Андреа Костас исчез. В Нью-Йорке у родных он побывал. И затем исчез. Допросы отца, братьев ничего не дали. Куда он отправился из Нью-Йорка, никто из них не знал. По их словам, состояние его было такое тяжелое, что возникло предположение о самоубийстве. Последующие допросы, однако, выяснили, что приезжал он не один, с какой-то женщиной. Не известной никому из членов семьи.

Кто была эта женщина, установили не сразу. Постепенно, по мере того как картина прояснялась, начальство приходило все в большую ярость. Прежде всего оно измордовало агентов. Пальцем деланные недоноски, все ведомство посадили в дерьмо! Когда журналисты узнали, что Костас сбежал, и не один, что политика связана с пикантной любовной историей, которую, можно сказать, спровоцировало ФБР, то они, разумеется, подхватили этот материал и расцветили, не жалея красок. Да еще и всласть поиздевались над характеристикой, данной фабээровцами Андреа Костасу, — олух, слабак. А по версии журналистов, этот греческий прохиндей разыграл затравленного кролика так мастерски, что ФБР поверило ему, вообразив, будто он обделался со страху – дал показания. Между прочим, совершенно безвредные, пустые показания. Облапошил как цуциков, подхватил свою любовницу и был таков. Сразу видно опытного профессионального шпиона. Так профукать, так осрамиться! Теперь-то понятно, почему вольготно чувствуют себя в Штатах иностранные разведки…

На самом деле все было и проще и сложнее.

В распоряжении Андреа оставалось два дня. И он действительно хотел повидаться с родными. Энн же должна была утром уехать с Робертом в Бостон. На неделю. И он зашел к Эн. Она возилась в саду. Он сказал ей:

— Поехали?

— Куда?

— Со мной.

Она выпрямилась, посмотрела на него. Куда – не важно, “со мной” – так говорит мужчина. Она вытерла передником перепачканные землей руки, прошла в дом, взяла чемодан, сунула туда платье, ночную рубашку, мелочи.

— Оставь Роберту записку.

— Какую? — спросила Эн.

— Чтобы не искал тебя хотя бы два дня.

И она написала, что заедет к подруге в Бостон, оттуда даст о себе знать…

Они сели в автобус. В Рочестере сошли, здесь жил их знакомый физик Петерс. Студентом Петерс сидел в концлагере в Дахау, и Энн надеялась, что у него могли сохраниться какие-то связи с антифашистскими организациями, которые помогут Андреа скрыться.

К Петерсам Энн поднялась одна. Петерс развел руками: никаких связей не осталось. Предложил деньги – Энн отказалась, найдутся-де другие варианты. Никаких других вариантов у них не было. Денег тоже. Она не поняла, почему так решительно отказалась от денег Петерса, — мелькнула какая-то смутная мысль-предостережение.

Они спрятались в баре, обсуждая, как быть дальше. Все друзья Костаса засвечены, оставались друзья Эн, и пока что для ФБР побег Андреа из Итаки никак не связан с ее отъездом. Значит, в запасе у них два дня и ночь. Вернее, полтора дня и одна ночь. Перелистав мысленно список, Энн выбрала одного старого приятеля их семьи, нью-йоркского адвоката, известного своими либеральными взглядами. Сам он жил с семьей на загородной вилле, его городская квартира пустовала. Энн дозвонилась на дачу, и адвокат распорядился, чтобы швейцар пустил их в квартиру. Она ничего не объясняла адвокату, и он, опытный юрист, ни о чем не спрашивал.

В огромной квартире на Пятой авеню были библиотека, концертный зал, столовая, спальни, бар, гостиная. Взявшись за руки, они ходили по толстым коврам из комнаты в комнату, качались на диванах, рассматривали картины, пили кофе, играли на рояле, слушали пластинки. Расходились, окликали друг друга, встречались, раскланивались. У них никогда еще не было такого большого вечера и такой огромной ночи. Они наслаждались каждой минутой, смаковали ее, подбирая все до крошки.

Наутро Энн проводила Андреа к его родным. Никого из них Андреа не стал посвящать в свои дела, не хотел вмешивать, особенно отца. Когда человек ничего не знает, он и не проговорится, и не может отвечать за то, что ему неизвестно. Отец тоже ни о чем не расспрашивал. Настроение у беглецов было неприлично веселое, трудно было представить, что они беглецы. И все же отец, стоя в дверях, перекрестил обоих.

Старший брат Андреа раздобыл машину, потрепанный “паккард” неопределенного цвета, с драными сиденьями. Энн закинула в багажник свой чемодан, и они двинулись. Пересекли Манхэттен, какие-то малознакомые скучные кварталы, обогнули парк. Перед автовокзалом Андреа остановился, вопросительно посмотрел на Эн. Отсюда уходили автобусы на Бостон, и она могла как ни в чем не бывало вернуться в свою прежнюю жизнь – заехать в Бостон, позвонить Роберту…

Энн неподвижно глядела через грязное стекло машины на площадь, где разворачивались длинные автобусы.

— Не уходи, — сказал Андреа. — Ты мне нужна…

Он подождал, потом добавил:

— Придется вести машину по очереди. Надо поскорее пересечь границу.

Много позже Энн призналась: не скажи он этого, она бы сошла, распрощалась и отправилась в Бостон. Поплакала, погоревала, но вернулась бы к Роберту. В тот миг ей, чтобы решиться, нужна была его просьба, именно такая – не мог же он вести машину сутками. По крайней мере до границы она была обязана проводить его. Когда Андреа забирался на заднее сиденье поспать и Энн садилась за руль, она мысленно обращалась к некоему Судье: “Вот видишь, а что бы он делал без меня? Стоит задремать за рулем – и все, капут!”

Она часто потом возвращалась к этой минуте и все лучше понимала, почему Андреа так сделал – дал ей возможность рассмотреть его как бы под увеличительным стеклом. Некоторые моменты из пережитого она любила перебирать, разглядывать примерно так, как это делала с Библией, перечитывая темные места, уходя все дальше в их сокровенную даль.