Страшная месть Чика

Чик, уткнувшись лицом в горячую гальку, лежал на берегу моря. Хотя море было теплое и ласковое, он сильно промерз. Дело в том, что сегодня он доучивал Лёсика плавать. И это было нелегко.

Чик дней десять трудился, и наконец Лёсик поплыл. Не так уж далеко он проплыл, всего метров пять, но это не имело значения. Главное – поплыл, а еще главнее то, что он перестал бояться глубины. Он уже мог плавать в таком месте, где не доставал ногами дно. Конечно, Лёсик со своей неуклюжей рукой и хромающей ногой хорошо никогда не будет плавать. Он и ходит-то неважно, а бегать совсем не может.

Зато теперь он не будет, как маленький, барахтаться на мелководье, а отплывет от берега, пусть и недалеко. Главное – теперь он не боится глубины и не тонет от испуга. Этого Чик добивался в последние дни и наконец добился. И теперь он отдыхал в полузабытьи, прижимаясь промерзшим телом к горячей гальке. Когда учишь кого-нибудь плавать, сильно мерзнешь, потому что стоишь по пояс в воде и все время что-то показываешь и говоришь, вместо того чтобы окунуться в воду и самому поплыть. Но зато дело сделано: Лёсик плавает!

Сверху пекло солнце, снизу горячая галька, и Чик быстро согревался. Чик любил праздник летнего моря. И сейчас он слышал голоса и смех людей, что были в воде. В море люди говорили и смеялись совсем по-другому, чем в обычной жизни. Они говорили и смеялись так, как будто сидят за большим веселым столом.

– Соук-су, холодная вода! – кричал мальчишка, проходя по берегу с кувшинчиком, горлышко которого было перевязано марлей, и с кружкой в руке.

– Вареная кукуруза! – предлагали женщины и, похрустывая галькой, проходили мимо.

– Инжир! Свежий инжир! – взвизгивали другие продавцы, пронося в плетеных корзинах, прикрытых инжировыми листьями, свои сочные сладкие плоды.

Чик знал забавную привычку продавцов, проходящих со своим товаром по пляжу. Каждый раз, встречаясь друг с другом, они обидчиво поглядывали на соперника и спешили скорее отдалиться от него. И что было особенно смешно – продавец инжира, скажем, встретившись с продавцом инжира, нисколько не смущаясь, проходил по пространству пляжа, уже пройденному другим продавцом.

Казалось бы, чего туда идти, там только что прошел продавец инжира, и, если кто хотел купить инжир, он уж купил. Но что еще забавнее, и в самом деле вдруг находились новые покупатели, хотя за несколько минут до этого они не хотели покупать инжир. Чик еще ничего не знал о силе назойливости рекламы, но уже задумывался об ее успешных результатах.

Чик вспомнил, как он вчера обедал в доме Славика, мальчика из их класса. Он много раз бывал у Славика, но обедал впервые. Это была очень интеллигентная семья. Отец Славика был профессором, и мать его была какой-то научной шишкой, но до профессора, кажется, еще не дотягивала.

И отец, и мать, оба работали в обезьяньем питомнике. Чик заметил, что самые интеллигентные люди города занимались обезьянами. Чик слышал, что люди произошли от обезьян, и от этого испытывал легкую обиду за человечество. Но почему самые интеллигентные люди города возятся с обезьянами? Может, они хотят вывести из обезьян новую, более удачную породу людей? Кто его знает.

Войдя в столовую, Чик так и ахнул. Обедать собирались всего четыре человека, а Чику показалось, что на столе с полтысячи тарелок. Борщ почему-то был не в кастрюле, а в какой-то белой вазе. Вилки, ножи и ложки не просто лежали на скатерти, а были разложены возле каждого под какими-то таинственными углами и напоминали римские цифры. Рядом с ложками и вилками лежали какие-то куски белой туго накрахмаленной материи величиной чуть ли не с наволочку. Служанка, что-то туповато вычислив, взяла Чика за плечи и усадила его рядом со Славиком с тайной, как показалось Чику, настойчивостью, как если бы Чик рвался сесть во главу стола.

Когда все уселись за стол, Чик старался исподтишка следить за тем, что будут делать другие, чтобы делать так самому. Он сразу же углядел в хлебнице аппетитную горбушку, но сдержал себя, не зная, в каком порядке в интеллигентных домах берут хлеб из хлебницы.

Вдруг все схватились за куски материи, лежавшие на столе, и, с треском раздергивая их, стали укладывать на коленях. Оказалось, что это салфетки! Чик видел в кино, как люди затыкают их за ворот рубахи, словно в парикмахерской, но он никак не мог представить, что взрослые вроде детей раскладывают салфетки на коленях.

Чик разодрал хрустящую, сопротивляющуюся салфетку и положил ее на свои голые колени. Он был в коротких штанах. И сразу же от этой салфетки у него ноги зачесались. Но чесаться было стыдно, и Чик терпел и, главное, боялся, что эта белоснежная тугая салфетка свалится на пол и от этого произойдет скандал. Проще было бы положить кусок фанеры на колени и обедать. Боясь, что салфетка свалится, Чик старался не шевелить ногами. Оказывается, когда стараешься не шевелить ногами, ужасно хочется ими пошевелить.

Ноги у него быстро одеревенели оттого, что хотелось ими пошевелить. Чик несколько завозился с салфеткой, то и дело уточняя симметричность расположения ее на коленях, и упустил очередность, с которой в интеллигентных домах берут хлеб из хлебницы.

Все получилось в один миг. Когда он поднял глаза, каждый взял себе кусок хлеба, а Славик, конечно, цапнул облюбованную Чиком горбушку. Чик потянулся за хлебом, стараясь не побеспокоить салфетку, как капризную кошку, готовую в любой момент спрыгнуть на пол.

Потом служанка стала разливать борщ по тарелкам, а сидевший рядом с вазой профессор передавал их дальше. Так как Чик сидел последним, он получил первую тарелку. Этот обычай передавать друг другу тарелки Чику понравился. Ничего не скажешь – хороший обычай. Чик был не такой дурак, чтобы, получив тарелку, сразу же наброситься на борщ. Он выждал, когда все получили свои тарелки, дождался, чтобы все взялись за ложки, и принялся есть.

Но при этом он ни на мгновенье не забывал о проклятой салфетке. Мало того, что ноги у него одеревенели и он все еще боялся ими шевельнуть, он к тому же сидел на цыпочках для полной горизонтальности салфетки на коленях.

Колени его все еще чесались в тех местах, где салфетка прикасалась к ним, словно салфетка была блохастой, хотя умом Чик понимал, что такая салфетка никак не может быть блохастой. Потом стало еще хуже. Ноги стали чесаться и в тех местах, где салфетка не притрагивалась к ним, как если бы блохи перепрыгивали с одного места на другое. Чик уже не знал, что и подумать.

Тем не менее с первым он неплохо справился и успел заметить, что хлеб из хлебницы, во всяком случае, со второго захода, берут не по старшинству, а кто как захочет. И теперь он с некоторым сожалением сообразил, что не было бы большой ошибки, если бы он ту горбушку сразу же потянул к себе.

В том же порядке раздали и второе: золотисто поджаренную картошку с сочными котлетами. Потом каждый взял себе в отдельную тарелку салат из помидоров, огурцов и всякой зелени. Все приступили ко второму. И тут, оказывается, Чик совершил крупную ошибку.

– Чик, запомни, пожалуйста, – сказала мама Славика, – вилку надо всегда держать в левой руке.

Чик был поражен как громом. Салфетка упала на пол. Чик от смущения сначала наступил на нее, словно боясь, что она двинется куда-нибудь дальше, а потом поднял ее и опять положил на колени. Делая все это, он отчасти выигрывал время, чтобы оправдать свою ошибку.

– А я левша, – неожиданно для себя сказал Чик, – у меня правая рука вместо левой, а левая рука вместо правой.

– Ты левша?! – глупо удивился Славик. – Вот уж не замечал!

Мог бы промолчать этот Славик. Чик же не говорит его родителям, что они тут разводят китайские церемонии, а их сын, когда они на работе, в носках бегает по двору и даже в футбол иногда играет в носках. А может быть, Славик любит бегать по двору в носках, потому что ему надоедают эти церемонии?

– Да, левша, – подтвердил Чик, – но я никому об этом не говорю и стараюсь жить, как правша. Я уже так натренировал свои ноги, что мне все равно, где правая, где левая… А руки еще не дотренировал…

Чик в самом деле во время игры в футбол одинаково бил что правой, что левой ногой, но получилось это как-то само собой, без всякой тренировки. Вообще-то Чик несколько навязчиво преувеличивал значение того, что обе его ноги бьют по мячу с одинаковой силой.

– Левше тем более удобней вилку держать левой рукой, – сказала мама Славика, – так что запомни, Чик.

Чик взял вилку в левую руку и почувствовал адское неудобство есть левой рукой. Особенно когда приходится думать о салфетке, которая лежит на коленях. Когда за долгие годы твоей одиннадцатилетней жизни все, что попадало в рот, попадало при помощи правой руки, оказывается, невероятно неудобно переходить на левую руку. Кажется, легче было бы зажать вилку пальцами ноги и есть. Тем более там ему было все равно, что правая, что левая нога.

Профессор, видно, все это понял и решил помочь Чику.

– Сделаем для левши исключение, – сказал он и подмигнул Чику. – Можешь есть правой рукой.

Чик сразу понял, до чего этот человек добрый и скрытно веселый. Не успел он досказать свои слова, как вилка сама перелетела с левой руки Чика в правую. Чику сразу стало легко, легко, и даже ноги под салфеткой вдруг перестали чесаться.

Вообще Чик терпеть не мог всякие там китайские церемонии. Он считал, что за едой нельзя сморкаться, чавкать, рыгать. Почему? Потому что другому это может быть противно и от этого у него может испортиться аппетит. Но почему у другого человека испортится аппетит, если ты вилку держишь в правой руке? Глупо, глупо! Но Чик на этом не останавливался, он шел дальше. Он даже считал, что за едой можно и чихнуть, но при одном условии – что твой чих строго направлен в твою собственную тарелку, а не в чужую.

Так размышлял Чик, лежа на берегу моря на горячей гальке. Вдруг он почувствовал, что к его голой спине прикоснулось то ли перышко, то ли еще что-то и скользнуло по ней. Ощущение было необыкновенно приятное. Приятность была такая сладостная, что Чику захотелось, чтобы она длилась, длилась и длилась.

По тихой усмешке, которая сопровождала это прикосновение, Чик понял, что это Ника так шутит. Она сидела рядом. Такой сладкой шутки Чик никогда в жизни не испытывал. Но ведь она вечно так не может проводить перышком по моей спине, подумал Чик. Скоро ей это надоест, и сладость исчезнет. Что бы такое сделать, чтобы она долго-долго проводила перышком по моей спине, подумал Чик. Только он так подумал, как Ника сама подсказала ему, что надо делать.

– Он спит, а у него мурашки ходят по спине, – шепнула Ника Соньке, и они обе тихо захихикали.

Ах, они думают, что я заснул? Пусть думают. Но если я никак не буду давать о себе знать, ей это быстро надоест, и она перестанет проводить перышком по моей спине. Надо как-то поощрить ее…

– Мухи проклятые, – сонным голосом пробурчал Чик и, продолжая лежать ничком, вывернул руку и шлепнул ею по спине.

Девочки снова хихикнули, а Чик сделал вид, что снова заснул.

Теперь и Сонька какой-то палочкой стала водить по его спине, и две волны сладости растекались по ней. Чик внимательно прислушался к своей спине, чтобы определить, какая из сладостей слаще. Но оказалось, обе одинаково сладостны. Чик очень удивился. Ему нравилась Ника, а не Сонька, хотя он и ценил ее преданность. А спине, оказывается, все равно, она с одинаковой благодарностью принимала обе сладости.

– Мухи проклятые, – бубнил Чик время от времени и шлепал якобы сонной рукой по спине.

Девочки тихо хихикали и снова брались за дело. Такая игра обеспечивала длительность блаженства. Девочки все ждали: когда же Чик догадается, что это не мухи его беспокоят? Да никогда не догадается!

Блаженствуя, Чик уносился мечтами в будущее. Сейчас он хозяйственно думал, кого бы приспособить почесывать ему спину. Хотелось регулярности в этом сладостном деле. А как быть, когда станет взрослым?

Раньше Чик чаще всего мечтал стать великим революционером. Но иногда он мечтал стать великим разбойником. Чику и в голову не приходило, что обе эти мечты недалеко ушли друг от друга. Иногда некоторые пацаны и взрослые здорово надоедали Чику своей подлостью, бесчестностью и нахальством. Ах, вы не можете жить честно, яростно думал Чик в такие минуты, тогда дрожите от страха перед великим разбойником!

Но сейчас Чик как-то отодвинул мечту о великом разбойнике или великом революционере. Сейчас Чик захотел стать тихим, скромным царем. Он был уверен, что для царя всегда найдется человек, который время от времени будет почесывать ему спину. Скорее всего, пером от жар-птицы. Чик чувствовал, что разбойнику или революционеру не подходят такого рода удовольствия. Разбойнику подавай бутылку рому, а для революционера самое сладкое удовольствие – втайне от полиции расклеивать прокламации.

А тихому, скромному царю подходит такое блаженство. И Чик решил стать царем. Вопрос о мировой революции он как-то легко отодвинул на неопределенное будущее. Все зависело от того, как долго царь может блаженствовать, подставляя спину под перо жар-птицы. Если к старости он перестанет чувствовать сладость прикосновения пера к спине, тогда можно вернуться и к вопросу о мировой революции.

Раньше Чику иногда хотелось не очень скоро, а так лет в пятнадцать погибнуть на баррикадах в борьбе за мировую революцию.

Так говорилось в сладостно-горьких стихах, которые Чик любил. Там какая-то мама и ее сын погибают на баррикадах. Чика и раньше смущало, что его мама никогда не пойдет умирать на баррикады, да и его не пустит. Легче было бы ее заставить облить керосином и поджечь собственный дом, чем пойти на баррикады. И раньше в мечтах он надеялся без разрешения сбежать на баррикады. Но сейчас ему полностью расхотелось умирать на баррикадах. К черту баррикады!

Ведь Чик раньше никогда не знал, что в мире существует такая сладость, как почесывание спины перышком или там щепочкой. Это было даже намного слаще, чем арбуз в жаркий летний день. Так думал Чик, прислушиваясь к своей спине и стараясь определить время, когда надо будет делать вид, что отгоняешь мух, чтобы подзадорить девочек на новые почесывания. И вдруг все изменилось.

– Это Чик тут валяется? – раздался над Чиком дерзкий мальчишеский голос.

– Да, – ответила Ника.

– Эй, ты, Чик! – крикнул мальчишка.

Чик почувствовал какую-то тревогу. Но так не хотелось прерывать блаженство, что он, сонно приподняв голову, присел, всем своим видом показывая, что проснулся ненадолго и сейчас снова завалится спать.

– Чего тебе? – спросил Чик.

– Чего тебе, – передразнил его мальчишка. – Тебя отлупцевал Рыжик с горы? Отлупцевал. А ты тут нюни распустил с девчонками.

Опять эта дурацкая сплетня о Рыжике! Чик оглядел мальчишку, который стоял перед ним в сатиновых трусах. Вид у него был воинственный и угрожающий. Он был из компании мальчиков, которые купались недалеко от них. Сейчас все они сидели на берегу и поглядывали в сторону Чика. Там было пять человек. Чик еще раньше заметил среди них мальчика из своей школы. Легко было догадаться, что это он рассказал дурацкую сплетню о том, что Рыжик якобы победил его в драке. Чем глупее слух, тем дольше он живет. Но Чик никак не мог понять, за что злится на него этот совсем незнакомый ему пацан.

А дело было в том, что мальчику из его школы, который сидел в этой компании, нравилась Ника. Ему неприятно было видеть ее в команде Чика. А когда он увидел, что Ника шутливо поглаживает перышком спину Чика, он окончательно рассвирепел. И он, конечно, рассказал про Рыжика и представил Чика этому сорванцу как очень легкую добычу. Вот в чем было дело!

– Все это глупость, – миролюбиво сказал Чик, он все еще надеялся поблаженствовать после ухода этого мальчишки, – никакой Рыжик меня никогда не лупцевал.

– Да какая там глупость! – раздраженно воскликнул мальчишка. – Да я сам тебя сейчас отлупцую!

С этими словами он вдруг наклонился и два раза подергал Чика за чуб. Это была неслыханная дерзость! Надо было вскочить и дать ему по морде! Но, расслабленный блаженством, Чик растерялся. Боевитость куда-то улетучилась. Он был уверен, что, если начнется драка, на него налетят и все остальные. Может быть, кроме мальчика, который учился в его школе, хотя именно он, конечно, рассказал про Рыжика. Да, да, Чик сдрейфил, но все это было так неожиданно, так странно, особенно после этой обволакивающей сладости, которая его размагнитила. А ведь недаром и в школе говорили, и в газетах писали, что кругом враги и надо быть всегда бдительным.

Если бы Чик сразу вскочил и врезал мальчишке, может быть, и драки не было бы, может быть, их растащили бы, но сейчас уже было поздно. Мальчишка этот решительными шагами пошел к своим, и даже по затылку его было видно, что он, унизив Чика, победно улыбается, а все остальные из их компании глядели на Чика и издевательски похохатывали.

– Чик, не связывайся с ними! Это хулиганы! – крикнула Сонька.

Тяжесть унижения сковала Чика. Он тоскливо оглядел пляж в поисках какого-нибудь знакомого более взрослого мальчика, который отсек бы остальных из этой компании и Чик вступил бы в честную драку со своим обидчиком.

Но ни одного знакомого на пляже не было. Пляж был заполнен отдыхающими из других городов или незнакомыми земляками, которые только и делали, что поглаживали усы и заигрывали с приезжими девушками. Вот уж кому было не до Чика, так этим горделивым усачам!

Мир померк. Чик сидел ни жив ни мертв. Теперь его не радовало ласковое солнце, не радовало любимое море, и он с каким-то особенным стыдом и омерзением вспоминал, как он беспечно блаженствовал, когда ему почесывали спину. Тогда у него мелькала мысль, что это награда свыше за его нелегкие труды по обучению Лёсика плаванию. Ведь награда совпала именно с тем днем, когда Чик наконец научил Лёсика плавать. Кто-то сверху присматривался к нему: интересно, хватит ли у Чика терпения научить беднягу Лёсика плаванию? Ты смотри, хватило терпения! Научил! Надо его наградить за это! И наградил сладостным почесываньем.

Что же случилось потом? Чик не мог понять. Может, он на слишком многие годы вперед рассчитывал эту сладость, хотя пока ничем не заслужил ее на многие годы вперед. Получилось, как в сказке о золотой рыбке: Чик оказался у разбитого корыта своей чести.

Чик так помрачнел, что вся его команда это заметила.

– Чик, не горюй, – сказала Ника, – они все просто дураки.

– Чик, – попытался утешить его Оник, – того, кто из нашей школы, ты всегда поймаешь. Это он рассказал про Рыжика.

Конечно, этого дурачка Чик всегда мог поймать и дать ему по морде. Чик удивлялся, что тот осмелился рассказать про него такое. По всем расчетам Чика он не должен был осмелиться рассказать это. Тут что-то не состыковывалось. Но Чик также знал, что, не отомстив главному обидчику, он не имеет права притрагиваться к этому дурачку. Это было бы подло и даже трусливо. «Но ведь я и так струсил», – пронзила Чика брезгливая боль.

– Пошли домой, – сказал Чик и стал одеваться. Вся команда его стала одеваться.

Когда они покидали пляж, тот, что учился в их школе, вдруг запел дразнилку, которую иногда напевали глупые пацаны при виде Лёсика:

– Лёсик, а-а-сто-рож-но, упадешь!

Вся компания расхохоталась. Лёсик, как всегда в таких случаях, глупо заулыбался. И теперь вдруг Чик понял, что Лёсик своей улыбкой скрывает боль, которую он испытывает от оскорбления. Надо будет ему обязательно дать по морде, подумал Чик про мальчика из их школы, но только после того, как я отомщу главному обидчику. Чик обернулся на компанию, поймал глазами того, кто два раза трепанул его за чуб, и громко сказал:

– Встретимся один на один! – Но сам почувствовал, что слова его прозвучали неубедительно. Даже фальшиво.

– Да хоть со всей твоей хромоногой командой! – крикнул тот в ответ, и вся компания загоготала.

Чик покидал поле битвы с поникшей головой. Вернее, поле несостоявшейся битвы. Никогда ему не было так плохо. Почему, почему все это случилось? Почему он испугался? Конечно, они могли напасть всей сворой. Но ведь могли и не напасть. Неужели, думал Чик, ему сейчас стало необыкновенно плохо, потому что до этого было необыкновенно хорошо?

Он сейчас осознал свою первую ошибку, которая, может быть, оказалась главной. Когда его окликнул этот пацан и оскорбительно стал говорить о том, что Рыжик его отлупцевал, надо было резко его оборвать. А Чик слишком добродушно ему ответил, надеясь снова лечь и продолжить блаженство. Может, тот, кто сверху, наградив его этой сладостью за то, что он научил Лёсика плавать, сказал: «Хватит! Научил одного мальчика плавать и уже захотел, чтобы всю жизнь тебе почесывали спину. Размечтался! Получай!»

Стыд. Стыд. Стыд. Несколько дней после этого случая Чик ходил по городу, надеясь встретиться с этим пацаном один на один. Но тот как сквозь землю провалился. Чик его так нигде и не встретил. Через некоторое время боль обиды притупилась и днем почти не чувствовалась. Но по ночам иногда и через несколько месяцев всплывало. И Чик от боли и стыда извивался на скомканной простыне.

Иногда в такие минуты ему хотелось стать сообщником какой-нибудь бандитской шайки и, поймав этого мальчика, напугать его до смерти. Да, Чик иногда чувствовал блатную романтику. И он думал: или – или. Или всеобщая честность, или, если это невозможно, пусть все дрожат от страха при виде тебя.

Прошел год. Чик со своей взрослой двоюродной сестрой, которую звали Лена, возвращался из Чегема, где гостил у дедушки.

У тети Лены было красивое лицо и могучие голые руки. Платье у нее было с короткими рукавами. По дороге в Анастасовку, и на пароме через Кодор, и в ожидании парома они встречали немало молодых людей. Взглянув на лицо тети Лены, молодые люди сами светлели лицом и выражали желание поближе с ней познакомиться. Но потом, разглядев ее могучие руки, они как бы съеживались и увядали. Тетя Лена, замечая все это, презрительно улыбалась, как бы говоря: да не бойтесь вы, приблизьтесь, может, и не ударю.

В селе Анастасовка Чик и тетя Лена подоспели к отходящему на Мухус автобусу. Тетя Лена держала корзину со всякой деревенской снедью. А Чик держал в одной руке живого петуха, а в другой живую курицу. Чик держал их за связанные лапки.

Курица вела себя смиренно, но петух снизу вверх злобно поглядывал на Чика и время от времени норовил клюнуть Чика в ногу. Было похоже, что он не мог простить ему своего унижения оттого, что его держат вниз головой, да еще на глазах у курицы.

Чик устал от этого петуха не потому, что он был довольно тяжелый, а потому, что он все время требовал внимания и надо было держать его достаточно далеко от голых ног. Петух вдруг ни с того ни с сего как взорвется, как захлопает рыжими крыльями, как потянется разинутым клювом к его ноге! Чику надоело быть бдительным и то петуха отдергивать от ноги, то ногу отдергивать от петуха. И он был рад, когда у входа в автобус тетя Лена обернулась и взяла у него петуха и курицу и обоих зажала в одной руке. Между прочим, петух даже не пикнул и не попытался укусить ее голую руку. Продолжая держать в другой руке корзину, она вошла в автобус. Чик за ней.

– Вот свободное место, – кивнула она ему, – а я пойду сяду дальше.

Чик хлопнулся на свободное место и только тут заметил, что рядом с ним сидит какой-то мальчик. Мальчик, круто повернувшись, смотрел в окно. Автобус запыхтел и пошел в сторону Мухуса, трясясь и подпрыгивая на выбоинах шоссе.

Чик был в радостном, возбужденном состоянии. Как ни хорошо было в доме дедушки, Чик, в конце концов, был городским мальчиком и через некоторое время начинал скучать по городу.

Кроме того, вдали от города, среди могучей горной природы Чика начинала донимать мысль о боге, о том, кто создал Землю и кто тайно следит за всем тем, что происходит на Земле.

Научное объяснение появления нашей планеты Чик отвергал как антинаучное. Говорили, вроде наша планета образовалась от осколка какой-то взорвавшейся звезды. Но Земля имеет форму шара, она круглая. А если разбить хоть камень, хоть кирпич, хоть что – осколки никогда не бывают круглыми. Неужели ученые сами не могли допетрить до этого? Это во-первых. А во-вторых – откуда взялась та взорвавшаяся звезда? Конечно, они могли сказать, что та взорвавшаяся звезда образовалась от другой, еще более огромной взорвавшейся звезды. А откуда взялась эта, другая звезда? Так можно было спрашивать до бесконечности. Ответа не было и не могло быть. Чик это понимал. Все уходило в тоскливую бесконечность. Очень тоскливую. Гораздо приятней было думать, как деревенские: бог все создал! И все! Чур, больше ни о чем не спрашивать!

Иногда Чику казалось, что бог сверху следит за всем, что происходит на земле, и даже за всеми нашими мыслями. Бывало, лежишь себе на бычьей шкуре под сенью старой яблони, думаешь о чем-нибудь добром, хорошем, и вдруг – порыв ветерка, и с яблони шлеп созревшее яблоко, и катится по косогору двора чуть ли не прямо тебе в рот. Ну не чудо ли это?! Конечно, это награда за твои хорошие мысли. Иногда вроде и не было хороших мыслей в этот миг, а яблоко шлепнулось и катится в твою сторону. Никакого противоречия. Чик припоминал что-то хорошее, что он подумал или сделал вчера или чуть раньше. Всевышний просто немного опоздал, но не забыл вознаградить.

А иногда бежишь босой по горной тропе, и вдруг как саданет по пальцам ноги какой-то корень, торчащий над тропой, и ты извиваешься от боли и подпрыгиваешь на одной ноге: за что? Ведь я ничего плохого не думал в это мгновенье! И вдруг припоминаешь: а ведь я позавчера снял и съел вкуснейшую пенку с молока, когда все вышли из кухни. Ты смотри, даже такие мелочи замечает и наказывает!

Но иногда, и это бывало довольно часто, Чику казалось, что бог там, наверху, все прозевал. Например, крестьяне проклинают Сталина за то, что он придумал колхозы, и проклинают, как догадывался Чик, правильно. И проклинают достаточно громко, а он там ничего не слышит. Во всяком случае, Сталин смеется себе в усы и живет. Ты же бог, ты же всесильный, превратись на минуту в человека-невидимку, подойди к Сталину на Мавзолее и хотя бы дерни его за ус. Нет, не дергает! А может, и дергал, но в киножурналах со Сталиным на Мавзолее ничего такого не показывали. Так дергал он его за ус или не дергал? Полная неясность. Да, в горах, среди могучей природы Чик слишком часто думал о началах и концах, и от этого становилось тоскливо.

И вот сейчас, когда автобус мчал его к родному городу, Чик был весел, никакая космическая печаль его не задевала, и ему захотелось поболтать с мальчиком, сидящим рядом. Но мальчик упорно продолжал глядеть в окно.

– Ты что, первый раз в этих местах? – спросил Чик.

– Нет, – ответил мальчик тусклым голосом после тусклой паузы.

– Ты из Мухуса? – спросил Чик.

– Какая разница, – ответил мальчик таким голосом, как будто Чик его замучил своими вопросами. Он продолжал упорно глядеть в окно.

– Как какая? – удивился Чик. – Я вижу по твоему голосу, что ты из Мухуса.

Чик хорошо отличал говор сельчан от говора городских людей.

– Может, из Мухуса, а может, и нет, – уныло ответил мальчик, продолжая глядеть в окно.

– Странный ты какой-то, пацан, – сказал Чик, – чего ты все время в окно пялишься?! Так можно и башку вывернуть.

– Куда хочу, туда и смотрю, – ответил мальчик, упорно продолжая глядеть в окно.

И тут Чик понял, что этот мальчик почему-то не хочет, чтобы Чик видел его лицо. В окно можно было смотреть, и не так уж выворачивая голову.

– Может быть, – мирно предположил Чик, – у тебя родимое пятно на лице и ты стыдишься его? У нас в школе есть такой. Ничего страшного. Я даже притрагивался к его пятну и потом этой же рукой ел хлеб с повидлом.

– Какое там еще пятно, – пробурчал мальчик, упрямо продолжая смотреть в окно.

И тут Чик догадался, что этот мальчик не хочет быть узнанным. Чик попытался по его затылку восстановить в памяти его лицо. Но лицо не восстанавливалось. Интересно, что Чик, стараясь понять, почему этот мальчик скрывает свое лицо, ни разу не подумал о том пацане, который его унизил на берегу моря. Чик столько раз мысленно встречался с ним в городе, что свыкся с тем, что только в городе его и может встретить. Но почему, почему этот мальчик скрывает от него свое лицо?

И Чик решил его перехитрить. Он замолк и больше ничего у него не спрашивал. Автобус грохотал по разбитому шоссе, мальчик упорно продолжал глядеть в окно. Так продолжалось довольно долго. Наконец автобус остановился на какой-то промежуточной станции.

Чик тихо встал и тихо вышел из автобуса. Он снаружи, с улицы посмотрел на мальчика и понял, кто это. Это был он, тот самый, который дергал его за чуб! Но какое у него было сейчас бледное, скучное лицо! Он Чика так и не заметил. Уставился в одну точку и застыл. Чик быстро впрыгнул в автобус, боясь, что новые пассажиры займут его место. Тихо уселся. Мальчик, как и прежде, безразличный к жизни автобуса, продолжал смотреть в окно. Бедняга не понимал, что теперь это глупо!

Чик почувствовал необыкновенный прилив сил. Он ощутил свое полное превосходство над этим мальчиком. Раз он так упорно отворачивается, значит, он его ужасно боится. Какое нахальное и воинственное было у него лицо там, на берегу, и какое жалкое теперь!

Автобус пошел дальше. Мальчик все еще с глупым упорством смотрел в окно.

– Можешь не отворачиваться, – сказал Чик торжественно, – я тебя узнал. Вот мы и встретились один на один.

После долгого молчания последовали почетные условия перемирия.

– Я тебя всего два раза дернул за чуб, – сказал мальчик, все еще глядя в окно, – можешь и ты дернуть меня за чуб… три раза…

Сравнил! Дергать его за чуб здесь, в автобусе, где его никто не знает, и дергать Чика за чуб на пляже, на виду у команды Чика и у всех своих подлых друзей!

Мальчик упорно продолжал смотреть в окно.

У Чика в голове вертелись эпизоды из гангстерских рассказов, которые обильно печатались в журнале «Вокруг света», какие-то случаи из воровской жизни диккенсовских героев и из других книг.

– Тут чубом не отделаешься, – сказал Чик. – Ты думаешь, зачем я ездил в горы? Я в шайке. Там бывают нужны такие пацаны, как я. Я пролезаю в форточку, а потом изнутри дома открываю двери.

Чик не учел, что в южных домах, в Абхазии, вообще не бывает форточек. Но и мальчик от страха, видно, об этом не подумал.

– Но сейчас мы ездили в дремучий лес, – сказал Чик, – чтобы казнить одного предателя. Наши люди здесь, в автобусе. Они одеты под крестьян.

– Как казнить? – тоскливо спросил мальчик.

– Казнить самой страшной казнью, – сказал Чик, – он предал милиции малину.

– Какой казнью? – почти рыдающим голосом спросил мальчик, все так же упорно продолжая смотреть в окно.

Чик хотел сказать, что его разорвали, привязав к двум деревьям. Но потом отказался от этой мысли. Местные деревья были не настолько гибки, чтобы их наклонять друг к другу. Он хотел, чтобы все было правдоподобно. Он вспомнил менее свирепую, но более изысканную казнь.

– Привязали его голого к дереву, в дупле которого осиное гнездо, – сказал Чик, – теперь его осы закусают до смерти. Ты представляешь? Ты висишь, а тебя день и ночь кусают осы. Потом глаза ему выклюют вороны, а тело сожрут медведи и волки…

– Шакалы тоже? – горестно полюбопытствовал мальчик, продолжая смотреть в окно.

– Шакалам тоже кое-что перепадет, – сказал Чик, – они будут догрызать косточки.

Потом Чик бодро, со множеством подробностей рассказал мальчику, как родственник Ясон, забравшись ночью в чужую квартиру, вынужден был убить проснувшегося хозяина. Все было так, как рассказывал Ясон, с той только разницей, что Чик первым влезал в окно, а уж вслед за ним Ясон. Чик долго и вдохновенно рассказывал об этом.

На следующей остановке мальчик вдруг встал и, наконец повернувшись к Чику бледным лицом, попросил его:

– Пропусти, пожалуйста, мне сходить.

Чику стало жалко мальчика, но он уже не мог остановиться. Изо всех сил ухватившись за железную перекладину переднего сиденья, он преградил ему путь.

– Сиди, – приказал Чик, – дольше будешь ехать, дольше будешь жить.

Мальчик покорно сел. Автобус поехал дальше. Тут Чик выложил ему условия предстоящей драки. Можно на кулаках. Можно и на ножах. У Чика, оказывается, два ножа. И он благородно предоставляет мальчику право выбора оружия. Драка должна произойти у обломков приморской крепости. Без свидетелей. Кстати, недалеко от того места, где мальчик трепал его за чуб, а Чик вынужден был терпеть, потому что нельзя было рисковать: в ту ночь предстояло Дело.

На следующей остановке мальчик, побелев как бумага, снова встал и пролепетал, что ему надо сходить. Чик прекрасно знал, что ему не надо сходить. Он снова изо всех сил сжал перекладину переднего сиденья и преградил ему путь. И мальчик покорно сел.

Но вот автобус въехал в город, доехал до остановки и затормозил. Люди стали выходить. Чик немного растерялся, он не знал, как быть дальше. Уже многие люди вышли, а Чик все сидел, и мальчик замер в ожидании своей судьбы.

– Чик, ну что ты там завозился! – крикнула тетя Лена на весь автобус и стала приближаться к нему. Она властно протянула ему своей богатырской рукой петуха и курицу. И Чику ничего не оставалось, как встать и, осторожно взяв сначала в правую руку петуха, левой зажать лапки курице. Он почувствовал, что для знаменитого, хоть и маленького разбойника у него сейчас довольно глупый вид. Принимал участие в страшной казни – и на тебе петуха и курицу!

Теперь мальчик глядел то на Чика, то на петуха и курицу и словно просыпался от летаргического сна. Образ, нарисованный Чиком, как-то не вязался с обликом мальчишки, которому женщина, правда, с могучими руками, небрежно сует петуха и курицу с перевязанными лапами. Нет, человеку такой профессии не суют в руки петуха и курицу. А если даже и сунули, он должен был со смехом бросить их в лицо тому, кто сунул. И было совсем не похоже, что Чик может бросить этой женщине в лицо петуха и курицу.

– Я тебе прощаю все, – сказал Чик, стараясь опередить пробуждение мальчика, – только не имей привычки дергать за чуб незнакомых пацанов. Можешь не на того нарваться… А это так… Для понта…

С этими словами Чик слегка развел руками, и тут петух вдруг взорвался, захлопал крыльями, заклокотал и неожиданно укусил Чика возле колена. Было больно так, как будто петух вколотил гвоздь в голень Чика! Было больно так, как будто бы сто ос ужалили его одновременно в одно и то же место! Но мальчик, все еще просыпаясь от летаргического сна, глядел на Чика, и Чик выдержал боль, он не вскрикнул и даже не взглянул на место укуса. Он только отвел подальше от ноги петуха.

– У тебя кровь, – вдруг сказал мальчик и кивнул на ногу Чика.

Чик небрежно опустил глаза. В самом деле струйка крови поползла по голени. Чик поднял глаза и сказал:

– Разве это кровь…

Мальчик теперь с разинутым ртом уставился на Чика. Было похоже, что выход из летаргического сна был приостановлен.

– Чик, что ты там остолбенел? – крикнула тетя Лена уже с улицы. Чик спрыгнул с подножки и легко догнал ее. Он шел быстро и плавно, стараясь не расплескать гнев петуха. Он больше не чувствовал себя оскорбленным этим мальчиком. Он даже удивлялся, почему ему так больно было вспоминать, как этот мальчик потрепал его за чуб.

Каким наглецом тот был на пляже и каким покорным стал в автобусе! Конечно, Чик его довел. Но ведь, еще ничего не зная о разбойничьих подвигах Чика, он уже отвернулся к окну, чтобы Чик его не заметил. Значит, уже боялся.

Чик посмотрел на ногу. Боль все еще слегка пульсировала. Полоска крови начала подсыхать. И вдруг Чика поразило неожиданное открытие. Это он, всевидящий, наслал на Чика укус петуха, потому что Чик переусердствовал, пугая этого мальчика. А год назад наслал на Чика этого же мальчика, потому что тогда Чик переусердствовал, размечтавшись о блаженном почесывании своей спины. Как все связано! Вот мудрость того, кто все видит и слышит, да не сразу раскумекаешь, что к чему! Для этого надо иметь хорошую черепушку. Что-что, подумал Чик, а кумпешка у меня работает. Но тут Чик вдруг осекся, догадавшись, что может грянуть наказание за хвастовство, да и петух подозрительно встрепенулся и клокотнул.