Бульвар миновали, и в пустых, оголенных улицах окраины стало светлее. Сухие доски тротуара явственно забелели на черной земле, а вверху открылось до странности широкое, клубящееся тучами и сверкающее редкими звездами бледное небо.

– Сюда, – сказал фон Дейц и, отворив низенькую калитку, провалился куда-то вниз.

Сейчас же где-то залаяла старая охрипшая собака, и кто-то закричал с крыльца:

– Султан, тубо!

Открылся огромный запустелый двор. В конце его чернела слепая громада паровой мельницы, с тонкой черной трубой, печально и одиноко устремившейся к далеким тучам, а вокруг шли черные амбары, и нигде не было деревьев, кроме палисадника под окнами флигеля. Там было открыто окно, и полоса яркого света среди тусклой тьмы пронизывала прозрачно-зеленые листья.

– Унылое место! – сказал Санин.

– А мельница давно не работает? – спросил Юрий.

– О да… давно стала, – ответил фон Дейц и, мимоходом заглянув в освещенное окно, сказал необычайно довольным голосом: – Ого!.. Народу набралось порядочно…

Юрий и Санин тоже заглянули через палисадник. В светлом веселом четырехугольнике двигались черные головы и плавал синий табачный дым. Кто-то высунулся из окна в темноту, и темный, широкоплечий, с курчавой головой, окруженной сиянием волос, заслонил все.

– Кто там? – громко спросил он.

– Свои, – ответил Юрий.

Они поднялись на крыльцо и наткнулись на человека, сейчас же начавшего дружелюбно и поспешно пожимать им руки.

– А я уже думал, вы не придете! – радостно заговорил он с сильным еврейским акцентом.

– Соловейчик. Санин… – сказал фон Дейц, знакомя их и дружелюбно пожимая холодную и чересчур трепетную ладонь невидимого Соловейчика.

Соловейчик смущенно и робко хихикал.

– Очень рад… Я так много о вас слышал и, знаете, это очень… – бестолково говорил он, пятясь задом и не переставая пожимать руку Санина.

Спиной он толкнул Юрия и наступил на ногу фон Дейцу.

– Простите меня, Яков Адольфович! – вскрикнул он, покидая Санина и цепляясь за фон Дейца.

И оттого они все запутались в темных сенях так, что долго никто не мог найти ни дверей, ни друг друга.

В передней, на гвоздях, вбитых нарочно для этого вечера аккуратным Соловейчиком, висели шляпы и фуражки, а все окно было уставлено плотной массой темно-зеленых пивных бутылок. И передняя уже была полна табачного дыму.

На свету Соловейчик оказался молоденьким евреем, черноглазым, курчавым, с красивым худым лицом и порчеными зубками, ежеминутно осклабляющимися в угодливо робкой улыбке.

Вошедших встретили хором оживленных и ярких голосов.

Юрий прежде всего увидел Карсавину, сидевшую на подоконнике, и все сразу приняло для него особый радостный вид, точно не сходка в душной накуренной комнате, а весенняя пирушка на поляне в лесу.

Карсавина улыбалась ему радостно и смущенно.

– Ну, господа… теперь, кажется, все в сборе? – стараясь говорить громко и весело, но болезненно и неверно напрягая слабый голос, закричал Соловейчик, странно жестикулируя руками. – Извините, Юрий Николаевич, я вас, кажется, все толкаю… – весь изогнувшись и осклабляя зубы, перебил он сам себя.

– Ничего, – добродушно придержал его за руку Юрий.

– Не все, да черт с ними! – отозвался полный и красивый студент, и по его пухлому, но сильному купеческому голосу сразу стало слышно уверенного и привычного человека.

Соловейчик прыгнул к столу и вдруг зазвонил в маленький колокольчик, радостно и хитро улыбаясь своей выдумке, которую он готовил еще с утра.

– Э, оставьте! – рассердился пухлый студент. – Вечно вы со всякими глупостями!.. Совершенно излишняя торжественность!

– Я ничего, я так… – смущенно захихикал Соловейчик и сунул колокольчик в карман.

– Я думаю, стол можно поставить на середину комнаты, – сказал полный студент.

– Сейчас, я… – опять заторопился Соловейчик и с бессильным напряжением ухватился за край стола.

– Лампу… лампу не уроните! – крикнула Дубова.

– Ах, да не суйтесь же вы куда не просят! – с досадой стукнул кулаком по колену полный студент.

– Давайте я вам помогу, – предложил Санин.

– Пожалуйста, – так торопливо выговорил Соловейчик, что у него вышло «поджалушта!».

Санин выдвинул стол на середину комнаты, и пока он это делал, все почему-то внимательно смотрели на его спину и плечи, легко ходившие под тонкой рубахой.

– Ну-с, Гожиенко, вам, как инициатору, следует сказать вступительную речь, – сказала бледная бесцветная Дубова, и по ее умным некрасивым глазам трудно было понять, серьезно она говорит или подсмеивается над полным студентом.

– Господа, – возвышая голос, заговорил Гожиенко сдобным, но приятным баритоном, – уже все, конечно, знают, для чего собрались, и потому можно обойтись без вступлений…

– Я-то, собственно, не знаю, зачем собрался, но пусть так, – улыбаясь, отозвался Санин. – Говорили, тут пиво будет.

Гожиенко небрежно взглянул на него через лампу и продолжал:

– Цель нашего кружка: путем взаимного чтения, обсуждения прочитанного и самостоятельного реферирования…

– Как это «взаимного» чтения? – спросила Дубова, и опять нельзя было понять, серьезно или насмехаясь она спрашивает.

Полный Гожиенко чуть-чуть покраснел.

– Я хотел сказать «совместного» чтения… Так вот, цель нашего кружка, таким образом, попутно способствуя развитию своих членов, выяснить индивидуальные взгляды и способствовать возникновению в нашем городе партийного кружка с эсдековской программой…

– Ага-а! – протянул Иванов и комически почесал затылок.

– Но это впоследствии… сначала мы не будем ставить себе таких широких…

– Или узких, – подсказала своим странным тоном Дубова.

– …задач, – притворяясь, что не слышит, продолжал полный Гожиенко, – а начнем с выработки программы чтений, чему я и предлагаю посвятить сегодняшнее собрание.

– Соловейчик, а ваши рабочие придут? – спросила Дубова.

– А как же! – подскочил к ней Соловейчик, сорвавшись с места, точно его укусили. – За ними же пошли!

– Соловейчик, не визжите! – перебил Гожиенко.

– Да они уже идут, – отозвался Шафров серьезно и внимательно, даже со священнодействующим выражением слушавший, что говорит Гожиенко.

За окном послышался скрип калитки и опять хриплый лай собаки.

– Идут, – выкрикнул Соловейчик с необъяснимым восторгом и порывисто выскочил из комнаты.

– Су-лтан… ту-бо-о! – пронзительно закричал он на крыльце.

Послышались тяжелые шаги, голоса и кашель. Вошел низенький, очень похожий на Гожиенко, но чернявый и некрасивый студент-технолог, а за ним смущенно и неловко прошли два человека с черными руками в пиджаках поверх грязных красных рубах. Один был очень высокий и очень худой, с безусым бескровным лицом, на котором многолетнее родовое недоедание, вечная забота и вечная злоба, затаенная в глубине сдавленной души, положили мрачную и бледную печать. Другой выглядел силачом, был широкоплеч, кудряв и красив и смотрел так, точно мужицкий парень, впервые попавший в городскую, чужую и еще смешную ему обстановку. За ними боком проскользнул Соловейчик.

– Господа, вот… – начал он торжественно.

– Да ну вас, – по обыкновению оборвал его Гожиенко. – Здравствуйте, товарищи.

– Писцов и Кудрявый, – представил их студент-технолог. И всем показалось странным, что Писцовым оказался бородатый и красивый силач, а Кудрявым – худой и бледный рабочий.

Они, тяжело и осторожно ступая, обошли всю комнату, и, не сгибая пальцев, встряхивали руки, которые большинство протягивало им как-то особенно предупредительно. Писцов смущенно улыбался, а Кудрявый делал длинной и тонкой шеей такие движения, точно его душил ворот рубахи. Потом они уселись рядом у окна, возле Карсавиной, сидевшей на подоконнике.

– А отчего Николаев не пришел? – недовольно спросил Гожиенко.

– Николаев не может-с, – предупредительно ответил Писцов.

– Пьян Николаев вдрызг, – сумрачно и отрывисто, быстро двигая шеей, перебил Кудрявый.

– А… – неловко кивнул головой Гожиенко.

Его неловкость почему-то показалась противной Юрию Сварожичу, и сразу он почувствовал в полном студенте своего личного врага.

– Благую часть избрал, – заметил Иванов. Собака залаяла на дворе.

– Еще кто-то, – сказала Дубова.

– Уж не полиция ли? – притворно небрежно заметил Гожиенко.

– А вам ужасно хочется, чтобы это была полиция, – сейчас же отозвалась Дубова.

Санин посмотрел в ее умные глаза на лице некрасивом, но все-таки мило окаймленном светлой косой, спущенной через плечо, и подумал: «А славная девушка!»

Соловейчик хотел метнуться, но вовремя испугался и притворился, будто он хотел взять папиросу со стола.

Гожиенко заметил его движение и, не отвечая Дубовой, сказал:

– Экой вы надоедливый, Соловейчик!

Соловейчик густо покраснел и заморгал глазами, на мгновение ставшими грустными и задумчивыми, точно в его робкой и затуманенной голове наконец мелькнула мысль о том, что его желание всем услужить и помочь вовсе не заслуживает таких резких обрываний.

– Да оставьте вы его в покое! – с досадой сказала Дубова. В комнату быстро и шумно вошел Новиков.

– Ну вот и я! – сказал он, радостно улыбаясь.

– Вижу, – ответил ему Санин.

Новиков конфузливо улыбнулся и, пожимая руку, торопливо и точно оправдываясь, шепнул ему:

– У Лидии Петровны гости.

– А!..

– Ну что ж, мы так и будем разговоры разговаривать? – сумрачно спросил технолог.

– Начнем, что ли…

– А разве еще не начинали? – обрадованно спросил Новиков, пожимая руки рабочим, которые торопливо вставали ему навстречу.

Им было неловко, что доктор, который в больнице на приеме обращался с ними свысока, подает им руку, как товарищ.

– Да, с вами начнешь! – сквозь зубы неприятно проговорил Гожиенко.

– Итак, господа, нам всем, конечно, хотелось бы расширить свое миросозерцание, и так как мы находим, что лучший способ для самообразования и саморазвития есть систематическое чтение сообща и обмен мнений о прочитанном, то мы и решили основать небольшой кружок…

– Тэк-с, – вздохнул Писцов, весело оглядывая всех блестящими черными глазами.

– Вопрос теперь в том: что именно читать?.. Может быть, кто-нибудь предложит приблизительную программу?

Шафров поправил очки и медленно встал, держа в руках какую-то тетрадку.

– Я думаю, – начал он сухим и скучным голосом, – что наши чтения необходимо разделить на две части. Несомненно, что всякое развитие слагается из двух элементов: изучения жизни в ее эволюционном происхождении и изучения жизни как таковой…

– Шафров говорит поскладнее, – отозвалась Дубова.

– Первое достигается путем чтения книг научно-исторического характера, а второе – путем чтения художественной литературы, которая вводит нас внутрь жизни…

– Если мы будем говорить таким образом, то все заснем, – не унималась Дубова, и ласковая насмешка веселым огоньком загорелась у нее в глазах.

– Я стараюсь говорить так, чтобы всем было понятно… – возразил Шафров кротко.

– Ну, Бог с вами… говорите, как умеете… – махнула рукой Дубова.

Карсавина тоже ласково стала смеяться над Шафровым и от смеха закидывала назад голову так, что показывала полную белую шею. Смех у нее был звучный и контральтовый.

– Я составил программу, но читать ее, может быть, скучно, – взглядывая на Дубову, заторопился Шафров, – а потому предложу только для начала и «Происхождение семьи», и параллельно Дарвина, а из беллетристики – Толстого…

– Конечно, Толстого! – самодовольно согласился длинный фон Дейц, закуривая папиросу.

Шафров почему-то подождал, пока папироска задымилась, и методично продолжал:

– Чехова, Ибсена, Кнута Гамсуна…

– Да ведь мы уже все это читали! – удивилась Карсавина. Юрий с влюбленным восхищением прислушался к ее полному голосу и сказал:

– Конечно!.. Шафров забывается, что он не на воскресных чтениях, и притом, что за странное смешение имен: Толстой и Кнут Гамсун…

Шафров спокойно и многословно привел несколько доводов в защиту своей программы, но никто не понял, что он хочет сказать.

– Нет, – возразил Юрий громко и решительно, чувствуя на себе особенный взгляд Карсавиной и радуясь ему, – я не согласен с вами…

И он начал излагать свой взгляд и чем дальше излагал, тем более и более напрягался, чтобы заслужить одобрение Карсавиной, чувствовал, что это ему удается, и безжалостно бил Шафрова даже в тех пунктах, в которых был не прочь с ним согласиться.

Ему начал возражать пухлый Гожиенко. Он считал себя образованнее, умнее и красноречивее всех и, устраивая этот кружок, больше всего желал сыграть в нем первую роль. Успех Юрия неприятно задел его и понудил выступить. Мнения Юрия не были раньше ему известны, и потому он не мог спорить с ним во всем объеме, а только подхватывал слабые места и раздраженно упирал на них.

Завязался длинный и, очевидно, нескончаемый спор. Заговорили технолог, Иванов, Новиков, и скоро в табачном дыму мелькали уже раздраженные лица, и слова перепутывались в запутанный и бесформенный хаос, в котором почти ничего нельзя было разобрать.

Дубова задумалась и молча смотрела на огонь лампы, а Карсавина, тоже почти не слушая, отворила свое окно в палисадник и, скрестив полные руки на груди, оперевшись затылком на косяк, мечтательно засмотрелась во тьму ночи.

Сначала она ничего не видела, а потом из черной тьмы выступили темные деревья, освещенная ограда палисадника, а за нею смутное колеблющееся пятно света, через дорожку протянувшееся по траве. Мягкий упругий ветер охватывал прохладой ее плечо и руку и чуть-чуть шевелил отдельные волоски на виске. Карсавина подняла голову и в медленно светлеющем мраке слабо различила непрестанное, странно напряженное движение темных туч. Она задумалась о Юрии и своей любви, и мысли счастливо грустные и грустно счастливые, волнуя и лаская, наполнили ее молодую женскую голову. Так было хорошо сидеть здесь, всем телом отдаваясь холодному мраку и всем сердцем прислушиваясь к волнующему мужскому голосу, особенно, точно он был громче всех, звучащему среди общего шума.

А в комнате стоял уже сплошной крик, и все яснее и яснее вырисовывалось, что каждый считал себя умнее всех и хотел развивать других. Было в этом что-то тяжелое и неприятное, озлоблявшее самых мирных.

– Да если уж так говорить, – упрямо блестя глазами и боясь уступить при Карсавиной, которая слушала только один его голос без слов, напрягался Юрий, – то надо вернуться к первоисточнику идей…

– Что ж тогда читать, по-вашему? – неприязненно и насмешливо проговорил Гожиенко.

– Что… Конфуция, Евангелие, Екклезиаст…

– Псалтырь и Житие! – с насмешкой вставил технолог. Гожиенко злорадно засмеялся, не вспоминая, что никогда не читал ни одной из этих книг.

– Ну что ж это! – разочарованно протянул Шафров.

– Как в церкви! – хихикнул Писцов. Юрий бешено покраснел.

– Я не шучу!.. Если вы хотите быть логичными…

– А что же вы говорили о Христе! – торжествующе перебил его фон Дейц.

– Что я говорил?.. Разучиться жизни, вырабатывать себе определенное миросозерцание, которое целиком заключается в отношении человека к другому человеку и самому себе, то не лучше ли всего остановиться на титанической работе тех людей, которые, представляя из себя лучшие образцы человеческого рода, в собственной жизни прежде всего пытаясь приложить наивозможнейшие и самые сложные и самые простые отношения к человечеству…

– Я с вами не согласен! – перебил Гожиенко.

– А я согласен! – горячо перебил студента Новиков.

И опять начался бестолковый и пестрый крик, в котором уже нельзя было найти ни конца, ни начала мнений.

Соловейчик, сразу, как только заговорили, притихший, сидел в углу и слушал. Сначала на лице его было полное и проникновенное, немного детское внимание, но потом острая черточка недоумения и страдания стала вырисовываться в уголках рта и глаз.

Санин молчал, пил пиво и курил. На его лице было выражение скуки и досады. А когда в пестром крике послышались уже резкие нотки ссоры, он встал, потушил папиросу и сказал:

– Знаете что… это выходит скучная история!

– И прескучная! – отозвалась Дубова.

– Суета сует и томление духа! – сказал Иванов таким голосом, точно он все время об этом думал и только ждал случая высказать.

– Это почему же? – зло спросил черноватый технолог. Санин не обратил на него внимания и, поворачиваясь к Юрию, сказал:

– Неужели вы думаете серьезно, что по каким бы то ни было книгам можно выработать себе какое-то миросозерцание?

– Конечно, – удивленно посмотрел на него Юрий.

– Напрасно, – возразил Санин, – если бы это было так, то можно было бы все человечество преобразовать по одному типу, давая ему читать книги только одного направления… Миросозерцание дает сама жизнь, во всем ее объеме, в котором литература и самая мысль человеческая – только ничтожная частица. Миросозерцание не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личности, и притом до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа… А следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о котором вы так хлопочете…

– Как не может! – сердито воскликнул Юрий. Опять на лице Санина выразилась скука.

– Конечно, нет… Если бы возможно было миросозерцание, как законченная теория, то мысль человеческая вовсе остановилась бы… Но этого нет: каждый миг жизни дает свое новое слово… и это слово надо услышать и понять, не ставя себе заранее меры и предела.

– А впрочем, что об этом говорить, – перебил он сам себя, – думайте, как хотите… Я только спрошу вас еще: почему вы, прочитав сотни книг, от Екклезиаста до Маркса, не составили себе определенного миросозерцания?

– Почему же не составил? – с острой обидчивостью возразил Юрий, мрачно блестя угрожающими темными глазами. – У меня оно есть… Оно, может быть, ошибочно, но оно есть!

– Так что же еще вы собираетесь вырабатывать? Писцов хихикнул.

– Ты… – с презрением буркнул ему Кудрявый, дергая шеей. «Какой он умный!» – с наивным восхищением подумала Карсавина о Санине.

Она смотрела на него и Сварожича, и во всем теле ее было стыдливое и радостное, непонятное ей чувство: точно они спорили не сами по себе, а только для нее, чтобы овладеть ею.

– И выходит так, – сказал Санин, – что вам не нужно то, для чего вы собрались. Я понимаю и вижу это ясно, что все здесь просто хотят заставить других принять их взгляды и больше всего боятся, чтобы их не разубедили. Откровенно говоря, это скучно.

– Позвольте! – сильно напрягая пухлый голос, возразил Гожиенко.

– Нет, – сказал Санин с неудовольствием, – у вас вот миросозерцание самое прекрасное, и книг вы прочли массу, это сразу видно, а вы озлобляетесь за то, что не все так думают, как вы, и, кроме того, обижаете Соловейчика, который вам ровно ничего дурного не сделал…

Гожиенко удивленно замолчал и смотрел на Санина так, точно тот сказал что-то совершенно необыкновенное.

– Юрий Николаевич, – весело сказал Санин, – вы на меня не сердитесь, что я несколько крутовато вам возражал. Я вижу, что у вас в душе действительный разлад…

– Какой разлад? – спросил Юрий, краснея и не зная, обидеться ему или нет. И как дорогой сюда, так и в эту минуту ласковый и спокойный голос Санина незаметно тронул его.

– Сами вы знаете, – ответил Санин, улыбаясь. – А на эту детскую затею надо плюнуть, а то уж очень тяжко выходит.

– Послушайте, – весь красный, заговорил Гожиенко, – вы себе позволяете чересчур много!

– Не больше, чем вы…

– Как?

– Подумайте, – весело сказал Санин, – в том, что вы делаете и говорите, гораздо больше грубого и неприятного, чем в том, что говорю я…

– Я вас не понимаю! – озлобленно крикнул Гожиенко.

– Ну, не я в этом виноват!

– Что?

Санин, не отвечая, взял шапку и сказал:

– Я ухожу… Это становится совсем скучно!

– Благое дело! Да и пива больше нет! – согласился Иванов и пошел в переднюю.

– Да уж, видно, у нас ничего не выйдет, – сказала Дубова.

– Проводите меня, Юрий Николаевич, – позвала Карсавина. – До свиданья, – сказала она Санину.

На мгновение их глаза встретились, и эта встреча почему-то и испугала, и была приятна Карсавиной.

– Увы! – говорила Дубова, уходя. – Кружок завял, не успев расцвесть!

– А почему так? – грустно и растерянно спросил вдруг Соловейчик, столбом появляясь у всех на дороге.

Только теперь о нем вспомнили, и многих поразило странное потерянное выражение его лица.

– Послушайте, Соловейчик, – задумчиво сказал Санин, – я к вам приду как-нибудь поговорить.

– Поджалушта, – поспешно и обрадованно опять изогнулся Соловейчик.

На дворе, после светлой комнаты, было так темно, что не видно было стоящих рядом, и слышались только их громкие голоса.

Рабочие пошли отдельно от других, и, когда отошли далеко в темноту, Писцов засмеялся и сказал:

– Так-то вот… всегда у них так: соберутся дело делать, а каждый к себе тянет!.. Только этот здоровый мне понравился!

– Много ты понимаешь, когда образованные люди промеж себя разговор имеют… – дергая шеей, точно его душило, возразил Кудрявый, и голос его был туп и озлоблен.

Писцов самоуверенно и насмешливо свистнул.