив на два шага от блаженного.
— Чего ж ты мне это пить-то дашь? Ну, давай! Чего ты мне дать-то можешь? — харахорясь и ершась, передразнил тот его голос и манеру.
— Чего? — мерно приблизился Гречка к самому уху Фомушки и таинственно понизил голос. — А вот чего! Не вспомнишь ли ты, приятельский мой друг, как мы с тобою в Сухаревке на Морденку умысел держали, да как ты голову ему на рукомойник советовал? Ась? Ведь щенок-то у меня занапрасно тут томится, — добавил он насчет Вересова, — а по-настоящему-то, по-божескому, это бы не его, а твое место должно быть!
Фомушка побледнел и заморгал лупоглазыми бельмами.
— Тс… Нишни, нишни! — замахал он на него своей лапищей и тотчас же оправился. — Э! Зубы заговариваешь! — мотнул он головой, самоуверенно улыбаясь. — Николи ты этого не сделаешь, потому — подлость, и уговор же опять был на то. Что, неправильно разве?
На губах Гречки в свою очередь появилась улыбка самодовольная.
— То-то! Знаешь, пес, на какую штуку взять меня! — сказал он. — В самую центру попал… Значит, теперича, друг, прощай! Ну, а… хоша оно и противно помалости, одначе ж поцелуемся на расставаньи, для тово, ежели встренемся, чтобы опять благоприятелями сойтися.
И они простились до нового свиданья — где бог приведет или где потемная ночка укажет.
* * *
Следователь раздумался над последним показанием Гречки, в котором он, делая чистосердечное сознание, выпутывал из своего дела Ивана Вересова. Оба подсудимые сидели хотя и на одном и том же «татебном» отделении, но в разных камерах; значит, трудно было предположить о какой-либо стачке между ними; затем последнее показание Гречки во всех подробностях совпадало с показанием Вересова, подтверждая его вполне и безусловно; наконец нравственное убеждение следователя заставляло его видеть в Гречке, с первого до последнего взгляда, только опытного «травленого волка», у которого в последнем лишь признании зазвучала человечески-искренняя струнка, а в Вересове, напротив того, с самого начала и до конца решительно все изобличало хорошего, честного и неповинного человека, запутанного в дело случайно, посредством стечения несчастно сгруппировавшихся для него фактов и обстоятельств. Это-то нравственное убеждение и заставило следователя, взвесив беспристрастно все эти данные, выпустить Вересова на поруки. Он вызвал к себе Морденку.
Старый ростовщик явился по первой же повестке; он как-то еще больше осунулся и осуровел за все это время и вошел к следователю тихой, осторожной походкой, с угрюмой недоверчивостью озираясь по сторонам, словно бы тут сидели все личные и притом жестокие враги.
— Вот что, почтеннейший, — начал ему следователь, — вы изъявили подозрение в злом умысле против себя на вашего приемного сына.
— Изъявил и изъявляю, — утвердил Морденко своим старчески-глухим, безжизненным голосом.
— Но это, видите ли, оказывается совсем несправедливо: ваш приемный сын тут вовсе не участвовал.
Морденко медленно, однако удивленно поднял свои брови и уставился на следователя совиными круглыми очками.
— А почему вы это так изволите полагать? — медленно же и недоверчиво отнесся он к приставу.
— А вот дайте прочту вам эти бумаги, так сами увидите, — ответил тот, подвигая к старику первое показание Вересова и последнее Гречки.
— Нет, уж позвольте… я лучше сам… я сам прочту…
— Как вам угодно. По мне, пожалуй, и сами.
Старик сухой и дрожащей от волнения рукою взял бумагу, протер очки и, сморщив седые брови, с трудом стал разбирать написанное.
— Что ж это такое?.. Я в толк не возьму, — с недоверчивым недоумением отнесся он к следователю, прочтя оба показания.
— То, что вы напрасно подозреваете Вересова, — сказал тот.
Старик сомнительно покачал головою.
— Нет, не напрасно, — сухо и отрывисто пробурчал он в ответ.
— Не напрасно?.. Но на чем же вы основываете ваше убеждение? Или все еще по-прежнему на ясновидении каком-то?
— На ясновидении, — решительно подтвердил Морденко, — господь вседержитель через ясновидение ниспослал мне это откровение среди сна полунощного.
«Эге, да ты, батюшка, видно, и в самом деле тово… тронувшись», — подумал следователь, оглядывая старика тем пытливо-любопытным взглядом, каким обыкновенно смотрим мы впервой на сумасшедшего человека. Морденко тоже глядел на него с абсолютным спокойствием и уверенностью своими неподвижными глазами.
— Ввести сюда арестанта Гречку! — распорядился следователь, который для этого случая нарочно выписал его из Тюремного замка.
Вошла знакомая фигура и как-то смущенно вздрогнула, увидя совсем внезапно старика Морденку.
Иногда случается, что самые закоренелые убийцы не могут равнодушно выносить вид трупа убитого ими или внезапной, неожиданной встречи с человеком, на жизнь которого было сделано ими неудачное покушение.
Гречка на минуту смутился, обугрюмился и потупил в землю глаза. Морденко, напротив, пожирал его взорами, в которых отсвечивало и любопытство и злоба к этому человеку, и даже легкий страх при виде того, который чуть было не отправил его к праотцам.
«Боже мой, боже мой! — угрюмо мыслил старик в эту минуту. — Убей он меня тогда — и вся моя мысль, вся моя надежда, все тяжкие усилия и кровавые труды целой жизни — все бы это прахом пошло недоконченное, недовершенное… Вот он, промысел-то! Вот он, перст-то божий невидимый!.. Господь помогает мне, господь не покинул раба своего…»
— Ну, любезный, — обратился пристав к арестанту, — расскажи-ка теперь вот им все дело по истине, как намедни мне рассказывал.
Гречка поморщился да брови нахмурил и затруднительно почесал в затылке.
— Нет, уж слобоните, ваше благородие!
— Почему так?
— Не могу, — с трудом проговорил Гречка.
— Почему не можешь?
— Да как же этта… Вы — совсем другое дело, а тут… Нет, не могу, ваше благородие!
— Ну, полно кобяниться-то! Не к чему, право же, не к чему!
— Претит мне это, словно бы жжет оно как-то… Больно уж зазорно выходит, ваше благородие, да и незачем. Не травите уж человека понапрасну, оставьте это дело! — взволнованно сказал Гречка.
— Да вот, вишь ты, старик-то у нас не хочет верить, что Вересов тут ни в чем не причастен, — объяснил ему пристав, — все говорит, что он злой умысел вместе с тобой держал на него. Может, как от тебя самого услышит, так поверит, авось. Вот зачем оно нужно.
Гречка крепко подумал с минуту, как будто решаясь на что-то, и все время упорно смотрел в землю.
— Н-да-а, этта… статья иная, — процедил он сквозь зубы и, быстро встряхнув головою, сказал — словно очнулся. — Извольте, я готов, ваше благородие!
И он рассказал Морденке все дело, по-прежнему не путая настоящих соучастников, но зато не упуская и малейших подробностей насчет того, как выслеживал он старика от самой церкви до ворот его дома, как подслушал в двух-трех шагах разговор его с сыном, как встретился с тем внизу на лестнице, затем — весь дальнейший ход дела и все побуждения да расчеты свои, которые заставили его впутать в уголовщину «неповинную душу».
Морденко слушал, то подымая, то опуская свои брови и с каждой минутой становясь все внимательней к этому новому для него рассказу. По всему заметно было, что на его душу он производит сильное и какое-то странное впечатление.
— Видишь ли ты, старый человек, что я скажу тебе! — обратился уже непосредственно к нему Гречка, одушевленный своим рассказом и впервые заглянув прямо в глаза Морденки, отчего тот сразу смущенно потупился: взгляд у арестанта на эту минуту был недобрый какой-то. — Видишь ли ты, — говорил он, — мыслил я сам в себе, что ты человек есть, что кровь да сердце взбунтуются в тебе по родному детищу: болит ведь оно, это детище, не токмо что у человека, а почитай и у собаки кажинной — и та ведь, как ни будь голодна, а своего щенка жрать не станет. А ты сожрал: под уголовную единоутробу свою подвел. А я думал, ты дело потушишь. Нехороший ты, брат, человек, и оченно жаль мне, что не удалось тогда пристукнуть тебя на месте!
Морденко заежился на своем месте и часто заморгал глазами; ему сделалось очень неловко от жестких слов арестанта, которого следователь остановил в дальнейшем монологе на ту же самую тему.
— Да что, ваше благородие, коли петь песню, так петь до конца! — махнул рукою Гречка, и по окончании рассказа был уведен из камеры.
После его ухода Морденко почти неподвижно остался на своем стуле и сквозь свои совиные очки глядел куда-то в сторону, как будто, кроме него, никого тут не было.
— Ну, что ж вы теперь на это скажете, почтеннейший? — как бы разбудил его пристав.
— Ничего, — отрицательно мотнул головой Морденко.
— Кажется, ясно ведь?.. А впрочем, и я еще постараюсь побольше несколько разъяснить вам. Присядьте-ка сюда поближе!
Пристав привел ему все те факты и соображения, которые могли служить в пользу невиновности Вересова. Старик слушал так же молча и так же внимательно — время от времени шевеля бровями своего черство-неподвижного лица.
— Так сын мой, стало быть, невинен? — раздумчиво спросил он после того, как следователь истощил все доводы.
— Я полагаю — так.
— Хм… Жаль, — произнес он в том же раздумьи.
— Чего жаль? — изумился пристав.
— Жаль, что он не тово… не вместе… — пояснил Морденко.
— Как жаль?.. Да вы должны быть рады!
— Я рад, — сухо подтвердил Морденко, по-прежнему глядя куда-то в сторону.
— Не понимаю, — пожал тот плечами.
— Я рад, — точно так же и тем же самым тоном повторил старик.
— А я его выпускаю на поруки, — объявил пристав.
— Зачем?
— Затем, что ненадобно его даром в тюрьме держать.
— Хм… Как хотите, выпускайте, пожалуй.
— А вы желаете взять его на свое поручительство? — спросил следователь.
— Я?! — поднял Морденко изумленные взоры. — Я не желаю.
— Да ведь вы сами же видите, что он невинен?
— Вижу.
— Так почему же не хотите поручиться? Ведь вы, между нами говоря, отец ему.
— Отец, — бесстрастно подтвердил Морденко. — А ручаться не желаю. Человек и за себя-то, поистине, поручиться на всяк час не может, так как же я за другого-то стану?..
Он думал про себя: «Взять на поруки — значит, при себе его держать, кормить, одевать, да еще отвечать за его поведение… Да это бы еще ничего — кормить-то, а главное, — теперь он с разным народом в тюрьме сидел, верно вконец развратился… Если тогда был невинен, то теперь убьет, пожалуй… И мое дело, вся надежда жизни моей пропала тогда… Все же он — барская кровь… барская… Нет, уж лучше господь с ним и совсем! Пускай его как знает, так и делает, а я сторона!.. Я — сторона».
И старик, в ответ на свою тайную мысль, замахал руками, будто отстраняя от своего лица какое-то привидение.
— А видеть его хотите?.. Он здесь ведь, у меня, — предложил ему следователь.
Морденко подумал, поколебался немного и отрывисто ответил:
— Не хочу.
И откланялся следователю, боясь в тайне, чтобы не встретиться как-нибудь с Гречкой или, что ему еще хуже казалось, с сыном.
— Господин Морденко убедился, кажется, что вы невинны, но отказался взять на поруки, — объявил пристав Ивану Вересову, когда тот был приведен к нему. — Если хотите выйти из тюрьмы, ищите себе поручителя.
Арестант вскинул на него радостно-благодарный взор и молча поклонился.