Зоолог машинально погладил слабой рукой бороду и, окинув взглядом блещущий чистотой госпитальный отсек, печально улыбнулся:

— Да, дорогой Марат, вот и пришлось самому воспользоваться всем, что здесь мною приготовлено. Могу засвидетельствовать, что, в общем, недурно, даже, можно сказать, совсем неплохо.

Подняв голову, Марат посмотрел на ученого отсутствующим взглядом и затем устремил его куда-то в пространство. Он пришел навестить зоолога, еще не оправившегося после пережитого потрясения, но визит проходил довольно вяло и скучно.

После трагического происшествия с ученым Марат стал совершенно неузнаваем. Насколько раньше он был всегда веселым, оживленным и разговорчивым, настолько теперь он замкнулся в себе, избегал встреч с товарищами, в свободные часы уединялся в своей каюте, и его сожитель Крамер не знал, как подступиться к нему. Но в то же время все видели и чувствовали, что Марата упорно осаждают какие-то мучительные мысли, что его голова занята какой-то новой проблемой, которую он особенно близко принимает к сердцу и которая тревожит его с такой силой, какую до сих пор не приходилось наблюдать ни при одном из его прежних изобретательских увлечений.

Продолжая думать о чем-то своем, Марат сказал, слегка повернувшись к зоологу:

— Нет, нет, Арсен Давидович, не говорите… По-моему, плохо. Надо будет в нем кое-что переделать…

Почтенный зоолог, видимо, почувствовал себя задетым.

— Что плохо? — спросил он, настораживаясь, готовый отразить атаку.

— Шлем, отвратительный шлем!

— Шлем?!

— Ну да! Шлем, который вас так изуродовал!

Зоолог, приподнявшись на локте, уставился на Марата расширенными глазами:

— Шлем?! А я думал, что ты говоришь о госпитальном отсеке!

Он запрокинулся на подушку и закатился детским смехом.

— Что же ты думаешь о шлеме, кацо? — смеясь, спросил зоолог. — И что заставило тебя вдруг задуматься о таких пустяках? Что значит шлем перед проблемой орошения Сахары или поворотом Гольфштрема?

— Во-первых, разрешите вас поправить, Арсен Давидович… Не Гольфштрем, а Гольфстрим. Слово это английское и…

— Прости, прости, кацо… Привычка, знаешь. С детства… Ну, а во-вторых?

— А во-вторых, о шлеме… Знаете, Арсен Давидович… — замялся на мгновение Марат. — Я почему-то чувствую, что могу говорить откровенно… Знаете, мне положительно стыдно. Я места себе не нахожу. Я не могу простить себе, как я раньше не задумался над этим… еще когда работал с Кре-пиным по телефонизации шлема… Хуже всего, что еще тогда мелькнула у меня мысль именно об этих его неудобствах. Но я не остановился на ней, не продумал ее тогда же до конца. И лишь теперь я понимаю, какое это было мальчишество, какое это было непростительное легкомыслие…

Марат взволнованно вскочил со стула и, яростно жестикулируя, воскликнул:

— Да, да! Вы правильно сказали. Сахара!.. Гольфстрим!.. Мировые проблемы!.. А у себя под носом пропустил простую, маленькую и такую важную задачу — усовершенствовать шлем. Ведь вы могли погибнуть из-за этого! Арсен Давидович! Дорогой! Ведь вы чуть не погибли! Когда я думаю об этом, я волосы готов рвать на себе…

Зоолог внимательно слушал, не сводя теплого взгляда с Марата.

— Ты только не волнуйся, кацо! Будь хладнокровен! Не мог же ты предвидеть, что мы встретимся с такими чудовищами. Но ты молодец, кацо! Правду скажу, мне нравится, что ты начинаешь понимать всю важность и так называемых маленьких проблем… Нет маленьких проблем, дорогой мой! Каждая маленькая проблема является частью большой. И, не решив маленькую, провалишь большую! Вот… Ну, что же ты придумал?

Марат сел на стул, опустив голову. Слегка повернувшись к зоологу и, очевидно, продолжая думать о чем-то своем, он начал:

— Да, Арсен Давидович… В тот несчастный день, когда вы так пострадали…

— Ну, ну, ну… — недовольно проворчал зоолог, — совсем не несчастный. Такие замечательные открытия! Целая колония Lammelibranchiata cephala Lordkipanidze! Я думаю, она под этим именем войдет теперь в науку! — с некоторым самодовольством добавил ученый. — И, наконец, это доисторическое чудовище! Ведь это же мировое открытие! А ты говоришь — несчастный… Побольше бы мне таких несчастий… Впрочем, продолжай.

— Ну вот… В тот день мы вышли с Цоем и Павликом из подлодки. Ну и расшалились. Они меня поймали, схватили с обеих сторон и начали трясти. Голова болталась в шлеме, как орех в бутылке. Как я ни старался, как ни напрягал шею, а все-таки несколько раз пребольно стукнулся черепом. И я тогда опять подумал, что хорошо было бы усовершенствовать шлем.

— И до чего же ты додумался?

— По-моему, в шлеме нужно устроить мягкую подкладку сзади, за затылком. Все равно мы не пользуемся прозрачностью задней части шлема. А против висков и лба нужно поставить упругие спирали вроде матрацных пружин. Крайние внутренние витки спиралей одеть в мягкую изоляцию…

— Отлично, Марат! — серьезно сказал зоолог. — Прекрасная идея! Ты на походе хорошенько продумай ее, а вернемся домой, обязательно поговорим с Крепиным. И я поддержу.

Словно успокоенный этим разговором, Марат попрощался и ушел, пропустив предварительно Цоя, входившего в отсек.

Цой был в белоснежном халате, аккуратно завязанном на все до единой тесемочки, и имел вид настоящего — правда, молодого и немного смущенного своей молодостью — врача. Он быстро подошел к койке зоолога:

— Как дела, Арсен Давидович? Как мы себя чувствуем? Позвольте ваш пульс… Прекрасно. Наполнение хорошее. Семьдесят восемь ударов в минуту. Вы быстро идете на поправку…

Цой осторожно, почти с нежностью, поправил подушки под головой ученого, подоткнул одеяло.

— А после чего тут особенно поправляться? — добродушно улыбнулся ему зоолог. — Пустяки какие! Я думаю, завтра послезавтра встану — и за работу! Нас ждет замечательная работа!

Цой замахал на него руками, изобразив предельный ужас на лице.

— Что вы! Что вы, Арсен Давидович! И не думайте. Меньше чем через пять дней никак нельзя! Затем вам необходимо пройти курс кварцевого облучения. Несколько сеансов электризации. Нет, нет… Как можно! Зоолог мгновенно рассвирепел:

— Ты с ума сошел, Цой! Нет, ты окончательно с ума сошел! Что ты мне сказки рассказываешь! Какие там электризации и кварцы! Мне нужно как можно скорее вернуться в пещеру, сфотографировать этих чудовищ. Ведь не могу же я их взять сюда, на подлодку. Я хотя бы одну голову возьму. Я уже договорился с капитаном: специально для этого подлодка здесь задержится. А он тут со своими электризациями, кварцами! «Курс облучения»! — возмущенно передразнил ученый Цоя. — Ишь ты! Обрадовался.

— Все равно… Можете ругаться, Арсен Давидович, — кротко, но с обидой в голосе проговорил Цой. — Я тогда доложу капитану, что вы не слушаетесь.

— «Не слушаетесь»! Тоже нашелся врач!

Баритон зоолога разносился по всему верхнему коридору, пробивался в жилые каюты и служебные помещения, достигая даже самых далеких уголков машинного отделения. Впрочем, подлодка стояла на месте, и в отделении царила полная тишина.

Из кают выбегали люди, свободные от вахты, прислушивались, пересмеивались:

— Разбушевался наш Лорд.

— С него — как с гуся вода.

— Пушит бедного Цоя! Только перья летят!

— С таким пациентом наплачешься!

Из центрального поста управления вышел капитан и направился в госпитальный отсек. Капитану пришлось взять на себя неожиданную роль арбитра между врачом и пациентом. Решение было Соломоново, и его с удовлетворением приняли обе стороны, зоолог обещал, что будет лежать три дня не бунтуя, после чего, если все будет протекать нормально, ему будет разрешено работать в лаборатории, а на пятый день и выходить из подлодки, чтобы работать в пещере. Кварцевое облучение он будет принимать одновременно с работой. Что же касается электризации, то пока решений не принимать — дальнейшее покажет.

Видя, однако, как зоолог сокрушается по поводу того, что все работы по обследованию дна и глубин на этом участке совершенно приостановились из-за его болезни, капитан пошел еще дальше. Так как Цой полностью загружен лабораторной работой над моллюсками и другими уже собранными здесь материалами, капитан обещал временно прикомандировать кого-либо из команды, по выбору зоолога, для продолжения сбора материалов под его руководством и по его инструкциям.

— Я буду очень благодарен, если вы позволите мне принять на себя эту работу, — раздался вдруг глухой голос.

Горелов давно уже вошел в госпитальный отсек, слышал разбор дела капитаном и его решение и теперь стоял у притолоки дверей, глядя умоляющими глазами на зоолога.

— Я уже неоднократно выполнял ее под вашим наблюдением, Арсен Давидович, — продолжал он, с улыбкой приближаясь к койке ученого. — Она меня настолько увлекла, что мне кажется, Арсен Давидович, вы и теперь будете довольны… На моей работе главного механика, Николай Борисович, — обратился он к капитану, — это совершенно не отразится. Тем более что мы, вероятно, будем больше стоять на месте, чем двигаться.

— Пожалуйста, Федор Михайлович! — дружески улыбаясь Горелову, согласился капитан. — Если это устраивает Арсена Давидовича, то с моей стороны никаких возражений не будет. Но имейте в виду, что ответственность за состояние и работу двигателей продолжает оставаться на вас.

— Отлично, отлично! Это меня устраивает как нельзя лучше! — шумно обрадовался зоолог. — Федор Михайлович знает, чем я больше всего интересуюсь, где искать и как искать. Мы с ним уже немало поработали вместе. Все складывается превосходно! Благодарю вас, капитан! Благодарю вас, Федор Михайлович!

Если бы почтенный ученый не находился в таком радостном состоянии, он, вероятно, обратил бы внимание на необычную бледность Горелова, на болезненную натянутость его улыбки, на то, как часто он проводил рукой по лбу, словно стирая с него испарину слабости. Впрочем, энтузиасты, не жалея себя, нередко так же относятся и к другим. Во всяком случае, было вполне ясно, что ученый совершенно забыл и об электризации, и о массаже, и о грязевых ваннах, которые он недавно так настойчиво рекомендовал своему бывшему пациенту. В результате все остались очень довольны разговором, начавшимся столь бурно и закончившимся к общему удовольствию.

— Цой, голубчик, — дружелюбно обратился ученый к своему врачу и помощнику, когда капитан вышел из отсека, — дай, пожалуйста, Федору Михайловичу список видов животных, которых мы наметили себе для особенно тщательных поисков на глубинах. Предварительно вычеркни все уже найденное нами. Дай ему также для ознакомления все наши альбомы, зарисовки, атласы. Выдели для Федора Михайловича и постоянный экскурсионный мешок с инструментами и приспособлениями.

Когда после двухчасовой беседы с Цоем Горелов вышел из лаборатории, он быстро направился к своей каюте, тяжело нагруженный материалами и снаряжением. Он торопливо отомкнул замок дверей, тщательно потом запер их за собой и с облегчением свалил все принесенное на круглый стол, стоявший посередине каюты. Каюта была небольшая, продолговатая, с койкой и платяным шкафом у правой стены, умывальником и туалетным столиком с большим зеркалом — у левой. Над койкой висел прекрасной работы акварельный портрет молодой женщины с нежным, красивым лицом и властным взглядом больших черных глаз. У стены против дверей, под большим круглым иллюминатором, сейчас наглухо задраенным наружной шторой, стоял небольшой письменный стол с письменным прибором, стоячим настольным портретом той же молодой женщины и большой старомодной пишущей машинкой.

Освободившись от груза, Горелов тяжело опустился на стул и, зажав голову между ладонями, долго сидел с закрытыми глазами, изредка покачиваясь на месте, как при мучительной зубной боли. Наконец он поднялся, постоял с минуту, опустив голову и опершись кулаком о стол, потом встряхнулся и решительно взялся за только что принесенные им книги, альбомы, атласы. Часа три он усердно, не отрываясь, работал над ними, внимательно изучал художественные изображения представителей подводной фауны и флоры, делал выписки, копии с рисунков, составлял списки, классифицировал.

Потом он встал, сильно потянулся и принялся за экскурсионный мешок. Он внимательно пересмотрел все его внешние и внутренние карманы с инструментами и приспособлениями, освободил один из внутренних карманов, переложил его содержимое в другой. Затем направился было к письменному столу, но на полпути остановился, оглянулся и пошел к двери. Попробовал, хорошо ли она заперта, прислушался и, видимо успокоенный тишиной в коридоре, вернулся к письменному столу и принялся за пишущую машинку. Долго разбирал ее, добрался до центра доски под кругом тонких буквенных рычагов. Там находился невысокий металлический ящичек, окрашенный под общий, синеватый цвет машинки. Горелов отвинтил его от доски, отложил в сторону, опять собрал машинку и попробовал ее работу. Все было на месте, механизм действовал исправно, как всегда, — отсутствие крупной детали совершенно не замечалось. Горелов взял металлический ящичек и, задумчиво взвешивая его в руке, пробормотал:

— Давление чертовское. Выдержит ли? Не то, что в Саргассах, у поверхности…

От этих звуков собственного голоса он вздрогнул, испуганно оглянулся, потом вернулся к экскурсионному мешку, вложил ящичек в пустой внутренний карман, прикрыл его там несколькими мелкими инструментами и тщательно застегнул карман. Замкнув мешок, Горелов засунул его под койку и ушел завтракать в столовую.

Вернувшись через полчаса в свою каюту, он переоделся в рабочий костюм, выдвинул до отказа один из ящиков письменного стола и отогнул вниз его заднюю стенку. За ней открылся узкий потайной ящик. Вынув оттуда несколько деталей замысловатых форм, моток тонкого провода, он рассовал все это по карманам экскурсионного мешка.

С мешком, перекинутым на перевязи через плечо, Горелов зашел в центральный пост управления и, оформив пропуск у вахтенного лейтенанта Кравцова, направился в госпитальный отсек.

— Благослови, влады-ыко-о-о! — смешливо прогудел он густым дьяконским басом, приближаясь к койке зоолога. — Пришел за вашим напутствием, Арсен Давидович. Как-никак, первый самостоятельный вылет вашего птенца!

Зоолог повернулся к нему, радостно засмеявшись;

— Благословляю! Благословляю! Желаю успеха! Вам Цой все передал? — Он протянул Горелову руку для пожатия.

Тут только Горелов заметил сидевшего в стороне капитана и поклонился ему:

— Простите, Николай Борисович! Сразу не заметил вас. Капитан приветливо улыбнулся:

— Ничего, ничего, Федор Михайлович. Присоединяюсь к пожеланиям Арсена Давидовича!

— Идите, идите, Федор Михайлович! — возбужденно проговорил зоолог. — Эх, завидую вам! Ну ничего! Скоро вместе будем работать на длительной глубоководной станции.

Капитан вздрогнул и поднял глаза. Он пристально посмотрел на зоолога и Горелова, потом вновь опустил веки, быстро перебирая пальцами свою золотистую бородку.

Еще раз попрощавшись и получив от зоолога множество дополнительных наставлений, Горелов вышел из отсека, неплотно закрыл за собой дверь и застыл на месте возле нее, словно задумавшись.

До его слуха заглушено, но достаточно внятно донеслось:

— Арсен Давидович, надеюсь, вы никому не говорили о предстоящих длительных остановках подлодки?

Короткое молчание как бы свидетельствовало, что этот вопрос застал зоолога врасплох. У Горелова замерло сердце.

— Что вы, что вы, капитан, — послышалось наконец торопливое бормотание зоолога. — Зачем я стану говорить! Я же ведь знаю… Вы же меня предупреждали…

Горелов с облегчением вздохнул и жестко улыбнулся. Капитан помолчал. Потом донесся его спокойный голос:

— Ну и отлично! Не забывайте и в будущем об этом.

Горелов отделился от двери и все с той же жесткой улыбкой твердыми, уверенными шагами быстро направился к выходной камере.

— Кто-нибудь из команды находится сейчас за бортом? — спросил он Матвеева, который быстро и ловко, несмотря на перевязанную руку, помогал ему надевать скафандр.

— Так точно, товарищ военинженер! Шелавин и при нем Марат с Павликом.

— Давно вышли?

— С полчаса, не больше.

— Куда они направились?

— Точно не знаю, товарищ военинженер… Куда-то на зюйд.

— Ага! Ну ладно. Спасибо.

Очутившись за бортом, Горелов запустил винт на пять десятых хода и взял курс прямо на север. Отплыв километров на двадцать от подлодки, он некоторое время усердно охотился у дна и на различной высоте над ним. Он хватал все, что казалось ему незнакомым, заполняя мешок рыбами, морскими ежами, голотуриями, гидрополипами, глубоководными раками, придонными моллюсками. Через час он, по-видимому, решил, что поработал достаточно. Плотно замкнув мешок, Горелов, снесся по радио с подлодкой, определил при помощи лейтенанта свое местонахождение и сообщил ему, что собирается поработать еще час-другой, после чего опять снесется с подлодкой и вернется домой.

Отклонившись от подлодки, Горелов натянул на руки электрические перчатки, проверил готовность ультразвукового пистолета и, запустив винт на десять десятых хода, понесся на восток, поднимаясь все выше и выше над дном. Впереди перед ним тянулся с юга на север великий подводный хребет. Где-то здесь, высоко вздымаясь над его ровным гребнем, находилась вершина, открытая Шелавиным. Горелов долго и безуспешно искал ее. Наконец нашел и, пустив кислород в воздушный мешок, поднялся на нее… По глубомеру она отстояла от поверхности океана всего на тысячу сто метров.

Горелов заметил на ней отдельно стоявшую скалу с углублением вроде просторной ниши. Пустив в ход внутренний механизм воздушного мешка, он загнал обратно в патрон кислород и сел на небольшой обломок скалы. Когда поднятая им туча ила рассеялась и вода вокруг приобрела свою обычную чистоту и прозрачность, Горелов снял электроперчатки, вынул из мешка металлический ящичек, взятый из пишущей машинки, и, выбрав ровное место на обломке, поставил ящичек рядом с собой. Потом приладил к нему длинные тонкие детали, и ящичек получил вид странного морского ежа с растопыренными во все стороны необычайной формы иглами. Между этими иглами он натянул тонкий провод и один его конец обернул на левой руке вокруг кнопки, к которой обычно пристегивается перчатка. После этого Горелов нажал на верхней площадке ящичка кнопку. Часть его передней стенки откинулась, легла горизонтально, и на ней оказалась миниатюрная клавиатура пишущей машинки. На верху оставшейся части стенки засветилось длинное узкое окошечко. За окошечком видна была натянутая бумажная лента.

С трудом работая огромными металлическими пальцами на крошечных клавишах машинки, Горелов принялся медленно выстукивать на них.

В безбрежные пространства водного и воздушного океанов понеслись непонятные сигналы:

«ЭЦИТ… ЭЦИТ… Слушай, ЭЦИТ… Говорит ИНА2… Говорит ИНА2… ЭЦИТ… ЭЦИТ…»