Чик и белая курица

Чик играл с ребятами во дворе, когда мама его вышла на крыльцо и позвала его:

– Чик, – сказала она, – зарежь мне курицу.

В одной руке она держала белую курицу за перевязанные лапки, а в другой столовый нож.

Мама примерно раз в месяц покупала на базаре живую курицу, и Чик ей перерезал глотку. Но в последний год Чик заметил, что ему все неприятней и неприятней перерезать глотку курице. Глотки у всех куриц были жилистые, и приходилось изо всех сил надавливать ножом. Прямо перепиливать. Почему-то становилось жалко курицу, но Чик даже самому себе старался не признаваться в этом.

А года три назад, когда мама впервые поручила ему зарезать курицу, он очень гордился этим, и ему было совершенно не жалко курицу. А теперь становилось жалко, но он стыдился самому себе признаться в этом.

Чик неохотно подошел к крыльцу и взял у мамы нож и курицу. Курица была совершенно белой, такой курицы он никогда не резал. И сейчас он представил кровь на белых перьях, и ему стало очень неприятно. Но он не мог маме признаться в этом, тем более что рядом стояли пацаны с его двора да еще из соседского. И он решил пойти на хитрость. Он попробовал пальцем острие ножа и попытался вернуть маме курицу и нож.

– Нож тупой. Не могу, – сказал он.

Мама как-то нехорошо усмехнулась, но взяла у него только нож. Она наклонилась и стала точить нож о боковую стенку крыльца. Она проводила лезвием ножа о шершавую цементную стенку крыльца то с одной стороны, то с другой. Долгий, скребущий звук. Через несколько минут мама разогнулась, попробовала пальцем острие ножа и сказала:

– Бери. Теперь он острый.

Чик в это время держал курицу обеими руками, и она доверчиво притихла, прижавшись к его животу. Чик сквозь майку чувствовал ее такое горячее, как будто у нее была температура, тело. Теперь ему курицу было еще жальче. Лучше бы он ее держал вниз головой за перевязанные лапки.

Чик взял у мамы нож, положил курицу на землю и наступил ногой на ее лапки. Но так наступил, чтобы ей было не очень больно. Курица лежала в доверчивом ожидании, и это было особенно неприятно Чику. Если бы она кричала, трепыхалась, вырывалась, было бы не так жалко. Чик схватил ее левой рукой за белоснежную шею, слегка вытянул ее, чтобы сподручней было резать, и вдруг, представив на этой белоснежной шее кровь, которая брызнет из-под ножа, замер. Он подумал, что его, может быть, даже стошнит. Но он в то же время еще сильней почувствовал, что стыдно признаться в этой жалости и перед мамой, и перед всеми ребятами. Он бросил шею курицы и большим пальцем левой руки провел по острию ножа, якобы еще раз проверяя, насколько он наточен.

– Нож тупой. Не могу, – сказал Чик очень решительным голосом, стараясь скрыть свою нерешительность. Пожалуй, если бы курица была не такая белая, он ее все-таки прирезал бы. Но нельзя было об этом говорить, это было бы совсем смехотворно.

Когда он протянул маме нож и курицу, мама горько усмехнулась.

– Чик, дай я зарежу курицу! – радостно крикнул Оник и подбежал к нему, чтобы успеть перехватить ее.

– Чик, дай я! – крикнул даже хромой Лёсик и подковылял к нему.

– Обойдемся без вас! – резко сказала мама, явно обиженная за Чика. Чик почувствовал, что ее особенно оскорбило то, что хромой Лесик оказался решительней его. Если б только один проворный Оник предложил зарезать курицу, она бы не так обиделась. Она спустилась с крыльца и взяла у Чика курицу и нож.

– Там у меня бутылка на столе в кухне, – властно сказала она Чику, – отнеси ее Софье Дмитриевне.

Это прозвучало так: отнеси бутылку, раз уж ты ни на что более сложное не способен. Чик быстро вынес бутылку, но решил сначала посмотреть, как мама будет резать курицу. Сейчас ему хотелось, чтобы мама проявила какую-нибудь неловкость. Но она наступила одной ногой курице на перевязанные лапки, вывернула ей шею и мгновенно перерезала ее. Мама сделала шаг назад, держа в руке окровавленный нож. Оставшись без головы, белая курица попрыгала немного и притихла. Она даже не очень испачкалась своей кровью. Сейчас Чик сожалел, что не проделал все это сам.

Пока обезглавленная курица прыгала, мама молча и грустно дожидалась, когда та затихнет. Потом она взяла ее за лапки, не забыв прихватить и отрезанную головку, выпрямилась, тяжело вздохнула и сказала:

– Эх, Чик, трудно будет тебе в жизни!

Чик так и знал, что она что-то такое скажет, полоснет его по сердцу.

– Что я, Хахамом собираюсь стать, что ли?! – закричал Чик. – Почему мне трудно будет?!

Хахамом называли старого еврея, который жил на углу. Грузинские евреи носили ему резать своих кур. Но русские евреи почему-то не носили. Чик даже точно не знал, Хахам – это его имя или профессия. Вернее, ему казалось, что это имя, постепенно превратившееся в профессию Хахам – и все! Так все говорили.

Мать на его слова ничего не ответила. Вернее, она устало сказала:

– Отнеси бутылку Софье Дмитриевне.

Это опять прозвучало так: раз ты больше ни на что не способен. Было неприятно.

– Чик, а что в бутылке? – спросил Абу, мальчик из соседнего двора.

Чик не стал ничего отвечать, а пошел во флигель, где жила Софья Дмитриевна. Она сидела на своем месте на веранде, глядя в открытое окно. Конечно, она видела все, что происходило у крыльца. Она всепонимающе, грустно улыбнулась Чику и сказала:

– Спасибо за уксус, Чик.

Чику сейчас совершенно не нужна была всепонимаюшая, грустная улыбка. Только не это!

Он поставил бутылку на столик и пошел назад.

Когда он сходил с крыльца, он услышал дружный гогот всех ребят – и своих, и чужих. Чик почему-то догадался, что этот хохот связан с ним, вернее, с ним и с белой курицей и даже, может быть, с этой бутылкой. Было неприятно. Когда он подошел к ребятам, хохот предательски смолк.

Вдруг Сонька с болезненной жалостью взглянула на Чика и сказала:

– А я знаю, почему Чик не смог зарезать курицу!

– Почему? – спросил Оник.

Чик настороженно прислушивался.

– Потому что курица была белая! – выпалила Сонька. Слова ее прозвучали, как точный ответ в задачнике. О, догадливость влюбленных! Ничто так в мире не раздражает, как догадливость влюбленных!

– При чем тут белая или черная! – заорал Чик. – Просто ножик был тупой!

– Не обижайся на Соньку, – примирительно сказал Оник, – она же глупая.

– Но нельзя же быть такой глупой! – в сердцах воскликнул Чик, стараясь сразу отмести такое позорное предположение и при этом продолжая мысленно удивляться ее проницательности.

– Чик сердится, значит, Сонька права, – таинственно улыбнулась Ника. Она сидела у окна своей комнаты и вышивала, как взрослая, прислушиваясь к тому, что делается во дворе.

И тут Чик удивился неприятной догадливости Ники. Но ведь она же не влюбленная? Красивая девочка сидит у окна и вышивает, неприязненно подумал Чик. Слишком картинно, подумал Чик. Когда Чик сердился, он проявлял строгий вкус.

– Я не сержусь, – сказал Чик как можно спокойней, – но это просто глупо.

– Я же знаю, – с грустным упрямством вздохнула Сонька.

Она сказала это с интонацией его мамы, как будто смотрела далеко вперед. Настроение Чика окончательно испортилось. Теперь он сам не понимал, почему не смог зарезать курицу. Неужели только потому, что она была белая?

…Оник, Сонька, Лёсик и Чик ходили в школу во вторую смену. Они вместе вышли со двора и направились в школу, которая находилась через квартал. Почему курицу резать жалко, а есть ее совсем не жалко, думал Чик и никак не мог понять, в чем дело. Чик так глубоко задумался, что стал переходить улицу, не заметив мчащегося грузовика.

– Чик, Чик, беги! – кричали ему ребята, уже перебежавшие дорогу. Но он ничего не слышал.

Он очнулся, когда грузовик, заскрежетав тормозами, остановился перед его носом, дохнув огненным радиатором. Шофер, высунувшись в окно, его матюгнул, и Чик перебежал на тротуар.

– Чик, ты оглох, что ли?! – закричал Оник. – Мы же орали тебе!

– Он думал о курице, – снова вздохнула Сонька.

Боже, куда деться от ее догадливости! Но надо, надо делать вид, что он давно забыл об этом, тогда и другие в самом деле забудут. И Чик промолчал. Через минуту прихрамывающий Лёсик спросил у Соньки:

– О курице вообще или о белой курице?

Долго же он раздумывал над этим вопросом! Видно, мысль его тоже прихрамывала. Кажется, они его сведут с ума, как, может быть, когда-то свели с ума его дядюшку. Не они, конечно, а совсем другие люди, еще до революции. Чик смутно подумал, что люди мало меняются даже после революции. Он подумал об этом с некоторым беспокойством за революцию.

…Два урока прошли нормально. Почти никто не заметил, что Чик был необычайно задумчивым. И только его любимая учительница литературы Александра Ивановна подошла к нему, потрогала его лоб и спросила:

– Чик, что ты так притих? Не заболел ли?

– Нет, – ответил Чик, – просто скучно.

– Тебе скучен наш урок? – удивилась Александра Ивановна. Чик очень любил Александру Ивановну и любил ее уроки. И он не хотел ее обидеть.

– Не урок, а жить скучно, – поспешно ответил Чик.

– Ну, это бывает, – почему-то улыбнулась Александра Ивановна, может быть, радуясь за урок, – только ты знай заранее, что это обязательно пройдет.

И Чику сразу же стало легче. Как он забыл об этом! Сколько раз и раньше портилось настроение, а потом все, все забывалось!

Но Чик рано обрадовался. На большой перемене к нему подошел Шурик, нервный сын школьной уборщицы.

– Что, Чик, – сказал он, ехидно улыбаясь, – курицу не мог зарезать?

– Почему не мог? – только и сказал Чик от растерянности.

– Конечно, не мог, – уверенно ответил Шурик, – вся школа уже об этом знает.

У Чика екнуло сердце.

– Ножик был тупой, потому и не зарезал, – как можно равнодушней ответил Чик. Он решил держаться этой версии и ни шагу не делать в сторону.

– Ножик был тупой! – передразнил его Шурик. – Если ножик был тупой, отнес бы курицу Хахаму, и он бы тебе ее зарезал! – Он это сказал с далеко идущим ехидством.

– Шурик, – проникновенно ответил Чик, – сколько раз я тебя лупцевал за ехидство? Еще раз хочешь?

Но тут прозвенел звонок, который явно взбодрил Шурика.

– Случайные победы! – нагло воскликнул он и, уже поворачиваясь, чтобы идти в класс, бодро добавил: – Еще неизвестно, кто кого!

Чик ушел в свой класс, уныло утешаясь, что хотя бы о том, что курица была белая, Шурик ничего не знает. Но кто рассказал о курице в школе? Его дворовая команда или ребята из соседнего двора? Слишком много было свидетелей.

Чик знал, что он никогда не будет допытываться, кто именно сказал. Гордость мешала. Это было унизительно. Это означало бы, что он слишком большое значение придает случившемуся.

На следующей перемене, когда Чик, одинокий и грустный, похаживал по школьному двору, к нему вдруг подскочили братья-рыжики. Один из них выпалил:

– Чик, мы придем на похороны твоей курицы. Когда будут похороны?

Это было так глупо, что Чик не удостоил его ответом. После чего оба рыжика расхохотались, потом сделали постные физиономии, каждый приподнял согнутую руку к плечу, и они мрачно стали ходить вокруг Чика. Чик даже растерялся, до того все это было глупо и непонятно. Но вдруг они фальшиво стали мурлыкать траурный марш Шопена, и Чик с ужасом понял, что они изображают похороны курицы. Несколько школьников, которые были поблизости и слышали слова рыжика, стали хохотать. Слава богу, их было только четверо. Слава богу, что рыжики хотя бы не знали, что курица была белая.

– Глупая шутка, – сказал Чик, делая вид, что его не тронула насмешка, – ничего смешного. Просто ножик был тупой.

– Просто курица была белая, – насмешливо сказал один из рыжиков, – потому и не зарезал.

Так они и про это знают, помрачнел Чик. Неужели Сонька все рассказала? Нет, Сонька не могла рассказать. Хотя именно Соньку следовало проучить, что она первая громко сказала про белую курицу. Ну, хорошо. Догадалась. Молодец. Но ведь могла бы подойти к нему и на ухо шепнуть о своей догадке. И Чик шепотом сказал бы ей всю правду, но предупредил бы, чтобы она об этом никому не говорила. А теперь что?

– Видно, Чик любит беляков, – сказал второй рыжик, – потому он жалеет белую курицу.

Рыжикам и другим школьникам это показалось ужасно смешным, и они опять расхохотались. Шутка была не только глупая, но и политически опасная. Чик это понимал.

– Чья бы корова ни мычала, да твоя бы молчала, – сказал Чик, многозначительно взглянув в глаза рыжика. А тому хоть бы что.

В Мухусе беляками считались люди исключительно дворянского происхождения. А отец этих рыжиков был хиромантом, ездил по городу на осле и во всю глотку кричал: «Последний русский дворянин и первый советский хиромант!» И вот сейчас один из этих рыжиков напоминает ему про беляков. С ума сойти!

– По крайней мере, я не воровал кур, – сказал Чик, чтобы унизить рыжиков.

Все знали, что они вовсю воруют соседских кур. Но Чик от волнения допустил ошибку. Рыжики не только не стыдились этого, наоборот, гордились.

– Я для тебя украду белую курицу, – сказал один из них, смеясь, – так что не горюй по белой курице!

А между тем к ним присоединялись все новые мальчики. Чик подумал, что бы смешного про них вспомнить? И вспомнил!

В Мухусе был такой обычай. Во время пролетарских праздников на всех домах вывешивали красные флаги, чтобы показать, что жители этих домов радуются советской власти. Самые подозрительные начинали радоваться за несколько дней.

Так вот старый хиромант, вместе со своими рыжиками живший на горе в пещере, тоже перед пролетарскими праздниками вывешивал красный флаг, как будто пещера – настоящий советский дом.

Чик рассказал об этом собравшимся. Но почему-то в пересказе Чика эта смехотворная привычка никому не показалась смешной. Глупые? Или он от волнения плохо рассказал? Никто даже не улыбнулся, хотя все знали рыжебородого хироманта.

– Ну и что? – сказал один из пацанов. – Мой старший брат на руле своего велопа всегда держит красный флажок.

Чик догадался, что он, воспользовавшись случаем, похвастался велосипедом брата. Тогда велосипед был роскошью.

– Я тебе поймаю белую курицу, – не унимался рыжик, – можешь держать ее завернутой в красный флаг.

Глупо! Но всем показалось это смешным, и все в который раз расхохотались. Но тут, слава богу, прозвенел звонок, и ребята разошлись по своим классам.

Чик сейчас прямо ненавидел белую курицу. Он готов был ее убить, чтобы потом не пришлось ее зарезать. После уроков Чик первым выбежал из класса и один побежал домой, чтобы ни с кем не видеться. Но на перекрестке между школой и их кварталом его окликнул один пацан на велопе. Это был тот самый богатый игрок, с которым Чик когда-то играл на деньги и проиграл ему все, что до этого выиграл у других. Но Чик уважал этого пацана за исключительную смелость ставки, когда тот играл на деньги.

– Чик, я сейчас от хохота дважды чуть не свалился с велопа, – сказал игрок, подъехав к Чику, и, остановив велосипед, одной ногой уперся в землю, – мне про тебя такое рассказали… Это правда?

Он был весь такой ладный, в длинных брюках со сверкающими велосипедными зажимами. Сама ладность его казалась следствием богатства

– Что рассказали? – спросил Чик.

– Один пацан рассказал, – продолжал знаменитый игрок, – что ты не можешь зарезать белую курицу, до того тебе ее жалко. И перед тем, как зарезать ее, обрызгиваешь ее чернилами, чтобы она почернела, а потом режешь. Да на тебя… ха! ха! ха! – чернил не напасешься!

– Глупость! Глупость! Глупость! – горячо возразил Чик, одновременно удивляясь наивности богачей. Они думают, что в семье Чика чуть ли не каждый день едят курицу, а мама в лучшем случае ее покупает раз в месяц.

– А что, разве этого не было? – спросил великий игрок.

– Конечно, нет, – сказал Чик и подумал, что все отрицать будет неправдоподобно, – просто тогда ножик, который дала мне мама, был тупой, и я отказался резать курицу.

– Выходит, она вся в чернилах так и бегает? – спросил игрок. – Так даже смешней!

– Да нет! Мама ее сама зарезала, – раздраженно пояснил Чик.

– После того, как ты курицу облил чернилами? Тьфу ты!

– Да не обливал я курицу чернилами! – закричал Чик. – Все это выдумки каких-то дураков!

– Зачем же ты приперся во двор с бутылкой чернил?

– Да не было никаких чернил! – закричал Чик. – Просто я стоял с бутылкой уксуса, пока мама резала курицу.

– А-а-а, – сообразил велосипедист, – я все понял! Ты поливаешь уксусом место, где пролилась куриная кровь. А моя мама всегда смывает кровь водой. Может, уксус лучше?

Конечно, если каждый день резать курицу, можно жить по колено в крови, подумал Чик, сам не понимая, что проникается гневным классовым чувством.

– Уксус в бутылке я должен был занести соседке и занес, – сделал Чик последнее пояснение, – а все остальное – вранье, вранье, вранье!

– Как, и белой курицы не было? – поразился велосипедист.

– Нет, белая курица была, но ее зарезала мама. Все! – закричал Чик.

– Тогда совсем неинтересно, – разочарованно сказал мальчик, придерживая велосипед между ногами, – а я столько времени потратил!

Он вынул из верхнего кармана рубашки монету, положил ее на ноготь большого пальца правой руки и сказал:

– Сыграем сейчас в «орла» и «решку» на рубчик?

– У меня нет денег, – сказал Чик и попытался уйти.

– Постой, постой, – попросил его знаменитый игрок, – один раз кинем. Выиграешь – у тебя будет рубчик. А проиграешь – будешь должен рубчик. Я тебе доверяю, ты честный.

Этот легкий бальзам сейчас для Чика был в самый раз.

– А когда отдавать, если проиграю? – спросил Чик.

– Когда-нибудь! – щедро сказал богач. Чику показались такие условия очень выгодными.

– Хорошо, кидай! – сказал Чик.

Монета, вращаясь, полетела вверх.

– Орел! – сказал Чик.

Монета в самом деле упала на «орла», но потом, словно раздумывая, не добить ли Чика, лениво отскочила и перевалилась на «решку». Не везет, так не везет!

– Пока, Чик, – сказал богатый везунок, поднял монету, поцеловал ее и бросил в верхний карман. Подтолкнув ногой педаль, поехал. – С тебя рубчик, не забывай!

Когда Чик пришел домой, обед был готов. Мама сделала мамалыгу, сварила курицу, приготовила ореховое сациви и салат. У мамы на лбу был приклеен кончик огурца с хвостиком. Это был верный признак того, что она поскандалила с соседкой. Они чаще всего оспаривали место для своих примусов. После скандала мама, чтобы успокоиться, приклеивала ко лбу конец огурца с хвостиком. Он успокаивал ее нервы.

Чик никак не мог понять, каким образом он держится у нее на лбу. Ведь она при этом не пользовалась никаким клеем. Конец огурца с хвостиком как-то сам всасывался ей в лоб. Чик как-то попробовал приклеить его к своему лбу, но, как только он шевельнул головой, кругляшок огурца с хвостиком слетел на пол. Чик решил, что он всасывается в лоб, когда человек нервничает, а так не всасывается. Пожалуй, после белой курицы он бы всосался ему в лоб. Но, конечно, было бы совершенно глупо, если бы он в таком виде пошел в школу.

Обед был славный. Чик отрывал пальцами куски горячей мамалыги, макал их в густую ореховую подливу и отправлял в рот вместе с мясом белой курицы. Мясо белой курицы казалось особенно вкусным, и Чик хищно разгрызал косточки и высасывал из них нежный костный мозг. Чику казалось, что с исчезновением белой курицы за обедом сама собой улетучится и история о ней. Это придавало ему дополнительный аппетит: ну ищите, ищите белую курицу, где она? Нет курицы – не о чем говорить. Мама молодец, она ничего не сказала брату и сестре о том, что он отказался резать белую курицу. А то бы брат долго смеялся над ним.

Чик налегал и на салат. Вернее, на огурцы. Помидоры он терпеть не мог. Но огурцы любил. Тем более, думал Чик, раз огуречный сок через лоб успокаивает маму, то, скорее всего, он, и Чика будет успокаивать через желудок.

После обеда Чик, предупредив маму, что идет на море, воровато, стараясь не привлекать внимания, вышел во двор и, незамеченный, выскочил на улицу. Он был сердит на свою дворовую команду, потому что кто-нибудь из них, наверное, и рассказал в школе о белой курице, хотя это могли сделать и ребята из соседнего двора. Во всяком случае, сейчас Чик ни с кем не хотел иметь дела.

Чик любил море. Ничего в мире он так не любил, как море. Все больше и больше волнуясь, он приближался к нему. Белая курица его теперь совсем не беспокоила. Возможно, это огурцы уже действовали на его нервы. Он много огуречных пятачков съел за обедом. А может, и близость моря его успокаивала. Вернее, и то, и другое, подумал Чик. Он нарочно, для проверки себя, вспоминал о белой курице и почти ничего не чувствовал. «Ну и что? Ну и что?» – говорил он сам себе, гордясь своим бесчувствием.

Уже на Портовой улице вдруг рядом с ним остановился грузовик, и оттуда выглянул его троюродный брат Сафар. У него был орлиный нос и горящие глаза. Это был, честно говоря, довольно вздорный человек с невероятно развитым чувством фамильной гордости. Казалось, на своей полуторке он преследует всех, кто, по его мнению, оскорбил их фамильную честь. Вечно он своим орлиным носом вынюхивал оскорбление фамильной чести.

– Чик, поди сюда! – крикнул он, выглядывая в окошко.

Чик подошел.

– Что это у вас там за история приключилась? – раздраженно спросил Сафар.

Чику и в голову не пришла белая курица. Он думал, Сафар имеет в виду, что тетушка несколько дней назад выставила из дому Баграта за то, что тот продолжает якшаться с уголовниками. Баграт был Сафару двоюродным братом. Сафар мог увидеть оскорбление чести рода и в том, что Баграт продолжает якшаться с уголовниками, и, наоборот, в том, что его выставили из дома. До того вздорным был Сафар.

– Какая история? – спросил Чик.

– Чик, только не притворяйся! – вспылил Сафар. – Говорят, ты сегодня погнался за белой курицей, забыв обо всем на свете, и тебя чуть не раздавила машина. Ты в своего сумасшедшего дядюшку пошел, что ли? Что тебе сделала эта белая курица, что ты гонял ее по всему городу и чуть не попал под машину? Откуда у тебя привычки сумасшедшего дядюшки? Раньше вроде не было.

Чик объяснился, как мог. Он поклялся мамой и папой, что белая курица со двора не выходила, да и не могла выйти, потому что ноги у нее были связаны. А под машину он в самом деле чуть не угодил, потому что сильно задумался на улице.

– О белой курице? – раздраженно угадал Сафар.

– Да, – признался Чик, не в силах больше сопротивляться. Черт бы ее побрал! Чуть дело коснется белой курицы – все делаются угадчивыми. Даже вздорный Сафар.

– Вот видишь, – успокаиваясь, заметил Сафар, – ты идешь по стопам сумасшедшего дяди.

Сафар, как всегда, все напутал. Сумасшедший дядюшка Чика гонялся за кошками и собаками, если они заскакивали в дом. А за курами никогда не гонялся. Мимо кур и даже индюков он проходил как совершенно нормальный человек.

– Зачем тебе надо было думать о белой курице, – продолжал Сафар, – лучше бы ты думал о чести рода или об уроках. Но главное не это. Мне говорили, что шофер тебя матюгнул. Это правда?

– Правда, – сказал Чик.

Глаза у Сафара зажглись как фары. Сафар достал откуда-то клочок бумаги, химический карандаш и облизнул его, чтобы тот лучше писал.

– Номер машины? – резко спросил он.

– Какой машины? – спросил Чик.

– Типичный племянник типичного сумасшедшего дяди, – брезгливо проговорил Сафар. – Разумеется, не моей машины. Машины того шофера, который тебя матюгал.

– Я не помню, – признался Чик, – я даже не посмотрел.

– Как, этот негодяй матом выругал тебя! Ну, конечно, ты его избить не мог. Хотя я и в твоем возрасте его избил бы. Но запомнить номер его машины – мог?

– Я не догадался, – сказал Чик.

Вообще Чик считал все эти разговоры о чести рода полной липой. Подумаешь, герцог на полуторке! Да Чик и настоящим герцогам из книг не верил, что они начинают дрыгать ногами, когда дело касается их рода. Форсят, и больше ничего!

– У тебя нет гордости за свой род, – продолжал Сафар, – а у нас старинный крестьянский род. Мы чистокровные крестьяне! Спроси у мамы! Чистокровные! Никогда не были в прислужниках князей!

Чик и в деревне слышал разговоры о чистокровности того или иного крестьянского рода. Он сначала удивлялся этому, а потом объяснил это себе так. В Абхазии до революции было столько князей, что именно чистокровность крестьянского рода особенно ценилась.

– Учти, – продолжал Сафар, – если еще раз так случится, я тебя вычеркну из нашего рода. Хватит, что его позорит твой сумасшедший дядюшка! Но это природный случай! Ничего! Я сам вычислю этого шоферюгу… В день две-три машины проезжают по вашей задрипанной улице, и ты чуть не попал под одну из них… А сейчас куда чапаешь?

– На море, – сказал Чик.

– Иди, – немного подумав, словно взвесив, насколько море может покуситься на их род, сказал Сафар, – но учти, что и на море надо думать о чести рода. А этого шоферюгу я вычислю, и он получит за оскорбление нашего рода.

– Но, может, он не знал, что я отношусь к чистокровному роду? – не без тайной насмешки спросил у него Чик.

– Еще одно оскорбление, – заметил Сафар. – Город у нас маленький. И не так трудно запомнить всех людей нашего рода. Он у меня получит. Иди!

И Сафар рванул с места на машине, словно взял след оскорбителя рода.

Чик вышел на дикий пляж. Купающихся было мало, потому что был сентябрь. Вот еще одна удивительная загадка моря. Каждый год Чик замечал, что с первого сентября море делается чуть-чуть холодней. С ума сойти! Вчера, в конце августа, еще было совсем теплое, а с первого сентября чуть-чуть похолодело. Откуда море узнавало, что кончился август? Можно сойти с ума от этой загадки. Чик не понимал, что это ложный эффект конца сезона.

Сейчас уже была вторая половина сентября, а Чик вместе с некоторыми пацанами продолжал купаться в море. Первого сентября море чуть-чуть холодело, а потом уже Чик этого не замечал.

Чик снял майку, короткие штаны и сандалии. Остался в одних трусах. Он огляделся. Шагах в десяти от него сидела компания пацанов его возраста. Занятые собой, они на Чика не смотрели. Чик быстро зарыл одежду в гальку и засыпал ее, чтобы никто не украл. Внимательно вгляделся в место, где засыпал галькой одежду, чтобы потом не забыть его.

Чик вошел в море. Оно было теплое и тихое, как горное озеро. Песок под водой светился, как рябь окаменевших волн. Чик никак не мог понять, почему в тихую погоду песок на мелководье напоминает ряды застывших волн. Чик шагал по воде и смотрел на дно. Вдруг из-за зеленых водорослей, как из-за крепостной стены, пыхнули мальки и разлетелись как стрелы.

Чик поплыл. Метров через десять Чик увидел, как впереди него из воды появился нырок. Головка нырка на длинной шее торчала из воды, как вопросительный знак. Чик поплыл на него. Чик, с одной стороны, знал, что нырок унырнет от него, но, с другой стороны, он никак не мог понять: нырок замечает его или сам по своим надобностям ныряет? До того у него был самостоятельный вид. Когда Чик приблизился метров на пять, нырок преспокойно клюнул воду и исчез в глубине. Минут через пять нырок вынырнул метрах в десяти впереди Чика. Чик снова поплыл на него. Но нырок, медленно поводя головой, как будто бы присматривался к небу, нет ли поблизости морского ястреба, а Чик его совершенно не интересовал. Чик поплыл на него. Метрах в пяти от Чика нырок снова клюнул море и исчез под водой как бы по собственным рыболовным надобностям. Чик подплыл к тому месту, где он нырнул, и стал ждать. Нырок долго не появлялся. Очень долго. Уж не дышит ли он еще и жабрами, подумал Чик. А может, его схватила черная морская акула – катран? Маленькая такая акула, не опасная для людей. Только Чик об этом подумал, как нырок появился над водой впереди Чика. Он поворачивал голову во все стороны. Только не в сторону Чика: мол, этот не представляет из себя опасности. Чик самым плавным брассом, почти не высовывая голову из воды, поплыл на него. На этот раз до нырка оставалось метра два, и Чик хотел могучим броском накрыть его. Но нырок опять, ничуть не обеспокоенный Чиком, клюнул море и исчез. Так повторялось еще несколько раз, и нырок каждый раз – клюк! – клюнет море и исчезнет в глубине, как бы совершенно не замечая Чика. Или в самом деле не замечал?

– Мальчики! – вдруг раздался зычный голос над тихим морем. Чик посмотрел по сторонам и увидел метрах в тридцати от себя лодку, на которой сидели молодой мужчина в красных плавках и девушка в купальнике с длинными волосами. Мужчина сидел на средней банке, а девушка на корме. Но почему он крикнул: «Мальчики!»? И тут Чик увидел позади себя какого-то пацана. Видно, он был из той компании, что сидела на берегу.

– Мальчики, плывите на помощь! – крикнул еще раз мужчина. Чик и этот пацан поплыли в сторону лодки.

– Я уже полчаса слежу за тобой, – сказал мальчик, плывя рядом с Чиком саженками, – неужели ты такая кумпешка, что не понимаешь – нырка в воде нельзя поймать?

– А я и не думал его ловить, – холодно ответил Чик.

Он подумал, что, когда плывешь деревенскими саженками, надо повежливей обращаться с человеком, который давно уже плавает настоящим брассом.

– Да ты только об этом и думал! – перебил его мальчик, нисколько не стыдясь своих саженок. – Только раненого нырка можно поймать в воде. Балбес!

– Сам ты балбес! – ответил Чик, прислушиваясь к себе и стараясь понять, что он защищает: честь рода или собственную честь? Честь рода тут ни при чем, решил Чик после короткого анализа. Они подплыли к лодке.

– У меня, ребята, на часах ремень порвался, и они свалились в воду, – сказал мужчина. – Кто достанет, тому в награду пять рублей.

– Где именно упали? – спросил Чик.

– Точно здесь, – ответил мужчина и указал на весло, торчавшее над водой.

– Если глубина больше семи метров, я не донырну, – предупредил Чик.

– Зато я донырну, – нагло сказал этот мальчик.

В конце «Динамки», где была вышка для прыжков в воду, Чик доныривал, правда, с трудом, до дна. Настоящие спортсмены говорили, что там глубина семь метров.

Чик набрал воздух всей грудью, перевернулся и нырнул. Он изо всех сил греб в сторону дна. Вода становилась все темней и темней. Уши начинали болеть. Вода пружинисто и больно нажимала на них. Чик уже даже собирался всплыть, когда почти в полной темноте нащупал песок. Он несколько раз перебирал его руками, стараясь нашарить твердый предмет, но ничего не нашаривалось. Каждый раз, когда он переставал грести руками и щупал дно, вода пыталась вытолкнуть его вверх, но он сильным гребком приближался ко дну. Наконец, поняв, что еще миг – и он задохнется, Чик сильно оттолкнулся ногой от дна и стремительно пошел вверх. Солнечный свет радостно ударил по глазам. Чику показалось, что он вдохнул небо. Рядом выплыл этот мальчик. Он завистливо и жадно посмотрел Чику в глаза, но, поняв, что и Чик ничего не нашел, успокоился.

– Ну что? – спросил мужчина из лодки.

– Пока ничего, – ответил Чик.

– Я найду, – сказал мальчик и, стараясь опередить Чика, нырнул. Чик набрал воздуха и тоже нырнул. Опять дошел до дна, щупая растопыренными пальцами донный песок. Он даже случайно столкнулся на дне с этим мальчиком, и тот брезгливо дернулся от него, как от какого-то морского чудища. Он даже на дне злится на меня, с удивлением подумал Чик. Он нервный, как сын школьной уборщицы Шурик. Чик терпеть не мог нервных мальчиков. От них всего можно было ожидать.

Они опять вынырнули ни с чем. Теперь мужчина, который потерял часы, держал в руке пятерку, чтобы воодушевлять их. Он ее держал двумя пальцами, и бумажка шевелилась, как флажок.

Чик отдышался, вытряхнул из ушей воду и снова нырнул. Этот пацан его снова опередил, до того он спешил заработать деньги. Чик опять ощупал дно, немного в стороне, и опять ничего не нащупал. Пацан этот тоже ничего не нащупал. Так они еще несколько раз бесполезно ныряли. Чик почувствовал, что начинает уставать, да и воды наглотался.

И вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль. Хотя море сегодня было совершенно спокойным, как горное озеро, но Чик знал, что даже в такую погоду течение, хоть и слабо, продолжает работать. Лодку, конечно, сносило. Хоть и очень медленно. Она же не стояла на якоре.

Чик набрал как можно больше воздуха, нырнул, пронырнул под лодкой и уже с другой стороны пошел ко дну. Но и на этот раз он ничего не нащупал. Выныривая, Чик хотел опять поднырнуть под лодкой, чтобы этот мальчик ни о чем не догадался, но он так стремительно шел вверх, что у него не хватило сил поднырнуть под лодкой. Он вынырнул справа от лодки.

– Как ты там оказался? – сказал мужчина, услышав Чика, пыхтящего с другой стороны лодки.

– Случайно отнесло, – сказал Чик.

Он услышал, как тот мальчик вынырнул. Судя по отсутствию радостных возгласов, он тоже вынырнул пустой. Мужчина в лодке теперь держал свои пять рублей в приподнятой руке, чтобы воодушевлять их с обеих сторон лодки.

Чик здорово устал, но он снова нырнул еще дальше от лодки, пощупал дно, но ничего не нашел. Выныривая, он вдруг увидел, что в сторонке на дне что-то блеснуло. Или ему показалось? Чик вынырнул, стараясь не терять ориентировку, и с такой силой набрал воздух, что в груди что-то треснуло.

Он точно донырнул до блеснувшего предмета, цапнул его и понял, что это часы. Оттолкнулся от дна и вынырнул. Он хотел закричать от радости, но сдержался. Нежно, как пойманную птицу (может быть, нырка?), он зажимал в ладони часы с одним ремешком. И тихо подплыл к лодке. Этот мальчик может оспорить его удачу, поняв, что лодку снесло. Как будто Чик нарочно снес лодку. От нервных пацанов всего можно ожидать. Тем более он здесь не один.

– Нашел! – крикнул Чик, подплыв к лодке.

– Молодец! – радостно сказал мужчина, поворачиваясь в сторону Чика и беря у него часы. Он передал Чику пятерку, и Чик взял ее, работая одними ногами в воде, аккуратно сложил и сунул в рот, зажав ее зубами.

Девушка в лодке заулыбалась Чику.

– Я за тебя болела, – сказала она радостно.

Чику это слышать было приятно. Чику вообще нравились девушки в купальниках с длинными распущенными волосами. Особенно если эти волосы на ветру хлестали их по спине. Но и так было хорошо. Мужчина осторожно протирал платком часы.

– Часы все равно заржавеют от морской воды! – злорадно воскликнул мальчик с той стороны лодки, намекая, что мужчина мог бы поберечь свои пять рублей.

– Не заржавеют, – улыбнулся мужчина, не отрываясь от своих часов, – они у меня заграничные, водонепроницаемые.

Ты смотри, подумал Чик с уважением к часам, водонепроницаемые, как подводная лодка. Чик не слыхал о таких часах. Мужчина сунул часы в карман брюк, валявшихся на носу, и уже осторожно положил брюки обратно.

– До свиданья, мальчики, – радостно сказала девушка и взглянула на Чика. Чик не мог ей ответить, потому что у него в зубах были зажаты деньги. Он, оскалившись, как немой, закивал ей, а пацан, который нырял с Чиком, промолчал.

Они поплыли к берегу. Пацан время от времени злобно глядел на Чика.

– Если б не я, – вдруг сказал он, – ты бы до сих пор гонялся за нырком.

Чик ничего не ответил ему и потому, что зажимал зубами деньги, и потому, что был благостно настроен от своей счастливой находки.

Через некоторое время этот пацан сказал:

– Я первым нашел эти часы и перепрятал их в другое место, чтобы, когда эти фраера уплывут, достать. А ты, как балбес, отдал им часы! Ненавижу!

Чик от изумления перед таким враньем чуть не раскрыл рот, чтобы изобличить его во вранье, но вовремя вспомнил о своей пятерке Он только ответил ему долгим возмущенным мычанием, что этого пацана окончательно вывело из себя, и он резко поплыл в сторону своей компании.

Какой же он врун! Чик в десяти метрах от лодки достал часы. Получалось, что этот врун нырнул с той стороны лодки, нашел часы, прошел больше десяти метров под водой, зарыл их в песок и, главное, обратно под водой прошел еще больше десяти метров и выплыл с той стороны лодки. Прямо чемпион мира! Только по вранью!

Чик вышел на берег озябший. Он с волнением (теперь у него не было никакого доверия к этой компании) разрыл место, где оставил одежду. Слава богу, все уцелело. Чик с удовольствием лег на теплую гальку и, положив перед глазами пятерку, любовался ею, время от времени нюхая ее. А еще говорят, что деньги не пахнут! Еще как пахнут! Чик может лежать с закрытыми глазами, а вы ему подносите к носу хоть тетрадь, хоть промокашку, хоть газету, а запах денег он ни с чем не спутает! Почему же говорят, что деньги не пахнут? И тут Чика осенило! Так пошло с древнегреческих времен! Тогда деньги были только золотые и серебряные, и они не пахли. А теперь по привычке продолжают так говорить. Ничего в мире так не пахнет, как деньги!

Вдруг Чик услышал со стороны компании пацанов дружный хохот. Чик почему-то понял, что этот хохот относится к нему, и ему стало неприятно. Чтобы улучшить настроение, Чик понюхал деньги. Да, запах денег улучшил настроение. Чик вспомнил про свой долг. Рубчик отдам, подумал он, а остальные деньги могу тратить, как хочу.

Но тут снова раздался дружный хохот, и вся компания посмотрела в его сторону. Чик внимательно вгляделся в пацанов, стараясь определить, не учится ли кто-нибудь из них в его школе. Нет, вроде таких нет.

Вдруг поднялся и, хрупая по гальке, направился к нему тот самый мальчик, который с ним нырял. Теперь он был одет. Он остановился перед лежащим Чиком.

– Спорим на пятерку, что я лучше тебя ныряю, – сказал он. – Прямо с берега нырнем, кто дальше!

Чик знал, что сам он ныряет хорошо что в длину, что в глубину. Но сейчас ему нырять было ужасно неохота. Он очень устал. И он подумал вдруг, что, наверное, они все-таки смеялись не над ним. Если бы они над ним смеялись, этот мальчик сейчас не подошел бы. Чику даже на одно мгновенье стало жалко его. Все-таки он трудился, ныряя, и ничего не заработал. Он подумал: а не поделиться ли с ним наградой? Дать ему два рубля, указав, что они делятся поровну, а рубль Чик должен отдать пацану, которому он проиграл в долг. Это прозвучало бы красиво. И сразу видно было бы, как Чика уважают, что играют с ним в долг.

– Неохота, – сказал Чик мирно. Видно, сказал слишком мирно.

– Сыграем! – азартно повторил пацан и даже сделал движение, чтобы скинуть майку. Впрочем, движение было липоватое.

– Я же сказал: неохота, – более твердо повторил Чик.

– Если бы не я, – презрительно прошипел мальчик, – ты бы до сих пор гнался за нырком. Балбес!

– Сам ты балбес! – ответил Чик и, продолжая лежать, сунул деньги в карман штанов, что одновременно означало, что ни о какой игре не может быть и речи. Он даже удивился самому себе: с чего это ему пришла в голову мысль поделиться с этим пацаном деньгами? Уж не испугался ли он их компании?

– Ты трус! – вдруг крикнул этот мальчик. Чика словно ошпарило: а вдруг это правда?! Он вскочил.

– Это почему я трус? – грозно спросил Чик и встал перед пацаном, глядя прямо ему в глаза.

Друзья этого мальчика, увидев, что они стоят друг против друга, готовые к бою, сбежались. Но они не производили особенно воинственного впечатления.

– Потому ты трус, – громко пояснил мальчик, – что сегодня, когда твоя мама поручила тебе зарезать курицу, ты почувствовал бздунеус и не зарезал ее.

Чик понял, что худшие подозрения его оправдались. Вот почему они хохотали! Терпение Чика почти лопнуло, но он еще изо всех сил держался. Слава богу, что этот пацан явно не знает, что курица была белая.

– Я не почувствовал никакого бздунеуса, – ответил Чик с отвращением, – просто ножик был тупой, и потому я не зарезал курицу.

– Да ты сам тупой! – заорал мальчик и ударил Чика кулаком по лицу.

Удар мгновенно выхлестнул ярость Чика! Обо всем забыв, даже забыв о пяти рублях, которые были сунуты в валяющиеся штаны, он ринулся в драку. Чик сам не догадывался, что мстит за все сегодняшние страдания. Он только ощущал во время драки, что удары его сильней, чем удары этого мальчика. В конце концов он так саданул его кулаком в лицо, что тот опрокинулся на спину и глухо ударился головой о гальку. И вдруг упавший пацан застыл в той позе, в которой упал. И глаза у него были закрыты. Чик просто не знал, что подумать.

– Пацаны, – истошно заорал какой-то мальчик из этой компании, – он курицу не мог зарезать, а человека убил!

Как убил, подумал Чик, окаменев. Ужас! Ужас! Такого ужаса он никогда не испытывал. Но вдруг мальчик шевельнулся и тут же притих. Потом снова шевельнулся и поднял голову.

– Пацаны, завтра пойдем на охоту за крабами? – неожиданно спросил он как ни в чем не бывало. А потом, увидев Чика, тряхнул головой и все вспомнил: – Чем ты меня ударил?

– Ничем, – сказал Чик, готовый разрыдаться и разводя пустыми руками.

– Да, да, Ленька! – горячо подтвердил слова Чика один пацан. – У него ничего не было в руках! Я бы заметил! Ты просто поскользнулся и ударился о камни затылком.

Ты посмотри, подумал Чик с умилением, среди них даже честный есть!

– Пацаны, пошли домой, – вдруг встал и деловито сказал противник Чика, – сам же я во всем виноват. Он гнался за нырком, не понимая, что его нельзя догнать. А я его пожалел и остановил. А один пацан-москвич утонул, полдня гоняясь за нырком. Вот так, делай людям хорошее.

Чик сразу почувствовал, что он в последней фразе явно повторяет глупые слова взрослых. Пусть повторяет, продолжая умиляться, подумал Чик, лишь бы не умер.

Шумно споря, компания стала уходить. Они все уже были одеты. Чик долго следил за своим противником, боясь, что тот внезапно упадет и умрет. Когда компания исчезла из вида, Чик вздохнул. Он решил, что дальше он не отвечает за его жизнь. Ему стало легко-легко. Он посмотрел на море. Оно порозовело от закатного солнца. Золотая полоса воды, идущая от солнца, золотилась сильнее, чем солнце. Флотилия чаек отдыхала на воде. Недалеко от берега какая-то девочка гнала гусей. Гуси торопливо, явно зная, что день вот-вот кончится, вытянув шеи, морковными клювами обгладывали листья с неведомых кустов. Диск солнца неуклонно закатывался за море. Чик знал, что на самом деле это земной шар прямо на его глазах всей своей громадой поворачивается и заграждает солнце. Что перед этим великим зрелищем какая-то белая курица?

И что интересно – ни в этот день, ни во все последующие дни Чику больше никто не напоминал о курице, тем более белой. Примерно в месяц раз мама приносила с базара живую курицу, Чик с покорным отвращением резал ее, но белую курицу мама больше никогда не покупала. То ли белая курица ей не попадалась, то ли слова Соньки запали ей в душу.

Чик возвратил свой долг богатому игроку на следующий же день. Они случайно встретились. Узнав, что у Чика еще четыре рубля, тот немедленно предложил сыграть на них, обещая, что, если Чик проиграет, он продолжит с ним игру в долг. Но Чик нашел в себе твердость отказаться. С богатыми невозможно играть. Если они проигрывают, они в каждую новую ставку включают всю сумму проигрыша и в конце концов выигрывают. Это черт его знает что получается!