Оставшиеся наверху, постояв у пещеры и поострив над Сварожичем и Карсавиной, расселись на берегу. Мужчины закурили папиросы, бросая в воду спички и наблюдая, как расходятся по ней широкие ровные круги. Лида, тихо напевая, ходила по траве и, взявшись за пояс, выделывала какие-то па своими желтыми маленькими ботинками, а Ляля рвала цветы и бросала ими в Рязанцева, целуя его глазами.

– А не выпить ли нам пока что? – спросил Иванов Санина.

– Проникновенная идея, – согласился Санин.

Они спустились в лодку, откупорили пиво и стали пить.

– Пьяницы бессовестные! – сказала Ляля и бросила в них пучком травы.

– Ха-арашо! – с наслаждением произнес Иванов. Санин засмеялся.

– Меня всегда удивляло, что люди так ополчаются на вино, – сказал он, шутя, – по-моему, только пьяный человек и живет, как следует.

– Или как животное, – отозвался Новиков с берега.

– Хоть бы и так, – возразил Санин, – а все-таки пьяный делает только то, что ему хочется… хочется ему петь – поет, хочется танцевать – танцует и не стыдится своей радости и веселья…

– Иногда и дерется, – заметил Рязанцев.

– Бывает. Люди не умеют пить… они слишком озлоблены…

– А ты в пьяном виде не дерешься? – спросил Новиков.

– Нет, – сказал Санин, – я скорее трезвый подерусь, а в пьяном виде я самый добрый человек, потому что забываю много мерзости.

– Не все же таковы, – опять заметил Рязанцев.

– Жаль, конечно, что не все… Только мне до других, право, нет ни малейшего дела.

– Ну так нельзя говорить! – сказал Новиков.

– Почему нельзя? А если это – правда?

– Хорошая правда! – отозвалась Ляля, качнув головой.

– Самая хорошая, какую я знаю, – возразил за Санина Иванов.

Лида громко запела и с досадой оборвала.

– Однако они не торопятся! – сказала она.

– А зачем им торопиться, – возразил Иванов, – торопиться никогда не следует.

– А Зина-то… героиня без страха… и упрека, конечно! – саркастически заметила Лида.

Танаров громко прыснул своим собственным мыслям и сконфузился.

Лида посмотрела на него, подбоченившись и упруго покачиваясь всем телом.

– Что ж, может быть, им там и очень весело! – загадочно прибавила она, пожимая плечом.

– Тс! – перебил Рязанцев.

Глухой гул вырвался из черной дыры.

– Выстрел! – крикнул Шафров.

– Что это значит? – плаксиво спрашивала Ляля, цепляясь за рукав Рязанцева.

– Успокойтесь, если это и волк, так они в это время смирные… да на двоих и не нападут… – успокаивал ее Рязанцев, с досадой на Юрия и его мальчишескую выдумку.

– Э, ей-богу! – тоже с досадой крякнул Шафров.

– Да идут, идут… не волнуйтесь! – презрительно скривив губы, сказала Лида.

Послышался приближающийся шорох, и скоро из темноты вынырнули Карсавина и Юрий.

Юрий потушил свечу и улыбнулся всем ласково и нерешительно, потому что не знал еще, как они отнеслись к его выходке. Он весь был осыпан желтой глиной, а у Карсавиной сильно было замарано плечо, которым она задела за стену.

– Ну что? – равнодушно спросил Семенов.

– Довольно оригинально и красиво, – нерешительно, точно оправдываясь, ответил Юрий. – Только проходы далеко не идут, засыпано. Там пол какой-то догнивает.

– А вы выстрел слышали? – оживленно блестя глазами, спрашивала Карсавина.

– Господа, мы уже все пиво выпили, и души наши возвеселились в достаточной мере! – закричал снизу Иванов. – Едем!

Когда лодка опять выбралась на широкое место реки, луна уже взошла. Было удивительно тихо и прозрачно; и в небе, и в воде, вверху и внизу одинаково сверкали золотые огоньки звезд, и казалось, что лодка плывет между двумя бездонными воздушными глубинами. Лес на берегу и в воде был черный и таинственный. Запел соловей. Когда все молчали, казалось, что это поет не птица, а какое-то счастливое, разумное, задумчивое существо.

– Как хорошо! – сказала Ляля, поднимая глаза вверх и кладя голову на круглое теплое плечо Карсавиной.

И потом опять долго молчали и слушали. Свист соловья звонко наполнял лес, отдавался трелью над задумчивой рекой и несся над лугами, где в лунном тумане чутко застыли травы и цветы, вдаль и вверх к холодному звездному небу.

– О чем он поет? – опять спросила Ляля, как будто нечаянно роняя руку ладонью вверх на колено Рязанцева, чувствуя, как это твердое и сильное колено вздрогнуло, и пугаясь, и радуясь этому движению.

– О любви, конечно! – полушутливо, полусерьезно ответил Рязанцев и тихонько накрыл рукой маленькую теплую и нежную ладонь, доверчиво лежавшую у него на коленях.

– В такую ночь не хочется думать ни о добре, ни о зле, – сказала Лида, отвечая собственным мыслям.

Она думала о том, дурно или хорошо она делает, наслаждаясь жуткой и влекущей игрой. И, глядя на лицо Зарудина, еще более мужественное и красивое при лунном свете, темным блеском отливающем в его глазах, она чувствовала ту же знакомую сладкую истому и жуткое безволие во всем существе своем.

– А совсем о другом! – ответил ей Иванов.

Санин улыбался и не сводил глаз с высокой груди и красивой белеющей от луны шеи сидящей против него Карсавиной.

На лодку набежала темная легкая тень горы, и, когда лодка, оставляя за собой голубые серебристые полосы, опять выскользнула на освещенное место, показалось, что стало еще светлее, шире и свободнее.

Карсавина сбросила свою широкую соломенную шляпу и, еще больше выставив высокую грудь, запела. У нее был высокий, красивый, хотя и небольшой голос. Песня была русская, красивая и грустная, как все русские песни.

– Очень чувствительно! – пробормотал Иванов.

– Хорошо! – сказал Санин.

Когда Карсавина кончила, все захлопали, и хлопки странно и резко отозвались в темном лесу и над рекой.

– Спой еще, Зиночка! – приставала Ляля. – Или лучше прочти свои стихи…

– А вы и поэтесса? – спросил Иванов. – Ско-олько может Бог одному человеку поэзии отпустить!

– А разве это плохо? – смущенно шутя, спросила Карсавина.

– Нет, это очень хорошо, – отозвался Санин.

– Ежели, скажем, девица юная и прелестная, то кому же оно! – поддержал Иванов.

– Прочти, Зиночка! – упрашивала Ляля, вся нежная и горящая от любви.

Карсавина, смущенно улыбаясь, слегка отвернулась к воде и, не ломаясь, прочла тем же звучным и высоким голосом:

И все опять пришли в восторг и хлопали Карсавиной с ожесточением не потому, что стихи ее были хороши, а потому, что всем было хорошо и хотелось любви, счастья и сладкой грусти.

– Ночь, день и очи Зинаиды Павловны, будьте столь великодушны: сообщите, не я ли сей счастливец! – вдруг возопил Иванов так громко и неожиданно и таким диким басом, что все вздрогнули.

– Это и я тебе могу сказать, – отозвался Семенов, – не ты!

– Увы мне! – провыл Иванов. Все смеялись.

– Плохи мои стихи? – спросила Карсавина Юрия.

Юрий подумал, что они очень не оригинальны и похожи на сотни подобных стихов, но Карсавина была так красива и так мило смотрела на него своими темными, застенчивыми глазами, что он сделал серьезное лицо и ответил:

– Мне показались звучными и красивыми.

Карсавина улыбнулась ему и сама удивилась, что похвала его оказалась так приятна ей.

– Ты еще не знаешь мою Зиночку, – сказала Ляля с искренним восторгом, – она вся звучная и красивая.

– Ишь ты! – удивился Иванов.

– Право, – точно оправдываясь, настаивала Ляля, – голос у нее звучный и красивый, сама она – красавица, стихи у нее звучные и красивые… и даже фамилия – красивая и звучная!

– Ух, ты, Боже мой! Шик, блеск и аромат, будем так говорить! – восхитился Иванов. – А впрочем, я с этим совершенно согласен.

– Пора домой! – резко сказала Лида, которой были неприятны похвалы Карсавиной. Она считала себя и красивее, и интереснее, и умнее ее.

– А ты, не споешь? – спросил Санин.

– Нет, – сердито ответила Лида, – я не в голосе.

И в самом деле – пора, – согласился Рязанцев, вспоминая, что завтра надо рано вставать, ехать в больницу и на вскрытие.

А всем остальным было жаль уезжать.

Когда ехали домой, все были молчаливы и чувствовали удовлетворенную томную усталость.

Опять, но теперь уже невидимая, щелкала по ногам степная трава, смутно белела позади поднятая колесами пыль и быстро ложилась на белую дорогу. Поля, голубоватые от лунной дымки, казались ровными, пустынными и бесконечными.