– …Ну, кто тут меня?.. Здравствуйте, ребятки! Кого ещё не видела – здравствуйте, здравствуйте!

– С победой, Лидия Георгиевна!

– С новосельем!

– С победой и вас, мальчики! И вас, девочки! – Лидия Георгиевна вскинула руки и шевелила пальцами приветственно, всем видно. – С новым учебным годом – и на новом месте!

– Ура-а-а!!

– Не жалко, что поработали? Каникул – не жалко? Воскресений – не жалко?

– Не-е-ет!

– И скажите, ребята, как у нас с младшими благополучно кончилось: никто под кран не попал, никто в канаву не свалился!

Лидия Георгиевна стояла на верхней маленькой площадке лестницы, у дверей учительской, и оглядывала молодёжь, отеснившую её с трёх сторон – из узкого коридора справа, из узкого коридора слева и по неширокой лестнице снизу. Это было самое просторное помещение в здании техникума, здесь даже собрания устраивали, протягивая ещё репродукторы в коридоры. Обычно здесь не было много света, но в сегодняшний солнечный было довольно, чтоб различать лица и пестроту лёгких летних одежд. Подруги с подругами, друзья с друзьями сгрудились тесно, перекладывая подбородки через плечи передних и подтягиваясь за их шеи, чтоб лучше видеть, – и всё это вместе сияло и чего-то ждало от Лидии Георгиевны.

– А кто это там прячется от меня? Лина? Ты косу срезала? Такую косу!

– Да кто их теперь носит, Лидия Георгиевна!

Учительница озиралась, и ей хорошо было видно, как за лето преуспели новые девичьи причёски: где-то ещё мелькали, правда, и короткие косички с цветными бантиками, и скромные проборчики – но уже, о, как много стало этих по виду необихоженных, кой-как брошенных, полурастрёпанных, а на самом деле очень рассчитанных копнышек. А мальчики все были с незастёгнутыми во́ротами – и те, кто уже выкладывал покоряющий чуб, и у кого волосы торчали ёжиком.

Здесь не было младших – тех почти детей, но и столпившиеся старшекурсники были ещё в том незакоренелом, послушном возрасте, когда людей так легко повернуть на всё хорошее. Это светилось сейчас.

Едва выйдя сюда из учительской, и всё сразу увидя, и окунувшись в глаза и улыбки, Лидия Георгиевна взволновалась – от этого высшего ощущения учителя: когда тебя вот так ждут и обступают.

А они не могли бы назвать, что́ они видели в ней, просто по свойству юности любили всё непритворное: на лице её никому не трудно было прочесть, что она думает именно то, что говорит. И ещё особенно узнали и полюбили её за эти месяцы на стройке, где она провела и свой отпуск, куда приходила не в праздничных костюмах, а только в тёмном и где стеснялась посылать других на работу, куда сама не пошла бы. Она вместе с девочками мела, сгребала, подносила.

Ей было скоро тридцать, она была замужем и имела двухлетнюю дочку – но все студенты только что не в глаза называли её Лидочкой, и мальчишки гордились бросаться бегом по её поручениям, которые давала она лёгким, но властным движением руки, а иногда – это был знак особого доверия или надежды – прикоснувшись кончиками пальцев к плечу посылаемого.

– Ну, Лидия Георгиевна! Когда переезжаем?

– Когда?!

– Ребятки, семь лет ждали! Подождём ещё двадцать минут. Сейчас Фёдор Михеич вернётся.

– Лидия Георгиевна! А – что иногородним? Нам же надо или на квартиры – или будет общежитие?

– Надоело по два человека на койке!

– Да ещё б я не понимала, ребятки! А таскаться сюда за переезд по грязи?

– Туфель никогда не наденешь! Из сапог не вылазим!

– Но иногородним надо решать сегодня!

– А почему до сих пор не переехали?

– Там… недоделки какие-то…

– Всегда-а недоделки!

– Мы сами доделаем, пусть нас пустят!

Паренёк из комитета комсомола в рубашке в коричнево-красную клетку, который и вызвал Лидию Георгиевну из учительской, спросил:

– Лидия Георгиевна! Надо обсудить – как будем переезжать? Кто что будет делать?

– Да, ребятки, надо так организовать, чтоб хоть за нами-то задержки не было. У меня идея такая…

– Тише вы, пингвины!

– Такая идея: машин будет две-три, они перевозить будут, конечно, станки и самое тяжёлое. А всё остальное, друзья, мы вполне можем перетащить, как муравьи! Ну, сколько тут…? Какое расстояние?

– Полтора километра.

– Тысяча четыреста, я мерил!

– Чем ты мерил?

– Счётчиком велосипедным.

– Ну, так неужели будем машин ждать неделю? Девятьсот человек! – что ж мы, за день не перетащим?

– Перета-щим!

– Перета-а-ащим!!

– Давайте скорей, да здесь общежитие устроим!

– Давайте скорей, пока дождя нет!

– Вот что, Игорь! – Лидия Георгиевна повелительным движением приложила щепотку пальцев к груди юноши в красно-коричневой рубашке (у неё получалось это, как у генерала, когда он вынимает из кармана медаль и уверенно прикалывает солдату). – Кто тут есть из комитета? – Лидия Георгиевна и была от партбюро прикреплена к комитету комсомола.

– Да почти все. От вакуумного оба здесь, от электронщиков… На улице некоторые.

– Так! Сейчас соберитесь. Напишите, только разборчиво, список групп. Против каждой проставьте, сколько человек, и прикиньте, кому какую лабораторию, какой кабинет переносить – где тяжести больше, где меньше. Если удастся – придерживайтесь классных руководителей, но чтоб ребятам было по возрасту. И сейчас же мы с таким проектиком пойдём к Фёдор Михеичу, утвердим – и каждую группу прямо в распоряжение преподавателя!

– Есть! – выпрямился Игорь. – Эх, последнее заседание в коридоре, а там уж у нас комната будет! Алё! Комитет! Генка! Рита! Где соберёмся?

– А мы, ребятки, пошли на улицу! – звонко кликнула Лидия Георгиевна. – Там и Фёдора Михеича раньше увидим.

Повалили громко вниз и на улицу, освобождая лестницу.

Снаружи на пустыре перед техникумом, где плохо привились маленькие деревца, было ещё сотни две ребят. Третьекурсники вакуумного стояли тесной гурьбой, девушки – обмышку и, друг другу глядя в глаза, выпевали свой самодеятельный премированный гимн, хором настаивали:

Младшие играли в третьего лишнего и в догонялки. Догнав, с аппетитом хлопали между лопатками.

– Зачем по спине лупишь?

– Не по спине, а по хребтине! – важно отвечал мальчишка с волейбольной камерой за поясом. Но заметив, как Лидия Георгиевна угрозила пальцем, прыснул и побежал.

Самые молодые – новички, поступившие из семилеток, стояли робкими кучками, чисто одетые, и на всё внимательно оглядывались.

Несколько мальчиков пришли с велосипедами и катали девочек на рамах.

По небу шли белые пуховые облака, как взбитые. Иногда закрывали солнце.

– Ой, хоть бы дождя не было, переехать, – вздыхали девчонки.

Особняком стояли и разговаривали четверокурсники с радиотехнического: блузки девушек весьма незатейливы, рубашка юноши резкого жёлтого цвета и вся запятнана причудливыми изображениями пальм, кораблей и катамаранов. У Лидии Георгиевны пробежала давно удивляющая её мысль: в прежние годы все цвета, украшения и придумки принадлежали девушкам, как и должно быть. Но с какого-то года началось состязание: мальчики стали одеваться пестрей и цветнее девочек, будто предстояло ухаживать не им, а за ними.

– Ну, Валерик, – спросила она у этого юноши с катамаранами, – что за лето прочёл?

– Да почти ничего, Лидия Георгиевна, – снисходительно отвечал Валерик.

– Но почему же? – расстроилась Лидия Георгиевна. – Зачем же я тебя учила?

– Наверно, по программе надо было. – Ему не хотелось продолжать разговор.

– А если книжки читать – тогда ни кино, ни телевизора!.. Когда же успеть-то? – затараторили девушки подле него. – Телевизор без выходных!

Подходили и другие четверокурсники.

Лоб Лидии Георгиевны был далеко открыт прямо назад заброшенными волосами.

– Конечно, ребятки, не в нашем техникуме, где вы изучаете телевизоры, мне вас агитировать против телевидения, но всё же помните: телевизионная программа – мотылёк, живёт один день, а книга – века!

– Книга? И книга – один день! – возразил взъерошенный Чурсанов в серой рубашке с вывернутым и уже подлатанным воротником.

– Откуда ты взял? – возмутилась Лидия Георгиевна.

– А я в одном дворе с книжным магазином живу. Знаю: их потом складывают и назад увозят. На макулатуру, под нож.

– Так надо ж ещё посмотреть, какие книги увозят.

Чурсанов рос без отца, у матери-дворничихи не один, после 7-го класса понуждён был в техникум. По литературе и русскому тянулся между двойкой и тройкой, но в техникуме считался гениальным радистом: повреждение умел искать без схемы, будто чувствовал, где оно.

Прищурился:

– Я и смотрел, пожалуйста вам скажу. Многие из этих книг в газетах очень хвалили.

Тут и другие стали забивать. Здоровяк с фотоаппаратом через плечо протеснился и объявил:

– Лидия Георгиевна, давайте говорить откровенно. Вы нам на прощанье дали длиннючий список книг. А зачем они нам? Человеку техническому, а таких в нашей стране большинство, надо читать свои специальные журналы, иначе болван будешь, с завода выгонят, и правильно.

– Правильно! – кричали другие. – А спортивные журналы когда читать?

– А «Советский экран»?

– Но поймите, ребята, книга запечатлевает нашего современника! наши свершения! Книга должна нам дать глубины, которых…

– Насчёт классиков дайте скажу! – тянул руку сутулый, почти с горбом, серьёзный мальчик.

– Насчёт сжатости дайте скажу! – ещё кричали.

– Нет, погодите! – смиряла Лидия Георгиевна бунтарей. – Я вам этого так не оставлю! Теперь у нас будет большой актовый зал, устроим диспут, я вытащу на трибуну всех, кто сейчас…

– Едет! Едет!! Едет!!! – закричали младшие, а потом и старшие. Младшие забегали друг за другом ещё, ещё быстрей, старшие расступились, обернулись. Из окон второго этажа высунулись учителя и студенты.

От переезда, трудно покачиваясь на бугорках и иногда расшлёпывая лужи колесом, сюда шёл побитый грузовой техникумский «газик». Уже видно было через стекло кабины и директора с шофёром, которых перекачивало вправо и влево. Те ученики, которые бросились навыпередки с криками встречать директора, первые заметили, что лицо Фёдора Михеевича почему-то совсем не радостно.

И замолчали.

По обе стороны грузовика они сопроводили его, пока он остановился. Фёдор Михеевич, в простом и не новом синем костюме, приземистый, с непокрытой, уже седеющей головой, вышел из кабины и осмотрелся. Ему надо было идти ко входу, но заставлена была и прямая дорожка туда, и с боков подковою плотно стояла молодёжь, смотрела и ждала. А у самых нетерпеливых вырывалось сперва потише:

– Ну как, Фёдор Михеич?

– Когда?

– Когда?..

Потом и громче из задних рядов:

– Переезжаем?

– Когда переезжаем?

Он ещё раз обвёл десятки ждущих спрашивающих глаз. Видно, что ответа не донести было до второго этажа, ответить было здесь. Эти вопросы ребята задавали всю весну и всё лето. Но и директор, и классные руководители только усмехались: «От вас зависит. Как работать будете». Сейчас же Фёдору Михеевичу оставалось вздохнуть и сказать, не скрыв досады:

– Придётся, товарищи, немного подождать. У строителей не всё готово.

У него голос был всегда глуховатый, как простуженный.

Толпа студентов вздохнула.

– Опять подождать…

– Опять не готово!..

– Так послезавтра ж – первое сентября!..

– Так что? Опять на квартиры идти?..

Студент с катамаранами усмехнулся и сказал своим девушкам:

– Я вам говорил? Как закон. И это ещё не всё, подождите.

Стали кричать:

– А мы сами доделать не можем, Фёдор Михеич?

Директор улыбнулся:

– Что? – понравилось самим? Нет, этого – не можем.

Девочки из переднего ряда убеждённо уговаривали:

– Фёдор Михеич! А давайте всё равно переедем! Ну что там осталось?

Директор, широколобый, ширококостый, смотрел на них с затруднением:

– Ну что, девочки, я вам буду всё объяснять?.. Ну кой-где полы не высохли…

– А мы там ходить не будем!

– Доски проложим!

– …Шпингалетов многих нет…

– Ну и пусть, сейчас лето!

– …Отопительную систему ещё надо опробовать…

– Фу! Так это к зиме!

– …Да ещё там мелочей разных…

Фёдор Михеевич только махнул рукой. На лбу его согналось много морщинок. Не рассказывать же было ребятам, что нужен акт о приёмке здания; что подписывают его подрядчик и заказчик; подрядчик-то, пожалуй, и подпишет, ему бы сдать поскорей, да и Фёдору Михеевичу так дорого сейчас время, что и он подписал бы, если б техникум сам был заказчик; но заказчиком техникум быть не мог, потому что не имел штатов для архтехстройконтроля; вместо него заказчиком был отдел капитального строительства завода релейной аппаратуры, а заводу этому совсем нечего было спешить и нарушать порядок. Директор завода Хабалыгин, который всё лето обещал Фёдору Михеевичу, что в августе примет здание в любом случае, недавно сказал: «Нет уж, товарищи! Пока последнего шурупа не ввернут, мы акта не подпишем!» По сути-то он был и прав.

А девчонки ныли:

– Ой! Так хочется переехать, Фёдор Михеич! Так настроились!

– Чего вы настроились?! – резковато прикрикнул на девочек Чурсанов, стоявший выше других на бугорке. – Так и так на месяц в колхоз поедем, не всё равно из какого здания – из того или из этого?

– Да-а-а!.. В колхоз!.. – вспомнили и другие. За летним строительством они и забыли.

– В этом году не поедем! – твёрдо сказала Лидия Георгиевна сзади.

Тут только заметил её Фёдор Михеевич.

– Почему не поедем, Лидия Георгиевна? Почему? – стали её спрашивать.

– Надо областную газету читать, друзья мои! Статья была.

– Статья-а?..

– Всё равно поедем…

Фёдор Михеевич рассторонил студентов и пошёл к дверям. Лидия Георгиевна нагнала его на лестнице. Лестница такая и была как раз, чтоб только двоим идти рядом.

– Фёдор Михеич! Но в сентябре-то они сдадут?

– Сдадут, – ответил он рассеянно.

– У нас есть хороший план – как всё перетащить с обеда субботы до утра понедельника. Так что мы учебного дня не потеряем. Раскрепим все группы по лабораториям. Комитет сейчас делает.

– Очень хорошо, – кивал директор, думая о своём. Его смущало всё-таки, что недоделки действительно оставались ничтожные, и заказчик мог это предвидеть две и три недели назад, и вполне можно было ускорить и принять здание. Но в некоторых мелочах было так, будто заказчик сам затягивал.

– Теперь, Фёдор Михеич!.. Мы на комитете обсуждали Енгалычева, и он нам слово давал, мы за него ручаемся. С первого сентября верните ему стипендию! – Она смотрела просительно и убеждённо.

– Заступница, – покачал головой директор. – А он – опять?

– Нет, нет! – уверяла она уже на верху лестницы, в виду других преподавателей и секретаря.

– Ну, смотрите.

Он пошёл в свой небольшой кабинетик, тем временем послав за завучем и заведующими отделениями. Он хотел от них услышать и убедиться, что они готовы начать новый год при всех обстоятельствах и необходимое для этого сделали уже и без него.

Вообще Фёдор Михеевич за долгие годы в этом техникуме старался руководить так, чтобы побольше крутилось без него и поменьше требовалось его единоличных решений. Окончив ещё до войны институт связи, он же не мог вникнуть во все новые специальности быстроизменчивой техники и быть умнее своих инженеров. Человек умеренный, нечестолюбивый, он понимал роль руководителя не как капризного прихотника, а лишь как точку благообразного завершения и соединения друг другу доверяющих, друг к другу приработавшихся людей.

Секретарь Фаина, очень независимая и уже не совсем молодая девица, обвязанная цветной косынкой под подбородок так, что свободный конец её от быстрого хода треугольным флажком трепыхался позади темени, внесла, положила перед директором заполненный диплом и открыла пузырёк с тушью.

– Это – которая по болезни защищала вот…

– А-а…

Фёдор Михеевич проверил перо, макнул ещё, потом пальцами левой руки плотно, как браслетом, охватил кисть правой и тогда только расписался.

В его второе ранение, в Трансильвании, ему не только ключицу сломало и она срослась неровно, но и сильно контузило. Он стал слышать хуже, и ещё дрожали у него руки, так что ответственной подписи он не давал одною правою рукой.

Часа через полтора многие разошлись. Остались те преподаватели с лаборантами, кому надо было готовить практические занятия. Толпились студенты в бухгалтерии регистрировать частные квартиры. Лидия Георгиевна с комитетом составили свой план, как перебираться, и утвердили его у директора и заведующих отделениями.

Фёдор Михеевич ещё сидел с завучем, когда Фаина с трепыханием флажка на голове ворвалась в кабинет и сенсационно объявила, что идут с переезда две «волги», и не иначе как сюда. Директор выглянул в окно и увидел, что две «волги» – цвета морской волны и серая, – переваливаясь на бугорках, шли действительно сюда.

Без сомнения, это могло быть только начальство, и полагалось бы спуститься встретить его. Но никакого начальства он не ждал и остался стоять у открытого окна второго этажа.

Легковые подрулили ко входу, и из них вышло пять человек в шляпах: двое – в твёрдых зелёных, как было принято среди руководства в этом городе, остальные – в светлых.

Переднего Фёдор Михеевич тут же и узнал: это был Всеволод Борисович Хабалыгин, директор завода релейных приборов, и он же – «титулодержатель» на постройку нового здания техникума. Он был начальник большой руки и ворочал не такими делами, как Фёдор Михеевич, но относился к нему всегда приязненно. Сегодня с утра уже дважды Фёдор Михеевич звонил Хабалыгину – попросить, чтобы тот смягчился и всё-таки разрешил бы своему ОКСу принять здание техникума с перечнем недоделок. Но оба раза ему ответили, что Всеволода Борисовича нет.

Сейчас у Фёдора Михеевича мелькнула догадка, и он сказал своему высокому, худому как жердь завучу:

– Слушай, Гриша! Может, это комиссия, чтоб ускорить, а? Вот бы!

И он поспешил встретить гостей. Деловой суровый завуч, которого очень боялись студенты, пошёл за ним.

Фёдор Михеевич только успел спуститься на один марш – и уже все пятеро друг за другом поднимались к той же площадке. Первым шёл невысокий Хабалыгин. Ему не было ещё шестидесяти, но он очень огрузнел, давно миновал седьмой пуд веса и изнемогал от толщины. Виски его были посеребрены.

– А-а, – одобрительно протянул он руку директору техникума. И, взойдя на площадку, обернулся. – Вот, – сказал он, – товарищ из нашего министерства.

Товарищ из министерства был моложе гораздо, но тоже дебёл порядочно. Он дал на мгновение Фёдору Михеевичу подержать концы своих трёх белых, нежных пальцев и прошёл выше.

Впрочем, «наше» министерство уже второй год сюда не относилось, с тех пор как техникум отошёл к совнархозу.

– А я ведь вам два раза звонил сегодня! – обрадованно улыбался Фёдор Михеевич Хабалыгину и тронул его за рукав. – Я очень хотел вас просить…

– Вот, – сказал Хабалыгин, – товарищ из Комитета по Делам… – Он и назвал, по каким именно делам, но Фёдор Михеевич растерялся и недослышал.

Товарищ из Комитета по Делам был и вовсе молодой человек, стройный, хорош собой и до мелочей модно одетый.

– А вот, – сказал Хабалыгин, – инспектор по электронике из… – Он и назвал, откуда, но при этом стал уже подниматься по лестнице, и Фёдор Михеевич опять недослышал.

Инспектор по электронике был низенький чёрненький вежливый человек с небольшими, лишь под носом, чёрными усиками.

А последним шёл инструктор промышленного отдела обкома партии, которого Фёдор Михеевич хорошо знал. Они поздоровались.

В руках ни у кого ничего не было.

На верхней площадке около перил, замыкающих пролёт, стоял, как солдат, вытянувшийся строгий завуч. Одни кивнули ему, другие нет.

Поднял наверх своё уширенное тело и Хабалыгин. На узкой лестнице техникума, пожалуй, ни пойти с ним рядом, ни разминуться было нельзя. Поднявшись, он отпыхивался. Только постоянно оживлённый, энергичный его вид отклонял желание посочувствовать ему – как в ходьбе и движении он борется со своим изобильным телом, вся неблаговидная жирность которого ещё была припрятана умелыми портными.

– Пройдёмте ко мне? – пригласил Фёдор Михеевич наверху.

– Да нет, что ж рассиживаться!.. – возразил Хабалыгин. – Веди нас, директор, сразу показывай, как живёшь. А, товарищи?

Товарищ из Комитета по Делам, отодвинув рукав импортного пыльника, посмотрел на часы и сказал:

– Конечно.

– Да как живу? – вздохнул Фёдор Михеевич. – Не живём, а мучаемся. В две смены. В лабораториях не хватает рабочих мест. В одной комнате разные практикумы, то и дело приборы со столов убирать, новые ставить.

Он смотрел то на одного, то на другого и говорил таким тоном, будто оправдывался и извинялся.

– Ну, уж ты распишешь та-кого! – заколыхался не то в кашле, не то в смехе Хабалыгин. Обвисающие складки на его шее, как гривенка у вола, тоже заколыхались. – Удивляться надо, как ты семь лет тут прожил!

Фёдор Михеевич поднял кустистые светлые брови над светлыми глазами:

– Так, Всеволод Борисович, не столько ж было отделений! И потоки меньше!

– Ну, веди-веди, посмотрим!

Директор кивнул завучу, чтобы везде было открыто, и повёл показывать. Гости пошли, не снимая плащей и шляп.

Вошли в просторную комнату с обмыкающими стеллажами по стенам, забитыми аппаратурой. Преподаватель, лаборантка в синем халатике и студент-старшекурсник, тот самый Чурсанов с залатанным воротом, готовили практикум. Комната была на юг и залита солнцем.

– Ну! – сказал Хабалыгин весело. – Чем плохо? Прекрасное помещение!

– Но вы же поймите, – обиделся Фёдор Михеевич, – ведь здесь три лаборатории одна на другой: основ радиотехники и антенн, радиопередающих устройств и радиоприёмных устройств.

– Ну так что из этого?! – Товарищ из министерства тоже обиженно повернул крупную взрачную голову. – А вы думаете, у нас в министерстве после реорганизации столы просторнее стоят? Ещё тесней.

– И тем более – родственные лаборатории! – Хабалыгин, очень довольный, похлопал директора по плечу. – Не прибедняйся, товарищ дорогой, не прибедняйся!

Фёдор Михеевич взглянул на него озадаченно.

Хабалыгин время от времени двигал губами и тяжёлыми щеками, будто только что прилично закусил, но ещё не почистил зубов и кое-где там застряла еда.

– А это – зачем? – Товарищ из Комитета по Делам стоял перед странными, очень уж просторными, как на великана, резиновыми сапогами с закатанными голенищами и чуть потрагивал их острым носком полуботинка.

– Высоковольтные боты, – тихо пояснил преподаватель.

– Боты??

– Высоковольтные! – громко крикнул Чурсанов с дерзостью человека, которому нечего терять.

– А-а-а, ну да, ну да, – сказал товарищ из Комитета по Делам и прошёл за другими.

Инструктор обкома, выходя последним, спросил у Чурсанова:

– А зачем они?

– Когда передатчик ремонтируют, – ответил Чурсанов.

Фёдор Михеевич собрался показывать каждую комнату, но, миновав несколько, гости вошли в аудиторию. На стенах висели таблицы английских времён и наглядные картинки. Полки шкафа были загромождены стереометрическими моделями.

Инспектор по электронике пересчитал столы (их оказалось тринадцать) и, двумя пальцами пригладив свои колкие усики, спросил:

– По сколько человек у вас в группах? По тридцать?

– Да, в основном…

– Значит, по трое – не сидят.

Пошли дальше.

В небольшой лаборатории телевидения штук десять телевизоров разных марок, новёхонькие и полуразобранные, стояли на столах.

– Работают? Все? – кивнул на них товарищ из Комитета по Делам.

– Каким надо – те работают, – тихо ответил молодой франтоватый лаборант. На нём был песочный костюм с каким-то техническим значком в лацкане и яркий галстук.

Лежала пачка инструкций к работам, и, перекладывая их, инспектор прочитывал вполголоса:

– «Настройка телевизора по испытательной таблице», «Использование телевизора в виде усилителя», «Построение сигналов изображения»…

– Ну вот, тут и стеллажей нет, обходитесь! – заметил Хабалыгин.

Фёдор Михеевич всё меньше понимал – чего же хотела эта комиссия?

– Так потому, что всё – рядом, в препараторской. Покажи, Володя.

– Ещё и препараторская есть? Замечательно живёте!

Дверь в препараторскую была как в кладовку – меньше обычной. Тонкий, изящный лаборант легко туда вошёл, товарищ из министерства не без труда впучился за ним, но сразу почувствовал, что там не походишь. Остальные только засовывали туда головы, по очереди.

Препараторская оказалась узким ущельем между двумя рядами стеллажей до потолка. Лаборант жестами экскурсовода проводил рукою снизу доверху:

– Вот имущество телевизионной лаборатории. Вот – лаборатории электропитания. Вот – радиотехнических измерений.

Приборы со стрелками, ящики чёрные, коричневые и жёлтые забивали все полки.

– А это зачем? – ткнул пальцем товарищ из министерства.

Он доглядел, что лаборант всё-таки выиграл место на стене, и в этом местечке, не заставленном приборами, приколота была цветная вырезка по контурам – погрудный портрет молодой женщины. Из нашего журнала или из заграничного была вырезана эта грешница, понять без подписи было нельзя – а просто красивая женщина с тёмно-каштановыми волосами, в блузке с красной прошивкой двумя дугами. Подбородком касаясь переплетенных рук своих, оголённых до локтей, она склонила голову чуть набок и смотрела взглядом совершенно не служебным на молоденького лаборанта и на опытного товарища из министерства.

– Вот, говорите – места нет, – буркнул тот, с трудом разворачиваясь на выход, – а чёрт-те что развешиваете.

И, ещё разок покосившись на красавицу, вышел.

По техникуму уже пронеслась весть о какой-то страшной комиссии, и там и сям то выглядывали из дверей, то мелькали по коридору лица.

Лидия Георгиевна попалась комиссии как раз навстречу. Она посторонилась, как бы влипла спиной и ладонями в стену, и проводила их тревожным взглядом. Она не слышала их разговора, но по виду директора могла понять, что совершается что-то неладное.

Фёдор Михеевич задержал под локоть инструктора обкома и, отстав с ним, спросил тихо:

– Слушай! А кто вообще эту комиссию прислал? Почему из совнархоза никого нет?

– Виктор Вавилыч мне велел сопровождать, я и сам не знаю.

Всё на той же верхней лестничной площадке Хабалыгин прокашлялся, ещё поколыхав лишними желтоватыми складками жира на шее, и закурил.

– Та-ак. Ну, и дальше в том же роде.

Товарищ из Комитета по Делам посмотрел на ручные часы:

– В общем, ясно.

Инспектор по электронике погладил двумя пальцами усики и ничего не сказал.

Товарищ из министерства спросил:

– Кроме этого – сколько ещё зданий?

– Ещё два, но…

– Ещё-о два??

– Но – каких? Одноэтажных. Совсем неудобных. И разбросаны. Пойдёмте посмотрим.

– Там и мастерские?

– Да вообще вы понимаете, в каких условиях мы живём? – приходя в себя от какой-то скованности гостеприимства или зачарованности высоким положением гостей, заволновался Фёдор Михеевич. – Ведь у нас нет общежития! – вот это здание теперь пойдёт под общежитие. Ребята и девочки живут на частных квартирах по всему городу, иногда слышат ругань, пьянство наблюдают. Вся воспитательная работа у нас к чёрту летит, где ж её проводить? – на этой лестнице?

– Ну! Ну-у! – раздались протестующие голоса комиссии.

– Воспитательная работа – это в ваших руках! – строго сказал молодой человек из Комитета по Делам.

– Тут уж вы ни на кого не ссылайтесь! – добавил инструктор обкома.

– Тут уж вам оправданий нет… – развёл короткими руками и Хабалыгин.

Фёдор Михеевич невольно покрутил головой и даже потряс плечами – то ли чтоб его не жалили со всех сторон, то ли чтобы стряхнуть с себя это беспомощное положение отвечающего. Если самому не спросить – видно, ничего не поймёшь и не узнаешь. Кустистые белые брови его сошлись.

– Простите. Я всё-таки хотел бы знать – кем вы уполномочены? И по какому вопросу?

Товарищ из министерства приподнял шляпу и отёр лоб платком. Без шляпы он был ещё представительней. Волосы, хотя уже и редкие, но очень величавые, украшали его темя.

– А вы ещё не знаете? – покойно удивился он. – Имеется такое постановление нашего министерства и вот, – он кивнул, – комитета, что важный номерной научно-исследовательский институт, запланированный открыть в нашем городе, будет размещён в тех зданиях, которые первоначально предполагалось отдать вашему техникуму. Так ведь, Всеволод Борисович?

– Так. Так, – подтвердил Хабалыгин кивками головы в твёрдой зелёной шляпе. – Так, так, – с сочувствием посмотрел он на директора техникума и дружески потрепал его по плечу. – Годика два, товарищ дорогой, ты ещё впо-олне пробудешь здесь, а за это время тебе новое здание отстроят, ещё лучше! Так надо, милый, не горюй. Так надо! Для пользы дела.

И без того приземистый, Фёдор Михеевич ещё осел и странно смотрел, будто его перелобанили прямым ударом палки.

– А как же… – совсем не главное пришло ему на язык, – мы тут не красили, не ремонтировали?.. – Когда Фёдор Михеевич расстраивался, голос его, и без того простуженный, очень падал, до сиплости.

– Ну-у, ничего! – успокаивал его Хабалыгин. – Небось в прошлом году красили.

Товарищ из Комитета по Делам спустился с одной ступеньки.

Было так много, так много сразу сказать им, что директор техникума и вовсе не находился, что же сказать.

– Но какое отношение я имею к вашему министерству? – сипло протестовал он, заступая дорогу гостям. – Мы – местный совнархоз. Для такой передачи вам надо иметь решение правительства!

– Совершенно верно, – мягко отстранила его комиссия, уже спускаясь. – Вот мы и подготовляем материалы для такого решения. Через два дня оно будет.

И все пятеро они пошли вниз, а директор стоял, взявшись за верхние перила, и смотрел в пролёт неосмысленно.

– Фёдор Михеич! – выступила из коридора Лидия Георгиевна, почему-то держась за горло – загоревшее на стройке горло, открытое отложным воротником. – Что они сказали, Фёдор Михеич?

– Здание забирают, – совсем невыразительно, малозвучным, осевшим голосом сказал директор, не посмотрев на неё.

И пошёл в свой кабинет.

– Как? Ка-ак? – не сразу вскрикнула она. – Новое? – забирают?! – И побежала за ним, цокая каблучками. В двери кабинета она соткнулась с бухгалтершей, оттеснила её и вбежала за директором.

Он медленно шёл к своему столу.

– Слу-у-ушайте! – почти пропела Лидочка ему в спину не своим голосом. – Слу-у-ушайте! Зачем же так несправедливо? Ведь это же несправедливо! – всё громче кричала она – то самое, что и он должен был им крикнуть, но он же был директор и не женщина. Откуда-то много слёз щедро катилось по её лицу. – Что ж мы ребятам скажем? Значит, мы ребят – обманули?..

Кажется, никогда он её и не видел плачущей.

Директор сел в своё кресло и бессмысленно смотрел в стол перед собой. Весь лоб его сложился в одни морщинки – мелкие и все горизонтальные.

Бухгалтер – старая сухенькая женщина с узлом жидких волос на затылке – стояла тут же с чековой книжкой в руках.

Она всё слышала и поняла. Она бы ушла сейчас и не надоедала, но она только что звонила в банк, и ей ответили, что можно приехать получить. Чек уже был выписан, проставлена сумма, дата.

И она всё-таки подошла, положила перед директором длинную книжку с голубыми полосками и придерживала её рукой.

Фёдор Михеевич омакнул перо, браслетом пальцев левой руки охватил кисть правой и поднёс уже расписаться – но, даже сцепленные, руки его плясали.

Он попробовал расписаться на бумажке. Перо начало писать непохожее что-то, потом ковырнуло бумагу и брызнуло.

Фёдор Михеевич поднял глаза на бухгалтера и улыбнулся.

Бухгалтер закусила губы, взяла чековую книжку и вышла поспешно.

Всё это так сразу обвалилось на директора, комиссия прошла так победно и быстро, что он при ней не доискался нужных слов и по уходе её не мог сообразить нужного порядка действий.

Он позвонил в совнархоз, в отдел учебных заведений. Там только всё и услышали от него, возмутились и обещали выяснить. Это могло бы его подбодрить.

Но не подбодрило.

Комиссия-то приезжала неспроста…

Фёдору Михеевичу было так стыдно сейчас – стыдно перед студентами, перед преподавателями, перед всеми, кого он призывал строить, уверенно обещая им переезд; и было у него так разрушено сейчас всё, что он месяцами и даже годами со своими помощниками обсуждал над планом здания, – что ему легче теперь было бы, кажется, сменить свою собственную квартиру на худшую, только б новое здание отдали техникуму.

В голове у него затмилось, и чего-то он никак не мог сообразить.

Никому ничего не сказав и на голову ничего не надев, он вышел наружу, чтобы прояснилось.

А выйдя, пошёл к переезду, не замечая этого сам, всё перетеребливая в уме те десятки жизненных важностей, которые терял техникум вместе с новым зданием. Перед ним опустился шлагбаум – Фёдор Михеевич остановился, хотя мог поднырнуть. Издали показался длинный товарный поезд. Он подкатил и с грохотом пронёсся под уклон. Ничего этого Фёдор Михеевич не заметил сознательно. Шлагбаум подняли – он пошёл дальше.

Когда он ясно понял, где он, – это было уже во дворе нового здания. Ноги сами принесли его сюда. Парадный ход, полностью отделанный и отзеркаленный, был заперт. Фёдор Михеевич шёл со двора, уже распланированного, очищенного и приведённого в порядок студентами. Двор был велик, на нём предполагали развернуть хорошую физкультурную площадку.

Во дворе стоял грузовик строителей, и сантехники с шумом бросали в него какие-то кронштейны, трубы, ещё что-то, но Фёдор Михеевич не придал значения.

Он вошёл внутрь и с удовольствием гулко шёл по каменным плиткам просторного вестибюля с двумя гардеробными по бокам на тысячу мест. Поворотные треугольники из алюминиевых труб с крючками и рожками для шапок сверкали там – и как будто от этого их блеска просветилось директору то простое, чего он до сих пор не подумал, потому что думал всё время за техникум, а не за нового хозяина: да что же будет этот институт делать с таким зданием? Вот эти раздевалки, например, надо сломать, потому что в институте не будет и ста человек. А физкультурный зал с огромной шведской стенкой, вделанными кольцами, турником, решётками и сетками на окнах? Это всё теперь срывать и выворачивать? А мастерские с бетонными основаниями – по числу учебных станков? А вся система электропроводки? А вся планировка здания по аудиториям? Доски? Большая аудитория амфитеатром? Актовый зал?.. А…?

А между тем мимо него прошли маляры, прошли два плотника с инструментом – и все к выходу.

– Э, слушайте! – опомнился директор. – Товарищи!

Те уходили.

– Братцы!

Те обернулись.

– Куда это вы? Время рабочее!

– Всё-о, директор! – весело сказал младший из плотников, а старший мрачно пошёл своей дорогой. – Закуривай! Мы уходим.

– Да куда уходите?

– Снимают. Начальство приказало.

– Как снимают?

– Ну, как снимают, не знаешь? На другой объект. Чтоб сегодня же в одномашку там приступить. – И ещё прежде замечав, что седенький директор этот – мужик не гордый, плотник вернулся и похлопал его по руке: – Закурить-то дай, директор.

Фёдор Михеевич протянул ему помятую пачку.

– Да где ж начальник стройучастка?

– У-ехал уже! Самый первый.

– А что сказал?

– Сказал: кончай, это уже не наше! Другая власть забирает.

– Ну, а доделывать кто? – рассердился Фёдор Михеевич. – Чего скалишься-то? Сколько тут доделать осталось, а? – Он когда супил брови, у него лицо выходило сердитое.

– Фу-у! – уже дымя и догоняя товарищей, крикнул плотник. – Не знаешь, как делается? Сактируют, передадут под копирочку – всё в порядке, приветик!

Фёдор Михеевич проводил взглядом весёлого плотника в измазанной спецовке. Убегал, сверкая подковками ботинок, тот самый совнархоз, который пришёл на это злополучное, три года в фундаменте застывшее здание и поднял его, обвершил и озеркалил.

Совнархоз убегал, но мысль о переделках, о неисчислимых и совершенно нелепых переделках в этом здании вернула директору силу сопротивления. Он понял, что правда – на его стороне! Он тоже почти побежал, так же стуча по гулкому полу вестибюля.

Комната, где был действующий телефон, оказалась заперта. Фёдор Михеевич поспешил наружу. Крепчающий ветер взмётывал и пошвыривал песком. Грузовик со строителями уже выходил из ворот. Сторож был за воротами, но директор не стал теперь возвращаться, а нащупал пятнадцать копеек и пошёл к автомату.

Он позвонил секретарю горкома Грачикову. Секретарша ответила, что у Грачикова совещание. Он назвался, попросил узнать, примет ли его секретарь горкома и когда. Ответ был: через час.

Фёдор Михеевич пошёл, опять пешком. Идя и сидя потом перед кабинетом Грачикова, он в памяти перебирал все этажи и все аудитории нового здания и, казалось ему, не находил такого места, где б институту не пришлось или ломать стенку, или ставить новую. И в записной книжке он стал прикидывать, во что это обойдётся.

Иван Капитонович Грачиков был для Фёдора Михеевича не просто секретарь горкома, но ещё и фронтовой приятель. Они воевали в одном полку, правда – недолго вместе. Фёдор Михеевич был начальником связи полка. Грачиков прибыл из госпиталя уже позже и заменил убитого командира батальона. Они распознались тогда, что земляки, и виделись, и по телефону иногда калякали, когда тихо бывало ночью, вспоминали свои места. Тут убило командира роты в батальоне Грачикова. Как всегда в полку, штабными командирами затыкали все пробоины, и Фёдора Михеевича послали командиром роты, временно. Это «временно» обернулось двумя сутками: через двое суток его ранило, а из госпиталя он уже в ту дивизию не попал.

Сейчас он сидел и вспоминал, что как-то все неприятности у него всегда сходятся на последние дни августа: это ранение в сорок втором году в батальоне Грачикова было двадцать девятого августа, то есть вчера. А в сорок четвёртом году его ранило тридцатого августа.

Как раз сегодня.

Из кабинета стали выходить, и Фёдора Михеевича позвали.

– Беда случилась, Иван Капитоныч! – глухо, с захрипом, прямо с порога предупредил директор. – Беда!..

Он сел на стул (Грачиков велел повыносить из кабинета все эти кресла, в которых люди утопали и еле поднимались подбородком до стола) и стал рассказывать. Грачиков склонил голову об руку, щекою на ладонь, и слушал.

Лицо Ивана Капитоновича природа вырубила грубовато: губы ему оставила толстые, нос широкий, уши большие. Но хотя волосы у него были чёрные и чуб стоял как-то наискось, придавая ему грозность, – всё вместе лицо его было такое выразительно русское, что невозможно было переодеть его ни в какой чужестранный костюм или мундир, чтоб его тотчас же не признали за русака.

– Ну, скажи, Иван Капитонович, – волновался директор, – ну разве это не глупо? Я уж не говорю – для техникума, но с государственной точки зрения – разве не глупо?

– Глупо, – уверенно приговорил Грачиков, не меняя телоположения.

– Слушай, во что обойдутся переделки, вот я прикинул на бумажке. Всё здание стоит четыре миллиона, так? А переделок если не на два миллиона, так на полтора, вот смотри…

И из записной книжки он вычитывал названия работ и сколько это может стоить. Он всё больше чувствовал свою неопровержимую правоту.

Грачиков же неподвижно, спокойно слушал и думал. Он как-то говорил Фёдору Михеевичу, что едва ли не главное освобождение от проклятой войны ощутил в том, что с него была снята обязанность принимать решения единоличные и мгновенные, а правильные или неправильные – разберёмся на том свете. Грачиков очень любил решать дела не спехом, а толком – самому подумать и людей послушать. И не по нутру ему было кончать разговоры и совещания приказами, он старался собеседников убедить до конца, чтобы те сказали: «Да, это верно», или его убедили бы, что – неверно. И как бы упорно ему ни возражали, он не терял выдержанного приветливого образа разговора. Всё это отнимало, конечно, время; первый секретарь обкома Кнорозов быстро заметил за ним эту слабость и в своей неоспоримой лаконичной манере швырнул ему как-то: «Размазня ты, а не работник! Не советский у тебя стиль!» Но Грачиков обопнулся на своём: «Почему? Наоборот. Я – советно работаю, с народом я советуюсь».

Секретарём горкома Грачиков стал с последней городской конференции, после больших и разнообразных успехов того завода, где он был секретарём парткома.

– А про этот институт научно-исследовательский ты слышал что-нибудь, Иван Капитонович? Откуда он взялся?

– Слышал. – Грачиков всё так же держал и голову и руку. – Говорили о нём ещё весной. Потом затянулось.

– Да-а, – посетовал директор техникума. – Принял бы Хабалыгин здание, въехали б мы числа двадцатого августа – и уж нас не ущипнёшь.

Помолчали.

В молчаньи этом Фёдор Михеевич почувствовал, как из-под ног его и от рук уходит та твердь, за которую он только что держался. Полтора миллиона переделок не сотрясли кабинета, Грачиков не схватил двумя руками две телефонные трубки, не вскочил, не побежал никуда.

– А что? Очень важный институт, да? – осевшим голосом спросил Фёдор Михеевич.

Грачиков вздохнул:

– Раз почтовый ящик – уж тут не спрашивай. Всё у нас важное.

Вздохнул и директор.

– Иван Капитонович, но что же делать? Ведь они постановление правительства возьмут – тогда кончено. Ведь тут два дня каких-нибудь, тут срок.

Грачиков думал.

Фёдор Михеевич ещё довернулся в его сторону, так что коленями упёрся в письменный стол, налёг на стол и обеими руками подпёр голову.

– Слушай. А что, если прямо в Совет Министров телеграммку отстукать? Сейчас как раз такое время – связь школы с жизнью… От моего имени. Я не боюсь.

Грачиков посмотрел на него с минуту, очень внимательно. И вдруг сдрогнула с лица его вся грозность и обернулась сочувственной улыбкой. Грачиков заговорил, как любил – чуть певуче, фразами длинными, законченными, с каким-то хлебосольным оттенком:

– Фёдор Михеевич, душа ты моя, как ты это себе представляешь – постановление правительства? Ты думаешь, сидит тебе весь Совмин за длинным столом и толкуют, как быть с твоим зданием, да? Только им и дела. И тут как раз твою телеграммку подносят, да?.. Постановление правительства – значит, что на днях этого министра или этого председателя комитета должен принять кто-то из зампредов. Министр придёт на доклад с несколькими бумагами и между прочим скажет: вот этот НИИ, сами, мол, знаете, первейшей необходимости, решили в том городе дислоцировать, а тут и здание готово кстати. Зампред спросит: а для кого строили? Министр ему: для техникума, но техникум пока расположен вполне терпимо, мы посылали авторитетную комиссию, товарищи изучили вопрос на месте. Ну, перед тем как визу ставить, зампред ещё спросит: а обком не возражает? Понимаешь – обком! И телеграммку твою сюда же назад и вернут: проверьте факты! – Грачиков чмокнул толстыми губами. – Эти вещи вблизи рассматривать, тут вся сила в обкоме.

Теперь он положил руку на трубку, но ещё не снимал её.

– Мне вот то не нравится, что там инструктор обкома был и не возражал. Если и Виктор Вавилыч уже согласие дал – то, брат, плохо. Он ведь решений не меняет.

Виктора Вавиловича Кнорозова Грачиков, конечно, побаивался – да и кто в области его не боялся!

Он снял трубку.

– Это Коневский?.. Грачиков говорит. Слушай, Виктор Вавилыч у себя?.. А когда вернётся?.. Вот как… Ну, если всё-таки сегодня вернётся – скажи, что я очень прошу меня принять… Хоть с квартиры вечером…

Он положил трубку и ещё на рычагах покатал её ладонью – в одну сторону, в другую, туда, сюда. Посмотрел на усечённую чёрную пирамидку телефона, перевёл глаза на Фёдора Михеевича, убравшего голову в руки.

– Вообще, Михеич, – задушевно сказал Грачиков, – люблю я техникумы. У нас всё за академиками гонятся, меньше инженера образования и не признают. Нам же в промышленности всего насущней техники нужны. А техникумы – на задворках, не твой один. А ведь вы! – ведь вы вот каких детей принимаете, – (он показал рукой лишь немного выше стола, каких детей Фёдор Михеевич никогда не принимал), – и через четыре года, – (он выставил большой палец рожком), – во́ специалисты получаются. Я ж у тебя на защите проектов был весной, ты помнишь?

– Помню, – невесело кивнул Фёдор Михеевич.

За этим большим деловым столом, к которому поперёк ещё был приставлен другой, под зелёной скатертью, Иван Капитонович говорил с таким доброжелательством, как если б на столах этих были расставлены не чернильный прибор, утыкалка для ручек, календарь, пресс-папье, телефоны, графин, поднос, пепельница, а – на белой скатерти тарелки с солёным, печёным и заливным и хозяин уговаривал бы гостя отведать и с собой даже взять.

– Какой-то мальчишка лет девятнадцати, может быть первый раз галстук надел, развесил по всей доске чертежи, выставил на стол какой-то регулятор-индикатор-калибратор, который сам же он и сделал, индикатор этот пощёлкивает, помигивает, а парень ходит, палочкой по чертежам помахивает и так это чешет, мне просто завидно стало! Какие слова у него, какие понятия: коэффициент конструктивной преемственности! – да чёрт же тебя дери, а? Ведь пацан!.. Я сидел – и за себя расстроился: какая ж у меня специальность? Что я историю партии знаю и марксистскую диалектику? – так её все должны знать, тут нашего преимущества нет. Вот такие ж пацаны и на заводе у меня делами ворочали. Так я каким голосом буду ему давать указания повышать производительность?.. Я сам и глазами и ушами набирался, сколько мог. Был бы я помоложе, Михеич, сейчас с удовольствием в твой техникум катнул бы, на вечернее…

И, видя, что директор совсем уныл, рассмеялся:

– …в старое здание!

Но Фёдор Михеевич не улыбнулся. Он опять вобрал голову в плечи и сидел как отемяшенный. Тут секретарша напомнила, что Грачикова ждут.

Хотя никто ничего студентам не объявлял, но к следующему утру уже все знали.

Утром запасмурнело. Натягивало дождь.

Кто приходил в техникум – собирались снаружи кучками, но холодно было. В аудитории не пускали – дежурные студенты убирали там, в лаборатории тем более не пускали, там налаживали, – и опять стали сходиться и толпиться на той же лестнице.

Гудели. Девчонки ахали и хныкали. Крепыш, отличавшийся рекордами на копке траншей, громко заорал:

– Так что ж, ребята, мы – зря ишачили? А, Игорь? Чего теперь объяснять будешь?

Игорь, тот член комитета, который вчера готовил список, каким группам какую лабораторию переносить, стоял на верхней площадке в смущении.

– Ну, подожди, разберутся…

– Кто разберётся?

– Ну, может, напишем куда…

– А правда, девчонки! – убеждённо заговорила девочка с тощеньким пробором, с лицом сурово-старательной ученицы. – Давайте в Москву жалобу писать!

Она самая смирная была, но дошло у неё до краю, хоть техникум бросать: доплачивать за койку дальше по семидесяти рублей из стипендии она не могла.

– Эх, накатать бы! – прихлопнула ладошкой по перилам другая – со смоляными тонкими кудрями, в спортивной свободной курточке. – Да все девятьсот подпишемся, а?

– Правильно!..

– А вы узнайте раньше – можно такие подписи собирать? – охладили их с другой стороны.

Валька Рогозкин, первый легкоатлет техникума, лучший бегун на сто и четыреста метров, первый прыгун и первый крикун, как бы лежал на наклонных перилах лестницы: одну ногу он держал спущенной на ступеньку, вторую занёс через перила и грудью прилёг на них; на перилах же сплёл он и руки, на них упёр подбородок и в раскоряченном таком положении, пренебрегая шиканьем девчонок, смотрел вверх – туда, где стоял Игорь, а на изломе перил бесстрашно сидел, как бы не чувствуя за спиной шестиметрового пролёта, смуглый, плечистый, очень спокойный Валька Гугуев.

– Слушайте меня, э!! – пронзительно закричал Валька Рогозкин. – Эт всё ерунда! Давайте лучше – все как один – забастуем!

– Кто это тебе разрешит? – насторожился Игорь.

– А кто должен разрешать? – вылупился Рогозкин. – Конечно, никто не разрешит! А мы – забастуем! Да будь спок, ребята! – вдохновлялся он и кричал ещё громче: – Во напугаются! Через несколько дней совсем другая комиссия приедет, на самолёте прилетит – и назад нам наше здание отдадут, ещё и прибавят!

Заволновались.

– А стипендии не лишат?

– Это б сильно́!

– Исключить могут!

– Это – не метод! – перекрикивал Игорь. – Это – не наш метод! И из головы выбрось!

– А что – писать, да? Ну пиши, пиши.

Не заметили за гамом, как по лестнице поднималась тётя Дуся с оцинкованным ведром. Поравнявшись с Рогозкиным, она перевела ведро в другую руку, а той рукой размахнулась и с чувством бы вмазала ему пятернёй пониже спины, да он увидел прежде и соскочил проворно, так что рука тёти Дуси лишь чуть по нему прошлась.

– Э-э! – взвопил Рогозкин. – Тёть Дуся! Это не метод! Я в другой раз…

– В другой раз ляжь ещё так! – погрозила пятернёй тётя Дуся. – Я тебя отповажу, не очухаешься! Перила для этого сделаны, да?

Все громко смеялись. Очень все в техникуме любили тётю Дусю.

Она шла выше, раздвигая студентов. Лицо её было морщинисто, но подвижно и сходилось к решительному подбородку. Может быть, по природе достойна она была лучшего поста, чем занимала.

– Эт всё ерунда, тёть Дуся! – крикнули ей. – А вот скажите – зачем здание отдали?

– А ты не знаешь? – прикинулась тётя Дуся. – Там паркетных полов дюже много. Все натирать – с ума спятишь.

И пошла, погремливая ведром.

Дружно смеялись.

– А ну, Валька! Отколи! – сказали ребята Гугуеву, заметив с верхней площадки группу новых девушек, вошедших со двора. – Люська идёт!

Валька Гугуев спрыгнул с угла перил, раздвинул соседей, стал перед верхними замыкающими прямыми перилами очень серьёзно, утвердил на них руки ладонями, примерился, обхватил – и вдруг лёгким толчком ног взбросил своё ладное тело вверх и мягко, уверенно вышел в стойку над пропастью.

Это был смертный номер.

По лестнице прошёл угомон. Все запрокинули головы.

Та самая Люся, для которой всё это делалось, уже успела взойти на несколько ступенек, обернулась теперь и с ужасом смотрела круто вверх, откуда человек, стоящий вниз головой, сейчас бы рухнул прямо на неё и на камни, если бы упал, – но он не падал! – он, незаметнейше балансируя, а почти неподвижно, выжимал свою стойку над лестничным пролётом и совсем не торопился выходить из неё. При этом к пролёту он был обращён беззащитной спиной, вытянутые во всю длину и сложенные вместе ноги ещё, как нарочно, нависали по дуге над пустотой, а голова – голова была ниже всего и тоже вывернута к спине, а потому Валька мог прямо смотреть на Люсю – крохотную, запахнутую в светлый плащик с поднятым воротником, но без берета, с короткими беленькими волосами, примоченными дождём.

Но различал ли он её? – даже в пасмурном свете лестницы видно было, как лицо и шея смельчака потемнели от прилившей крови.

И вдруг раздались оклики вполголоса:

– Ата́с! Атас!

Гугуев тотчас перекачнулся в сторону площадки, мягко стал на ноги и невинно облегся о те же самые перила.

За такой аттракцион вполне можно было лишиться стипендии, как его уже раз и лишали за то, что он по всему техникуму дал на десять минут раньше звонок с урока (опаздывали в кино).

По лестнице, ещё не успевшей зашуметь и послушно расступавшейся перед ним, поднимался сумрачный долговязый завуч.

Он слышал это «атас», знал, что так ребята предупреждают об опасности, и понимал, что тишина его встретила неестественная. Но не заметил виновника.

Тем более что Рогозкин, вечный зачинала споров, тут же к нему и привязался.

– Григорий Лаврентьевич! – на всю лестницу резко закричал Рогозкин. – А зачем здание отдали, а? Сами строили!

И нарочито-дурашливо склонил голову набок, ожидая ответа. Он ещё из школы пришёл с этой манерой смешить публику, особенно на уроках.

Все молчали и ждали, что скажет завуч.

Вот так – и вся жизнь преподавателя: одному на всех надо быстро найтись, и каждый раз по-новому.

Григорий Лаврентьевич долгим придирчивым взглядом посмотрел на Рогозкина. Тот выдержал взгляд, всё так же держа голову набок.

– А вот, – сказал медленно завуч, – ты техникум кончишь… Хотя… где ж тебе кончить!

– Это вы на соревнования намекаете? – скороговоркой отразил Рогозкин. (Каждую весну и каждую осень он пропускал занятий вволю – то из-за областных соревнований, то всероссийских.) – Зря вы, зря! У меня, если хотите знать, уже даже зреют, – он смешно покрутил пальцем около виска, – идеи дипломного проекта!

– Ну-у?? Это хорошо. Так вот, кончишь техникум – куда работать пойдёшь?

– Куда пошлют! – с преувеличенной бойкостью отрапортовал Рогозкин, выправляя голову и вытягиваясь.

– Вот в то здание, может, и пошлют. Или другие туда пойдут. Так ваша работа и оправдается. Всё наше будет.

– О! Это здорово! Я согласен! Спасибо! – очень, очень обрадованно сказал Рогозкин. – Тогда мы и все в то здание не хотим.

Но завуч уже успел уйти от неприятного разговора в кабинет директора.

Самого Фёдора Михеевича не было: он вчера не попал на приём и опять был сегодня в обкоме. Но у нескольких преподавателей, ожидавших сейчас в кабинете звонка директора, уже не было надежды на успех.

Капли дождя там и сям разбились на стёклах. Неровное, в бугорках, пространство до переезда овлажнело и потемнело.

Начальники отделений сидели над простынями расписаний, передавая друг другу цветные карандаши и резинки и согласовывая комнаты, часы и людей. Секретарь партбюро Яков Ананьевич за маленьким столиком у окна, близ партийного сейфа, разбирался в скоросшивателях. Лидия Георгиевна стояла у того же окна. Вчера такая весёлая, быстрая, молодая, сегодня она выглядела пожилым, больным человеком. И одета была так.

Яков Ананьевич, невысокий, уже лысоватый, очень аккуратный, хорошо выбритый, с чистой розовой кожей щёк, разговаривал, но при этом не покидал свою работу: каждую бумажку в папке он перелистывал осторожно, как живую, не заламывая, а если она была отпечатана на папиросной бумаге, так даже и нежно.

Он говорил очень мягко, негромко, но вместе с тем вразумительно:

– Нет, товарищи. Нет. Никакого общего собрания. И никаких собраний по отделениям, ни курсовых, ни даже классных. Это значило бы слишком заострять внимание на данном вопросе. Незачем. Узнать они узнают, стихийно.

– Да они уже знают, – сказал завуч. – Но они объяснений требуют.

– Ну что ж, – не найдя тут противоречия, спокойно ответил Яков Ананьевич, – в частных беседах можете отвечать, это неизбежно. Как надо отвечать? Отвечать надо так: это – институт, важный для родины. Он родственен нам по профилю, а электроника сейчас – основа технического прогресса, и никто не должен ставить ей препятствий, а напротив – расчищать дорогу.

Все молчали, и Яков Ананьевич ещё перелистнул бережно две-три бумажки, не находя нужной.

– Да, наконец, и этого можно ничего не разъяснять, а отвечать короче: этот институт – государственного значения, и не нам с вами обсуждать целесообразность.

Он ещё перелистнул и нашёл нужное, и ещё раз поднял ясные спокойные глаза:

– А собирать собрания? Как-то особенно обсуждать данный вопрос? Это была бы политическая ошибка. Даже напротив: если учащиеся будут настаивать на собрании – надо их от этого отвести.

– Я не согласна!! – резко обернулась к нему Лидия Георгиевна, и вздрогнули все её отброшенные волосы.

Яков Ананьевич благорассудно смотрел на неё и спросил всё так же бережно:

– Но с чем вы тут можете быть не согласны, Лидия Георгиевна?

– Прежде всего с тем… Вот – с тоном вашим! Вы не только уже примирились, но вы как будто – довольны! да! – просто-таки довольны, что у нас отобрали это здание!

Яков Ананьевич развёл кистями – не всеми руками, а именно кистями:

– Но, Лидия Георгиевна, если это – государственная необходимость, то почему я могу быть ею недоволен?

– А главное, не согласна – с принципом вашим! – Не устояла на месте, стала ходить по малому простору кабинета и размахивала руками. – Я понимаю, как будет выглядеть то, что вы нам диктуете: ребята сочтут, и правильно сочтут, что мы боимся правды! Будут они за это нас уважать, да?.. Значит, когда у нас хорошее случится, мы о нём объявляем, вывешиваем на стенах, передаём через радиоузел, да? А о дурном или о трудном – пусть узнают, откуда хотят, и шепчутся, как хотят?

Не ко времени слёзы загородили ей горло, и она вышла быстро, чтобы не расплакаться.

Яков Ананьевич огорчённо посмотрел ей вслед и с большим сокрушением, закрыв глаза, покачал головой.

Лидия Георгиевна быстро шла по полутёмному коридору, зажав комочек носового платка в руке. Там и здесь ребята убирали, переносили прошлогодние щиты – результаты соцсоревнования, карикатуры на прогульщиков, стенные газеты.

В расширении, у чулана, где стояли ящики с вакуумными трубками, двое мальчиков с третьего курса окликнули её: они при разборке сняли сверху и теперь не знали, что делать с макетом – с тем самым объёмным макетом, который, подняв на четырёх шестах, они несли на октябрьской и первомайской демонстрациях перед колонной техникума.

Утверждённое на ящиках, здание, такое уже известное и любимое в мелочах, живо стояло перед ними: белое, с положенными в тех самых местах, где надо, голубыми и зеленоватыми отливами; с той же характерной полубашенкой на углу; с теми же подъездами – большим и малым; с огромными окнами актового зала и точным счётом обыкновенных окон в четыре этажа, каждое из которых уже было кому-то предназначено.

– Может, его это…? – не глядя в глаза и виновато обминаясь, спросил один из мальчиков, – …порубить? Чего! И так повернуться негде…

Иван Капитонович Грачиков не любил военных воспоминаний, а своих – особенно. Потому не любил, что на войне худого черпал мерой, а доброго – ложкой. Потому что каждый день и шаг войны связаны были в его пехотинской памяти со страданиями, жертвами и смертями хороших людей.

Также не любил он, что и на втором десятке лет после войны жужжат военными словами там, где они совсем не надобны. На заводе он и сам не говорил и других отучал говорить: «На фронте наступления за внедрение передовой техники… бросим в прорыв… форсируем рубеж… подтянем резервы…» Он считал, что все выражения эти, вселяющие войну и в самый мир, утомляют людей. А русский язык расчудесно обможется и без них.

Но сегодня он изменил своему принципу. В приёмной первого секретаря обкома он сидел с директором техникума, ожидая (в то время как в его собственной приёмной сидели люди и ждали его самого). Грачиков нервничал, звонил отсюда своей секретарше, выкурил две папиросы. Потом присмотрелся к голове Фёдора Михеевича, безрадостно вобранной в плечи, и показалось ему, что вчера тут было засеяно сединою меньше полполя, а сегодня больше. И чтобы тот не кручинился, Грачиков стал ему рассказывать один смешной случай, который произошёл с людьми, знакомыми им обоим, в те короткие дни, когда дивизия их отдыхала во втором эшелоне. Это было уже в сорок третьем году, после ранения Фёдора Михеевича.

Однако зря он рассказывал – Фёдор Михеевич не рассмеялся. А сам Грачиков так и знал, что лучше не разживлять воспоминаний войны. По связи их, уже невольно, пришёл ему в голову и следующий день, когда дивизия получила срочный приказ перейти Сож и развернуться.

Там был разбитый мост. Сапёры ночью отремонтировали его, и Грачиков поставлен был дежурным офицером у входа на переправу: никого не пропускать, пока не пройдёт их дивизия. А мост был тесен, края развалены, негладок настил, и скопляться нельзя было, потому что «юнкерсы» одномоторные два раза выкруживали из-за леса и бросались пикировать, правда – бомбы в воду. И переправа, начавшаяся ещё до рассвета, затянулась за полдень. Тут подсобрались и другие части, тоже охотники переправиться, но ждали очереди в мелком соснячке. Вдруг выехало шесть каких-то крытых (ординарец Грачикова называл «скрытых») новеньких машин, одна в одну, и сразу, обгоняя колонну дивизии, полезли втиснуться на переправу. «Сто-о-ой!» – свирепо кричал Грачиков переднему шофёру и бежал ему наперехват, а тот ехал. Рука Грачикова едва было не дёрнулась или, кажется, уже дёрнулась к кобуре. Тут пожилой офицер в плащ-накидке из первой кабины открыл дверцу и так же свирепо крикнул: «А ну-ка, сюда, майор!» – и повертом плеча сбросил полнакидки – и оказался генерал-лейтенантом. Грачиков подбежал, робея. «Куда руку тянул? – грозно кричал генерал. – Под трибунал хочешь? А ну, пропусти мои машины!» Пока он не приказал пропустить его машины, Грачиков готов был выяснить всё по-хорошему, без крика, и, может, ещё пропустил бы. Но когда сталкивались лбами справедливость и несправедливость, а у второй-то лоб от природы крепче, – ноги Грачикова как в землю врастали, и уж ему было всё равно, что с ним будет. Он вытянулся, козырнул и откроил: «Не пропущу, товарищ генерал-лейтенант!» – «Да ты что-о! – взвопил генерал и сошёл на подножку. – Как фамилия??» – «Майор Грачиков, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите узнать вашу!» – «Завтра же будешь в штрафной!» – яровал тот. «Хорошо, а сегодня займите очередь!» – отбил Грачиков, шагнул перед радиатор их машины и стал, чувствуя, что наливается до бурости вся шея его и лицо, но зная, что не соступит. Генерал запахнулся во гневе, подумал, захлопнул дверцу, и повернули шесть его машин…

Наконец от Кнорозова вышли несколько человек – из областного сельхозуправления и из сельскохозяйственного отдела обкома. Секретарь Кнорозова Коневский (он держался с таким пошибом, и такой у него был письменный стол, что новичок вполне бы его и принял за секретаря обкома) сходил в кабинет и вернулся.

– Виктор Вавилович примет вас одного! – объявил он непреклонно.

Грачиков мигнул Фёдору Михеевичу и пошёл.

У Кнорозова ещё задержался главный зоотехник. Вывернув голову, сколько мог, и извернувшись весь так, будто сами кости у него были гибкие, зоотехник смотрел в большой лист, лежащий перед Кнорозовым, где были красивые цветные диаграммы и цифры.

Грачиков поздоровался.

Высокий гологоловый Кнорозов не обернулся к нему, только скосился:

– Сельского хозяйства на тебе нет. А ходишь – пристаёшь. Жил бы спокойно.

Сельским хозяйством он часто попрекал Грачикова. А сейчас, как знал Грачиков, Кнорозов надумал с сельским хозяйством не только направиться, но и прославиться.

– Так вот, – сказал Кнорозов зоотехнику, медленно и веско опуская пять выставленных длинных пальцев полукружием на большой лист, будто ставя огромную печать. Он сидел ровно, не нуждаясь в спинке кресла для поддержки, и чёткие жёсткие линии ограничивали его фигуру и для смотрящего спереди, и для смотрящего сбоку. – Так вот. Я говорю вам то, что вам сейчас нужно. А нужно вам – то, что я сейчас говорю.

– Ясно, Виктор Вавилович, – поклонился главный зоотехник.

– Возьми же. – Кнорозов освободил лист.

Зоотехник осторожно, двумя руками, выбрал лист со стола Кнорозова, скатал в трубку и, опустив голову, плешью вперёд, пересёк этот очень просторный, со многими стульями, рассчитанный на многолюдные заседания кабинет.

Думая, что сейчас пойдёт за директором техникума, Грачиков не сел, только упёрся в кожаную спинку кресла перед собой.

Кнорозов, даже сидя за столом, выказывал свою статность. Долгая голова ещё увышала его. Хотя был он далеко не молод, отсутствие волос не старило его, но даже молодило. Он не делал ни одного лишнего движения, и кожа лица его тоже без надобности не двигалась, отчего лицо казалось отлитым навсегда и не выражало мелких минутных переживаний. Размазанная улыбка расстроила бы это лицо, нарушила бы его законченность.

– Виктор Вавилович! – выговаривая все звуки полностью, сказал Грачиков. Полупевучим говорком своим он как бы наперёд склонял к мягкости и собеседника. – Я – ненадолго. Мы тут с директором – насчёт здания электронного техникума. Приезжала московская комиссия, заявила, что здание передаётся НИИ. Это – с вашего ведома?

Всё так же глядя не на Грачикова, а перед собой вперёд, в те дали, которые видны были ему одному, он растворил губы лишь настолько, насколько это было нужно, и отрубисто ответил:

– Да.

И, собственно, разговор был окончен.

Да?..

Да.

Кнорозов гордился тем, что он никогда не отступал от сказанного. Как прежде в Москве слово Сталина, так в этой области ещё и теперь слово Кнорозова никогда не менялось и не отменялось. И хотя Сталина давно уже не было, Кнорозов – был. Он был один из видных представителей волевого стиля руководства и усматривал в этом самую большую свою заслугу.

Чувствуя, что начинает волноваться, Грачиков заставлял себя говорить всё приветливее и дружелюбнее:

– Виктор Вавилович! А почему бы им не построить себе специальное, для них приспособленное здание? Ведь тут одних внутренних переделок…

– Сроки! – отрубил Кнорозов. – Тематика – на руках. Объект должен открыться немедленно.

– Но окупит ли это переделки, Виктор Вавилович? И… – поспешил он, чтобы Кнорозов не кончил разговора, – и, главное, воспитательная сторона! Студенты техникума совершенно бесплатно и с большим подъёмом трудились там год, они…

Кнорозов повернул голову – только голову, не плечи – на Грачикова и, уже отзванивая металлом, сказал:

– Я не понимаю. Ты – секретарь горкома. Мне ли тебе объяснять, как бороться за честь города? В нашем городе не бывало и нет ни одного НИИ. Не так легко было нашим людям добиться его. Пока министерство не раздумало – надо пользоваться случаем. Мы этим сразу переходим в другой класс городов – масштаба Горького, Свердловска.

Но Грачикова не только не убедили и не прибили его фразы, падающие, как стальные балки, а он почувствовал подступ одной из тех решающих минут жизни, когда ноги его сами врастали в землю, и он не мог отойти.

Оттого что сталкивались справедливость и несправедливость.

– Виктор Вавилович! – уже не сказал, а отчеканил он тоже, резче, чем бы хотел. – Мы – не бароны средневековые, чтобы подмалёвывать себе погуще герб. Честь нашего города в том, что эти ребята строили – и радовались, и мы обязаны их поддержать! А если здание отнять – у них на всю жизнь закоренится, что их обманули. Обманули раз – значит, могут и ещё раз!

– Обсуждать нам – нечего! – грохнула швеллерная балка побольше прежних. – Решение принято!

Оранжевая вспышка разорвалась в глазах Грачикова. Налились и побурели шея его и лицо.

– В конце концов что́ нам дороже? камни или люди? – выкрикнул Грачиков. – Что мы над камнями этими трясёмся?

Кнорозов поднялся во всю свою ражую фигуру.

– Де-ма-го-гия! – прогремел он над головой ослушника.

И такая была воля и сила в нём, что, кажется, протяни он длань – и отлетела бы у Грачикова голова.

Но уже говорить или молчать – не зависело от Грачикова. Он уже не мог иначе.

– Не в камнях, а в людях надо коммунизм строить, Виктор Вавилович!! – упоённо крикнул он. – Это – дольше и трудней! А в камнях мы если завтра даже всё достроим, так у нас ещё никакого коммунизма не будет!!

И замолчали оба.

И стояли не шевелясь.

Иван Капитонович заметил, что пальцам его больно. Это впился он в спинку кресла. Отпустил.

– Не дозрел ты до секретаря горкома, – тихо обронил Кнорозов. – Это мы проглядели.

– Ну и не буду, подумаешь! – уже с лёгкостью отозвался Грачиков, потому что главное он высказал. – Работу себе найду.

– Какую это? – насторожился Кнорозов.

– Черновую, какую! Полюбите нас чёрненькими! – говорил Грачиков в полный голос.

Кнорозов долгим полусвистом выпустил воздух через сжатые зубы.

Положил руку на трубку.

Взял её.

Сел.

– Саша. Соедини с Хабалыгиным.

Соединяли.

Здесь, в кабинете, – ни слова.

– Хабалыгин?.. Скажи, а что ты будешь делать с неприспособленным зданием?..

(Разве «будет делать» – Хабалыгин?..)

– …Как – небольшие? Очень большие… Сроки – это я понимаю… В общем, пока довольно с тебя над одним зданием голову ломать… Соседнего – не дам. Построишь ещё лучше.

Положил трубку.

– Ну, позови директора.

Грачиков пошёл звать, уже думая над новым: Хабалыгин переходит в НИИ?

Вошли с директором.

Фёдор Михеевич вытянулся и уставился в секретаря обкома. Он любил его. Он всегда им восхищался. Он радовался, когда попадал к нему на совещания и здесь мог зачерпнуть, зарядиться от всесобирающей воли и энергии Кнорозова. И потом, до следующего совещания, бодро хотелось выполнять то, что было поручено на предыдущем: повышать ли успеваемость, копать ли картошку, собирать металлолом. То и дорого было Фёдору Михеевичу в Кнорозове, что да так да, а нет так нет. Диалектика диалектикой, но, как и многие другие, Фёдор Михеевич любил однозначную определённость.

И сейчас он вошёл не оспаривать, а выслушать приговор о своём здании.

– Что, обидели? – спросил Кнорозов.

Фёдор Михеевич слабо улыбнулся.

– Выше голову! – тихо твёрдо сказал Кнорозов. – От каких же ты трудностей теряешься!

– Я не теряюсь, – хрипловато сказал Фёдор Михеевич и прокашлялся.

– Там у тебя рядом общежитие начато? Достроишь – будет техникум. Ясно?

– Ясно, да, – заверил Фёдор Михеевич.

Но в этот раз как-то не получил заряда бодрости. Закружились сразу мысли: что это – на зиму глядя; что учебный год – на старом месте; что опять-таки и новый техникум будет без актового и физкультурных залов; и общежития при нём не будет.

– Только, Виктор Вавилович! – озабоченно высказал Фёдор Михеевич вслух. – Тогда проект придётся менять. Комнатки – маленькие, на четырёх человек, а надо их – в аудитории, в лаборатории…

– Со-гла-суете! – отсекая движением руки, отпустил их Кнорозов. Уж такими-то мелочами его могли бы не тревожить.

По пути в раздевалку Грачиков похлопал директора по спине:

– Ну, Михеич, и то ничего. Построишь.

– И перекрытие над подвалом менять, – разглядывал новые и новые заботы директор. – Для станков-то его мощней надо. А из-за перекрытия, значит, и первый этаж разбирать, какой уже построили.

– Да-а… – сказал Грачиков. – Ну что ж, рассматривай так, что тебе в хорошем месте дали участок земли, и котлован уже выкопан, и фундамент заложен. Тут перспектива верная: к весне построишь и влезешь, мы с совнархозом подможем. Скажи – хорошо хоть это здание отбили.

Оба в тёмных плащах и фуражках, они вышли на улицу. Дул прохладный, но приятный ветер и нёс на себе мелкие свежие капли.

– Между прочим, – нахмурился Грачиков, – ты не знаешь, Хабалыгин в министерстве на каком счету?

– О-о! Он там большой человек! Он давно говорил: у него там дружки-и! А ты думаешь – он мог бы помочь? – с минутной надеждой спросил Фёдор Михеевич. – Нет. Если б мог помочь, он бы тут же и возражал, когда с комиссией ходил. А он – соглашался…

Прочно расставив ноги, Грачиков смотрел вдоль улицы. Ещё спросил:

– Он что? Специалист по релейным приборам?

– Да ну, какой специалист. Просто – руководитель с опытом.

– Ну, бувай! – вздохнул Грачиков, с размаху подал и крепко пожал ему руку.

Он шёл к себе, обдумывая Хабалыгина. Конечно, такой НИИ – не заводик релейной аппаратуры. Тут директору и ставка не та, и почёт не тот, и к лауреатству можно славировать.

Изловили и клеймили в областной газете какого-то шофёра с женой-учительницей, которые развели при доме цветник, а цветы продавали на базаре.

Но как поймать Хабалыгина?..

Пешком, медленно пошёл Фёдор Михеевич, чтоб его хорошенько продуло. От бессонницы, и от двух порошков нембутала, и от всего, что он передумал за эти сутки, внутри у него стояло что-то неповоротливое, отравное – но ветром этим свежим оно по маленьким кусочкам из него выдувалось.

Что ж, думал он, начнём опять сначала. Соберём всех девятьсот и объявим: здания у нас, ребята, нет. Надо строить. Поможем – будет быстрей.

Ну, сперва со скрипом.

Потом ещё раз увлекутся, как увлекает работа сама по себе.

Поверят.

И построят.

Ещё годок переживём и в старом, ладно.

…А пришёл, сам не замечая, – к новому, сверкающему металлом и стеклом.

Второе, рядом, – чуть поднялось из земли, заплыло песком и глиной.

В безлукавой памяти Фёдора Михеевича после вопросов Грачикова зашевелились какие-то оборванные, повисшие нити о Хабалыгине – и кончиками тянулись друг к другу связаться: и как оттягивал приём объекта в августе, и его радостный вид в комиссии.

И странно – о ком он только начал доумевать по дороге сюда, того и увидел первого на заднем большом дворе строительного участка: Хабалыгин в твёрдой зелёной шляпе и хорошем коричневом пальто решительно ходил по размокшей глине, пренебрегая тем, что измазал полуботинки, и распоряжался несколькими рабочими, видно своими же. Двое рабочих и шофёр стягивали из кузова грузовика столбы – и свежеокрашенные, и уже посеревшие, послужившие в столбовской службе, с отрубленными гнилыми концами. Двое других рабочих, наклонясь, что-то делали, как показывал им Хабалыгин командными взмахами коротких рук. Фёдор Михеевич подошёл ближе и разглядел, что они забивают колья – но забивают не по-честному, не по прямой, а с каким-то хитрым долгим выступом, чтобы побольше двора прихватить к институту и поменьше оставить техникуму.

– Да Всеволод Борисович! Имейте же вы совесть! Что вы делаете? – вскричал обделённый директор. – Ребятам в пятнадцать-шестнадцать лет дышать надо! побегать! – куда я их буду выпускать?

Хабалыгин как раз занял важную точку, откуда определялась последняя линия его злонаходчивого забора. Расставив ноги поперёк будущей черты, он утвердился и уже поднял руку для взмаха, когда услышал Фёдора Михеевича, подступившего к нему вплотную. Так и держа ладонь ребром перед головой, Хабалыгин лишь чуть повернул голову (да зашеек у него был такой, что особенно головой не разворочаешься), чуть подобрал верхней губой нелёгкие щёки свои, оклычился и проворчал:

– Что? Что-что?

Не дожидаясь ответа, он отвернулся, в створе ладони проверил своих разметчиков, одного выровнял кивками четырёх сложенных пальцев и окончательно, взмахнув короткой рукою, прорубил ею воздух.

Не только воздух, он разрубил, кажется, и самую землю. Нет, не разрубил – он так взмахнул, как проложил бы некую великую трассу. Он взмахнул, как древний полководец, показавший путь войскам. Как первый капитан, наконец-то проложивший верный азимут к Северному полюсу.

И лишь исполнив свой долг, обернулся к Фёдору Михеевичу и объяснил ему:

– Так – надо, товарищ дорогой.

Рабочие носили столбы.