Глава 7
Гасли звезды. Небо на востоке, светлея, окрашивалось в мягкий розовый свет. Утро было безветренное, теплое. Вода в реке, розовая, как и небо, сонно хлюпала. Тэмуджин с Хасаром, Бэлгутэем и Хачиуном, босые, в коротких затрепанных штанах, шли друг за другом. Из-под берега, заставив Тэмуджина вздрогнуть, с шумом, истошным криком вылетела птица. Хачиун, шагавший позади всех, догнал старшего брата, боязливо прижался к нему.
— И трус же ты! Утки испугался.
— А может быть, это вовсе не утка. Может быть, это злой дух.
— Не болтай о чем не следует! — рассердился Тэмуджин.
Мальчик хотел сказать еще что-то о злых духах, но Тэмуджин строго прикрикнул, и дальше пошли молча. Скоро совсем рассвело. Солнечные лучи заскользили по вершине Бурхан-Халдуна, высветляя зелень леса, над водой поплыли прозрачные пряди тумана. По крутому яру спустились на песчаную косу. Босые ноги оставляли на песке глубокие вмятины, и они тут же заполнялись прозрачной водой. У широкого омута остановились. На воде покачивались берестяные кругляши-поплавки — тут стояла сеть. Тэмуджин сбросил штаны, сунул ногу в воду — холодная. Всхлипывая, забрел по грудь в омут, ухватился за конец сети, потянул. Сеть заметно подрагивала, и Тэмуджин забыл про холодную воду: что-то есть! У берега за нижнюю тетиву сети схватился Хасар, стали потихоньку выбирать. Из воды показалась розово-золотистая рыбина. За ней вторая, третья. Четыре крупных ленка упруго бились в волосяной сети на мокром песке. Богатый улов! Хачиун по-щенячьи взвизгивал, смеялся, лез к сети, мешая Тэмуджину и Хасару, Бэлгутэй хватал рыбин за хвост и тоже смеялся.
Оставив сеть и рыбин на берегу, спустились ниже. Здесь река прижималась к высокому утесу, круто заворачивала. На повороте была глубокая яма. В нее Тэмуджин вечером закинул крючки, наживленные хариусами, если есть таймень, возьмет.
На спокойной голубовато-зеленой воде лежала темная тень скалы, у берега блестели омываемые течением черные острые камни. Оставив братьев, Тэмуджин, прыгая с камня на камень, добрался до удочек. Проверил одну, другую — пусто. Оставалась последняя. Она стояла в конце ямы под молодым ильмом, росшим в узкой расщелине. Белая волосяная леска была туго натянута. Тэмуджин подергал ее, с огорчением подумал — зацепилась. Придется нырять в воду, не лишаться же драгоценного крючка! Вдруг леса сама по себе прослабла. Тэмуджин, недоумевая, стал выбирать ее. Но что это? Снова натянулась. Нет, идет. Коряга за ней тащится, что ли?.. Так и есть, вон темнеет. Целое бревно тащится.
И в этот момент «бревно» рванулось в сторону. Тэмуджин упал, но лесу из рук не выпустил. Она до крови врезалась в руку. Упираясь ногами в камень, стискивая зубы, Тэмуджин держал леску. Таймень хлобыстнул хвостом по воде, повернул против течения. Тэмуджину стало легче.
— Хасар! Скорее сюда!
Горячий пот заливал лицо, щипал глаза. Пальцы на перетянутой руке посинели, из-под лески, охватившей ладонь, сочилась кровь. Хасар не услышал его крика. А таймень снова повернул вниз, заметался, малиновый хвост тяжко бухал по речной глади, вода бурлила, словно кипяток в котле. Боль в руке стала невыносимой. У Тэмуджина потемнело в глазах.
— Хасар!
Брат услышал. Козленком прыгая с камня на камень, подбежал, вцепился в натянутую до звона лесу, потянул. Вдвоем быстро умучили тайменя. Он подошел к берегу с широко распахнутой пастью — зубастое страшилище.
— Лезь в воду!
Хасар сбросил штаны, ринулся в воду, бесстрашно запустил руки под жабры тайменя. Ловкий, с клочьями обгорелой кожи на черной спине, братишка сейчас как нельзя лучше оправдывал свое имя.
На берегу рыбина упруго изогнула литое тело, забилась, пачкая хвост в сухих листьях и земле. Тэмуджин схватил камень, с веселой яростью обрушил на черную голову тайменя — сухо хрустнули кости.
— На тебе! На!
Вдвоем выволокли его из-под утеса. Хачиун и Бэлгутэй с опаской разглядывали огромную рыбину, тыча палками в светло-серое брюхо.
Разожгли огонь, зажарили двух ленков, поели. Тэмуджин заставил братьев разбирать сеть, сам лениво растянулся на траве. Солнце уже начало припекать. Трещали кузнечики, в кустарнике за рекой пели птицы. Ныла нарезанная леской рука, но на душе было светло и покойно. Он становится мужчиной, главой и кормильцем семьи. Страшная зима с зелеными огоньками волчьих глаз в гудящей и стонущей темноте уже не повторится. Он научился ловить рыбу, бить из лука птиц, добывать жирных тарбаганов. Он научится владеть мечом и боевым копьем, станет воином, таким же знаменитым, как его отец Есугей-багатур. Пусть тогда дрожит от страха толстый Таргутай-Кирилтух!
Но не о мести ненавистному нойону больше всего думает теперь Тэмуджин. Почему-то все чаще вспоминается его нареченная невеста Борте девочка с тугими круглыми щеками, рассудительная и упрямая. Какой стала она теперь? Захочет ли Дэй-сэчен, ее отец, отдать Борте ему сейчас, когда у него единственный нукер — собственная тень? Когда-то он был добр и внимателен к нему. Но это было при жизни отца. В ту пору все были добры к нему, к его матери, его братьям. Люди уважают, прав Теб-тэнгри, одно силу. И он будет сильным.
Тэмуджин сел, потянулся, посмотрел на свои ноги с исцарапанными, в ссадинах ступнями, на муравья, деловито бегущего вверх по тонкой травинке, на тайменя с круглыми, как пуговицы, глазами, перевел взгляд на речку, на пологие лесистые холмы, и ему захотелось запеть от беспричинной радости, наполнившей душу.
Братья возились с сетью у самой воды. Хасар и Бэлгутэй выбирали из ячей траву, листья, тину. Хачиун собирал на отмели цветные камешки. По берегу, с той стороны, где была юрта, бежал младший братишка Тэмугэ-отчигин. Штанишки сползали с его тонкого зада, и он на ходу их поддергивал. Вот глупый, подвязать не догадается!
Подбежав к Тэмуджину, Тэмугэ-отчигин не сразу мог что-либо сказать запыхался. Глазенки выпучены, на носу мелкие капельки пота, одна рука поддерживает штаны.
— Тэмуджин… тебя ищут! — наконец сказал он. — Приехали нукеры Таргутай-Кирилтуха. Они ругали мать. Ударили Хоахчин. Я сюда.
Тэмуджин посмотрел на небыстрое, в мелкой ряби, течение реки, на тальниковые кусты, склонившие ветви к воде. Все, что говорил сейчас малыш Тэмугэ, не воспринималось им как угроза. Но тут в поле его зрения попали всадники. Пять человек. Они подвернули к берегу реки, остановились. Должно быть, ехали следом за Тэмугэ-отчигином и, потеряв его из виду, не знали, куда направиться. Тэмуджин заволок тайменя в кусты, прикрыл его ветками, травой, лихорадочно обдумывая, что делать. Всадники увидели Хачиуна, бегающего по отмели, погнали коней.
— Хасар! — крикнул Тэмуджин. — Я спрячусь. Скажи — уехал куда-то.
Он побежал, пригибаясь, в кусты. Всадники, кажется, успели его увидеть. Вскоре он услышал тяжелый топот копыт за спиной, треск ломаемых кустов. Не убежать! Впереди были реденькие тальники, справа тянулась болотистая, в кочках, низина, за ней начиналась возвышенность, поросшая березняком, дальше были горы и лес. Надо бежать в лес. По болоту лошади не пойдут… Он свернул в сторону, стал прыгать с кочки на кочку. Всадники выскочили из кустов, на краю болота остановились. Передний (по голосу он узнал в нем Аучу-багатура) приложил ладони ко рту, закричал:
— Э-эй! Не убегай! Мы тебя все равно поймаем. Без тебя нам не велено возвращаться.
Тэмуджин только чуть приостановился, но тут же помчался сколько было сил. Всадники, ругаясь, поскакали вокруг болотины. Он прыгал с кочки на кочку. Густая зеленая вода пахла тухлыми яйцами. Несколько раз поскальзывался, падал. Руки, живот, штаны были в вонючей жиже.
Выскочил на возвышенность, нырнул в березовый лесок, чуть перевел дух. Но всадники были уже недалеко, снова послышался стук копыт. Он побежал в гору. Дышал хрипло, со свистом, как загнанная лошадь.
Преследователи рассыпались и, словно загонщики на облаве, ехали цепью, не теряя друг друга из виду, изредка переговариваясь. По голосам он определял, где они находятся, и то приостанавливался, чтобы отдышаться, то снова бежал. Лес становился гуще. Заросли багульника порой были так плотны, что он еле продирался сквозь них, часто на его пути попадались валежины с острыми мертвыми сучьями. Бежать он уже не мог, шел шагом. Голосов больше не слышал. Или преследователи отклонились в сторону, или вернулись. Выбрав густую чащу, он залез в нее, лег на землю. Здесь было прохладно и сумрачно. Пахло прелой хвоей и смолой. Гулко колотилось сердце, дрожали ноги.
Понемногу успокоился, стал думать. Чего хочет от него Таргутай-Кирилтух? Уж конечно не для того, чтобы вручить подарок или вернуть захваченное, послал людей за ним. Может быть, хочет убить?
При мысли о смерти Тэмуджину стало зябко. Нет, только не это! Он не дастся им в руки. Он будет скитаться в лесах, словно дикий зверь, питаясь ягодами и травой, но не даст зарезать себя, как пустоголового ягненка.
День тянулся бесконечно. Устав лежать, Тэмуджин пошел разыскивать что-нибудь съестное. Попробовал есть грибы. Сырые, пахнущие плесенью, они вызывали отвращение. А развести огонь было нечем — огниво и кремень остались на берегу реки. Да и не решился бы разжечь огонь… В узкой сумрачной пади нашел несколько кустов смородины. Ягоды были еще зеленоватые, кислые, от них выворачивало скулы.
К вечеру погода испортилась. Небо, затянутое облаками, было без единой звездочки, тьма навалилась такая густая, что Тэмуджин ничего не видел в двух шагах от себя. Дул ветер, и деревья скрипели, потрескивали, шумели. Слушая голоса леса, он сжимался от страха. Казалось, нечистые духи и демоны — мангусы — окружили его со всех сторон, беснуются в темноте, ожидая, когда он уснет. Тогда украдут его душу, выпьют кровь, растерзают тело.
До рассвета не сомкнул глаз. Утром пошел дождь. Мелкая морось неслышно сыпалась на притихший лес, вода скапливалась на ветвях деревьев, и тяжелые капли с шумом падали на сухую прошлогоднюю листву. Тэмуджин замерз, от неподвижного сидения на земле свело судорогой ноги. Поднялся и поковылял вниз, к реке. Он надеялся, что огниво и кремень остались на берегу. Возможно, и таймень еще там. Тогда он разведет огонь, отогреется, поест. К юрте матери пока что не пойдет. Аучу и его люди, наверное, этого только и ждут.
На том месте, где вчера жарили рыбу, не оказалось ни кремня с огнивом, ни тайменя. Дурак Хасар все утащил домой. А может быть, и не он. Может быть, все забрал проклятый Аучу, верный пес Таргутай-Кирилтуха. Сейчас, возможно, сидит у теплого очага, ест куски тайменя, обсасывая жирные пальцы. Ну, погодите же, я вам все припомню!
Он снова ушел в лес. Из веток и травы сделал шалаш, залез в него. Пригрелся и заснул. Разбудило его пение птиц. Высунул голову из шалаша. Дождь перестал, небо очистилось от туч, ярко светило солнце. Капли дождя висели на листьях, на хвое деревьев, искрились разноцветными огоньками. День клонился к вечеру. Нестерпимо хотелось есть. Он встал и побрел по косогору. Надо будет подобраться ближе к юрте. Ночью, может быть, удастся увидеть кого-нибудь из своих.
Голод, усталость притупили чувство страха. Он вышел на край леса. Отсюда, от подножия горы, видна была равнина с одинокой юртой. Возле юрты не заметил ни людей, ни лошадей. Может быть, Аучу-багатур со своими нукерами убрался восвояси? Постоял, раздумывая, и с оглядкой направился вниз.
Но ушел недалеко. От реки мчались, отрезая путь в лес, пять всадников. Он повернул назад. Сбоку, пригибаясь к гриве коня, скаля белые зубы, налетел Аучу-багатур, бросил аркан. Волосяная веревка захлестнулась на груди Тэмуджина, он упал, обдирая кожу, протащился по земле. Нукеры не дали приподняться, скрутили руки и ноги, словно мешок, приторочили к седлу.
Тэмуджин плакал. Аучу-багатур подошел к нему, заглянул в лицо, со смешком сказал:
— Я думал, сын Есугея багатур. А он плачет, будто девка, которую отдают в наложницы.
Извиваясь всем телом, Тэмуджин приподнял голову, плюнул на Аучу-багатура.
Тот рубанул его ребром ладони по затылку.
— Ух, и дал бы я тебе сейчас! Да боюсь — сдохнешь раньше времени.
От удара из глаз Тэмуджина посыпались искры, онемела шея. Он дрыгал связанными ногами, задыхался от ярости.
— Дай, ну, дай! Я не сдохну. А вот тебя, вонючая ворона, я когда-нибудь привяжу к хвосту табунного жеребца!
— Ну? Напугал ты меня до смерти!
До куреня Таргутай-Кирилтуха добирались три дня. Нукеры почти не кормили Тэмуджина, всю дорогу зубоскалили над ним. Он молчал. Не было сил отвечать.
У юрты Таргутай-Кирилтуха его сняли с седла, освободили от веревок. Чтобы не упасть, он схватился за столбик коновязи. Белая юрта, лошади, люди качались, расплывались.
— Проходи, гость дорогой.
Узнав скрипучий голос Таргутай-Кирилтуха, Тэмуджин распрямился. Нойон стоял перед ним, сложив руки на животе, обтянутом шелком. Жарко блестели серебряные бляхи на его поясе.
— Ты вырос, — продолжал Таргутай-Кирилтух, ощупывая его взглядом, — и стал очень похож на своего отца. Мы с твоим отцом были друзьями. Да-а… Кому же, если не мне, заботиться о твоем будущем? А?
— Ты уже позаботился, — буркнул Тэмуджин, наливаясь злобой.
— Горяч! — одобрительно проговорил Таргутай-Кирилтух. — Но и горячих скакунов объезжают, и упрямых волов в телегу впрягают. — Оплывшее лицо нойона посуровело. — Кто-то считает, что я присвоил себе чужое. Я взял себе все, что имел твой отец, — это верно. А почему взял? Богатства твоего отца было нажито трудом многих. Потом — не слабой женщине, твоей матери, владеть им. Табун без жеребца разбегается, богатство в слабых руках рассыпается… Вот. А ты, неразумный, распускаешь язык. Однако я не стану наказывать тебя. Ты сын моего друга, и ты будешь жить у меня. Я тебя одену, накормлю, посажу на коня. Ты будешь нукером и братом моему сыну Улдаю.
За спиной Тэмуджина стоял Аучу-багатур, подсказывал:
— Благодари!
Тэмуджин крепче стиснул столбик коновязи, замотал головой.
— Мне ничего не нужно. Если ты друг моего отца, отпусти меня, оставь в покое.
— Ты отказываешься принять дар? — от удивления растягивая слова, проговорил Таргутай-Кирилтух, насупился.
Аучу-багатур рукояткой плети больно ткнул в спину Тэмуджина.
— Соглашайся, глупый человек. Благодари!
Боль в спине подстегнула Тэмуджина. Резко повернулся к Аучу-багатуру, взбешенно закричал:
— Не буду я благодарить! Отобрав повозку с волом, дарите чеку от этой повозки — за что благодарить! — Опалил взглядом Таргутай-Кирилтуха. — Ты грабитель и вор! Мне не нужны твои милости!
Толстые губы Таргутай-Кирилтуха скривились, пухлое лицо налилось кровью.
— Люди, выходит, говорили правду: ты волчонок! Но тебе никогда не стать зубастым волком. Хочешь мстить мне — я перед тобой. Эй, нукеры, дайте молодцу меч. Посмотрим, на что ты годен.
В своей ладони Тэмуджин ощутил рукоятку меча, сжал ее, напружинился. С какой радостью всадил бы сейчас широкое лезвие в это толстое пузо! Но сил не хватит даже поднять оружие. Отбросил меч от себя. Он упал, звякнув о камень.
— Со-опляк! — презрительно протянул Таргутай-Кирилтух и сказал нукерам с ворчливой нравоучительностью: — Человек человеку может быть или врагом, или другом. От дружбы он отказался. Врагом быть не может. У такого одна участь — он становится рабом. Наденьте на его шею кангу.
Глава 8
В юрте Булган теперь никогда не выветривался запах кислятины. Вместе с сыном она с утра до вечера выделывала шкуры овец. После того, как меркиты отогнали табун и Тайчу-Кури влепили двадцать палок, бедный парень долго не мог ни сидеть, ни лежать на спине, но не это главное — их заставили перебраться в курень и выделывать кожи. Работа тяжелая, а кормили плохо. Когда пасли табун, питание тоже было скудное, но там они с Тайчу-Кури чувствовали себя вольными людьми, и работа была не столь обременительная. Надо же было этим меркитам налететь именно на их табун! Жизнь никак не ладится. Или уж у нее такая злосчастная доля, или чем-то сильно прогневила духов. Хучу был хорошим мужем. Любил, правда, поболтать впустую, сытно поесть, но с ним она, особенно в последние годы, не знала никакого горя. Только бы жить да радоваться. Кирилтух вздумал разорить Оэлун, и Хучу погиб. А все то, что они с ним успели нажить, забрали нукеры. Теперь они с сыном черные рабы. И так, кажется, будет до конца жизни. Ну, ее жизнь прошла — ладно. Утерянное не вернешь, гнилое не пришьешь. А вот жизнь Тайчу-Кури только начинается. Славный парень, коренастый, крепкий, очень похожий на своего отца, но, пожалуй, красивее, чем он — как будет жить ее Тайчу-Кури? Он родился на старой, вылезшей овчине, носит одежду из старой, рваной кожи, спит под латаным одеялом неужели так будет всю жизнь? У него нет ни коня, ни седла, ни юрты. Придет время жениться, не на чем привезти невесту, не из чего постелить постель.
Булган горестно вздыхала, в тысячный раз думая одну и ту же думу, а руки сами собой крутили, мяли, терли овчину с белой пушистой мездрой и курчавой мягкой шерстью. Тайчу-Кури выделывал овчины крюком на улице. Правая нога поднималась и, опираясь на ремень крюка, будто на стремя, медленно опускалась. Солнце освещало его голую потную спину, загоревшую до черноты.
— Сынок, а сынок! Ты бы отдохнул.
Тайчу-Кури вошел в юрту, зачерпнул из кадки воды, выпил целую чашку, зачерпнул вторую и вылил себе на грудь.
— Сейчас бы кумыс пить или, на худой конец, дуг, — сказала она.
— Ничего! — Тайчу-Кури вытер ладонью потное лицо, улыбнулся. Ничего, и вода хорошо.
Такой уж он и есть. Все ему ничего. Отшибли спину палками, вздулась подушкой, смотреть даже страшно, а когда она спрашивала его, больно ли, он отвечал почти так же, как сейчас. «Ничего. Когда били, было больно, а сейчас уже ничего».
— Ну, я пошел, мама.
— Посиди, сынок, отдохни. Жарко.
— Аучу опять будет ругаться.
— Пусть ругается. Из сил выбиваемся, на них работая, а они и покормить не хотят. Их сынки в твои годы только одно и знают забавляться, носиться по степи без дела.
— Ну что ты, мама, меня с ними равняешь!
— Не равняю. А все же злость берет! Из-за них житья нет. Если бы не Таргутай, твой отец был бы жив, и мы бы не бедствовали.
Булган расстроилась, бросила овчину, вышла на улицу. К юрте приближались два всадника — Аучу-багатур и сын Таргутай-Кирилтуха Улдай. Между ними шел с кангой на шее высокий молоденький парень с очень знакомым лицом. Парень смотрел из-под широкого лба злыми серыми глазами. Рыжие жесткие волосы клочьями топорщились на голове. Неужели это сын Есугея?
— Принимай гостя, Булган! — Концом рукоятки плети Аучу подтолкнул в спину парня. — Где твой сын?
— Я здесь, — Тайчу-Кури вышел из юрты, почтительно поклонился Аучу и Улдаю.
— Этот парень будет жить с вами. Если он убежит, ты ответишь головой. Так же, как и ты с матерью, он будет выделывать овчины. Следи, чтобы не бездельничал. Он твой раб.
— Ты теперь большой господин! — осклабился Улдай, упитанный парень с толстыми, словно опухшими, верхними веками над маленькими веселыми глазами.
— Он должен выделывать столько же овчин, сколько и ты, — продолжал Аучу-багатур. — Не выделает — будет бит палками. Каждая невыделанная овчина — две палки. Понятно? А тебе, Тэмуджин, понятно?
— Я не буду выделывать овчины, — глухо сказал Тэмуджин. — Я не раб! Я сын высокородного родителя!
Улдай засмеялся.
— Мы тебе будем давать на выделку овчины не простых, а высокородных овец!
— Дурак! — сказал Тэмуджин.
— Но-но, умный нашелся! Посмотрю, каким ты станешь через несколько дней.
Они уехали. Тэмуджин сел на землю, привалился спиной к стене юрты, закрыл глаза. Под ресницами лежали темные тени, сухая кожа туго обтягивала скулы. Булган принесла воды, присела перед ним.
— Выпей, сынок.
Тэмуджин отодвинул руку с чашкой.
— Не хочу. Дай что-нибудь поесть.
Булган растерянно посмотрела на сына — в юрте не было ни крошки съестного. Только вечером она сможет получить у баурчи Таргутай-Кирилтуха немного молока и хурута. Тайчу-Кури в ответ на ее взгляд виновато потупился.
— Может быть, я схожу к соседям?
— Иди, сынок, к Сорган-Шира.
Сорган-Шира делал для Таргутай-Кирилтуха кумыс и тарак, у него всегда было в запасе что-нибудь съестное. Она надеялась, что сосед не откажет ради такого случая. И верно, Тайчу-Кури вскоре вернулся с большой чашкой творога и котелком кумыса. А следом пришел и сам Сорган-Шира, кривоногий мужчина с лысеющей головой, настороженно оглянулся и поклонился Тэмуджину.
— В моем сердце живет добрая память о твоем родителе.
Булган с жалостью смотрела на тонкую шею Тэмуджина, до красноты натертую березовой кангой. Непонятно было, слушает он Сорган-Шира или его мысли далеко отсюда. Съев творог и запив его кумысом, он взглянул на Сорган-Шира, и в его глазах неожиданно промелькнули насмешливо-злые огоньки.
— Если в твоем сердце так крепка память о моем отце, сними с меня колодку, дай коня и седло. А?
Сорган-Шира снова боязливо оглянулся, крепко потер лысину.
— Ты бы лучше помалкивал, молодой господин, об этом. Неужели еще не понял, кто такой Таргутай-Кирилтух? Мы-то его хорошо знаем.
— Лучшего господина вы и не заслуживаете! Смирный конь одинаково везет и хозяина и вора. — Тэмуджин отвернулся.
Смущенный Сорган-Шира ушел домой. Булган пригласила Тэмуджина в юрту, отрезала от своего одеяла кусок овчины, подложила под колодку, чтобы она меньше натирала ему шею.
Работать утром Тэмуджин не стал. Он сидел в тени юрты, подогнув колени, положив на них руки, на руки — голову, молчал; Тайчу-Кури, обливаясь потом, тер крюком овчины, время от времени просил его:
— Ты хотя бы для виду поработай. Палками бить будут. Ох, и больно они бьют палками!
— Молчи! Не буду я выделывать вонючие овчины.
— Это не тяжело, — уговаривал Тайчу-Кури. — Видишь, я работаю, и ничего.
— Ты — харачу. Ты для этого и рожден.
Тайчу-Кури благодушно улыбнулся.
— А слышал, что сказал Аучу-багатур. Я теперь вроде как твой хозяин.
— Поговори еще так! Возьму твой крюк и тресну по башке!
— Да я же шучу. Вот чудак какой! Если бы вправду я стал хозяином, разве стал бы держать в колодке и заставлять работать на себя! Иди куда хочешь, делай что хочешь. У меня свои руки есть.
— Глупый ты парень, как я погляжу. Надоел своей пустой болтовней!
— Может быть, и глупый, — охотно согласился Тайчу-Кури.
Булган слушала их разговор, согнувшись над овчинами. Упрямство Тэмуджина было ей по душе. Только зря он думает, что ее Тайчу-Кури глупый. Он очень верно говорит. Если бы над человеком было поменьше всяких разных хозяев, если бы хозяева не захватывали людей друг у друга вместе с табунами и стадами, жилось бы много лучше.
Несколько дней ни Аучу-багатур, ни Улдай не появлялись. Все эти дни Тэмуджин не работал. Булган и Тайчу-Кури выбивались из сил, чтобы выделать все овчины. Но разве могли они сделать вдвоем то, что дали на троих? Булган со страхом ждала Аучу-багатура.
Он пришел вместе с Улдаем и тремя нукерами. Все были навеселе. Сытое лицо Улдая пылало, Аучу, напротив, был бледен, только малиновый шрам на покатом лбу горел, словно раскаленный. Они пересчитали овчины. Четыре остались невыделанными.
— Восемь палок мало! — с сожалением сказал Улдай. — Я думал, он больше заработает. Может быть, мы не будем его бить? Смотри, Аучу, своими высокородными руками он выделал овчины так хорошо, что я, пожалуй, велю из них сшить шубу себе.
— Отведав палок, он будет выделывать овчины и вовсе хорошо. Снимай штаны, Тэмуджин.
Глаза Тэмуджина налились темнотой, стали почти черными. Казалось, он бросится на своих врагов, вцепится зубами в горло.
— Штаны снимать он стесняется! — Улдай глумливо хохотнул.
Тайчу-Кури поклонился Аучу багатуру.
— Не трогайте его. Эти овчины не выделал я. Мне нездоровилось.
— Ты не выделал? — удивился Аучу, мутными глазами посмотрел на него, кивнул:
— Хорошо. Нукеры, дайте ему восемь палок.
Нукеры повалили Тайчу-Кури на землю, содрали штаны. Один сел на ноги, другой на голову, третий с придыханием, так, будто колол дрова, начал бить.
— Раз, два, три… — отсчитывал удары Аучу.
Булган зажала рот рукой, чтобы не закричать. Тэмуджин вздрагивал при каждом ударе, словно били его, а не Тайчу-Кури.
Когда Аучу и Улдай с нукерами ушли, Булган упрекнула Тэмуджина:
— Твое своенравие дорого обошлось моему сыну. И всегда так…
Тэмуджин ничего не сказал. Но утром взял крюк и с остервенением начал драть овчину. Он был непривычен к этой работе, ему мешала тяжелая канга, однако до обеда ни разу не передохнул. Сердце Булган отмякло. Она сходила к Сорган-Шира, выпросила сыру и тарака, накормила ребят досыта, сказала:
— Вы сильные парни. Будете дружно работать, будет время и для отдыха. А уж я позабочусь, чтобы вам не было голодно.
И в этот раз Тэмуджин промолчал.
Вечером, укладываясь спать, Тайчу-Кури лег было на отбитую спину, охнул, перевернулся на живот. Тэмуджин засмеялся.
— Не будешь, дурак, подставлять за других свою спину!
— А-а, ничего. Мне это не в новинку.
Глава 9
Багряно пламенели молодые кусты черемухи, желтела, осыпалась листва с берез и осин. Лес осветлялся, становился неуютно-просторным, словно пустая юрта перед кочевкой. Оэлун шла по тропе, сгибаясь под тяжестью берестяного короба с ягодами. Палый лист сухо шуршал под ногами, изредка звонко щелкала сломленная ветка.
Раньше Оэлун боялась леса. Ей, дочери степей, он казался угнетающе тесным, полным неясных опасностей. Она боялась оставаться в нем одна. А теперь даже полюбила бродить одна по звериным тропинкам. Прежнего страха перед лесом не было. Давно поняла: люди опаснее и диких зверей, и злых духов. Сколько горя и страдания принесли они ей! По правде говоря, в ее жизни светлым было лишь детство. А все остальное… Сначала Есугей. Он привез ее в свою юрту силой. Смирилась, может быть, даже полюбила его. Но каких душевных мук стоило это! Потом домогательства коротышки Отчигина. Потом Таргутай-Кирилтух. Он разорил, обездолил ее. В душе она примирилась и с нищетой, и с одиночеством. Все бы вынесла на своих некрепких плечах. Схватили сына. Что злого, худого сделал Тэмуджин? Чем прогневили небо она и ее дети?
Оэлун присела отдохнуть на валежину, сняла короб, растерла натруженные плечи. Из-под колоды выбивался говорливый родник. Наклонилась над ним. Вода была холодной, от нее ломило зубы. Над головой с криком пролетела суетливая сойка. Лист осины упал в воду родника, закачался, прибиваемый течением к травянистому берегу. На минуту Оэлун позабыла все свои горести. Ей хорошо было сидеть и слушать лопотание родника, смотреть на деревья, на зеленые блестящие листочки и ярко-красные ягоды брусники, чувствовать томящую усталость во всем теле. Много ли нужно человеку для счастья? Если бы дома был Тэмуджин, если бы злобный Таргутай-Кирилтух оставил ее в покое, она бы ничего больше не желала. Дети стали большими, все они здоровые, крепкие ребята, голод им уже не угрожает — что еще нужно? Так нет, привязался этот проклятый Таргутай-Кирилтух! Что он сделал с ее Тэмуджином? Ни днем, ни ночью не может она забыть о старшем сыне. Болит, кровоточит материнское сердце. Может быть, Тэмуджина уже нет в живых?
Взвалив короб на плечи, Оэлун стала спускаться вниз, в долину. Лес становился все реже. Наконец вдали за ветвями берез она увидела пасущихся лошадей, юрту. У юрты, возле коновязи, топтались два подседланных коня. Кто это? Что, если снова люди Таргутай-Кирилтуха?
Придерживая руками заплечные ремни короба, она почти бежала. Ремешок, стягивающий волосы на затылке, развязался, они рассыпались, лезли в глаза. Прямо с коробом протиснулась в юрту, откинула волосы. У очага сидели Мунлик и его сын — шаман Теб-тэнгри. Она с облегчением перевела дух, но тут же встревожилась снова: с какой вестью приехал Мунлик?
Хоахчин помогала ей снять короб, участливо заглядывая в лицо.
— Устала, фуджин? Ой-е, какое у тебя лицо! Сейчас покормлю…
По тому, как вела себя Хоахчин, она поняла, что ничего страшного нет. Случись что с Тэмуджином, она бы не стала говорить о ее усталости. И все же не удержалась, спросила у Мунлика:
— Что с моим Тэмуджином?
— Теб-тэнгри видел его два дня назад.
— Как он там? — она повернулась к шаману.
— Ходит с кангой на шее, — сказал Теб-тэнгри. — Черным рабом, будто пленного врага, сделал его Таргутай-Кирилтух…
Оэлун, закрыв глаза, увидела сына, высокого, худого, с тяжелой колодкой на тонкой шее, и закусила губу, чтобы не расплакаться. Хоахчин подала ей свежего овечьего сыру и чашку кислого молока, но Оэлун не могла есть. Невыплаканные слезы комом застряли в горле. Бедный Тэмуджин. За какую вину мается? Как все это терпит мать-земля, не разверзнется под ногами мучителей, не проглотит их!..
Она подняла голову и увидела глаза Мунлика. В них было сострадание и глухая печаль.
— Оэлун, я хочу съездить к кэрэитам, — сказал он.
— Зачем? — душевно болея за сына, спросила она.
Мунлик осторожно потеребил узкую, длинную бороду.
— Надо же как-то освобождать Тэмуджина… Хан Тогорил, думаю, не забыл, что он был клятвенным братом Есугея, что Есугей возвратил ему отнятое ханство.
— Ты затеваешь войну?
— И без того у Таргутай-Кирилтуха и Тогорила нет мира. Правда, и войны тоже нет. Набегают друг на друга. А до войны дело не доходит побаиваются друг друга. Надо скрытно привести воинов Тогорила сюда и ударить прямо в сердце улуса тайчиутов — на курень Таргутай-Кирилтуха.
— Нет, Мунлик, нет — Оэлун медленно качнула головой, ладонями сжала виски. — Мы пробовали драться — ну и что? Зря погибли люди. Война — всегда кровь. И сироты. Разрушенные очаги. Ограбленные юрты. Война — огонь в степи, сжигает и худые, и хорошие травы.
— Как же вызволить Тэмуджина?
— Не знаю… Но не води сюда кэрэитов. Уж лучше я поеду к Таргутай-Кирилтуху, паду перед ним на колени, буду слизывать пыль с его сапог. Неужели у него нет сердца? Неужели не отпустит Тэмуджина?
Шаман улыбнулся жалостливо, мягко, как улыбаются умудренные жизнью взрослые, слушая неразумные речи детей, проговорил:
— Не отпустит. Когда орел-хищник когтит ягненка, блеяние овцы не остановит его. Но и воинов Тогорила сюда вести нельзя.
Он не оставлял матери никаких надежд. Оэлун растерянно и просяще глянула на Мунлика, будто призывая заставить замолчать шамана-сына. И Мунлик, все более туго накручивая на палец прядь бороды, все более жестко подергивая ее, сказал Теб-тэнгри:
— Воинов хана вести нельзя, просить Кирилтуха не следует — как же быть? Что-то я тебя не пойму, сын. Ты отдалился от всех нас, слишком много времени проводишь у юрты Таргутай-Кирилтуха. Твоих дум я не знаю.
— Конь хочет быть первым среди скакунов, мужчина — среди воинов, шаман — среди тех, кому ведомы тайны неба, — вяло, с неохотой, как о чем то давно известном, сказал Теб-тэнгри; заметив, что отец ничего не понял, добавил: — Резвость коня проверяется скачкой, отвага воина — сражением, сила шамана — умением полонить ум могущественных.
— Поло-онить, — протянул Мунлик. — Таргутай-Кирилтух кровный враг нашего рода! Ты забыл, что копье его нукера прервало земной путь моего отца и твоего деда Чарха-Эбугена? Поло-онить… Чего же ты добился?
— Ничего, — нехотя ответил шаман. — Таргутай-Кирилтух прогнал меня.
— Так тебе и надо!
На время все замолчали, и Оэлун острее прежнего почувствовала свое бессилие, свою обреченность. Лоб Мунлика бороздили трудные думы, но он молчал. А когда заговорил, в его голосе не было уверенности:
— Может быть, нам помогут твои родичи — олхонуты? Или ваш сват Дэй-сэчен?
— Чем они нам помогут? Пока у нас один помощник и заступник — ты, Мунлик.
В его лице что-то дрогнуло, казалось, он всей душой потянулся к ней, в печально-ласковом взгляде было много невысказанного. Ничего такого она раньше не замечала, и это удивило, даже почему-то встревожило. Скрывая неловкость, наклонилась над столиком, стала разламывать кусочек сыру, а когда снова подняла голову, лицо Мунлика было прежним, озабоченно-строгим.
— Не ищите помощи у кэрэитов и олхонутов, — сказал Теб-тэнгри, помедлил, как будто сомневаясь, нужно ли говорить об этом, продолжал, переводя взгляд с отца на Оэлун: — Надо искать помощи в самом курене Таргутай-Кирилтуха. Там есть люди, которые помнят Есугея. И я не зря кручусь в курене.
— Что люди… — вздохнула Оэлун. — Они такие же невольники, как мой сын, только без канги на шее. А ты… Ну что можешь сделать ты, Кокэчу?
Она назвала его прежним, детским именем. Для нее он и не был Теб-тэнгри, шаманом, чье имя известно во многих куренях.
— Будет на то воля неба, я сделаю все, что нужно, — сказал шаман и вышел из юрты.
Они с Мунликом остались вдвоем. Сидели, разделенные столиком. Оэлун разламывала сыр на крошки, складывала их горкой. Две слезы скатились по щекам и упали на крышку стола.
Глава 10
Ночью выпал снег, и все юрты куреня были белыми. В стылом воздухе пахло дымом и жареным мясом. Тэмуджин постоял, втягивая ноздрями запахи сытости и благополучия, взял пешню, положил на плечо — железо глухо стукнулось о колодку. Свежий, неулежавшийся снег тихо поскрипывал под разбитыми унтами с вылезающими из дыр травяными стельками. На тропе, бегущей к реке, не было ни одного следа, и она резко выделялась чистой белизной.
Только что рассвело. Зимнее небо было неприветливым, серым. С низовьев реки тянул ветерок, и Тэмуджину в его дырявой короткой шубейке стало холодно. Он, согреваясь, сбежал на реку, прокатился по льду, распахивая унтами мягкий снег. Возле ледяного корыта для водопоя животных из-под снега чернели кучи конского и коровьего навоза, на голубоватом осколке льда трепыхался примерзший клок овечьей шерсти. Дальше стлалось ровное, запорошенное снегом поле льда. Тэмуджин вспомнил игру в бабки на Ононе, и тоска тупо толкнулась в сердце. Какое счастливое было время! Где сейчас Джамуха-анда? Знает ли он о злой доле своего побратима? Недавно видел здесь Хучара. Вместе с дядей Даритай-отчигином они приезжали к Таргутай-Кирилтуху. Встретился с ними случайно. Шел с ведром воды, остановился, увидев незнакомых всадников. Оба в теплых шубах и лисьих малахаях на сытых лошадях ехали навстречу. Его напряженный взгляд заставил их остановиться.
— Тэмуджин? — Хучар резко натянул поводья.
— Племянничек! — завопил Даритай-отчигин. — Да за что же тебя так? Почему ты не дал мне знать?
Они наговорили кучу хороших слов, пообещали выручить. Но он напрасно ждал. Не дождался ни освобождения, ни дяди с двоюродным братом. Не могли ничего сделать? Может быть, и так. Но хотя бы заехали, сказали, как и что, хотя бы дали кое-какой одежды. Вот тебе и родичи, вот тебе и люди одной крови. Каждый печется лишь о себе, о других подумать некому. Такими стали потомки Хабул-хана.
Тэмуджин ударил пешней о лед, и ломкий звук удара покатился по реке. Из-под острия пешни вылетали ледяные брызги, секли лицо. Раздолбив прорубь, он очистил, углубил корыто и кожаным оледенелым ведром стал черпать воду.
К водопою потянулся скот. Лошади в серебре инея подходили к корыту, шумно втягивали воду и резво, играя селезенкой, бежали на пастбище.
Степенно, лениво спускались к воде быки и коровы, теснясь, дробно стуча копытами, сбегали овцы, толстые в своих теплых шубах.
Тэмуджин черпал и черпал воду. Брызги, падая на унты, на кожаные штаны, на полы шубенки, застывали, и скоро одежда, унты залубенели, перестали гнуться.
Напоив скотину, он обколотил палкой лед с одежды и пошел в курень. Тайчу-Кури уже, наверное, запряг быков и ждет его. Надо ехать в лес за дровами. Возвратятся из лесу, будут возить воду к юртам нойонов, а вечером нужно снова поить скотину. После водопоя он должен зайти к Аучу-багатуру или Улдаю, рассказать, что сделал за день. Это самое трудное.
Из куреня с шумной ватагой нукеров выезжал на охоту Таргутай-Кирилтух. Промерзшие за ночь кони нетерпеливо перебирали ногами, уминая рыхлый снег. Тэмуджин свернул с дороги, остановился, пропуская всадников. К нему подлетел Аучу-багатур, зло крикнул:
— Ослеп? Не видишь своего господина? Кланяйся!
Тэмуджин смотрел мимо него, молчал. Он теперь всегда молчал, когда они ругали его или издевались над ним. Кланяться Таргутай-Кирилтуху? Нет! Выделывать овчины, рубить и возить дрова, собирать сухой навоз пожалуйста. Но головы своей перед ними он, сын Есугея-багатура, не склонит. Он никогда не будет таким, как дядя или Хучар, не унизит своего рода.
— Я кому говорю?!
Конь Аучу-багатура, оскалив широкие зубы, храпя и обдавая горячим дыханием, теснил Тэмуджина в сугроб. Он попятился, упал, и тут же удар плети ослепил его.
— Оставь! — сказал Таргутай-Кирилтух.
Тэмуджин сел, вытер снегом лицо. Рубец, оставленный плетью, горел, из глаз бежали слезы.
Увидев его, Булган охнула.
— Это кто же тебя так? Они?
— Они, — глухо подтвердил Тэмуджин. — Злобный пес Аучу.
В юрту вошел Тайчу-Кури. От его задубевшей на морозе шубы струился дымок. Он протянул руки к огню, потер ладони, крякнул.
— Холодно как сегодня. — Поднял глаза на Тэмуджина. — Ой, что это?
— Оса укусила, — Тэмуджин гладил пальцами ноющий рубец.
— Ос зимой не бывает.
— Молодец, Тайчу-Кури, все знаешь! Не оса — дурная муха. На них ни зимой, ни летом погибели нету.
— Верно, дурные мухи! — подхватила Булган. — На кого взгляд упал, того и жалят. — Она понизила голос: — В народе ходят слухи — недолго осталось властвовать Таргутай-Кирилтуху. Шаману Теб-тэнгри открылось будущее. Владеть улусом станет человек с рыжими косами и серыми, как яйца жаворонка, глазами. У тебя, Тэмуджин, голова рыжая. Вот глаза… Не всегда серые. Бывают зелеными, как молодая трава, темными, как ночью вода. Но я все равно думаю: не ты ли будешь нашим повелителем?
— Зачем такие разговоры, мама? — с укором сказал Тайчу-Кури. — Дойдет болтовня до ушей Таргутай-Кирилтуха — не жить Тэмуджину.
— Это не болтовня. Сорган-Шира сам говорил с шаманом.
— Добро бы так, но лучше об этом, мама, помалкивать. Ты, Тэмуджин, оставайся дома. В лес я поеду без тебя.
— Один не нарубишь столько дров.
— Я нарублю.
Тэмуджина всегда удивляла готовность Тайчу-Кури взваливать на себя чужую работу. В душе он даже презирал парня за это, считая его услужливость свойством природного раба. Но сейчас был ему благодарен. Что станет с лицом, если целый день пробыть на морозе?
Он лег в постель, прикладывал к рубцу клочья шерсти, намоченные в холодной воде, думал о словах Булган. Если бы слухи были правдой! А почему бы им не быть правдой? Самим небом его род, род Кият-Борджигинов, предназначен повелевать другими. Так говорил ему еще отец, и Дэй-сэчен, его будущий тесть, говорил то же самое.
Вечером Аучу-багатур прислал за ним нукера. Аучу ужинал. На столе в деревянном блюде высилась гора мяса, стоял котелок с подогретой архи. Аучу пил вино прямо из котелка, кряхтел, смачно обсасывал косточки молодого барашка. Блестели крепкие белые зубы, лоснилось потное лицо, ярко лиловел шрам на покатом лбу. Тэмуджин стоял у порога, чуть склонив голову, чтобы колодка не давила на горло.
— Надо было тебя побить как следует, но наелся, вставать не хочется. — Аучу вытер руки о штаны, всмотрелся в распухшее, обезображенное рубцом лицо Тэмуджина, и его губы сложились в ухмылку. — Хорошо я тебя дернул?
— Хорошо, — подтвердил Тэмуджин.
Страха перед Аучу-багатуром не было, Тэмуджин смотрел на него со спокойной ненавистью.
— Ты хочешь есть? — неожиданно спросил Аучу.
— Нет, я не хочу есть.
— А выпить?
— Не хочу и пить.
— Видишь, как хорошо тебе живется. И сыт, и от выпивки отказываешься, и в лес сегодня не ездил. Дурак Тайчу-Кури работает за тебя.
— За меня никто не работает. Я не нанимался к вам работать.
— Ты сегодня разговорчивый. Может быть, до тебя дошли кое-какие слухи? А? Не радуйся. Мы вырвем шаману его лживый язык, и слухов не будет. А тебе надо понять вот что. Случается, богатый в один день становится нищим, сильный — немощным. Наоборот, запомни, никогда не бывает. Господин нередко становится рабом, но раб господином — никогда. Не поймешь этого, до конца своей жизни не снимешь колодку.
— А если сниму? Ты, Аучу-багатур, слуга моего отца, не задумывался над тем, что будет с тобой тогда?
Отхлебнув архи, Аучу зубами оторвал от кости кусок мяса, прожевывая, трудно ворочал лоснящимися челюстями, говорил невнятно:
— Я твоему отцу служил честно. Его не стало — служу Таргутай-Кирилтуху. Хуже или лучше он твоего отца — не мое дело. Я знаю одно: его благополучие — это и мое благополучие. И таких, как я, тут много. Вот почему ты никогда не снимешь кангу!
Аучу-багатур был почти благодушен, не кричал, как обычно, не издевался, и от этого его слова звучали для Тэмуджина с особой силой. В них была страшная для него правда.
— Из уважения к памяти твоего отца дам один совет: смирись со своей участью, тем облегчишь судьбу. Может быть, я сумею чем-то помочь тебе.
Тэмуджин повел плечами. Невыносимо давила колодка. Рубец стянул кожу лица, слезился запухший глаз, дразнил запах мяса. Почувствовал себя маленьким, растоптанным и, боясь своей слабости, сказал с вызовом:
— Мне не нужны ни твои советы, ни твоя помощь.
— Как хочешь… В юрту к дураку Тайчу-Кури больше не вернешься. Будешь работать у кузнеца Джарчиудая. Помашешь молотом — умнее станешь.
Нукер привел Тэмуджина в маленькую юрту, тускло освещенную гаснущим очагом. Кузнец Джарчиудай, пожилой человек с клочковатыми бровями, угрюмо вгляделся в обезображенное лицо Тэмуджина, проворчал скрипуче:
— У-у, рожа то какая! Я просил подручного, а вы даете разбойника. Веди его обратно.
— Я ничего не знаю, — сказал нукер. — Говори с Аучу-багатуром.
— И поговорю! Неужели не нашлось порядочного человека? — нудно скрипел кузнец.
Нукер, посмеиваясь, ушел.
Кузнец подбросил в очаг сухих лучин. Пламя вспыхнуло, осветив юрту с черными от копоти решетками стен. За очагом на постели, вытаращив любопытные глаза, сидели мальчик лет десяти и подросток.
— Джэлмэ, бездельник, ты чего сидишь? Принеси аргала.
Подросток сунул ноги в большие гутулы, вышел. Кузнец повернулся к Тэмуджину:
— А ты почему стоишь, будто столб коновязи? Пришел — раздевайся.
Сняв шубенку, Тэмуджин положил ее у порога. Кузнец скосил на него угрюмые глаза, приказал мальчику:
— Чаурхан-Субэдэй, повесь шубу. Нойон даже в колодке любит, чтобы за ним ухаживали.
Если до этого Тэмуджин думал, что кузнец принимает его за обычного колодника и потому так ворчит, то теперь стало ясно: он хорошо знает, кто перед ним. Тоже, видать, верная собака Таргутай-Кирилтуха.
Мальчик поднял шубенку, но не смог дотянуться до вешалки. Тэмуджин отстранил его, повесил сам, сел к очагу.
Джэлмэ принес и аргала, и дров, бросил в огонь смолистое полено, пламя сразу поднялось почти до самого дымохода. В юрте стало тепло, даже жарко. Джарчиудай разогрел на огне суп — остатки ужина, поставил перед Тэмуджином, коротко приказал:
— Ешь!
В котелке плавали желтые блестки жира и темные крошки приправы дикого лука — мангира. Тэмуджин проглотил слюну. Надо было бы, как и в юрте Аучу-багатура, отказаться от угощения. Но очень уж хотелось есть.
Презирая себя, стал хлебать суп. Джэлмэ подсел к нему, потрогал руками колодку, спросил:
— Тяжелая?
— Вот наденут на тебя — узнаешь.
Джэлмэ не смутился. Сел еще ближе, шепнул:
— Ты нашего отца не бойся. Он сердитый, но хороший.
— Тому, кто упал в воду, бояться дождя нечего, — хмуро ответил Тэмуджин.
Утром пошли работать. Кузница была в соседней юрте. У маленького горна с кожаным мехом на обожженной чурке стояла наковальня, возле нее на крючках висели клещи, молоточки, у дверей кучей лежали ржавые железные обломки. Джарчиудай заставил Тэмуджина разжигать горн, сам гремел железом у наковальни, искоса смотрел за его работой. Тэмуджин надавил рукоятку меха, воздух с шумом ворвался в горн, пламя загудело, охватывая угли. Он надавил на рукоятку сильнее, и горячие угольки брызнули во все стороны. Кузнец шагнул к нему, плечом отодвинул от меха, стал качать сам. Воздух из меха пошел ровной, беспрерывной струей.
— Вот так и качай! Ничего не умеешь!
Здесь, на работе, кузнец был совсем невыносим. Ругался без конца.
Джэлмэ приносил в кузницу угли, воду, железо, подмигивал Тэмуджину, как бы спрашивая: «Достается тебе?»
Тэмуджину долго не удавалось правильно бить молотом по раскаленному куску железа. Удары получались либо слишком слабые, либо слишком сильные, либо не очень точные. Кузнец выходил из себя, выхватывал из его рук молот, кидал на землю, топал ногами.
— Прогоню! Заставлю Аучу избить тебя палками! Из сынка нойона подручный, как из осла скакун.
— Нойон должен быть воином, не кузнецом! — запальчиво возразил Тэмуджин.
— А кто воину кует меч, наконечник копья и стрелы? — Лохматые подпаленные брови тучей нависли над суровыми глазами. — А кто делает стремена для седла, удила для узды? Все эти вот руки? — Он ткнул под нос Тэмуджину руку с черной, задубелой кожей и кривыми, обломанными ногтями. Что даете нам вы, нойоны? Оружие, которое мы куем на врагов, подымаете друг на друга и проливаете кровь наших братьев.
— При чем тут я?
— Как при чем? Дай тебе волю — лучше других будешь!
— Уж таким, как Таргутай-Кирилтух, не буду!
— А каким? Сам не знаешь. Бери молот.
Вечером, как всегда, Тэмуджин собрался идти к Аучу-багатуру. Кузнец не пустил его. Утром Аучу сам приехал в кузницу, спросил:
— Почему не пришел?
— Ты у меня спрашивай, — сказал кузнец. — Ты его дал мне, я за него отвечаю. Будет ходить взад-вперед. Работать надо, а он будет ходить.
— Ладно, — милостиво согласился Аучу, — держи его в строгости.
— Нет, беличьим хвостом по щекам гладить буду!
Аучу-багатур засмеялся.
— Мне говорили: ты учишь его так, что весь курень слышит. Так делай и впредь.
— Без тебя знаю!
Тэмуджин готов был поклониться старику в ноги: он избавил его от ежедневных унизительных разговоров с Аучу-багатуром и Улдаем. Но он не поклонился, даже не поблагодарил, вместо этого вечером остался в кузнице и, превозмогая усталость, махал молотом, овладевая умением бить точно, соразмерять силу удара. Ему не хотелось, чтобы кузнец считал его никуда не годным и ни на что не способным.
Джарчиудай оценил его старание, ругался реже, хотя был таким же вредным и колючим. Но, как заметил Тэмуджин, кузнец и своих сыновей, особенно Джэлмэ, не щадил. И всем от него доставалось. Он не стеснялся поносить и Аучу, и самого Таргутай-Кирилтуха. Его суждения о людях были меткими и злыми… Здесь Тэмуджин начал понимать, что его собственные суждения о жизни, о людях были слишком уж простенькими, детскими. Давно ли он любил всем напоминать с заносчивостью: «Я — сын Есугея!» Тут, под суровым взглядом Джарчиудая, подобные слова застревали в горле. Тут эти слова ничего не стоили.
И чем глубже он понимал всю непростоту жизни, зависимости людей друг от друга, тем сильнее хотелось вырваться отсюда. Ни днем, ни ночью не оставляли его мысли о побеге, и тоска о родных, о воле давила на сердце тяжелее, чем колодка на плечи.
Глава 11
Теплый ветер великой Гоби слизал снега, и на склонах щебнистых сопок заголубели цветы ургуя, в низинах, прогретых солнцем, просеклась молодая трава; среди метелок седого дэрисуна, обтрепанного зимними буранами, бойко шныряли суслики; высоко в небе, чуть пошевеливая крыльями, парили коршуны, сытые, равнодушные к легкой добыче; от озера к озеру по извечным путям тянулись несметные стаи перелетных птиц, и вечерние сумерки гудели от шума крыльев, гогота, кряканья, посвиста; табунные жеребцы, зверея от ревности, носились по степи, отгоняя от кобылиц бродячих соперников; налив кровью глаза, взрывая копытами землю, бодались быки; звенели первые, редкие еще комары. И эти звуки, и запахи ветра великой пустыни беспокойно-томительной радостью входили в душу Тайчу-Кури.
В стороне от куреня, у родника, выбегающего из леса, стояла одинокая юрта. Тайчу-Кури направился к ней. Он был бос, и ступни ног, привыкшие за зиму к обуви, покалывала сухая трава, но до чего же хорошо было идти вот так, ощущая подошвами траву и прохладу сырой земли.
Он уже подошел к юрте, когда из-за нее, злобно лая, вылетел тощий пес, рванул Тайчу-Кури за штаны. Лягнув собаку пяткой в бок, Тайчу-Кури бросился в сторону, но она снова вцепилась в штаны. Из юрты прибежала девушка, закричала на собаку, и та, опустив хвост, повизгивая, потрусила в сторону.
— Укусила? — Девушка остановилась рядом с Тайчу-Кури.
— Нет. Только вот штаны…
Тайчу-Кури выставил вперед правую ногу. Ветхие, много раз чиненные штаны из козьей кожи были разорваны от колена до низа. Девушка засмеялась. Один верхний зуб у нее был с заметной щербинкой, от этого она показалась Тайчу-Кури некрасивой. На ней был халат из дешевенькой ткани, с засаленным подолом и обтрепанными рукавами.
— Ты идешь к нам? — спросила девушка.
— Да, мне нужен хозяин этой юрты.
— Он мой дедушка. Но его сейчас нет, тебе придется подождать. А пока давай я зашью штаны.
— Мне их снять?
— Вот еще! — Девушка покраснела, пошла в юрту.
Тайчу-Кури тоже покраснел, поняв, что сказал глупость. И ему стало весело от этой своей глупости. Покрутил головой, сел на березовый обрубок у входа в юрту. Девушка принесла нитки из сухожилий, иголку, стала перед ним на колени, принялась за работу. Он смотрел на ее тонкие, проворные пальцы с выпуклыми ногтями, на неровный пробор в гладко зачесанных волосах, на розовые уши, и ему вдруг захотелось сжать в руках ее пальцы, слегка подергать за уши или за волосы. Но он боялся, что девушка может рассердиться, и сидел неподвижно.
— У тебя есть отец? — спросил он.
— Нет. Его убили татары.
— А мать?
— Мать увели в плен меркиты.
— Кроме дедушки, у тебя никого нету?
— Никого…
— А у меня есть мать, — сказал Тайчу-Кури и, подумав, что это звучит хвастливо, поправился:
— У меня, кроме матери, тоже никого нет. Мой отец тоже был воином Есугей-багатура, но его убили не татары, а нукеры Таргутай-Кирилтуха.
Он замолчал, положил руку на ее голову, провел по волосам.
— Ты чего? — Она подняла голову, в черных блестящих глазах было удивление.
— У тебя волосы гладкие-гладкие. Ты их маслом смазываешь?
— Нет, они сами по себе такие.
— А у меня жесткие. Прямо как на хвосте у быка. — Он наклонился, взял ее руку и приложил к своей голове.
— И верно, — сказала она, убирая руку. — У кого волосы жесткие, у того и характер жесткий…
— А я не знаю, какой у меня характер… А у тебя?
— И я не знаю. — Она откусила нитку, провела ладонью по шву. — Ну вот, опять как новые.
Улыбнулась лукаво. Ее лицо с широко расставленными глазами и маленьким, чуть вздернутым носом на этот раз нисколько не портил зуб со щербинкой.
Тайчу-Кури стукнул девушку по плечу, со смехом сказал:
— Сколько времени сидим с тобой, а я даже не спросил, как твое имя.
Ну, скажи, не дурак ли?
— Меня зовут Каймиш.
На пригорке среди редких осин показался старик с вязанкой тонких палок за спиной. Пес вертелся вокруг него, прыгал, весело крутил хвостом. Каймиш побежала навстречу деду, взяла у него вязанку, взвалила на свои плечи. Тайчу-Кури только сейчас вспомнил, что пришел сюда по делу, встал, сдержав вздох, сказал:
— Меня послал сын Таргутай-Кирилтуха Улдай. Он велел тебе сделать для него сто стрел.
Дед равнодушно посмотрел на Тайчу-Кури, ничего не ответил. Он был очень стар. Худое, с выпирающими скулами лицо изрезали морщины, редкие волосы усов и бороды были уже не белые, а желтые, как прошлогодняя трава. И халат, и гутулы на нем тоже были старые, в заплатах. Он устало присел на березовый обрубок.
— Садись, парень. Или торопишься?
Тайчу-Кури сел. Солнце склонилось к закату, тени от сопок и юрт легли на степь длинными полосами, в синем небе висело облачко с золотым боком. Пес подошел к старику, положил голову на его колени, розовым языком лизнул руки, оплетенные темными узловатыми жилами.
— Сделаю я стрелы Улдаю, — сказал старик. — Попробуй не сделать!
Каймиш разожгла возле юрты огонь, стала готовить ужин. Старик достал из вязанки березовую палку, прижмурив один глаз, внимательно осмотрел прямая ли, начал сушить над огнем.
— А мне можно? — спросил Тайчу-Кури: ему очень хотелось быть полезным старику.
— Попробуй. Только у тебя ничего не получится. Стрелу сломать, потерять ничего не стоит. А сделать… Вот полдня проходил, а сколько палок срезал? Штук двадцать, не больше. Палка должна быть без сучьев, с прямослойной древесиной. Хорошее древко стрелы получается из березы. Еще лучше — из степной карганы. Но за карганой надо далеко ходить, а у меня сил маловато.
— Ты покажи, какие палки нужны, — сколько хочешь нарежу. Мне это ничего не стоит…
— Спасибо. Ты добрый парень. — Старик поворачивал палку над пламенем, и она дымилась, шипела.
— А почему на солнце не сушишь? — спросил Тайчу-Кури.
— Огонь лучше. Стрела, высушенная на огне, будет прямой и гибкой.
Разговаривая со стариком, Тайчу-Кури все время поглядывал на Каймиш. Иногда их взгляды встречались, и тогда Тайчу-Кури весело улыбался.
После ужина старик очистил палку от обгоревшей коры, тщательно срезал все неровности, на одном конце сделал полукруглый вырез, другой заострил и подогнал его к железному наконечнику.
— Готово? — спросил Тайчу-Кури.
— Нет, еще нет. Надо сварить рыбий клей и приклеить наконечник. И оперение надо приклеить. Самое лучшее оперение получается из крыльев орла. Но если нет орлиных, сойдут крылья лебедя, луня, вороны, даже сойки. После всего этого древко стрелы надо зачистить так, чтобы оно было гладким и блестящим, будто покрытое китайским лаком. Зачищает стрелы лучше, чем я сам, моя внучка.
— Ты научил меня, дедушка…
— Научил, верно. Пальцы у тебя чуткие. Когда я был молодым, мои пальцы тоже находили неровности, которые не видит самый острый глаз.
Стемнело. Тайчу-Кури пора было возвращаться домой, но идти не хотелось. Старик словно угадал его мысли, сказал:
— Если хочешь, приходи к нам каждый день. Я буду учить тебя делать стрелы.
— О, я очень-очень хочу научиться делать стрелы! — обрадовался Тайчу-Кури.
Старик посмотрел на него, на внучку, морщинки собрались у смеющихся глаз:
— Каймиш тоже хочет, чтобы ты научился. А, Каймиш?
Девушка опустила глаза, стала поправлять головни в огне.
— Ну, иди проводи парня, а то собака укусит.
В нескольких шагах от огня было так темно, что Тайчу-Кури не видел Каймиш, только слышал ее ровное дыхание и шелест травы под гутулами.
— Я буду к вам приходить? — спросил он.
— Как хочешь. Только… — Она засмеялась. — Штаны покрепче надевай.
— Ничего, ты зачинишь? — тоже смеясь, ответил он. — Да и нет у меня других штанов.
Он протянул руку, обхватил девушку за шею, притянул к себе. Но Каймиш вырвалась, толкнула его и убежала. Он медленно пошел к огням куреня, останавливался, смотрел на крупные звезды, на огонек у юрты старика и чувствовал, как душа наполняется незнакомой для него радостью.
Дома его ждали гости. В юрте у очага сидели Сорган-Шира и шаман Теб-тэнгри. Мать упрекнула его:
— Где ты ходишь? Я уже хотела тебя искать.
— Я не теленок, мама, не потеряюсь.
— Тайчу-Кури, ты видишь Тэмуджина? — спросил Теб-тэнгри.
— Нет, с тех пор, как он работает у Джарчиудая, я его не вижу. Я к ним не хожу. Этот кузнец очень сердитый. Вот старик, делающий стрелы, хороший человек!
— Подожди, Тайчу-Кури, — остановил его Сорган-Шира, понизив голос. Теб-тэнгри приехал просить нас помочь Тэмуджину бежать отсюда.
— Помогать надо было раньше, пока жил у нас.
— Вот и я говорю то же, — сказал Сорган-Шира. — Теперь как поможешь? Каждому своя жизнь дороже чужой.
Булган, сидевшая в стороне, поднялась, удивленно всплеснула руками.
— Да вы что? Разве Тэмуджин перестал быть нашим природным господином? Разве его отец не оказывал милостей тебе, Сорган-Шира? Разве не в одежде Тэмуджина вырос ты, Тайчу-Кури?
Теб-тэнгри, слушая Булган, одобрительно кивал головой.
— Так, так… Какие времена настали: женщина говорит языком мужчины, а мужчина — языком женщины. Ты боишься за свою жизнь Сорган-Шира? А гнева духов не боишься? Вы знаете, что мне Таргутай-Кирилтух угрожал вырвать язык. Однако я пришел сюда, не испугался. Духи открыли мне: тот, кто будет помогать Тэмуджину, обретет покровительство неба.
— Зачем так много говорить? — удивился Тайчу-Кури. — Помочь я всегда готов. Только как поможешь? Подумать надо.
— Будем думать вместе, — сказал Теб-тэнгри.
Было уже очень поздно, когда они закончили разговор. Теб-тэнгри и Сорган-Шира направились к юрте кузнеца Джарчиудая. Тайчу-Кури подождал, когда в ночи стихнут их осторожные шаги, посмотрел в ту сторону, где была юрта деда Каймиш. Там все еще мерцал слабый огонек.
Глава 12
В шестнадцатый день первого летнего месяца на Ононе, как всегда, проводились состязания борцов, стрелков из лука и скачки. А за два дня до праздника меркиты напали на айлы пастухов Даритай-отчигина и Хучара, разграбили юрты, угнали много скота, увели с собой десять молодых парней и около двадцати девушек.
Нукеры Таргутай-Кирилтуха могли перехватить меркитов, отбить людей и скот, но они не сделали этого.
Кузнец Джарчиудай, узнав, как все было, ругался целый день. В плен к меркитам вместе с другими парнями попал его племянник, тоже умелый кузнец.
— Видишь, какие вы нойоны! — говорил Джарчиудай Тэмуджину. — Собаки, когда волк нападает, вместе держатся, глупые овцы и те в кучу сбиваются. Только вы можете стоять в стороне и даже радоваться, когда с других летят клочья шерсти.
Тэмуджину было не по душе, что Джарчиудай говорит о нойонах вот так, без разбору. Всех свалил в одну кучу и тут же, походя, причислил его к ним. Заспорил и, разгорячившись, даже начал защищать Таргутай-Кирилтуха.
— Откуда тебе знать, почему он не напал на меркитов? А если сил не хватило!
— Молчи! — прикрикнул кузнец. — Осилить меркитов ничего не стоило. Но Таргутай-Кирилтуху это невыгодно. Твой дядя Даритай-отчигин того и гляди уйдет из-под его власти. Что плохо для Даритай-отчигина, то на пользу Таргутай-Кирилтуху. Вот и выходит: одного нойона грабят, другой радуется.
— Не может быть…
Джарчиудай не дал ему говорить, свирепо глянул в лицо, спросил:
— Почему ты здесь? Почему на твоей шее березовая канга? Почему тебя не освободит твой дядя Даритай-отчигин или двоюродный брат Хучар? Или Алтан? Или Сача-беки? Или Бури-Бухэ? Вон сколько у тебя родичей! А ты тут. Надо было не березовую — железную колодку надеть на твою шею, раз ты такой малоумный!
Кузнец притронулся к тому, о чем в последнее время с растущей обидой думал Тэмуджин. Почему его судьба безразлична для близких родичей? Или все они такие, как Таргутай-Кирилтух? Да и кто такой Таргутай-Кирилтух? Тоже человек одной с ним крови, тоже родич, хотя и не такой близкий, как Даритай-отчигин, Хучар, Алтай, Сача-беки и Бури-Бухэ. Неужели родичи не понимают, что, унижая его, Таргутай-Кирилтух унижает весь род? Верно говорят: где поселилась робость, оттуда ушла гордость.
Перед праздником вечером к юрте Джарчиудая подскакал Аучу-багатур, резко осадил коня, нетерпеливым жестом руки подозвал Тэмуджина.
— Рано утром вместе с Тайчу-Кури пойдешь на празднество. Будешь носить дрова, воду, чистить котлы.
— Он будет помогать мне, — сказал Джарчиудай — Слуг у вас и без Тэмуджина хватает.
— Но такой — единственный. Пусть те, кто заносится слишком высоко, посмотрят на него и подумают, какая участь ждет их, если воспротивятся воле Таргутай-Кирилтуха. А ты, кузнец, не суйся, когда тебя не спрашивают. Что-то больно уж часто свое своенравие выставляешь. Доберусь и до тебя.
— Хотела лисица волком быть. Коня за хвост поймала, да зубы потеряла, — пробурчал кузнец.
Шрам на лбу Аучу-багатура набряк, кожа на скулах натянулась. Но Тэмуджин ничего этого не заметил. Он предвидел, как будут пялить на него глаза любопытные и насмехаться недоброжелатели, стиснул зубы, замотал головой.
— Не буду прислуживать! Это твое дело — ползать у ног Таргутай-Кирилтуха.
Аучу-багатур поднял над головой плеть. Тэмуджин отскочил в сторону, и под удар попал Джарчиудай. Ветхий, сопревший от пота халат на его плече лопнул, но кузнец не сдвинулся с места, он будто окаменел, не мигая смотрел на Аучу-багатура. Тот с бранью умчался. Кузнец плюнул ему вслед, потер оголенное плечо.
— Так награждают нас нойоны за острые копья и звонкие мечи. Джэлмэ, позови Сорган-Шира. Поговорить надо…
Сорган-Шира часто захаживал к Джарчиудаю, они подолгу о чем-то говорили наедине. В последний раз разговор кончился спором. Сорган-Шира быстро вышел из юрты, испуганно оглядываясь и вытирая пот с лысеющей головы. А Джарчиудай долго после этого бубнил что-то под нос, сердито передергивал косматыми бровями.
Когда пришел Сорган-Шира, кузнец пригласил его в юрту, закрыл за собой полог. Тэмуджин вместе с Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэем остались сидеть у огня. В курене было шумно: люди готовились к празднику. Из степи подъезжали всадники, тянулись повозки. У белых юрт Таргутай-Кирилтуха горели большие огни, возле них толпились люди. Недалеко от куреня, где должны были состояться состязания, тоже горели огни — их разожгли гости из дальних куреней и айлов.
Тэмуджину вспомнился тот праздник, где он участвовал в скачках. Как он радовался тогда красному халату, сшитому матерью, как не терпелось ему помчаться на гнедом по зеленому лугу, каким счастливым он был, оставляя позади наездников.
И там проклятый Таргутай-Кирилтух впервые зло, несправедливо обидел его. Если бы не он, угрюмый и безжалостный Таргутай-Кирилтух, его жизнь была бы совсем иной.
— Ты возьмешь меня на праздник? — спросил у Джэлмэ Чаурхан-Субэдэй.
Но и Джэлмэ было не до него. Он все время прислушивался к глухим голосам в юрте, ему так хотелось узнать, о чем ведут речь отец и Сорган-Шира, однако разобрать слова было невозможно, а тут еще мешает брат. Полазал ему кулак:
— Вот тебе праздник! Неотвязный, как чесотка.
Джэлмэ встал и ушел от огня.
— А вот я, когда вырасту большим, буду всех маленьких ребят брать на праздник, — с обидой в голосе сказал Чаурхан-Субэдэй.
Тэмуджин, вспомнив своих братишек, обнял мальчика, подумал вдруг, что этот вечер, теплый, с яркими звездами над головой, с огнями в густой темноте, возможно, последний в его жизни. Он не будет прислуживать гостям Таргутай-Кирилтуха. Пусть лучше убьют. Если суждена такая жизнь, к чему она?
От горестных дум, от жалости к себе хотелось плакать, и он все крепче прижимал к себе худенькое тело Чаурхан-Субэдэя, не хотел, чтобы мальчик видел слезы на его глазах.
Из темноты неслышно подошел Джэлмэ, наклонился к уху Тэмуджина:
— Они хотят, чтобы ты убежал домой.
Тэмуджин не сразу понял смысл его слов, а поняв, встрепенулся:
— Врешь?
— Пусть злые мангусы вынут и съедят мою печень, если вру! Ты должен бежать, так они говорят.
И все равно Тэмуджин не поверил. Скорей бел-камень сам по себе треснет, чем Джарчиудай станет думать о его побеге. Зачем ему рисковать своей головой? Нет, Джэлмэ что-то напутал.
— А куда он побежит? — спросил у брата Чаурхан-Субэдэй.
— Молчи ты, настырный! — Джэлмэ стукнул его по спине. — Сболтни где-нибудь!
— Тэмуджин, скажи ему, чтобы не дрался. Я не маленький, не сболтну.
— Не дерись, Джэлмэ. А ты, Субэдэй, конечно, не маленький, и ты никому ничего не скажешь. Даже отцу.
Как хотелось бы Тэмуджину, чтобы Джэлмэ ничего не напутал! Он с нетерпением смотрел на двери юрты. В узкую щель пробивалась полоска света, голосов кузнеца и Сорган-Шира не было слышно. Они, видимо, стали говорить совсем тихо.
Наконец Сорган-Шира вышел, настороженно огляделся и исчез в темноте. Тэмуджин ждал, что Джарчиудай позовет его. Но он позвал Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэя.
— Ложитесь спать.
— А ты? А Тэмуджин? — спросил Джэлмэ.
— Мы пойдем в кузницу. У нас есть работа.
Кузнец правой рукой взял за воротник Джэлмэ, левой Чаурхан-Субэдэя, впихнул их в юрту.
— Высунетесь — побью! — и опустил полог.
В кузнице Джарчиудай молча осмотрел железный запор на колодке, взял клещи, молоток, вырвал штырь. Звякнув запором, колодка упала на землю. Тэмуджин постоял, растирая шею, сделал шаг и чуть не упал, потеряв равновесие без привычной тяжести на плечах. Сердце стучало гулко, неровно. Неужели воля?
А Джарчиудай поднял колодку, протянул ее Тэмуджину.
— Возьми. Сейчас ты снова наденешь ее. Утром пойдешь на праздник. Все нукеры будут крепко выпивши. Лучшего случая для побега не дождешься. Когда придет время, ты выдернешь штырь руками. Сорган-Шира приготовит тебе коня и пищи на дорогу.
— Джарчиудай, ты хороший человек. Я этого никогда не забуду!
— Сначала унеси ноги…
— Мне бы только вырваться в степь на коне! — Тэмуджин зажмурился, тряхнул головой, пьянея от одной мысли о воле.
Ночью он почти не спал. Мысли бежали, как горный ручей по камням, он ни на чем не мог сосредоточиться: то видел себя далеко от этих мест, среди родных людей, то вдруг начинал бояться, что побег не удастся, его поймают, будут бить, а может быть, даже лишат жизни. Едва в дымовом отверстии юрты посветлело небо, он поднялся, осмотрел колодку, увидел небольшой скол в том месте, где сидел штырь, замазал его пеплом и землей, чтобы никто не заметил. Проснулся и Джэлмэ. Выскочив из юрты, он знаками позвал Тэмуджина.
— Ты убежишь сегодня. Я знаю.
— Опять подслушивал?
— Угу. — Джэлмэ протянул ему широкий короткий нож. — Возьми, пригодится.
За Тэмуджином пришел Тайчу-Кури, и они отправились к тому месту, где должны быть состязания. Солнце только что взошло, над светлой лентой Онона, над прибрежными тальниками поднимался теплый прозрачный пар, в кустах щелкали и пели птицы. На месте празднества теснились телеги с неразборными юртами, стояли походные шатры, курились дымки под котлами. Слуги готовили пищу, нойоны в окружении жен, детей сидели на войлоках, жмурились от яркого солнца, зевали и лениво потягивались.
Прискакал Аучу-багатур, выбрал место для стоянки Таргутай-Кирилтуха, и Тэмуджин вместе со слугами ставил юрты. Потом баурчи нойона заставил его и Тайчу-Кури собирать сухие палки на дрова, чистить котлы, носить из реки воду. Он не давал им никакой передышки. Когда начались состязания, им не удалось посмотреть ни борьбу, ни стрельбу из лука, ни скачки. От грохота барабанов, от криков многоголосой, горластой толпы в ушах Тэмуджина стоял звон. Солнце поднялось высоко и пригревало все сильнее, колодка противно скользила по мокрым от пота плечам; сейчас, когда Тэмуджин знал, что может сбросить ее в любое время, она стала особенно ненавистной. И веселый шум праздника вызывал в нем злобу.
После состязаний у юрт Таргутай-Кирилтуха собрались знатные гости, начался пир. Среди гостей были и родственники Тэмуджина: Даритай-отчигин, Хучар, Сача-беки, Алтан, Бури-Бухэ — все, как и он, потомки прославленного Хабул-багатура, его прадеда, первого хана монголов. Перед ними стояли чаши с вином и огромные деревянные блюда с мясом, а он, потный, в грязной и рваной одежде, с позорной и тяжкой колодкой на шее, словно черный раб, добытый копьем в чужих землях, прислуживает медлительному баурчи Таргутай-Кирилтуха. И ему, и им, и всем гостям понятен смысл происходящего. Отводит глаза Хучар; не сидит на месте, вертится, будто под ним не мягкий войлок, а подстилка из ветвей шиповника, Даритай-отчигин; хмурится коренастый крепыш Сача-беки; покусывает губы красавец Алтан; недовольно сопит силач и забияка Бури-Бухэ. И только всегда насупленный Таргутай-Кирилтух сегодня добродушен и приветлив. Для него Тэмуджин одна из стрел, выпущенных в супротивников. Это стрела, он видит, попала в цель. Что же, радуйся, Таргутай-Кирилтух! И вы, дорогие родственники, смотрите, как унижают одного из вас, смотрите и помните.
Баурчи снова послал его за дровами. Он взял веревку, огляделся. Пирующие заметно захмелели, на него уже не обращали внимания. И он подумал, что больше сюда не вернется. Хватит. Будь что будет.
Вместе с ним пошел и Тайчу-Кури.
— Ты не ходи, — сказал он ему.
— Аучу-багатур приказал ни на шаг не отставать от тебя. Замечать всех, кто попробует говорить с тобой.
— И все-таки останься.
Тайчу-Кури вытер потное лицо, посмотрел на солнце.
— До ночи еще далеко.
— О чем ты говоришь? — насторожился Тэмуджин.
— Просто так. — Тайчу-Кури простодушно улыбнулся.
Но Тэмуджин не поверил его простодушию. Он встревожился еще больше. Если Тайчу-Кури догадался о его замысле, догадаются и другие. Надо бежать, не теряя и мгновения.
В кустах он выдернул из колодки штырь, бросил ее в траву.
— Не надо, Тэмуджин! — забеспокоился Тайчу-Кури. — Рано еще.
— Не твое дело! Твое дело молчать.
— Ладно, — уныло согласился Тайчу-Кури. — Только ты свяжи меня и стукни по голове колодкой.
Тэмуджин захлестнул веревку петлей на его ногах, связал за спиной руки Тайчу-Кури встал на колени, опустил голову.
— Бей.
Он посмотрел на его голову с прямыми жесткими волосами и двумя вихрами на макушке, отвернулся. Не мог он его ударить.
— Стукни, Тэмуджин. Хорошо стукни. Иначе мне смерть.
Пересиливая отвращение к самому себе, Тэмуджин поднял колодку и с силой опустил ее на голову. Тайчу-Кури ткнулся в траву, застонал.
Приподнялся. От его лица отхлынула кровь, на бледном лбу дрожали крупные капли пота. Он попытался улыбнуться.
— Хорошая шишка будет. На память. Беги. Пусть духи-хранители оберегают тебя.
Тэмуджин пошел вниз по реке, в сторону куреня. В Ононе по колено в воде стояли лошади, опустив головы и помахивая хвостами, под кустом, в тени, сидели два нукера. Прячась за тальниками, Тэмуджин стал обходить караульных. Но они его заметили, окликнули. Тэмуджин побежал. Воины бросились за ним, но сразу же отстали. Это его не успокоило. Если они наткнутся на Тайчу-Кури, сразу поймут, кто беглец, и тогда ему несдобровать.
Так, видимо, и получилось. Вскоре он услышал за спиной стук копыт. Судя по всему, за ним гналось множество всадников. Одни мчались следом по кустам, другие — по степи, обходя его справа. Он побежал, не останавливаясь и не прислушиваясь к погоне. Ветви хлестали по лицу, рвали ветхую одежду. И вдруг тальники кончились. Впереди была открытая, чуть всхолмленная местность с низкой, выгоревшей на солнце травой и редкими метелками дэрисуна. Ни убежать, ни спрятаться. Слева плескалась река. Тэмуджин бросился в воду, намереваясь переплыть на ту сторону, но тут же понял, что не успеет, всадники сейчас будут здесь, закидают его стрелами или пойдут вплавь, догонят, выволокут из воды, как рыбу тайменя.
Он вернулся к берегу. Ноги под водой нащупали корягу. Подсунув под нее ступни, он присел, ухватился за ветку, подтянул ее к лицу. Сейчас, когда над водой было только его запрокинутое лицо, погоня могла пройти мимо.
С шумом, словно ветер-бурелом, промчались по берегу всадники и остановили коней за кустами. Они тоже поняли, что убежать по чистому месту он не мог.
— Должен быть где-то здесь. Ищите. Не найдете — всех запорю!
По голосу Тэмуджин узнал Аучу-багатура.
Нукеры спешились и начали обшаривать кусты. Один из них подошел к тому месту, где прятался Тэмуджин. Из-под его ног в воду сыпались комочки земли, упала и поплыла сухая ветка. Нукер сказал кому-то:
— На ту сторону переплыл. Тут искать нечего.
— Аучу-багатур послал людей и на ту сторону. Никуда не денется. Всем испортил праздник, рыжий волчонок.
— Попадется, ох и всыпем!..
Голоса постепенно отдалились. Наступила тишина. Выше, в омуте, затененном берегом и кустами, всплеснулась рыбина, и круги побежали по воде. На середине реки играли белые солнечные блики, их яркий свет слепил глаза. На той стороне по низкому песчаному берегу ехали всадники. Они останавливались, склоняясь, внимательно осматривали песок, — должно быть, искали его следы.
На этом берегу нукеров не было больше слышно, но он не рискнул вылезать из воды. Когда стемнело, поплыл вниз по течению, прижимаясь к берегу. Напротив куреня вылез из воды и, где ползком, где на четвереньках, добрался до Сорган-Шира. В его юрте едва теплился огонь. Хозяин был напуган.
— Бери коня и уезжай скорей. Убьют из-за тебя. Тайчу-Кури едва ли жив будет. Как они его били!
Сыновья Сорган-Шира, Чимбай и Чилаун, сидели тут же, рядом с отцом. Они переглянулись. Старший, Чимбай, сказал:
— Нельзя ему сегодня ехать, отец. Везде нукеры. За куренем караулы.
— А здесь поймают, тогда что? — злым шепотом спросил Сорган-Шира.
— Надо сделать так, чтобы не поймали, — сказал Чимбай.
Пока Сорган-Шира спорил с сыновьями, его дочь Хадан принесла Тэмуджину кусок отварного мяса и чашку кислого молока, но он не стал есть, молча слушал спор, проводил ладонями по своему телу, отжимая воду из одежды. Ему хотелось сейчас же уехать отсюда. Но он понимал, что выбраться из куреня незамеченным вряд ли удастся. Пока крался от берега к юрте Сорган-Шира, заметил, что курень гудит так, будто на подступах к нему находится враг.
Хадан поддержала братьев:
— Мы его спрячем в воз с шерстью. Никто не найдет.
— Ладно, — нехотя согласился Сорган-Шира.
Братья и Сорган-Шира свалили воз шерсти, Тэмуджин лег на дно телеги, и они снова сложили шерсть, затянули веревками.
На другой день опять нещадно палило солнце. Тэмуджин задыхался от жары, от запаха шерсти, страшился неизвестности. В полдень кто-то постучал по дну телеги.
— Это я, Чимбай. Они ищут тебя по юртам. Лежи тихо.
Тэмуджин достал из-за пазухи нож — подарок Джэлмэ, стиснул его в руке. Если найдут, пусть попробуют взять. Но эта мысль не принесла успокоения. Он себя чувствовал беспомощным птенцом в гнезде, рядом с которым шныряет голодная лисица. Хотелось выскочить и бежать без оглядки, все равно куда, лишь бы не ждать…
Возле юрты послышались голоса. Кто-то быстро прошел мимо телеги.
— Тэмуджина ищете? — Это голос Сорган-Шира, он звучит с умильным подобострастием. — Хорошо ищите негодника. Вот здесь посмотрите. И там. Кто его знает, где ему взбредет в голову спрятаться. Говорят, парень больно уж хитрый.
Голоса приблизились к телеге.
— Чья шерсть?
— Моя. А сам я верный слуга высокочтимого Таргутай-Кирилтуха. Значит, и шерсть его.
— Развязывай веревки.
— Хорошо. Я сейчас. Узел затянулся… Фу, жарища какая! Кто может усидеть в шерсти в такую жарищу? Сейчас хорошо сидеть в прохладной юрте и пить кумыс.
— У тебя есть кумыс?
— И кумыс, и архи найдется. Вот проклятый узел. Разрезать веревку жаль.
— Брось. В такую жару, и верно, никто не усидит в шерсти. Пошли в твою юрту.
Тэмуджин понял, что и на этот раз вечное синее небо смилостивилось над ним.
Ночью он выбрался из куреня. Рассвет застал его далеко в степи. Под ним был добрый конь, в седельных сумах запас пищи и бурдюк с кумысом, в руках тугой лук. Теперь его никто не возьмет. Три-четыре дня в пути — и он будет дома.
Свежий ветер пригибал траву. На востоке полыхала кроваво-красная заря. В степи стояла тишина, какая обычно бывает перед грозой или затяжным ненастьем.
Глава 13
Булган поставила к постели чашку и вышла из юрты. Тайчу-Кури, стиснув зубы, сдерживая стон, повернулся на бок, хлебнул глоток прохладного, покалывающего в носу кумыса, снова лег на спину. Все тело было в синяках и ссадинах, лицо опухло, глаза заплыли, в голове беспрестанно звенело, и звон давил на виски.
На берегу его, кое-как связанного Тэмуджином, подобрали нукеры и поволокли к Таргутай-Кирилтуху. Тайчу-Кури лежал мешком, словно был без сознания, и покорно ждал решения своей участи.
Таргутай-Кирилтух осмотрел колодку.
— Один ее снять не мог. Кто помог?
— Кузнец Джарчиудай. Я так думаю, — сказал Аучу-багатур.
— Думаю, — ворчливо передразнил его Таргутай-Кирилтух. — Раньше надо было думать. Пошли за кузнецом. А сам ищи Тэмуджина. — Пнул ногой Тайчу-Кури. — Ты, вшивый харачу, как посмел упустить его?
Тайчу-Кури замычал, крепче зажмурил глаза.
— Тэмуджин, кажется, бил его. Видите, какой он… — посочувствовал кто-то Тайчу-Кури.
— Притворяется, — сказал Аучу-багатур. — Они сговорились. Я это давно понял.
— Мы сейчас узнаем, притворяется или нет.
В то же время резкий удар плети ожег спину Тайчу-Кури, из горла само по себе вылетело:
— Ай!
Дернулся всем телом, рванул связанные руки. Нукеры, гости засмеялись. С него сняли веревку, поставили на ноги. Увидев гневное лицо Таргутай-Кирилтуха, он попятился, быстро заговорил:
— Он меня чуть не убил… Шишка на голове… Ой, больно…
— Дайте ему! — приказал Таргутай-Кирилтух.
Нукеры били его плетями, кулаками, пинали. Валяясь на земле и корчась от боли, он орал изо всех сил. Понемногу тело перестало чувствовать, и удары воспринимал как безвредные толчки. А потом и совсем ничего не чувствовал.
Очнулся, когда на берегу уже никого не было. Садилось солнце. Сырой, прохладный воздух тек от реки. Звенели комары. Пролетела стрекоза, сверкнув прозрачными крыльями. Белая трясогузка села у погасшего огня, покачивая длинным тонким хвостиком, побежала по земле, деловито цвикая. Тайчу-Кури заплакал — от боли, от обиды, от радости, что остался жив, что видит теплую синеву неба.
В сумерках за ним пришла мать. Опираясь на ее плечо, он еле дотащился до юрты. Тело было словно чужое, уже позднее пришла боль. Но он не стонал, не жаловался. Мать и без его стонов вся почернела от горя. Два раза приходил Сорган-Шира. Он был испуган, от страха редкие волосы на лысеющей голове стояли торчком, наклонялся к уху, шептал:
— Молчи. Никому ни слова не говори. Джарчиудая они тоже били. Но он ничего не сказал. Он крепкий, как железо.
— Я тоже крепкий и буду молчать. Ты не бойся.
— Поправляйся. Пусть твоя мать приходит ко мне, я буду давать ей кумыс и хурут.
— Спасибо. А что слышно о Тэмуджине?
— Ничего. Ушел. Его ищут. Будет умным — не найдут: степь велика. Натерпелись мы из-за него. Но забудем об этом. Выздоравливай. Пей больше кумыса. Кумыс — напиток добрый.
Тайчу-Кури снова потянулся к чашке, выпил ее до дна. В открытую дверь юрты видна была степь. Под жарким солнцем увядала трава, нагретый воздух морщила мелкая рябь, неумолчно скрипели кузнечики. Он задремал. Сквозь дрему услышал в юрте шаги.
— Ты, мама?
— Нет! Это я.
У постели стояла Каймиш. В ее лице было удивление, испуг.
— Что они с тобой сделали?
— Толстый, да? Когда меня бьют, я всегда толстею. Ты была на празднике?
— Да, мы ходили все трое — дедушка, пес и я.
— И ты видела, как меня били?
— Нет, этого я не видела. Мы ушли домой сразу после состязаний.
— Зря. Надо было посмотреть. Знаешь, как это весело. Когда меня бьют, мне всегда весело.
— Ты всегда такой болтливый?
— Нет, только с тобой.
— Тебе очень больно? — Она осторожно притронулась к огромному синяку над правым глазом.
Он задержал ее руку, приложил ладонь к горячему лбу.
— Сейчас — совсем не больно.
К дверям юрты подошел пес. Тот самый, что рвал ему штаны. Посмотрел на них, протяжно зевнул, лег на землю, положив на передние лапы голову.
— Ты зачем его привела? Штаны мои рвать?
— Да. Он уже давно не рвал. Соскучился.
— А ты?
— А я давно не чинила. Тоже соскучилась.
— Так давай чини. Штаны у меня всегда рваные.
— Нет, я чиню только дома. Сюда пришла по делу. Меня послал дедушка. Он хочет, чтобы ты научился делать стрелы. Ты ему пришелся по сердцу. Он говорит: ты хороший человек. А только хороший человек может перенять его умение.
— А тебе я пришелся по сердцу?
— Ты красивый. Особенно сейчас. — Она засмеялась.
До чего же ей идет щербинка в верхнем ряду зубов! И почему она когда-то показалась некрасивой? Такой девушки нет во всем курене!
Он попросил ее налить в чашки кумыса и был счастлив, что есть чем угостить такую нежданную и такую желанную гостью. Девушка выпила кумыс, и это обрадовало его еще больше.
— Так что я скажу дедушке? — спросила она.
— Я же тогда сказал: хочу научиться. Буду приходить к вам.
— Нет, не так. Дедушка хочет попросить тебя в помощники.
— Не отпустят. Злые они на меня.
— Скажи, Тайчу-Кури, ты хотел, чтобы Тэмуджин убежал отсюда?
— Хотел, Каймиш.
— И знал, что тебя за это изобьют?
— К этому я привык. У меня от побоев кожа стала толстой, как у быка. Не веришь? Вот попробуй ущипни ладонь.
— Хитрый какой! Пословица есть: середину ладони и самые острые зубы не укусят.
Так они болтали почти до самого вечера. Потом пришла мать, и девушка сразу застеснялась, собралась идти домой. Тайчу-Кури хотел встать и проводить ее хотя бы до порога юрты, но не смог.
После того как она ушла, Тайчу-Кури опечалился. Ну что за жизнь у него? Не захочет Таргутай-Кирилтух или Аучу-багатур, и не быть ему человеком, делающим стрелы. А если загонят в дальний айл, не видать ему Каймиш, как тарбагану зимней степи. Тэмуджин даже с колодкой на шее был счастливее, чем он. Тэмуджин рвался на волю, думал о побеге, а ему и бежать некуда, и рваться не к чему: рвись не рвись — ты харачу, и над тобой всегда хозяин. Отобьешься от одного — попадешь к другому, уйдешь от всех людей — пропадешь. Отставшая от стада овца — добыча волка. Почему небо одним дает все, другим — ничего? Ему не надо ни богатства, ни славы, ни почестей, ему бы юрту, коня, несколько десятков овец и немного воли больше ничего не нужно. Нет, еще нужно, чтобы рядом была Каймиш. И дедушка ее чтобы тоже был рядом. Вечером все сидели бы у огня, разговаривали и сушили гибкие прямые прутья харганы. Разве это много? Вечное синее небо, духи, творящие добро, помогите мне обрести желанное!
