Книга: Жестокий век
Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 8

Мороз заставил Джамуху сойти с коня. Спешились и нукеры. Сухой снег звучно скрипел под подошвами гутул, и стылый воздух отзывался звоном.
Джамуха был в тяжелой шубе и в теплой беличьей шапке. От дыхания на воротнике пушился мягкий иней. Иней оседал и на бровях, на ресницах. Холод и немота пустынной степи угнетали Джамуху. С сожалением вспоминал тепло очага своей юрты, заботливую Уржэнэ. Зимняя пора, пора спокойного отдыха и веселой охоты, превратилась для него в пору труда. После того как провалился хитроумный замысел убрать Тэмуджина, он понял, что бездействие гибельно. До тех пор, пока жив анда, ни один из нойонов не может чувствовать себя в безопасности. Была редкая возможность уничтожить его руками Коксу-Сабрака, казалось, никто не отвратит его гибели, но, видно, духи зла в сговоре с ним — увернулся от смертельного удара. Мало того, что увернулся, — извлек из всего этого великую выгоду.
Коксу-Сабрак тогда захватил почти половину улуса Ван-хана, в его руки даже попали жена и дети Нилха-Сангуна. Собрав людей, каких только было возможно, Ван-хан решил дать последнее сражение. Но исход битвы был предопределен, и все знали это. Хан стал в строй простых воинов и поклялся умереть вместе с ними.
Найманы легко опрокинули их и погнали по лощине. И тут случилось то, чего никто не ожидал. На Коксу-Сабрака, уже торжествующего окончательную победу, обрушились воины Тэмуджина. Они не дали найманам ни перестроиться, ни развернуться, били в спину стрелами, кололи копьями, рубили мечами…
Боорчу и Мухали отняли пленных, стада, юрты, повозки и все это преподнесли Ван-хану как подарок. А разбитый Коксу-Сабрак снова едва успел уйти.
Ван-хан прослезился от радости. Он плакал как старая баба, и клял себя за легковерие, толкнувшее на отступничество. Успокоившись, приказал из-под земли достать «наймана», оклеветавшего Тэмуджина. Опасаясь, что обман может открыться, Джамуха велел удавить Хунана бросить труп в реку.
Тайна осталась нераскрытой. Но Ван-хан и без этого охладел к нему. Может быть, что-то все-таки заподозрил.
И это не все. Слава об уме, храбрости непобедимого Тэмуджина, умножаемая молвой, облетала степь. И вновь к нему из всех улусов повалили люди — лихие удальцы, чтобы использовать свое единственное достояние отвагу; владельцы стад, чтобы под его сильной рукой спокойно умножать богатство; обиженные, чтобы обрести защитника. Теперь к анде люди шли не только из куреней и айлов тайчиутов, но и многих других племен салджиутов, хатакинов, дорбэнов, хунгиратов, куруласов… Его силы росли, увеличивались, теперь уже ни одно племя не сумело бы совладать с ним в одиночку.
Нойоны всполошились. Джамуха как мог, подогревал страсти, запугивал грядущими бедами. Но мало чего добился. Сильнее страха перед Тэмуджином оказалась неодолимая гордыня. Нойоны соглашались свести свои силы, не отказывались и от драки с андой, но никто не хотел никому подчиняться, все подозревали друг друга в скрытом стремлении под шумок возвыситься над другими.
Измучившись, изуверившись, Джамуха обратил свой взор на улус Таргутай-Кирилтуха. Старый враг Тэмуджина, возможно, окажется дальновиднее других. Джамуха направился к нему.
Стерев ладонью с бровей и ресниц иней, он сел на коня. Двадцать нукеров тоже вскочили в седла. Передохнувшие кони пошли быстрой рысью.
В курень приехали под вечер. В мглистое небо поднимались столбы дыма, суля желанное тепло и горячую пищу. Утоптанный снег прозвенел под копытами, как лед, прокаленный морозом.
В просторной юрте Таргутай-Кирилтуха горел огонь, камни очага раскалились докрасна. И только тут Джамуха почувствовал, как он промерз, устал и как голоден. Таргутай-Кирилтух встретил его без всякого радушия.
Зажиревший, с мягким подбородком, свисающим на засаленный воротник шелкового халата, и заплывшими угрюмыми глазами, он чуть шевельнулся, будто хотел встать, что-то пробормотал, и Джамухе пришлось, не дожидаясь приглашения, раздеваться, без зова идти к этому бурдюку с жиром и гнуть в поклоне спину. Рядом с Таргутай-Кирилтухом сидел его сын Улдай, тоже упитанный почти как отец, Аучу-багатур и два молодых воина, позднее Джамуха узнал — сыновья Тохто-беки, Хуту и Тогус-беки. Джамуха сел спиной к очагу, вбирал тепло, обдумывал предстоящий разговор, предчувствуя, что он будет нелегким. Его ни о чем не спрашивали, молча рассматривали:
Таргутай-Кирилтух и его сын — равнодушно, Аучу-багатур — с откровенной неприязнью, сыновья Тохто-беки — с любопытством. Молчание начинало тяготить, и он задал обычный вопрос:
— Благополучно ли зимует ваш скот?
— Благополучно, — буркнул Таргутай-Кирилтух.
— Иное дело, кажется, у тебя, а? — спросил Аучу-багатур.
— Почему так думаешь?
— Ну, как же… У кого благополучны стада и достаток пищи, тот сидит дома.
— Ты всегда был очень догадливым, Аучу-багатур. Но на этот раз ошибаешься. Не забота о пище гонит меня по зимней степи. Пока что у меня есть и еда и питье. Только скоро, может случиться, ничего этого не будет.
И у меня, и у вас.
Таргутай-Кирилтух приподнял тяжелые веки, во взгляде появился интерес.
— Не мор ли идет по степи?
— Не мор. Много хуже. Хан Тэмуджин набивает колчан стрелами.
— Раньше людей пугали духами зла, теперь Тэмуджином, — буркнул Таргутай-Кирилтух.
— Он страшный человек!
— Что он за человек, мы знаем не хуже тебя, — сказал Аучу-багатур.
— Не думаю… Он еще не показал себя. Но покажет, и скоро. Всем нам надо быть заодно. Только так мы остановим Тэмуджина и отобьем у него охоту подминать под себя слабых.
— Ты нас считаешь слабыми? — спросил Улдай.
— Не будем заниматься пустым препирательством. Опасность велика, и хвастливость будет пагубной для всех.
— Что ты за человек, Джамуха! — воскликнул Аучу-багатур. — Вспомни, как вел себя возле ущелья Дзеренов. Мы тогда накинули аркан на шею Тэмуджина. Осталось затянуть, а ты аркан перерезал. Своим своенравием спас Тэмуджина. И не кто-нибудь — ты побежал помогать ему и Ван-хану бить найманов, подпер их своей силой. Теперь приехал нас пугать — страшный человек.
Джамуха не мог сказать о том, что правило им. Пришлось выдумывать, изворачиваться. И чем больше он говорил, тем, кажется, ему меньше верили.
Не дослушав, Таргутай-Кирилтух велел подавать ужин. Слуги принесли корыто с мясом. Лучшие куски Таргутай-Кирилтух предложил Хуту и Тогус-беки, тем выказав пренебрежение и к самому Джамухе, и к тому, что он говорил.
Сумрачно хлебая из чашки суп — шулюн, Джамуха пытался понять истинную причину недоброжелательности Таргутай-Кирилтуха. Они ему не доверяют. Это одна сторона дела. Но почему они не боятся Тэмуджина? Недооценивают его силу? Заплывшие жиром мозги Таргутай-Кирилтуха не способны охватить размеры угрозы? Может быть, и так. Но тут есть что-то и другое.
Из пустякового разговора хозяина юрты с Хуту и Тогус-беки Джамуха выловил несколько слов, которые навели на мысль, что сыновья меркитов тут не просто гости. По-видимому, Тохто-беки и Таргутай-Кирилтух условились поддерживать друг друга. Возможно, даже собираются летом совместно выступить против Тэмуджина.
На другой день Хуту и Тогус-беки уехали. С ними отправился и Улдай.
Это подтвердило догадку Джамухи. Но все его попытки расположить к себе Таргутай-Кирилтуха и Аучу-багатура кончились ничем.
Он уезжал из куреня обозленным не только на Таргутай-Кирилтуха и Аучу-багатура, но и на всех вольных нойонов. Сами для себя готовят гибель.
Горько признать, но Тэмуджин избрал единственно верный путь. И победить его сможет тот, кто воспользуется его же оружием — подчинит своей власти племена. Как это сделать? Как заставить нойонов осознать опасность настолько, чтобы они поступились своим неистребимым честолюбием?
Стылый воздух обжигал лицо. Коченели руки. Впереди стлалась бесконечная белая степь. Джамуха торопил усталого коня. Надо успеть. Надо опередить Тэмуджина.

Глава 9

Хадан, дочь Сорган-Шира, приехала с мужем в гости к отцу. Жил Сорган-Шира недалеко от куреня Таргутай-Кирилтуха и, как в прежние годы, готовил для своего господина отменный кумыс. Возле большой белой юрты паслись дойные кобылицы. Тощий, невылинявший пес громко залаял, ощерил желтые зубы. Сорган-Шира, лысый, косолапый, выкатился навстречу дочери и зятю, принял из их рук поводья. Вслед за ним из юрты вышел младший брат Хадан Чилаун, принялся расседлывать коней.
— Давно у нас не были, — сказал Сорган-Шира.
— Почти год… Наш хозяин не любит нас отпускать.
Сорган-Шира разостлал на траве войлок, принес бурдючок с кумысом, наполнил чашки.
— А где Чимбай? — спросила Хадан.
— Он живет теперь в курене. Справил ему юрту, дал четырех коней.
Завтра увидите его. Он каждое утро приезжает за кумысом для Таргутай-Кирилтуха. Вы ничего не слышали? Говорят, сюда идет Тэмуджин с ханом кэрэитов?
Хадан незаметно толкнула мужа — он кивнул головой.
— Мы не слышали… До этого много раз говорили. А он не шел.
— Это верно. Много разных разговоров о Тэмуджине… — Сорган-Шира поднял чашку. — Пейте кумыс.
Длинноногий жеребенок с белой отметиной под челкой приблизился к ним, запрядал ушами. Муж Хадан сложил губы трубочкой, почмокал языком.
Жеребенок сделал шаг вперед, но вдруг отскочил, и побежал, высоко вскидывая зад, вытянув хвост; ветерок трепал его короткую шелковистую гриву. Хадан сказала отцу:
— Мог бы подарить и нам одного коня.
Она знала, что отец ничего не даст. Все приберегает для Чимбая и Чилауна. Осуждать его за это нельзя: замужняя дочь — чужой человек.
Сорган-Шира погладил лысину.
— Я бы рад подарить, да где что возьму…
— Вам надо бежать к Тэмуджину, — сказал Чилаун. — Я бы давно ушел, но отец не хочет… Ты, Хадан, наверно, помнишь Тайчу-Кури. У него ничего не было. А сейчас, говорят, живет в большой юрте и каждый день ест мясо. Даже летом.
— Мы и приехали сюда… — начала Хадан, но Чилаун ее не слушал:
— А Джэлмэ и Чаурхан-Субэдэя ты помнишь?
— Сыновей кузнеца Джарчиудая?
— Так вот они, говорят люди, стали большими нойонами. Тут они и сейчас ковали бы железо.
— Мы с мужем думали…
На этот раз Хадан перебил отец. Опасливо оглянулся, шикнул:
— Тише. Дойдет до ушей Таргутай-Кирилтуха…
— И все-то ты боишься, отец! — сказал Чилаун с раздражением. — Скоро будет конец твоему Таргутай-Кирилтуху.
— Еще не известно. Таргутай-Кирилтух призвал меркитов. Они идут сюда.
И татары…
— И все же Таргутай-Кирилтуху не одолеть Тэмуджина. Уж если раньше не мог…
— Ну что ты твердишь — Тэмуджин, Тэмуджин… Думаешь, стоит тебе предстать перед его лицом, как он даст тебе тумен воинов, золотое седло и юрту, обтянутую шелком?
— Мы же спасли ему жизнь, отец. Шаман Теб-тэнгри говорил, что он все помнит. А тумена воинов мне не надо. Я хочу быть вольным человеком. Мне надоело целыми ночами вертеть колотушку для сбивания кумыса.
Кажется, между отцом и сыном готова была вспыхнуть ссора, Хадан поспешно вмешалась:
— Мой муж не верит, что хан Тэмуджин ходил в колодке и выделывал овчины.
— Все это правда, — сказал Сорган-Шира. — Да что с того?
— Ну как же, — стеснительно возразил муж Хадан. — Кто не оставался без еды, тот не поймет голодного. Притесняемый не станет притеснять других.
— Э-э, зять, все не так. Нойон любит того, кто ему нужен. Почему Таргутай-Кирилтух благоволит мне? Никто не умеет приготовить такого кумыса, как я. Другого он просто пить не может. Моему Чилауну лень шевелить колотушкой. А того не понимает, что пока нойон пьет мой кумыс буду сыт и я. Он меня будет беречь, как воин боевого коня.
— Ты мог бы остаться и тут. Но отпусти меня! Вместе с зятем и сестрой я уйду к Тэмуджину.
Спор разгорелся вновь. И Хадан уже ничего не могла поделать с отцом и братом. Пошла в юрту, осмотрелась. Здесь не было ничего лишнего, но зато все — одежда, войлоки, котлы — добротное. Да, отцу жаловаться на жизнь не приходится. Он всегда умел ладить с сильными и не упускать из рук своего.
Семья отца никогда не голодала, не бедствовала, как другие семьи.
Хитростью, осторожностью отец отводил все беды и невзгоды. Просто удивительно, как это он решился тогда помочь Тэмуджину…
Она села у порога. Солнце било прямо в глаза — еще не жаркое, ласковое весеннее солнце. Приспустила дверной полог, и тень упала на ее лицо. Мужчины спорили. Даже ее муж ввязался. Он говорил с неловкой улыбкой, будто извинялся за свои слова. В спорах, разговорах он всегда был неловок, стеснителен и чаще всего молчал, слушая других, не умел резко возразить, твердо отказать. От этого жили в бедности. Другие где выпросят, где украдут, где в бою добудут, а он может только свое отдать. В их курене к мужу относились с усмешечкой, будто к блаженному. Но она-то знала, что он может быть и бесстрашным и твердым, как камень. Все чаще он упоминал о Тэмуджине. Наслушался толков о его справедливости и загорелся желанием бежать от тайчиутов.
Вечером Хадан помогла подоить кобылиц. После ужина при свете очага сбивали кумыс. Спать легли поздно. Никто не успел заснуть, когда послышался стук копыт. Залаяли собаки. Чилаун поднялся, выглянул из юрты.
— Чимбай приехал. Чего это он ночью-то?
Старший из братьев вошел в юрту. На его поясе висел меч и колчан, полный стрел. Торопливо поприветствовав сестру и зятя, Чимбай сказал:
— Нашли время по гостям ездить… Отец, слушай: Тэмуджин и Ван-хан перехватили идущих к ним меркитов, разбили и завернули назад. Татары, услышав об этом, возвратились в свои кочевья. Таргутай-Кирилтух остался один. А войска Тэмуджина рядом. Всем велено уходить.
— О горе! — воскликнул Сорган-Шира. — Куда же мы пойдем?
— Наверное, в сторону меркитов. Если успеем…
— Нам и успевать не к чему, — сказал Чилаун. — Пусть Таргутай-Кирилтух бежит — жир растрясет.
Чимбай снял с пояса оружие, повесил на стену у входа.
— Я тоже подумал, что нам бежать от Тэмуджина не стоит.
— А твоя юрта, кони, жена? — всполошился Сорган-Шира.
— Жена коней приведет сюда. Юрта пусть пропадает.
— Ты не в своем уме, Чимбай! — закричал Сорган-Шира. — Кто же бросает такое добро? Возвращайся назад!
— Я с большим трудом вырвался из куреня. Если тебе юрта дороже моей жизни — вернусь.
— И что за дети у меня! — Сорган-Шира схватился за голову. — Ничего не жалеют, ничем не дорожат. Сам поеду!
Хадан испугалась — он поедет. Схватила за руки.
— Одумайся, отец. Станешь искать юрту — потеряешь голову.
И все дружно принялись его уговаривать. Сорган-Шира долго огрызался, наконец махнул рукой:
— Делайте что хотите. Когда дети становятся умнее отца, жди несчастья.
Он лег в постель, но не спал, ворочался, что-то бормотал про себя.
Начищенным котлом блестела лысина. Не спали и все остальные. Чимбай часто выходил из юрты, прислушивался — ждал жену. Но было тихо. Над степью висела луна. Тяжелые тени облаков ползли по седой земле.
Жена Чимбая приехала под утро. Устало сползла с седла, заплакала.
— Где кони? — хмуро спросил Чимбай.
— Без коней едва вырвалась…
Всхлипывая, вытирая слезы, она рассказала, что люди не хотят никуда уходить, разбегаются, прячутся, а воины Таргутай-Кирилтуха бьют плетями всех подряд — детей, женщин, стариков.
— До сих пор не снялись?
— Нет. Я думала, меня убьют… Ой-ой!
— Перестань хлюпать! — прикрикнул на нее Чимбай.
— Какие кони были! Какая юрта была! — запричитал Сорган-Шира.
Утром вдали проскакали и скрылись несколько всадников. Чуть позднее в той стороне, где был курень, поднялось облако пыли. Облако катилось над степью, затмевая солнце. Разрозненные кучи конных выскакивали из пыли и мчались кто куда. Некоторые проскакали совсем рядом с юртой, но вряд ли видели ее и людей, испуганно сбившихся перед входом.
Хадан прижалась к мужу. Он обнял ее за плечи. Почувствовав силу его рук, она успокоилась. Внезапно от кучи всадников отделился один и направился к ним. Он резко осадил коня перед юртой. Шлем надвинут на брови, в руках копье. Хадан узнала воина — Джиргоадай, друг ее братьев.
— Вы почему не уходите? Тэмуджин — вот он, рядом!
— Куда мы уйдем! Нет ни повозки, ни вьючных седел. Пропали мы, пропали! — Сорган-Шира молитвенно сложил руки, закатил глаза: Милосердное небо, смилуйся над нами.
— Эх вы! — Джиргоадай выругался, сплюнул.
К юрте приближалось сотни две конных воинов. Джиргоадай дернул поводья, пригрозил воинам копьем и поскакал, оглядываясь, что-то выкрикивая. Вслед ему понеслись стрелы. Воины хана Тэмуджина!
За первой сотней, рассыпавшись во всю ширь степи, катились рысью тумены. Земля гудела под копытами и шелестели травы. Воины налетели на одинокую юрту, как дикий вихрь на куст хурганы, как волчья стая на отбившуюся от стада овцу, — прыгали с коней, хватали что под руку подвернется — седло, котел, уздечку, бурдюк. Сорган-Шира метался от одного к другому, кричал, безумея от горя:
— Что вы делаете? Что делаете, разбойники?!
Его отталкивали, били плетью и, на ходу приторачивая к седлу добычу, мчались вперед. За ними подлетали другие. В миг от юрты остались одни решетчатые стены и жерди — уни. Тогда начали срывать одежду. Молодой, воин схватил Хадан за руку, потянул в седло. Она закричала, оглянулась. Увидела налитые яростью глаза мужа, оголенного по пояс. Он бросился на воина, ударил кулаком в лицо. Тот, охнув, свалился с седла. Конь, лягнув его, убежал. На мужа накинули аркан. Веревка захлестнулась на пояснице, прижав к туловищу руки. Его потащили за собой, и он бежал, высоко вскидывая босые ноги. Хадан бросилась следом, но сразу же потеряла его из виду. Однако продолжала бежать, задыхаясь от крика. Мимо рысили воины и, принимая ее за сумасшедшую, отворачивали коней.
— Остановите эту женщину! — услышала она крик.
И невольно подчинилась ему, стала. По лицу бежал едучий пот, смешивался со слезами и капал с подбородка. Перед ней остановился всадник на сером коне. На всаднике не было ни воинских доспехов, ни оружия, на дорогом поясе, стягивающем халат из грубой, шерсти, висел нож в простых кожаных ножнах. Из-под войлочной шапки торчали рыжие косицы. Всадник сидел, сутуля плечи, и спокойными глазами смотрел на нее.
— Ты кто такая?
Чья-то рука отбросила ее распущенные волосы, и удивленный голос сказал:
— Это, кажется, Хадан, дочь Сорган-Шира.
Она подняла глаза. К ней склонилось худощавое лицо с сурово насупленными бровями — Чаурхан-Субэдэй! Она вцепилась в его гутул.
— Спасите моего мужа!
— Дочь Сорган-Шира, ты помнишь меня? — спросил Тэмуджин.
— Помню, хан. Спасите моего мужа! Его повели ваши воины. Туда.
— Субэдэй-багатур, отыщите ее, мужа. Твой отец и твои братья живы?
— Были живы…
— Пусть они найдут меня.
Тэмуджин уехал. К ней подскакал Субэдэй-багатур, приказал:
— Иди за мной.
Придерживаясь за стремя, она побежала рядом с его конем. Спустились в лощину. У куста дэрисуна в луже крови лежал человек. У Хадан подсеклись ноги, она упала лицом в траву. Услышала над собой голос Субэдэй-багатура:
— Опоздали. Не горюй, найдем тебе другого мужа.
А мимо с гиканьем, свистом скакали всадники.

Глава 10

Этого часа Тэмуджин ждал многие-многие годы. Ждал с того самого дня, когда Таргутай-Кирилтух отобрал у него скакуна — гнедого жеребчика. Шел к этому часу через унижения, заблуждения, через горечь потерь, душевную боль, преодолевая свое неверие и муки совести.
Он остановил коня на сопке, овеваемой слабым ветром. Впереди жарко поблескивала излучина Онона. По широкому лугу, вытаптывая свежую зелень, неслись всадники. Одни сдерживали коней и поворачивали назад, другие кидались с берега в реку, переплывали на ту сторону и скрывались за грядой тальников.
Ему казалось, что это то самое место, где он когда-то сбросил колодку, зайцем бежал по кустам, потом, как рыба налим, таился в воде под берегом.
Слез с коня, присел на прогретый солнцем камень. За спиной столпились нойоны и туаджи — порученцы, ждали его приказаний. Он обернулся, подозвал Даритай-отчигина.
— Скажи, дядя, вы с Таргутай-Кирилтухом пировали тут?
В прижмуренных глазах Даритай-отчигина метнулось беспокойство.
— Когда пировали?
— Давно. Вы пили кумыс и архи, а я чистил котлы. Потом убежал…
— А-а… Это не тут было. Выше по реке. Много выше. Совсем в другом месте.
Тэмуджину почему-то не хотелось, чтобы это было в другом месте.
— У тебя плохая память, дядя!
— Память у меня очень хорошая.
— А я говорю — плохая. Слишком многое забываешь.
— Стар становлюсь, — охотно согласился дядя, попятился и вдавился в толпу нойонов — подальше от глаз племянника.
Этот разговор на короткое время омрачил радость Тэмуджина. Отвлекаясь от него, он снова стал смотреть на берег Онона. Его воины заполнили весь луг, отжали от реки сдавшихся тайчиутов, сбили в кучу и погнали назад.
Ниже через пологий увал перекатывались кэрэиты Ван-хана.
Прискакал Мухали, подгоняя двух воинов-тайчиутов.
— Хан Тэмуджин, в руках этих людей были Таргутай-Кирилтух и его сын.
Они их упустили.
Воины соскочили с коней и пали ниц.
— Рассказывайте.
Воины подняли головы.
— Хан Тэмуджин, мы были нукерами Улдая. Наш господин и его отец покинули разгромленное войско и побежали в кочевья меркитов. Нас они взяли с собой. А зачем нам бежать в чужие земли? Подумав так, мы решили возвратиться. И прихватили с собой наших нойонов. Хотели доставить тебе. А потом отпустили…
— Сами отпустили? Или они бежали?
— Отпустили, хан Тэмуджин.
Он нахмурился. Воины под его взглядом втянули головы в плечи. Спросил тихо:
— Почему вы так сделали?
— Хан Тэмуджин, мы хотим служить тебе. А кому нужен слуга, предавший своего господина?
Тэмуджин чувствовал за своей спиной напряженное ожидание нойонов. И злость на чрезмерно добросовестных нукеров Улдая прошла.
— Я выше всего ценю преданность. Вы поступили правильно. Если бы привели Таргутай-Кирилтуха, я приказал бы вас казнить. Предавший моего врага, завтра предаст меня… Верните им оружие.
Подозвав Мухали, он тихо приказал расспросить нукеров, где они оставили Таргутай-Кирилтуха и Улдая. Далеко уйти они вряд ли успели. Их надо догнать и без шума прикончить.
Раньше он поступил бы иначе. Он бы повелел поставить Таргутай-Кирилтуха перед собой и, прежде чем сломать хребет, высказал все свои обиды, насладился смертным страхом, разлитым по его широкому лицу, вынудил ползать на коленях и просить пощады. Сейчас ничего этого не хотел.
Когда-то грозный Таргутай-Кирилтух, безжалостный мучитель, о мщении которому бредил ночами, Таргутай-Кирилтух, нависавший над ним гранитной скалой, больше ничего не значил: камешек в гутуле, снял гутул, вытряхнул — иди дальше. После разгрома Коксу-Сабрака и спасения Ван-хана он чувствовал в себе силу и способность сокрушить любого врага. Раньше он только отбивался, теперь будет нападать. И не вложит меч в ножны, пока не искоренит врагов — всех до единого. Люди разных племен желают мира и покоя, их воля — его оружие. Такого оружия нет ни у одного нойона-владетеля.
По склону сопки бежали трое полуголых мужчин. За ними скакали всадники, помахивая плетями. Мужчины уворачивались от ударов, кидались из стороны в сторону, как затравленные зайцы. Нойоны за спиной Тэмуджина засмеялись. Тэмуджин послал к всадникам порученца — туаджи узнать, что за людей поймали всадники. Воспользовавшись тем, что туаджи остановил воинов, трое кинулись в гору. Впереди бежали двое молодых мужчин, за ними, согнувшись, хватаясь руками за ковыльные кустики, косолапил пожилой. Еще издали пожилой закричал:
— Спаси от гибели, хан Тэмуджин!
Он подбежал к Тэмуджину, свалился у ног. Из груди рвалось хриплое дыхание, ходуном ходили ребра, на спине краснели рубцы — следы плетей, по лысине ручейками бежал пот; молодые тоже были исхлестаны плетями, но дышали не так трудно и не упали перед ним на колени. Вдруг догадка обожгла его. Он наклонился, тряхнул пожилого за плечо:
— Кто такие?
— Я… Сорган… Шира… Сорган-Шира.
— За что вас так изукрасили?
Сорган-Шира снизу вверх посмотрел на Тэмуджина, на лице страх.
— Н-не знаю.
— Не бойся, Сорган-Шира. Я тебя в обиду не дам. — Обернулся к нойонам, отыскал дядю и Алтана. — Этот человек был слугой моего отца. Он всегда оставался верным. Когда другие боялись или не хотели пошевелить пальцем, чтобы облегчить мои страдания, Сорган-Шира спас мне жизнь. Разве так вознаграждается верность? Встань, Сорган-Шира. Отныне ты свободный человек. И никто в моем ханстве не дерзнет заставить тебя склонить голову.
Я отличу и тебя, и твоих детей. Встань!
Сорган-Шира медленно поднялся. Его ноги мелко подрагивали, но страха на лице не было, его сменили растерянность и недоверие.
— Велика твоя милость, хан Тэмуджин! — скосил глаза на нойонов. — Над нами не будет господина? А как же…
— Отныне у тебя один господин — я, хан. Ты волен, как эти нойоны.
— Ага… — Сорган-Шира совсем пришел, в себя. — Пусть небо хранит тебя, хан! Но прости недостойного. Что человеку воля, если из всего нажитого осталось только это, — он поддернул штаны.
— А что у тебя было?
— У меня была хорошая одежда, новая юрта, железные котлы и чаши из дерева…
— Куда же все это делось?
— У меня было все до сегодняшнего дня, — увильнул от прямого ответа Сорган-Шира.
— Мои воины ограбили тебя?
Сорган-Шира отвел взгляд. За него ответил Чилаун:
— Твои, хан Тэмуджин. Ограбили, избили, убили мужа Хадан.
— Где стояла ваша юрта?
— Недалеко отсюда. Вон там.
Не оборачиваясь, спросил у нойонов:
— Чьи воины шли там? — Нойоны притихли. — Твои, Хучар?
— Не мои, а твоего брата Хасара, — пробубнил Хучар, нарочно растягивая слова: радовался случаю досадить хотя бы такой мелочью.
— Хасар, иди сюда. Это верно?
Брат подошел неспешно, широко расставил ноги в гутулах, расшитых цветными нитками от загнутых носков до края голенищ. Крутая грудь закована в поблескивающие латы, на голове золоченый шлем, начищенный так, что можно смотреться, как в китайское зеркало, на шелковой перевязи с пышными кистями кривая сабля, обложенная чеканным серебром, — вырядился, синеперый селезень! Хасар презрительно повел круто изогнутой бровью на Сорган-Шира:
— Радовался бы, что в живых остался… Когда воины идут в сражение, им некогда разбирать, где враг истинный, а где затаились такие.
— Когда воины идут сражаться, Хасар, они должны в обеих руках держать оружие. А что у вас? Одна рука держит меч, другая хватает добычу. Когда это кончится? У нас войско или шайка разнузданных разбойников? У тебя спрашиваю, Хасар! Я вас спрашиваю, нойоны!
— Так было всегда, — с обидой сказал Хасар.
— А теперь будет иначе. Битва — рази врага обеими руками, повержен враг — бери его добро. Поезжай к своим воинам и верни этому человеку все.
Не утаивайте и обрывка веревки.
Сорган-Шира наконец поверил в свое счастье, осмелел, начал бойко перечислять, сколько чего у него похитили. К своим потерям добавил и коней Чимбая, оставленных в курене, и табун дойных кобылиц Таргутай-Кирилтуха.
Хасар вскипел:
— Может, и волосы с твоей головы похитили воины? Брат, я верну этому человеку все.
Но почему мои воины должны оставаться без добычи? Чем они хуже кэрэитов Ван-хана?
— А что кэрэиты?
— Что… Курени грабят. Или чужим можно? Своих утесняешь…
— Иди и делай, что велено! Джэлмэ, Боорчу, скачите к кэрэитам. Пусть не смеют брать ничего!
Он знал, что это вызовет недовольство воинов Ван-хана. Но не беда.
Пусть и хан-отец учится уважать его волю. Хану до сих пор стыдно за свое отступничество. Когда впервые после разгрома Коксу-Сабрака встретился с ним, пришлось даже успокаивать старика — так он клял коварство найманов и свое легковерие. Они дали друг другу слово впредь не слушать, никаких наговоров…
Ван-хан и его сын не замедлили явиться к Тэмуджину. В сопровождении своих нойонов поднялись на сопку, спешились. Тэмуджин приказал разостлать для хана войлок, сам остался сидеть на камне. Внизу на берегу реки воины разоружали пленных тайчиутов.
— Ты посылал ко мне Джэлмэ и Боорчу? — спросил хан.
— Посылал, хан-отец, с просьбой ничего не трогать в куренях тайчиутов.
Нилха-Сангун накрутил на палец стебель дэрисуна, резко дернул стебель оторвался у корня.
— По какому праву ты лишаешь нас добычи? — спросил он.
— Нилха-Сангун, пора бы знать, что не все взятое в бою добыча.
— Как так? Это что-то совсем новое…
— Не новое. Боорчу отбил у Коксу-Сабрака твоих людей, твою семью.
Почему-то он не посчитал это своей добычей.
— То — другое.
— Не другое, Нилха-Сангун. Улус тайчиутов — мой улус. Разве я могу допустить, чтобы его грабили?
Ван-хан удивленно вскинул голову. А Нилха-Сангун зло засмеялся.
— Твой улус! С какой стати? Мы все должны делить пополам.
Тэмуджин был терпелив. Хотя наскоки Нилха-Сангуна и раздражали его, он старался говорить спокойно. Важно было убедить Ван-хана. Конечно, захваченные курени тайчиутов он мог бы присоединить к своему улусу и без согласия хана, даже вопреки его воле. Но ссориться с ханом нельзя.
— Нилха-Сангун, ты спроси у своего отца, кто правил тайчиутами в давние времена? Мой отец Есугей-багатур. Скажи ему, хан-отец.
— Так было, — не очень охотно подтвердил Ван-хан.
Он, видимо, все еще не решил для себя, правильно ли сделает, если уступит свою добычу. Тэмуджин не дал ему времени на размышления.
Предназначая слова Ван-хану, сказал Нилха-Сангуну:
— Разбив меркитов, разве я не отдал вам свою долю добычи? А ты твердишь — пополам…
Попал в цель. Рябое лицо Ван-хана стало пестрым от прилившей крови устыдился.
— Нилха-Сангун, не уподобляйся китайскому лавочнику, торгующему глиняными горшками!
— Отец, но мы же…
— Я сказал свое слово — что еще? — прикрикнул на сына Ван-хан.
Вздохнув с облегчением, Тэмуджин поблагодарил хана. Все-таки он славный старик. С ним можно всегда и обо всем договориться. Не то Нилха-Сангун. После возвращения из страны тангутов в него вселился дух зла. Сын хана стал заносчив, мнителен. Во всем усматривает козни. Что будет, когда он займет место отца?

Глава 11

С великим трудом Джамухе-сэчену удалось уговорить нойонов собраться на курилтай. Съехались на реке Эргуне, в том месте, где в нее впадает река Кан. Прибыли нойоны хунгиратов, икирэсов, куруласов, дорбэнов, хатакинов и салджиутов. Среди них был и отец Борте старый Дэй-сэчен с сыном Алджу.
Много выпили кумыса и архи, много говорили, но так ни до чего и не договорились. Стояли погожие дни. После недавних дождей пошли в рост травы, свежо зеленела листва ильма и дикого персика, цвела кудрявая сарана, сытые коршуны лениво парили в безоблачном небе. И никто не хотел верить грозным предостережениям Джамухи. К тому же приближался летний праздник. Нойоны больше думали о том, как не ударить в грязь лицом в состязаниях борцов, стрелков из лука и в конных скачках. Дэй-сэчен и Алджу радовались такому повороту дела. Тэмуджина они побаивались, пожалуй, даже больше, чем другие, — хорошо знали, что это за человек. Никто другой не смог бы подняться из нищеты в ханы, сокрушая на своем пути к власти людей могущественных и сильных. Их страшило честолюбие и непреклонность зятя.
Они старались держаться подальше от него. Но он был их зятем. И они не хотели его гибели. А неистовый Джамуха призывал к тому, чтобы лишить Тэмуджина улуса, а его самого сделать бесправным боголом.
Джамуха охрип за эти дни. Он, кажется, потерял всякую надежду склонить нойонов к поддержке своих замыслов. Вышел в круг с опущенной головой, обвел всех печальным взглядом, сказал с укором:
— Эх вы, вольные нойоны, сыны великой степи, внуки отважных багатуров… Ваша кровь стала жидкой, как молочная сыворотка, ваше пузо налито кумысом, и вам трудно оторвать зад от мягкого войлока. Сидите, ублажайте свое чрево! Пусть ваши мечи ржавеют в ножнах. Я ухожу от вас…
Но к вам придет Тэмуджин. Что вы от него дождетесь? Нойон племени салджиутов, вспомни, как много лет назад мой анда прислал к вам своего посланца с просьбой о помощи. Что ответили вы? Тэмуджин был для вас ничтожеством, а его просьба показалась смешной и глупой. Вы бросали в лицо посланцу внутренности овцы и надрывались от смеха. Ты, нойон салджиутов, забыл об этом. Но Тэмуджин помнит. Он тебя зашьет в сырую воловью кожу и бросит на солнце. А твои дети и дети твоих нукеров будут прислуживать тому посланцу, которого вы били кишками во лицу и над которым так весело смеялись… А чего ждете вы, хунгираты? — Джамуха отыскал глазами Дэй-сэчена. — Уговорами и посулами Тэмуджин уже пробовал подвести вас под свою руку. Вы отвергли его домогательства. И вы думаете, он снова будет вас уговаривать? Вы думаете, что если он зять вашего племени, то будет милостивым и снисходительным. Заблуждаетесь, хунгираты! Вспомните удалого Сача-беки, его молодого брата Тайчу, силача Бури-Бухэ. Они были одного рода, одной крови с Тэмуджином. Он предал их жестокой казни только за то, что они хотели жить по обычаю отцов и дедов. Как же можете надеяться на пощаду вы, хунгираты?
Слезы навернулись на красивые глаза Джамухи, голос осел и прервался.
Он вышел из круга, ни на кого не глянув, вскочил на коня и поехал. За ним потянулись его нукеры. Скоро все скрылись за ильмовыми деревьями. А нойоны все смотрели ему вслед и молчали.
В этом молчании была растерянность. Кто-то попытался пошутить. Вот-де какой этот Джамуха, всех упрекает в недостатке мужества, а сам чуть не расплакался, будто стареющая девка, которую никто не хочет сватать. Но шутку никто не поддержал. Нойоны разошлись и у своих походных юрт стали держать совет с нукерами. Хунгираты после недолгих споров решили, что курилтай надо продолжить и на всякий случай договориться с другими племенами держаться друг за друга. Дэй-сэчен и его сын отмолчались.
Другие нойоны пошли даже дальше. Они склонны были возвратить Джамуху на курилтай и собрались уже послать за ним людей. Но Джамуха вернулся сам.
С ним были Аучу-багатур и сыновья Тохто-беки — Хуту и Тогус-беки. Весть о разгроме тайчиутов, гибели Таргутай-Кирилтуха и Улдая всполошила нойонов.
Снова все собрались в круг. В середину вышли Джамуха, Аучу-багатур, Хуту и Тогус-беки. На этот раз голос Джамухи звучал не печально, а зло.
— Я недавно был у Таргутай-Кирилтуха. Предлагал ему свой меч. Эти люди, — ткнул рукой в сторону Аучу-багатура, Хуту и Тогус-беки, — повели себя со мной чуть лучше, чем салджиуты с посланцем Тэмуджина. Они возомнили себя силой и отвергли мою помощь. Великая гордыня привела к великой беде. Таргутай-Кирилтуха и его сына нет в живых. Курени тайчиутов в руках Тэмуджина.
Аучу-багатур поднял голову — огнем пламенел рубец на его перекошенном, измученном лице.
— Он говорит правду. Мы были глупы. Небом заклинаю вас, нойоны, не повторяйте нашей ошибки, сверните коней с тропы, ведущей в пропасть! Мы пока еще в силах взнуздать Тэмуджина. Часть воинов Таргутай-Кирилтуха мне удалось увести. Целы основные силы Тохто-беки. На помощь нам идут ойроты и татары. Присоединяйтесь к нам. Навалимся на Тэмуджина. Потом покончим и с Ван-ханом.
После него говорил Тогус-беки, старший из сыновей владетеля меркитов:
— Мой отец велел передать вам, нойоны вольнолюбивых племен: «Я многие годы отстаивал свои нутуги в одиночку. Я падал и поднимался. Но пришло иное время. Тот, кто падет под копыта коней Тэмуджина, уже никогда не подымется. Тот, кто встанет на его дороге в одиночку, будет смят, как куст сухой полыни. Забудьте, нойоны, старые распри. Не медлите. Или бесславная гибель ждет всех нас». Так велел сказать вам мой отец. Вникните в его слова!
Тогус-беки и Хуту, низкорослые, круглоголовые, поклонились нойонам и вышли из круга.
— Ну, что будем делать? — спросил Джамуха.
Поднялся нойон салджиутов.
— Раз такое дело, раз Тэмуджин, презрев древние обычаи, убивает родовитых нойонов, будто собственных рабов, раз простирает свои руки к богатствам, которые ему никогда не принадлежали, мы, салджиуты, пойдем на него, ударим по рукам…
«Хвастун!» — подумал Дэй-сэчен.
Вслед за салджиутом примерно так же высказались и все другие нойоны.
Джамуха слушал, хмурясь. Когда все выговорились, он сказал:
— Вы одумались, и это хорошо. Но вы все еще жестоко заблуждаетесь, считая, что легко справитесь с Тэмуджином. Вдвоем с Ван-ханом он — сила.
Да, нас много. Но у нас нет головы. Кто сольет ручьи в один поток?
— Мы тебя изберем предводителем наших воинов!
— Я не хочу быть предводителем. Наши враги — ханы. Может ли победить их предводитель более низкого достоинства, властный лишь над воинами, стоящими в строю?
— Чего же ты хочешь, Джамуха-сэчен?
— Я хочу, чтобы достойнейшего из вас возвели в ханы. И не просто в ханы. По своему званию он должен быть выше Ван-хана и Тэмуджина, избранного своими родичами. Мы должны избрать хана всех племен — гурхана.
По кругу нойонов, словно ветер по траве пробежал шумок. Очень не хотелось им сажать на свою шею хана.
— Нойоны! — возвысил голос Джамуха. — Вы же знаете: я всю свою жизнь отстаивал вольность племен. Из-за этого разошелся с Тэмуджином. Но горечь поражений заставила меня понять, что племена без хана — растопыренные пальцы… Сделав один шаг, неужели вы остановитесь и не сделаете другого?
И вновь нойон салджиутов высказался первым.
— А Джамуха-сэчен прав, — сказал он. — Раз настали такие времена, пусть будет у нас гурхан. Но не над нами, как Тэмуджин над своими родичами, а первым среди нас. Джамуха-сэчен высоко ставит вольность племен и не посягнет на нее. Джамуха-сэчен лучше других знает силу и слабость Тэмуджина. Ему и быть нашим гурханом.
Очень сдержанно другие нойоны поддержали салджиута. Джамуха, все такой же хмурый, велел своим нукерам привязать к ильмам жеребца, барана, быка и кобеля. Он поклонился нойонам, поблагодарил за высокую честь, вынул из ножен меч.
— Всякое начало великого дела, дабы ему не было ущерба от нашей неустойчивости в будущем, должно быть скреплено клятвой. — Джамуха подошел к жеребцу, положил руку на его холку. — Вечное синее небо, слушай нашу клятву. Кровью этих животных, которые корень и суть их пород, клянемся, что, если из выгоды или страха, по глупости или злому умыслу нанесем вред сообща начатому делу, если отступим от своего слова и нарушим наш уговор умрем, как умрут они.
Коротким точным ударом Джамуха всадил меч в грудь жеребца. Дрожь пробежала по шелковистой шерсти, подломились стройные ноги, жеребец упал на землю с тяжким, утробным выдохом. Из раны брызнула кровь, окропив гутулы и полы халата Джамухи. Почуяв запах крови, бык замычал, рванулся с привязи. Веревка врезалась в кору ильма, сверху посыпались сухие веточки и листья. Джамуха ударил мечом по толстой бычьей шее. Неудачно. Меч лишь располосовал загривок. Но Джамуха даже не взглянул на быка, зарубил барана, раздробил голову кобелю. Нойоны следовали за ним, повторяли слова клятвы и секли мечами животных. По земле растекались лужи крови.
Дэй-сэчен отправил сына к повозке, сам стал за спины нойонов своего племени, надеясь увильнуть от клятвы. Но взгляд Джамухи отыскал его.
Дэй-сэчен неверной рукой вытянул из ножен меч, произнес слова клятвы и мысленно взмолился: «Вечное синее небо, тебя призываю в свидетели: не по доброй воле и охоте клянусь я, пусть же моя клятва не имеет силы». Концом меча он потыкал окровавленное мясо и возвратился на свое место. Взгляд Джамухи неотступно преследовал его. Какой въедливый! Негодуя, Дэй-сэчен протолкался вперед, стал перед ним, заложив руки за спину, — на, смотри, весь тут, перед тобой.
Клочком травы Джамуха вытер меч, опустил его в ножны.
— Нойоны племен, время торопит нас. Сейчас же пошлите в свои курени нукеров, пусть они ведут сюда воинов. Ван-хан, я думаю, возвратится в свои кочевья. Тэмуджин будет один. Он радуется победе над тайчиутами и не думает, что его собственное поражение близко. Падем на него, как снег на зеленеющие травы, как орел на спящего ягненка.
Непривычна была для нойонов такая торопливость, они хотели посидеть в кругу, еще раз все обдумать, еще раз обо всем поговорить, но Джамуха настоял на своем, и во все концы степи помчались всадники.
Повозка Дэй-сэчена стояла в стороне от других, под кустом дикого персика. Прихрамывая (болели суставы), он подошел к ней, сел на оглоблю.
Алджу опустился рядом на траву, тихо спросил:
— Ну, что там?
— Попали мы, сын, как зерна проса меж каменных плит. Если Джамуха осилит Тэмуджина, наша Борте и ее дети попадут в рабство. Легко ли будет вынести это! Если верх возьмет Тэмуджин, несдобровать нам с тобой. Мы сообщники его врага. Участь Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ ждет нас.
— А если убежим?
— Нельзя нам бежать, Алджу.
— Почему?
— Почему, почему… Я вынужден был дать клятву. Может быть, она и не имеет силы, но лучше ее не нарушать.
— Тогда позволь уйти мне.
— Тебе тоже нельзя. Ты исчезнешь, все сразу поймут — побежал предупредить зятя. У нас отберут стада и людей, оставят нагими. Могут и жизни лишить. Наши же соплеменники… Я свое прожил, Алджу, но помирать позорной смертью и мне не хочется. Да и о тебе я должен подумать.
Он привалился спиной к колесу, вытянул больные ноги, принялся растирать колени, охая и вздыхая. Ну и время пришло! Своего зятя бойся, соплеменников бойся, какому-то Джамухе покоряйся… Куда несет людей? Чего они хотят, чего добиваются?
Алджу травинкой гонял по земле зеленовато-черного жука. К повозке подошла лошадь, почесала морду о войлок крыши. Алджу пугнул ее, бросил травинку.
— Отец, мы должны предупредить Тэмуджина.
— Нельзя. Я дал клятву.
— Но я не давал никакой клятвы! У меня есть ловкий нукер. Он пройдет там, где и сытая змея не проползет.
— Ты мне ничего не говори. Зачем мне знать, что и как сделаешь? Лучше разведи огонь, принесем жертву духам, пусть они уберегут и меня, и тебя, и весь наш род. Потом поступай как знаешь.
— Ты боишься, отец?
— Такого еще никогда не бывало. Помоги, небо, пережить лихое время!
Загремели барабаны. Под их торжественный рокот по стану поехал гурхан Джамуха. Белый конь приплясывал под ним, рвал поводья. С плеч Джамухи широкими складками ниспадала огненно-красная накидка. Юные звонкоголосые воины выкрикивали приглашение гурхана отведать его вина и кумыса.

Глава 12

Вниз по Керулену на восход солнца быстро двигались тысячи воинов.
Сухая земля гудела под копытами, как шаманский бубен. Колыхались хвосты тугов нойонов сотен и нойонов племен, покачивались копья. Далеко впереди и слева, справа рыскали дозоры на быстроногих конях. Черным потоком, неудержимым, неостановимым, катилось по долине Керулена войско Ван-хана и хана Тэмуджина.
В простой одежде, с коротким мечом на широком поясе, неотличимый от воинов, хан Тэмуджин то мчался в голову войска, то скакал в хвосте, его глаза все видели, все замечали. Усталых подбадривал, ленивых подгонял суровым окриком, а то и плетью. К нему подлетали туаджи и, почтительно выслушав повеление, уносились передавать его нойонам. Хан Тэмуджин крепко держал в руках поводья, и войско было послушно ему, как хорошо объезженный конь.
У него была и еще одна забота — Ван-хан. Кэрэиты были уже на пути в свои кочевья, когда хан Тэмуджин получил весть о сговоре нойонов племен и возведении Джамухи в гурханы. Едва выслушав посланца брата Борте, он вскочил на коня и поскакал догонять кэрэитов. Ван-хан остановил войско, созвал в своей юрте совет нойонов. Ничего хорошего это Тэмуджину не сулило. Нойоны были озлоблены на него за то, что не отдал им на разграбление курени тайчиутов, недовольны Ван-ханом, легко уступившим свою часть олджи — добычи. Но все оказалось даже хуже, чем он думал. Из того, как они восприняли весть об избрании Джамухи гурханом, он понял, что тут полно тайных доброжелателей анды. Прыщавый, желчный Арин-тайчжи что-то прошептал на ухо Нилха-Сангуну и Эльхутуру, громко спросил:
— Мы собрались подсечь поджилки скакуну за то, что на скачках опередил других?
— Хан Тэмуджин чего-то испугался. А чего — я понять не в силах, рассудительно заговорил Эльхутур. — Нойоны племен вольны поступать как им хочется. Они захотели видеть над собой достойного — избрали Джамуху-сэчена. Могли бы поставить над собой и нашего Ван-хана, и тебя, хан Тэмуджин…
— Могли бы, но не пожелали? Ты это хотел сказать? — Тэмуджин положил на колени подрагивающие руки, начал пригибать пальцы — раз, два, три…
— Я не о том, — возразил Эльхутур, но так, словно хотел подтвердить: правильно, это и хотел сказать.
— И я не о том, — едва сдерживая раздражение, сказал Тэмуджин. Пусть нойоны ставят над собой кого угодно! — Ему противно было хитрить, но что делать? — Суть не в том, что им захотелось иметь своего гурхана. И не в том, что гурханом стал мой анда Джамуха. — Конечно, для него имело значение — огромное! — и то, и другое. — Суть в том, что под тугом анды Джамухи наши зложелатели идут на нас. Ты это, Эльхутур, понять не в силах.
— Может быть, идут, а может быть, и нет, — сказал Нилха-Сангун. Почему мы должны верить какому-то перебежчику?
— Другому перебежчику ты почему-то поверил сразу. Меня это до сих пор удивляет.
— Не часто ли напоминаешь о прошлом? — спросил Ван-хан.
Слушая спор, хан шевелил блеклыми старческими губами, будто повторял слова говорившего или творил молитву, и было видно, что речи нойонов и Тэмуджина ему одинаково не по душе, что он смятенно ищет что-то одному ему известное и никак не может найти. Почтительно, но с обидой в голосе Тэмуджин сказал Ван-хану:
— Я не хочу быть похожим на человека, который каждый день у порога своей юрты спотыкается об один и тот же камень. Еще не зажили старые ссадины, а мы можем получить новые или поломать ноги. Как же мне не напоминать о прошлом, хан-отец? Камень лежит у порога. Его надо или убрать или поставить юрту в другом месте.
Ван-хан провел ладонью по задумчивому, печальному лицу.
— Устал я. Сколько можно! Даже железо, если его сгибать и разгибать в одном месте, ломается… Все чего-то хотят от меня, чего-то требуют…
— Хан-отец, я ничего от тебя не хочу, тем более не требую. Как бы я посмел! Все, что у меня есть, я получил с твоей помощью. Мое сердце переполнено сыновней благодарностью… Хан-отец, я только хотел предупредить тебя. А уж ты поступай по своему разумению. Я, конечно, буду защищать свой улус. Возможно, даже скорее всего, погибну. И, умирая, буду жалеть об одном — уже не смогу никогда, ничем помочь моему хану-отцу, отплатить за его великую доброту.
Его слова растрогали старого хана.
— Зачем так говоришь? Могу ли оставить тебя одного в это трудное время! Судьба нас связала навеки. Но Джамуха…
— Хан-отец, Джамухой правят злые люди!
Конечно, думал Тэмуджин совсем иначе. Он знал, сколько усилий прилагал анда Джамуха, чтобы натравить на него нойонов разных племен, правда, не предполагал, что ему удастся что-либо сделать. Джамуха — враг ловкий, умный, неутомимый. Но говорить об этом хану преждевременно. Не поверит.
— Злые люди… — Ван-хан помолчал, разглядывая свои руки со взбухшими синими жилами. — Нойоны… — Он поднял голову, и взгляд его стал строгим.
— Мы двинемся навстречу Джамухе. Но, я думаю, до сражения дело не дойдет.
Сам поговорю с ним.
Тэмуджину было пока достаточно и этого. В походе он умело взял управление войском в свои руки, благо что Ван-хан не желал утруждать себя мелкими заботами, а Нилха-Сангуна Тэмуджин сумел спровадить с дозорными.
Все войско, покорное его воле, стремительно двигалось на восток. И там, где прошли всадники, оставалась полоса помятой спутанной травы, будто ее градом побило. Запах горячей пыли и горькой полыни смешивался с кислым запахом лошадиного пота. Тэмуджин не давал отдыха ни людям, ни коням.
Короткий привал в полдень, остальное время от утренней до вечерней зари в пути. Он очень спешил. Надо было упредить Джамуху, не дать ему возможности собрать все силы, свести их в одно целое, подготовить к битве.
Этот поход был в тягость Ван-хану. Задумчивый, невеселый, в черном халате и черной войлочной шапке похожий на старого ворона, сидел он в широком, покойном седле, опустив поводья на луку, поверх голов воинов, поверх коней и боевых тугов смотрел на голубые сопки, плывущие в мареве, как караван льдин по весенней реке. О чем он думал? Что видел за голубыми далями? Хан, видимо, всерьез верит, что может примирить его и Джамуху.
Возможно, Джамуха даже и согласится на примирение. А что будет потом? Кто сможет спокойно спать в юрте, зная, что в ней ползает змея? Даже переговоры затевать с Джамухой никак нельзя. Такие переговоры все равно что удар ножа по натянутой тетиве лука.
На дню несколько раз Тэмуджин подъезжал к Ван-хану, на ночевках спал в его юрте — ограждал старика от соприкосновения с нойонами и Нилха-Сангуном, был с ним по-сыновьи ласков и почтителен. Такое обхождение, видел, было по сердцу хану, он оттаивал, становился разговорчивым, начинал вспоминать трудные годы своего детства, отрочества.
— Ты все время благодаришь меня, — говорил он. — Кто падал сам, тот всегда поможет встать другим. А когда помог и человек окреп, набрался сил на твоих глазах, становится он близок твоему сердцу. Вот ты… И Джамуха!
Оба вы мои сыновья…
И он ждал, что Тэмуджин откликнется, подхватит разговор. Но Тэмуджин не хотел и единым, даже вскользь оброненным словом поддержать надежды хана на мир и согласие между его назваными сыновьями. Скоро тот почувствовал это, спросил прямо:
— Почему не любишь Джамуху?
— Где, когда я говорил, что не люблю?
— Поживешь с мое, многое будешь понимать и без слов.
Пыль набилась в морщины, глубже прорезала их, оттого лицо хана казалось болезненным, а сам он сильно постаревшим. Седые косицы за ушами резко выделялись белизной и усугубляли тусклость лица.
— Плохо все, хан Тэмуджин… Оба вы молоды и часто не ведаете, что творите.
— Не так уж и молоды, хан-отец. Но ты жил больше, твои глаза многое видели. Потому я всегда делал так, как ты скажешь. Но ты, хан-отец, почему-то не всегда и не все говоришь мне. Думаю об этом, и скорбью наполняется моя душа.
— О чем ты?..
— Прости, хан-отец, что снова напоминаю старое. Но я до сих пор не могу понять, почему ты покинул меня на растерзание найманам. Ты говорил мне, что найман-перебежчик исчез. Кто охранял его? Как он мог убежать?
— За ним смотрели нукеры Джамухи…
— Джамухи? — Тэмуджин внутренне напрягся — об этом слышал впервые. А почему нукеры Джамухи?
— Потому что они привели его ко мне. Он к ним перебежал.
— Вот как!
Стало многое понятным. Скорей всего все дело рук хитроумного Джамухи.
Одно из двух: или он сносился с найманами и совместно с Коксу-Сабраком замыслил зло, или сам, один все подстроил. Может быть, и в сговоре с Нилха-Сангуном. Нет, в этом случае Нилха-Сангун сумел бы увернуться от Коксу-Сабрака. Скорей всего сам, один. Ну, Джамуха, ну и хитрец!.. Сказать об этом хану? Пока не стоит.
— Хан-отец, ты спрашивал, почему я не люблю Джамуху. После тебя больше всех других людей, больше кровных братьев я любил его. Чем он ответил мне? Когда я был еще малосилен, он покинул меня. Потом его брат Тайчар воровал коней в моем улусе. Потом Джамуха запер меня в ущелье Дзеренов и едва не лишил живота. Сейчас хочет отобрать мой улус. А за что?
Ты, хан-отец, по своей доброте не замечаешь что это человек с испорченным нутром. Легко рушит клятвы, предает друзей…
— Не знаю, Тэмуджин… Мне он ничего плохого не сделал.
— Но и хорошего тоже! Где он был, когда на твое место уселся Эрхе-Хара? Кто ходил с тобой воевать татар? Не Джамуха, а я. Разве не так?
Ван-хан промолчал. Пусть пережует пока это. Потом можно подбросить и еще кое-что. Понемногу поумнеет. Но когда это будет? А ждать никак невозможно. Алгинчи — передовые — уже соприкоснулись с караулами Джамухи.
Не далее как завтра войска встанут друг перед другом. И если Ван-хан затеет переговоры с Джамухой — быть беде.
Своими тревогами и размышлениями он поделился с Боорчу, Джэлмэ и Мухали. Его друзья стали прикидывать, как без урона для дела помешать Ван-хану встретиться с Джамухой. К ним подъехал шаман Теб-тэнгри.
Прислушался к разговорам, сочувственно усмехнулся:
— Тут не ваш ум нужен. Зайти на врага слева, справа — вот ваше дело.
— Ты знаешь, как мы должны поступить? — спросил Тэмуджин с надеждой.
— Знаю. Кто мешает, того убирают. Ван-хан мешает…
— Не говори глупостей, Теб-тэнгри! — рассердился Тэмуджин.
— Я глуп. А вы умны? Пусть будет так. — Шаман понукнул низенькую смирную лошаденку, потрусил прочь, выпрямив узкую спину.
Тэмуджин догнал его и, подавляя желание стукнуть кулаком по острому лицу, сказал:
— Я тебя не отпускал — куда бежишь?
— Я ветер, гуляющий по степи. Одним ласкаю лицо, с других сбрасываю шапки. Кто удержит меня? Только вечное синее небо.
«Убить тебя мало, мангус остроносый!» — подумал Тэмуджин.
— Не обижайся, Теб-тэнгри. Помоги мне.
— А как? — Шаман резко повернулся к нему, в бездонной черноте глаз всплеснулась насмешка. — Ты умный, я глупый… Приложи ум к глупости выйдет неразбериха, глупость к глупости — посмешище, только ум к уму мудрость.
— У нас совсем мало времени, Теб-тэнгри…
— Ты хочешь убрать Ван-хана на время или совсем?
Несносный человек! Вечно влазит в потемки твоей души, и тычет перстом указующим, и смотрит, как ты корчишься, уворачиваешься, — у-у, змей ползучий! Глотая слюну, комом застрявшую в горле, Тэмуджин выдавил из себя:
— На время…
— Так бы и говорил. А то хочешь реку перебрести и в воде не замочиться. — Неожиданно передразнил:
— Хан-отец, хан-отец…
— Замолчи, или я ударю тебя!
Тэмуджин оглянулся — не слушает ли кто их разговор? Но воинов поблизости не было, а Боорчу, Джэлмэ и Мухали приотстали, о чем-то бурно спорили меж собой.
— Ты можешь меня побить, даже убить. — Теб-тэнгри чуть выждал, продолжил:
— Но чего этим достигнешь? Я хочу от тебя одного: будь со мной честен и прям. Мне надо знать все, о чем ты думаешь. Для твоей же пользы… Я помогу тебе. Бей своего брата Джамуху, не оглядываясь на хана-отца. Он тебе не помешает.
— Что ты сделаешь?
— Я сказал: Ван-хан тебе не помешает. Сведи меня с ним и делай свое дело.
Вечером Тэмуджин привел его в юрту Ван-хана, попросил погадать о будущем. Шаман жег бараньи лопатки, рассказывал, что ждет их, Тэмуджина и Ван-хана, впереди. Будущее сулило обоим мир, покой, благоденствие, уважение племен и преклонение подданных. Застуженная душа Ван-хана отогрелась, он повеселел, подарил Теб-тэнгри голубую фарфоровую чашу.
Потом вместе поужинали. А утром хан занемог.
Он не жаловался ни на какие боли, кутаясь в мерлушковое одеяло, полулежал на повозке. Взгляд был тусклым, равнодушным. Когда Тэмуджин начинал говорить о делах, Ван-хан безучастно махал рукой. Шаман неотлучно находился при нем, поил хана настоем трав, произносил заклинания. Но лучше хану не становилось…
— Что же делать, хан-отец? — Тэмуджин соскочил с седла, пошел рядом с повозкой, поймал взгляд Теб-тэнгри.
— Хан Тэмуджин, — сказал шаман, — пусть печаль не терзает твоего сердца: хан поправится. Но ему нужен покой.
— Да-да, покой, — подтвердил хан. — Где Нилха-Сангун? — спросил и, кажется, тут же забыл о вопросе. — Я скоро встану. Пока прими на себя мои заботы, Тэмуджин.
Больше Тэмуджину ничего и не требовалось. Он подивился поистине непостижимой силе шамана, а когда удивление чуть прошло — испугался: такой человек опаснее любого врага.
Войска побратимов встретились между озерами Буир-нур и Кулун-нур в урочище Куйтэн. Вокруг не было ни гор, ни высоких сопок, ни кустарников, ни деревьев, насколько хватало глаз тянулись пологие увалы.
Зеленовато-серые вблизи, увалы, отдаляясь, словно бы наливались голубизной, словно вбирали в себя синь безоблачного неба. Многотысячное войско Джамухи оградилось повозками. Оно собиралось защищаться, а не нападать, и это говорило о неуверенности новоявленного гурхана. У Тэмуджина, прибравшего к своим
рукам и кэрэитов, воинов было меньше, но они уже привыкли действовать сообща, войско было единым целым, а не сбродом, поспешно стянувшимся под боевой туг анды. Нойоны племен, скорее всего, будут трубить всяк в свою трубу и, если хорошо ударить, побегут, как дзерены от весеннего пала.
У Тэмуджина не было ни колебаний, ни страха. Он разделил войско на десять частей, расслоив кэрэитов своими воинами (на всякий случай), торопливо совершил обряд жертвоприношения и приказал начать сражение.
Первая из десяти частей под началом Субэдэй-багатура сорвалась с места, проскочила низину с засоленной лужей, с воем и визгом понеслась на стан Джамухи. Перед станом она рассыпалась, как горсть дресвы, брошенная на ветер, воины, уворачиваясь от стрел, на ходу постреляли и почти без потерь возвратились обратно. И тут же на стан повели своих воинов Хулдар и Джарчи. Отошли они, настала очередь Нилха-Сангуна…
Словно волны взбесившейся реки — на крутой берег, катились на стан Джамухи воины Тэмуджина. Удар за ударом. Пока одни обстреливали стан, другие приводили себя в порядок, отдыхали. А у воинов Джамухи не было ни мгновения передышки. Но держались они стойко. Перед станом увеличивалось число трупов, садилось солнце, а Тэмуджин не видел признаков того, что стан анды дрогнет, попятится…
С наступлением темноты сражение пришлось прекратить. Но едва забрезжила утренняя заря, Тэмуджин поднял воинов. И вновь волна за волной покатилась на стан. И так целый день. К вечеру воины гурхана Джамухи не выдержали напряжения, разметали проходы в ограждении, бросились навстречу нападающим, потеснили их. Тэмуджину пришлось ввести в сражение запасную тысячу отборных воинов. Воины Джамухи дрогнули, стали отходить. Среди них он увидел ненавистное лицо Аучу-багатура и, забыв обо всем на свете, начал пробиваться к нему. И почти пробился. Помешал молодой воин. Он преградил дорогу к Аучу-багатуру, поднял меч, и Тэмуджин всем телом отпрянул назад.
Удар пришелся по передней, окованной железом луке седла, меч со звоном переломился. Воин остался безоружным. Но не бросился убегать, не показал затылок, вертелся в седле, и все попытки Тэмуджина достать его мечом оказались пустыми, удалось лишь смахнуть с головы кожаный шлем. В иссиня-черных, коротко обрезанные волосах воина белела седая прядь.
— Сдавайся! — крикнул Тэмуджин. — Убью!
В ответ воин показал ему кулак, отскочил в сторону, выхватил из саадака лук и стрелу. Удар пришелся в предплечье — будто кузнечным молотом стукнули. Тэмуджин с сожалением подумал, что напрасно не надел доспехи. В глазах потемнело. Кровь теплым ручейком побежала по руке. Повернул коня и, с трудом удерживаясь в седле, не думая об опасности, поехал обратно. К нему подлетел Джэлмэ, обхватил за плечо.
— Ранен? — И заорал на кого-то:
— Куда смотрели, ротозеи? В куски изрублю!
Его положили на повозку. Прискакал Теб-тэнгри, туго перевязал рану.
Боль сразу стала тише. Он сел, спросил Джэлмэ:
— Как там?
— Угнали за ограждение.
— Не крутись возле меня. Найди Боорчу. Деритесь так, будто я с вами.
Его стало знобить. Звенело в голове. В этот звон вплетался отдаленный гул битвы, то утихая, то возобновляясь вновь. Казалось, порывы ветра гудят в вершинах деревьев. Шаман напоил его горячим и горьким снадобьем. Внутри разлилось тепло. Он заснул и проспал до утра. Разбудил его Ван-хан.
Здоровый, бодрый, он сидел на коне, за ним теснились его нойоны.
Наклонился к Тэмуджину, спросил:
— Ну как ты?
— Все хорошо. — Голова у него была ясной, свежей, не беспокоила рана, он чувствовал лишь жжение и толчки крови. — Что Джамуха?
— Ночью все бежали. Джамуха уходит вниз по Эргуне. Аучу-багатур и сыновья Тохто-беки бегут в верховья Онона. Татары — в свои кочевья. Почему ты не снесся с Джамухой?
— Он мог бы послушать тебя, но не меня, хан-отец. Да что теперь говорить об этом! Надо добивать врага. Джэлмэ, вели приготовить мне коня.
Хан-отец, я попробую догнать Джамуху.
— А нужно ли?
— Хан-отец, недобитый враг как тощий волк — зол, нахален, от него можно ждать всего.
Ван-хан долго молчал. Наконец нехотя сказал:
— За Джамухой я пойду сам. Ты догоняй Аучу-багатура.
Скакать на коне Тэмуджину было трудно. Каждый толчок отдавался болью, холодная испарина покрывала тело. Но он крепился.
Аучу-багатура и сыновей Тохто-беки настигли через три дня. После короткой схватки враги рассеялись. Тэмуджин велел остановиться на отдых.
Вечером в его походную юрту пришел Чилаун, сын Сорган-Шира.
— Хан Тэмуджин, среди воинов тайчиутов был мой друг Джиргоадай. Он хочет служить тебе.
— Зови его сюда.
Переступив порог юрты, воин снял пояс с мечом и саадаком, положил к ногам Тэмуджина.
— Почему покинул своего господина? Почему ушел от Аучу-багатура?
— Он носит звание багатура, но отваги у него не больше, чем у старого тарбагана. Он замышляет битвы, но ума у него не больше, чем у степной курицы. — Ни в голосе, ни во взгляде раскосых глаз Джиргоадая не было обычной в таких случаях робости.
Еще когда воин вошел в юрту и снимал пояс, в его лице, в порывистых, резких движениях Тэмуджин уловил что-то знакомое. Сейчас он все больше убеждался, что уже видел его где-то. Внезапно догадался, приказал:
— Сними шапку!
Воин обнажил голову — в черных волосах белела седая прядь. Тэмуджин поднялся и, кособочась от боли в потревоженной ране, подошел к нему, спросил:
— Узнаешь?
Джиргоадай качнул было отрицательно головой, но вдруг густо покраснел — узнал. Краска тут же отлила от лица, оно стало бледным. Но глаза смотрели без страха.
— Узнаю. — И голос прозвучал твердо. — Я не знал, что ты хан.
Его прямота и откровенность обезоружили Тэмуджина. Мстительное чувство колыхнулось и тут же улеглось. А вспомнив, как Джиргоадай показывал ему кулак, он даже улыбнулся.
— Ну, а если бы знал, что я хан?
— Не состоялась бы эта встреча.
— Почему?
— Один из нас был бы мертв.
«Не каждый найдет в себе мужество ответить так, — подумал Тэмуджин. Убивать его просто жалко. Но и оставить в живых нельзя: он пролил мою кровь, кровь хана, и нет более тяжкого преступления. Однако кто знает об этом? Только двое. А может, не знает этого и он?»
— Ты погубил моего коня. Смертельно ранил…
— Коня? — удивился войн. — Мне казалось…
Тэмуджин перебил его:
— Красивый был конь! Саврасый, с черным ремнем на хребтине и белыми задними ногами. Ты хорошо владеешь копьем?
— И копьем, и мечом, и луком. Я — воин.
— Коня, такого же, какой был у меня, добудешь в сражении и вернешь мне. И еще. Человека по имени Джиргоадай больше нет. Теперь ты Джэбэ. Мое копье.

Глава 13

Узнав, что за ним гонится один Ван-хан, Джамуха решился на смелый шаг. Без нукеров и оружия он выехал ему навстречу. Была надежда, что Ван-хан не захочет пятнать свое имя его кровью. Он скакал к нему безбоязненно, и все же, оказавшись перед лицом кэрэитского войска, идущего крепко сбитым строем, один, безоружный и беззащитный, он стиснул зубы от страха, захотелось повернуть коня и быстрее ветра улететь к своим. Поднял руки. Его узнали и остановились, по рядам воинов, как огонь по сухой траве, полетело:
— Джамуха, Джамуха…
Передаваясь из уст в уста, весть мгновенно достигла ушей Ван-хана.
Вместе со своими нойонами он рысью подъехал к нему. Нойоны окружили со всех сторон, смотрели с любопытством, но без враждебности. Джамуха слез с коня, подошел к Ван-хану, взялся одной рукой за стремя, прислонился лбом к тощей ханской ноге.
— Я пришел, хан-отец… Не губите людей, не гоняйте по степи племена, жаждущие покоя, возьмите мою жизнь.
Ван-хан осторожно отодвинул ногу.
— Ты кого собрался воевать?
Сверху вниз он смотрел на Джамуху, хмурился, но в глазах была жалость.
— Я? Воевать? — воскликнул Джамуха. — Это вы обложили меня, будто кабана на облавной охоте. Вы пришли сюда. Вы гонитесь за моим народом. Вы заставляете меня сражаться. И с кем? С этими людьми, — Джамуха обвел рукой круг нойонов. — С ними я ходил в походы, пил из одной чаши, согревался у одного огня.
Он услышал одобрительный шумок нойонов. Теперь он знал, что добьется своего, заставит хана повернуть назад и уйти в свои кочевья. Повышая голос до крика, раздернул на груди халат.
— Убей меня, хан-отец, если я виноват перед тобой или перед твоими нойонами!
— Ну что ты кричишь? — с укоризной сказал Ван-хан. — Я не собираюсь губить тебя.
— Зачем же ты здесь?
— Не кричи! — уже сердито сказал Ван-хан. — Для чего ты собрал такое войско?
— Где хан Тэмуджин, мой анда? — Джамуха обернулся, будто не знал, что Тэмуджина тут нет. — Я хочу спросить у него — для чего он отовсюду переманивает людей? Для чего ему большое войско? Хан-отец, ты и анда несправедливы ко мне. Было время, когда я и анда жили душа в душу. Но он сам разрушил нашу дружбу. Он задумал возвеличиться и в звании сравниться с тобой. И стал ханом. Ни я, ни ты, хан-отец, не гоняли его за это по степи, не убивали его воинов. Почему же сейчас, когда нойоны племен возвели меня над собой, вы набросились на меня? Хотите моей крови — я перед вами.
Ван-хан велел расседлывать коней. Воины разостлали на траве войлок, он пригласил Джамуху присесть, тихо сказал:
— Оба вы с Тэмуджином дороги мне и оба терзаете мое сердце. Ты винишь его. Он тебя. И оба теряете разум, совесть, не страшитесь гнева небесного.
— Если говорить о совести, то у Тэмуджина…
— Молчи, Джамуха, ты тоже хорош! Я не стану преследовать тебя. Живи как знаешь. Но и помощи у меня не проси. Не буду я больше помогать — ни тебе, ни Тэмуджину.
— Обидно мне, хан-отец. За что такая немилость? Почему ты равняешь меня с андой?
— Не знаешь? Нет, все знаешь и понимаешь, Джамуха. Многое я тебе прощал. Умен ты, ловок, отважен и этим люб моему сердцу. И Тэмуджин… Но сегодня я отворачиваюсь от вас. Об одном прошу: не можете ладить держитесь друг от друга подальше. Вот мое слово.
— Отец, ты слишком суров с Джамухой, — сказал Нилха-Сангун. — Только говоришь, что для тебя и он и Тэмуджин одинаковые…
— Джамуха не распоряжался нами, как своими нукерами, — подхватил Арин-тайчжи. — А Тэмуджин…
— Перестаньте! — болезненно сморщился Ван-хан. — Джамуха, ты ночуешь тут или поедешь к своим?
— Я поеду, хан-отец. Меня ждут.
Ван-хан не стал его задерживать. И, чувствуя неловкость перед ним, стыдясь смотреть в его опечаленное лицо, Джамуха сел на коня, шагом поехал в степь.
Наплывали синие спокойные сумерки, вдали засверкали огни его стана.
Мир был тих, безмолвен. Мягкая трава гасила стук копыт, и Джамухе казалось, что он не едет, а плывет над землей, таящей скорбное ожидание.
Прошлое молодечество, разные хитрые проделки за спиной хана — все виделось сейчас иначе. Тоска и запоздалая боль совести теснили сердце Джамухи. К чему все это — обман, ложь, сражения, походы? Не живешь, а идешь по топкому болоту: пока вытаскиваешь из липкой грязи одну ногу, вторая увязла еще глубже. Где твердь? Куда можно безбоязненно поставить ногу? Почему жизнь так немилостива к нему? Он любил Тэмуджина — тот стал непримиримым врагом, уважал Ван-хана — старик отвернулся от него, отстаивал волю нойонов — сам стал гурханом и потому принужден укорачивать эту же самую волю. Что случилось? Была же когда-то жизнь иной. Добры и совестливы были люди, умели вместе горевать и радоваться, чтили доблесть и мудрость, отвергали двоедушие и скудоумие. Еще живут отзвуки былых времен в трепетном слове улигэрчей, но и они скоро умрут вместе с последними сказителями, поверженными под копыта боевых коней. А если и останется кто-то в живых, что славить им? Свирепую непреклонность анды, порожденного злом и зло же сделавшего своим оружием?
Перед станом его встретили дозорные. Начали встревоженно расспрашивать, чем окончились переговоры. Они вспугнули его думы, он с раздражением сказал:
— Вы что, глупые? Видите, я живой, возвращаюсь к вам. Значит, все хорошо.
С теми же расспросами пристали к нему и нойоны. Они обрадовались, что сражения не будет, устроили пир, веселились, возносили хвалу его отваге и мудрости. Пылали огни, жарилось нанизанное на прутья мясо. Джамуха пил вино, молчал. Ему больше всего хотелось сейчас оказаться в своей юрте.
Может быть, бросить все, уйти со своим племенем куда-нибудь в дальние дали, где нет ни властолюбивого анды, ни его покровителя Ван-хана, ни сражений, ни воинов, туда, где растут высокие травы, бегут светлые реки и тишину не тревожит звон оружия и стон раненых. Но есть ли такие земли? И почему он должен покинуть свои кочевья, землю отцов и дедов? Только потому, что анда Тэмуджин, как взбесившийся волк, рыщет по степи и рвет горло всем, кто слабее его? Он, наверное, только того и ждет. Останется здесь единственным хозяином… Нет, не бывать этому!
Нойоны становились разговорчивее. От жара огня, от выпитой архи раскраснелись лица, заблестели глаза. Они совсем забыли о нем, расхваливали друг друга, хвастались друг перед другом. Но кто-то на кого-то обиделся, вспыхнула ссора, в нее сразу же втянулись все. От ссоры до драки — один шаг. У огня началась свалка. Колотили друг друга, выкрикивали ругательства, размазывали по лицам слезы пьяной обиды и кровь из разбитых носов. Джамуха поднялся, его качнуло — еле удержался на ногах.
— Прекратите!
Но его, наверное, даже не услышали. Вокруг дерущихся собрались воины, посмеивались, глазели на драку. Джамуха позвал нукеров.
— Несите воды! Больше!
Нукеры принесли десятка два бурдюков, наполненных грязной, с зеленой слизью водой из высыхающего озера, начали обливать нойонов. Мокрые, в тине, они расползались в стороны. Джамуха лег на залитый водой войлок, обхватил голову руками и забылся тяжелым, как бред, сном.
Утром нойоны собрались вновь и как ни в чем не бывало, посмеиваясь, начали вспоминать вчерашнее. Ничтожные людишки! Разве можно с ними одолеть хана Тэмуджина… Надо искать друзей. У анды теперь осталось три врага татары, меркиты и найманы. Татары — рядом, но они слабы. Остаются найманы и меркиты. Надо идти к ним. Теперь для него друг тот, кто враг анде Тэмуджину.
Поначалу все складывалось удачно. В кочевьях Тохто-беки Джамуха застал найманского Буюрука. Он прибыл к владетелю меркитов за тем же, что и Джамуха. И все трое быстро нашли общий язык — надо объединить силы. Не возникло споров и о том, кто возглавит эти силы. Поскольку у Буюрука воинов было больше, его и поставили во главе войска. Спор непредвиденно возник из-за того, что Буюрук, Тохто-беки и нойон Тайр-Усун начали настаивать: первым из двух врагов надо разгромить Ван-хана, а Джамуха звал их прежде на Тэмуджина. Говорил же Ван-хан, что не станет помогать ни одному из них, это значит, что анда останется один и справиться с ним будет не так уж трудно. Но Буюрук, Тохто-беки и Тайр-Усун отвергли доводы разума. Буюрук был зол на кэрэитов за два своих поражения, жаждал захватить, уничтожить Ван-хана, на его место снова посадить Эрхе-Хара, помочь ему утвердиться, тогда Тэмуджин сам снимет шапку и пояс. Джамуха не верил, что Эрхе-Хара сможет завладеть кэрэитским ханством. У него было немало способов и возможностей сделать это раньше. Не сумел, не смог.
Почему же Буюрук думает, что дело, не удавшееся дважды, удастся в третий раз?
Тохто-беки и Тайр-Усун, как и Джамуха, считали, что содружество Ван-хана и Тэмуджина превратилось в содружество всадника и лошади Тэмуджин едет, а Ван-хан везет. Но они почему-то решили, что надо прежде всего лишить всадника его лошади («пеший монгол — пропащий монгол»), а потом уж браться и за самого всадника.
В поход Джамуха отправился с тяжелым сердцем. Людская молва о выступлении, наверное, давно достигла Тэмуджина. И Тэмуджин, конечно, не ждет, когда они навалятся на хана кэрэитов. Он слишком хорошо понимает, что конец Ван-хана приблизит и его собственную гибель.
Так оно и вышло. Едва они покинули кочевья меркитов, получили известие, что хан Тэмуджин со всем своим войском отправился к Ван-хану.
— Ну что, я был не прав? — спросил он у нойона Тайр-Усуна.
Костлявый, лупоглазый нойон презрительно сплюнул.
— Две лисы в одной норе — две шкуры у охотника.
— Мало, видать, вас били! — зло проговорил Джамуха.
— Нас били и с твоей помощью тоже. Но не убили. — Тайр-Усун надменно глянул на Джамуху. — Мы твоего Тэмуджина и Ван-хана ногами затопчем.
Посмотри, сколько нас! Я прожил жизнь, но никогда не видел, чтобы под одним тугом собралось столько воинов сразу.
Хвастливая самоуверенность нойона и его неуместные намеки на то, что он когда-то с андой и Ван-ханом ходил на меркитов, покоробили Джамуху.
— Много волос на голове, но все их можно сбрить! Велико стадо, но овцы, мала стая, но волки.
— Если так думаешь, зачем идешь с нами?
— Идти больше не с кем! — с горечью сказал Джамуха. — Оскудела великая степь, все меньше багатуров и мудрых вождей, все больше высокомерных дураков и пустых барабанов-хвастунов. — Джамуха хлестнул коня, поскакал к своим.
Войско собралось и в самом деле огромное. Тысячи всадников, сотни повозок с запасом пищи, табуны дойных кобылиц, стада овец заполнили широкую долину, неумолчный шум движения разносился далеко окрест, пугая табуны хуланов и дзеренов, загоняя в норы сусликов и тарбаганов, — серая осенняя степь с засохшими травами казалась мертвой, под холодным небом тускло поблескивали солончаковые озерки с белым налетом гуджира на голых, безжизненных берегах и горькой, как отрава, водой. Вечерами в темном небе гоготали гуси, свистели крыльями утки — птицы летели в теплые края.
Тэмуджин и Ван-хан, избегая битвы, беспокоя ночными налетами дозоры, отходили на полдень. Тяжелое, обремененное обозами, стадами и табунами, неповоротливое войско Буюрука медленно тащилось следом — вол, впряженный в повозку, догонял неоседланного скакуна. Буюрук, обозлившись, оставил обоз под небольшой охраной, попытался налегке настигнуть Тэмуджина и Ван-хана.
Но они непостижимым путем оказались в тылу и чуть было не захватили обозы.
Уверенность в легкой и скорой победе стала сменяться тревогой. Нойоны Джамухи все чаще шептались о чем-то за его спиной, и он затылком чувствовал их растущую недоброжелательность. Он попытался поговорить с ними.
— Мы вступили на путь, с которого нет возврата. Или мы уничтожим Тэмуджина, или он нас. Надо идти до конца.
В ответ — ни слова.
Начались холода. Все чаще дули ветры. Воины в легкой летней одежде жались по ночам к жару огней, нередко обгорали, не высыпались, утром садились на коней угрюмые, злые. Между племенами все чаще вспыхивали ссоры.
Степь кончилась. Впереди вставали крутые горы. Над скалами курились облака. Тэмуджин и Ван-хан по узкому ущелью поднялись вверх, укрылись в лесу. Дул пронзительный ветер, нес снег, смешанный с песком. Надвигалась ночь. Продрогшие воины по ущелью, по голому склону полезли к лесу — там было затишье, топливо. В гору, навстречу ветру, идти было трудно, лошади то и дело падали на колени, кровенили ноги. Едва приблизились к лесу — в них полетели тучи стрел. Много воинов, лошадей было убито, трупы покатились вниз, сбивая живых. Буюрук приказал остановиться. Быстро стемнело. Ветер гудел все сильнее. Песок обдирал кожу. По склону с грохотом катились камни, обрушенные воинами анды и Ван-хана. Джамуха потерял своих. Коченеющими руками нащупал углубление в земле, лег в него, уткнув лицо в ладони. Ветер рвал полы халата, сыпал за воротник песок и снег. В вое, грохоте раздавались крики людей, наполненные ужасом. Скоро Джамуху стала колотить дрожь. Он поднялся. Порыв ветра кинул его на землю.
Он покатился по склону, задержался на чем-то мягком. Пошарил руками человек. Мертвый. Лихорадочно стащил с него халат, накинул на голову, сел и стал сползать вниз. Наткнулся на труп лошади. Он был еще горячий. Лег к лошадиному животу, укрылся халатом. Снег закручивался за трупом лошади, оседал на него сугробом. Понемногу он отогрелся, перестал дрожать, прислушивался к приглушенному снегом и халатом вою ветра, твердил обреченно:
— Все пропало! Все пропало!
К утру ветер ослабел. На рассвете воины стали сползать вниз. Но многие, очень многие навсегда остались лежать на склоне — убитые камнями, окоченевшие. Внизу, сбившись в кучу, стояли лошади. Воины ловили первую попавшуюся и уносились в степь, подальше от проклятых гор. Джамуха тоже вскочил на чьего-то коня, поскакал собирать своих воинов и нойонов.
Собрались те, кто остался жив, довольно быстро. Оглянув воинов, Джамуха похолодел — такого урона не нанесла бы самая жестокая битва.
— Ничего, нойоны и воины, за все взыщем с Ван-хана и Тэмуджина.
Нойон салджиутов с обмороженными, почерневшими щеками сказал, простуженно кашляя:
— Все, Джамуха. Ты нам не гурхан, мы тебе не подданные. Себе на горе возвели мы тебя!
Он повернул коня и поскакал. За ним — все салджиуты. Потом и хунгираты, и дурбэны, и катакины… С ним остались его джаджираты. Джамуха догнал уходящих воинов, чуть не плача, закричал:
— Остановитесь! Опомнитесь!
Но воины грубо оттолкнули его и умчались. Он бросился к Буюруку и Тохто-беки. Но и они решили уходить. Его уговоров даже слушать не стали.
Джамуха возвратился к своим джаджиратам — горстка обмороженных людей.
Будьте же вы прокляты, вольные нойоны! Не драться за вас, а рубить, давить, вбивать в землю копытами коней!
По дороге в свои кочевья он разграбил курени нойонов-отступников.

Глава 14

Зиму Тэмуджин провел у подножья Бурхан-Халдуна, недалеко от родного урочища. Бездельничать, отсиживаться в юртах никому не дал — ни друзьям, ни братьям, ни родичам, ни простым воинам. Одна облавная охота следовала за другой. Добыли много мяса и мехов, и женщины благословляли имя Тэмуджина. Но главное было даже не в том, что он дал своему народу много пищи. Важно было держать войско под рукой, не давать ленивой и сытой сонливости завладеть душами воинов. Облавы приучили воинов выполнять все его повеления точно, без промедления. Тэмуджин убеждался не раз, что сила войска не всегда в его многочисленности. Тысяча, если она обучена сражаться и едина, может стоить целого тумена, если он рыхл, малопослушен.
Не забывал Тэмуджин и о расширении своего улуса. Слал гонцов к нойонам племен, отпавших от гурхана Джамухи, с прельстительными речами.
Может быть, ему бы и удалось склонить их на свою сторону, но все испортил Хасар. Без его ведома сделал набег на курени хунгиратов, побил, похватал немало людей, отогнал табуны. Ограбленным оказался даже тесть Тэмуджина старый Дэй-сэчен. После этого его прельстительным речам нойоны перестали верить. Хасара он обругал самыми последними словами. А ему — хоть бы что!
Остальные братья в его дела не лезут, живут тихо, а Хасар все время норовит показать, что он нисколько не хуже его, хана.
Весной Тэмуджин стал готовиться к походу на татар. Послал Хасара к Ван-хану с приглашением принять участие в походе. Брат и там ухитрился напортить. С нойонами Ван-хана и его братом Джагамбу вел себя вызывающе, всячески возвеличивался перед ними да и хану не выказал достаточного почтения. Нойоны и без того не жаловали Тэмуджина, а тут не Тэмуджин Хасар начинает помыкать ими… Джагамбу, Хулабри, Эльхутур, Арин-тайчжи и Алтун-Ашух тайно сговорились скинуть Ван-хана, посадить на его место Нилха-Сангуна. Но Алтун-Ашух выдал их замысел Ван-хану. Джагамбу бежал к Таян-хану найманскому; Хулабри, Эльхутура, Арин-тайчжи успели схватить.
Старый хан, вне себя от гнева, бил их по щекам, плевал в лицо. И все, кто в это время был в его юрте, тоже плевали на заговорщиков. А ночью кто-то помог им бежать. Они, как и Джагамбу, ушли к Таян-хану.
Идти на татар Ван-хан, конечно, отказался. До войны ли с чужими племенами, когда такое шатание в своем собственном улусе.
Рассерженный Тэмуджин сказал брату:
— Еще раз окажешь мне такую услугу — отправлю коз пасти!
Ни слова не сказав, Хасар горделиво вскинул голову и вышел из юрты.
— Не давай ему таких дел — спокойно жить будешь, — сказала Борте.
Жена и брат ненавидели друг друга. Борте опасалась, что, если что-то случится с Тэмуджином, не ее дети, а Хасар унаследует улус, и не упускала случая бросить тень на него, часто была несправедлива. Зная это, Тэмуджин, обычно веривший ее уму, не слушал Борте, когда она говорила о Хасаре.
Поддаться ей, так она доведет до того, что брата будешь считать врагом, а их и без Хасара достаточно. Разобраться, Хасар не очень и виноват. Просто он высек искру, когда все было готово к пожару. И не нойоны, не Джагамбу главные противники Ван-хана. Из-за их спин выглядывает толстая морда Нилха-Сангуна. Никак не может примириться, что он, Тэмуджин, которому когда-то не в чем было показаться на глаза нойонам и который рад был напялить на себя тесное тангутское платье, возвысился до того, что с его волею приходится считаться не только Нилха-Сангуну, но и самому Ван-хану.
Прав был шаман Теб-тэнгри: ханство кэрэитов станет враждебно ему.
От похода на татар отказаться было невозможно. Они, по слухам, собрали большое войско и готовы ударить на него. Выступил в начале лета.
Вновь прошли вниз по Керулену. Татары поджидали его в урочище Далан-нэмурге. Строй татарского войска был похож на птицу, широко раскинувшую крылья. Правое крыло своим концом упиралось в берег реки Халхи, левое простиралось по всхолмленной равнине, туловище составляли тысячи, поставленные в затылок друг другу. Тэмуджин, сутулясь, сидел на коне, думал и за себя, и за татарских нойонов, стараясь проникнуть в их замысел. Если его воины потеснят середину, крылья обхватят войско с двух сторон, стиснут в смертельных объятиях.
Почему-то вспомнилось первое в жизни большое сражение — с меркитами за рекой Хилхо. Тогда он пялил глаза на строй вражеских воинов и не мог вникнуть в повеления Ван-хана, ничего не понимал из-за возбуждения, похмельной тяжести в голове и нетерпеливого желания прорваться к Борте.
Давно он уже не тот. Холоден и трезв его рассудок, еще не начатая битва и раз, и два, и три проходит перед его мысленным взором, он расставляет свои тысячи то так, то иначе. И постепенно из всего этого вызревает решение.
За спиной в ожидании замерли нойоны. Он повернулся в седле, остановил взгляд на Джарчи и Хулдаре.
— Со своими урутами и мангутами пойдете прямо. Бейте, чтобы из глаз искры сыпались. Пусть думают, будто тут мы и наносим главный удар. Тем временем… Алтан, Хучар, дядя, со своими воинами сломайте их правое крыло и по берегу реки прорывайтесь за спину татарам. С остальным войском я ударю на их левое крыло, сомну его и окажусь у татар сбоку. Всем все понятно?
— А если мы не прорвемся? — спросил Даритай-отчигин.
— Если задуманное не удастся, без суеты и страха отходите назад и вставайте на то место, которое занимаете сейчас. Отсюда не сдвигайтесь ни на шаг. Кто побежит, тому — смерть.
— А если не удержимся?
— Дядя, если есть силы бежать, кто поверит, что их не осталось, чтобы драться? Запомните и другое. Если враг побежит, гоните его до полного истребления. Не обольщайтесь добычей. Даже если слитки золота будут блестеть под копытами коней, не смейте останавливаться. Уничтожим врагов все будет наше.
От татарского войска отделился всадник на вороном коне, галопом промчался по равнине, остановился на расстоянии полета стрелы, приложил ладонь ко рту, крикнул:
— Эгей, рыжий кобель, выезжай сюда! Своим мечом я сбрею твою красную бороду!
Татарин горячил коня, помахивал сверкающим мечом. Кто-то выпустил стрелу, но она не долетела, воткнулась в землю, взбив облачко пыли. К Тэмуджину подскочил Хасар, его глаза горели, ноздри хищно раздувались.
— Дозволь снять ему голову!
— Нечего заниматься глупыми забавами.
— Эй, рыжий корсак, боишься? — надрывался татарский храбрец. — Мы отправили на небо твоего отца и многих людей твоего рода. Пришел твой черед, хан трусливых!
— Хулдар, Джарчи, начинайте.
Уруты и мангуты с визгом бросились вперед. Тэмуджин поскакал на левое крыло татарских войск. Его обогнал Джэлмэ, оглянулся, блеснув ровными белыми зубами. За ним мчались долговязый Субэдэй-багатур, маленький ловкий Мухали, веселый болтун Хорчи… Он натянул поводья, пропустил воинов, поискав глазами возвышенность, поднялся на пологий холмик. Рядом встали туаджи, готовые мчаться с его повелением в самую гущу битвы, подъехали Боорчу, Джэлмэ с его сыном Джучи и приемышем матери Шихи-Хутагом. Ребят он впервые взял в поход. Широко раскрытыми глазами смотрели они на битву. И гул ее, взлетающий к небу, заставлял их вбирать голову в плечи.
Неустрашимые уруты и мангуты мертво вцепились в «туловище» птицы-строя, и оно, тучнея, стало отодвигаться, шевельнулись «крылья», вкрадчиво расправились, готовясь к охвату. Тэмуджин выжидал. Пусть враги почувствуют вкус близкой победы, пусть возликуют. Теперь пора…
По его сигналу на правое крыло навалились нойоны-родичи, растребушили, разметали татар и ринулись в тыл. Главные силы тем временем смяли левое крыло и начали теснить все татарское войско к реке. Сейчас нойоны-родичи ударят в спину, и замечется татарское войско стадом овец. Но почему медлят родичи? Куда они подевались? Он гнал к ним своих туаджи, привставал на стременах, вглядывался, вслушивался, и тревога закрадывалась в сердце, не обманули ли его татары?
Нет, не похоже. Татары, побежали. Всадники переправлялись через речку, уходили в степь. Иные бросали оружие и сдавались. Тэмуджин поехал к берегу. На земле с выбитой травой темнели лужи крови, валялось оружие, шлемы, лежали трупы воинов и лошадей, стонали раненые. Приторно-сладкий, отвратительный запах смерти, казалось, пропитал все вокруг. Тэмуджин глянул на ребят. Джучи затравленно оглядывался. Он побелел, стиснул луку седла до синевы под ногтями, будто боялся упасть с коня. Шихи-Хутаг закрыл глаза и что-то беззвучно шептал сухими губами.
— Эх, воины! Птенцы куропатки…
Татар гнали до ночи. Полонили почти всех. Пришло известие и от нойонов-родичей. Прорвавшись в тыл татарам, они напали на обоз, разграбили повозки. Этого показалось мало, и, позабыв о битве, пошли по беззащитным куреням, хватая добро. Тэмуджин задохнулся от ярости.
— Жадные волки! Мое слово для них — пустой звук! Ну, погодите…
Утром к его походной юрте привели татарских нойонов.
— Зарубите всех! — приказал он.
После казни нойонов собрал большой совет. Надо было решить, как поступить с татарским народом.
— Над ними поставим нашего нойона, — сказал Хасар. — Если позволишь, тут могу остаться я сам. У меня они будут смирными, как новорожденные ягнята.
Тэмуджин не сдержал едкой усмешки. Чего захотел! С такими воинами, как татары, такой человек, как Хасар, быстро станет беспокойным соседом. А ему не нужны никакие соседи. Главная ошибка прежних нойонов-воителей была в том, что они, разгромив племена, нагружали телеги добром (вспомнил своевольство нойонов-родичей, стиснул зубы — ну, погодите!), уходили в свои курени, через несколько лет мощь разгромленного племени возрождалась, и вновь надо было воевать. Такого больше не будет. Земля, которую он попирал копытами своего коня, должна стать его владением навсегда.
По его молчанию нойоны поняли, что с Хасаром он не согласен. Боорчу предложил:
— Растолкаем татар по своим куреням. Пусть работают на нас. У каждого монгола будет раб. Разве это плохо?
И это было не по нраву Тэмуджину. Слишком много рабов, да еще таких, как татары, держать нельзя. Когда воины уйдут в поход, курени могут оказаться в их руках. Возмутившись, они побьют жен и детей, угонят табуны.
Потом бегай, лови…
— Вы забываете, — сказал он, — что татары били, резали наших предков, выдавали их злому Алтан-хану. Они коварно погубили моего отца, и все беды моей семьи начались с этого! Разве после всего содеянного мы можем быть мягкосердечны? — Он распалился от своих собственных слов. — Повелеваю: татар, исконных врагов наших, лишить жизни. Всех! От немощных стариков до несмышленых сосунков.
Немота изумления охватила людей. Он почувствовал, как высоко стоит над всеми, какой страх и трепет внушает его воля. Первым пришел в себя шаман Теб-тэнгри. Не глядя на Тэмуджина, заговорил ровным голосом, будто начал молитву небу:
— Все имеет и начало, и конец, и свою меру. Мы не ведаем, кто положил начало вражде наших племен. Но люди надеются: этой вражде ты положишь конец. — Он повернул хмурое лицо к Тэмуджину. — Потому-то за тобой идут сегодня отважные сыны многих племен. Однако ты сворачиваешь с пути, предопределенного небом. После тебя обезлюдят степи, станут владением диких зверей. Ты говоришь о мести за кровь предков. Но такая месть превышает всякую меру, она противна душе человеческой.
Тэмуджин хотел было прервать шамана, но одумался. Не натягивай лук сверх меры — переломится, и не грозное оружие окажется в твоих руках, а никуда не годные обломки. Сказал с натугой:
— Мудра твоя речь, Теб-тэнгри. Только глупый упрямец станет отвергать то, что разумно. Детей, не достигших ростом до тележной оси, оставьте в живых.
— А женщин? — спросил Хасар. — Тут есть такие красавицы…
— До красавиц ты, известно, охоч. Успел присмотреть?
Кто-то засмеялся.
— Ну что смеетесь? — обиделся Хасар. — Я вам покажу, какие тут красавицы. Неужели не жалко губить?
Он проворно вскочил, вскоре вернулся, втянул в юрту девушку в красном шелковом халате. Она не знала, куда девать свои руки. На щеках рдел румянец смущения, в глазах поблескивали слезы. Была в ней какая-то особенная чистота, свежесть — саранка-цветок, омытый росой.
— Как тебя зовут? — спросил Тэмуджин.
— Есуген.
— Хочешь быть моей женой, Есуген?
Девушка кротко взглянула на него, и все ее юное тело напряглось дикая коза, увидевшая перед собой разинутую пасть волка. Казалось, сейчас отпрянет назад и умчится, исчезнет бесследно. В своем испуге она стала еще более прекрасной. А почему бы и в самом деле не взять ее в жены? Он — хан.
От пределов государства Алтан-хана до земель найманов и кэрэитов простирается теперь его улус. Много дней надо быть в пути, чтобы объехать его из края в край. Не приличествует ему иметь одну жену, как простому воину.
— Что же ты молчишь, Есуген?
— Я в твоей воле, повелитель чужого племени. Но более меня достойна моя старшая сестра Есуй.
— Твоя сестра красивее тебя?
— Красивее.
— И ты уступишь ей свое место?
— Уступлю, повелитель. Она была недавно просватана. Но вряд ли ее жених остался в живых.
Посмеиваясь, он велел разыскать сестру девушки. Есуй была года на два постарше Есуген. И тоже очень красива. Но по-другому. Это была красота зрелой женщины, жаждущей материнства. У Есуй он не стал спрашивать, хочет ли она быть его женой.
— Беру вас обеих. Отныне моя ханская юрта — ваш дом.
Хасар завистливо посматривал то на сестер, то на старшего брата.
А нойоны молчали. И в этом молчании было осуждение. Обычай не дозволял воину брать жену, покуда поход не завершен. Они молчали, но ни один не смел ему перечить. Тишина была тяжкой, как в предгрозовую ночь. И в этой тишине не к месту громко прозвучал разговор за порогом юрты. Кто-то спросил Бэлгутэя, где Есуген и Есуй.
— Тебе что за дело? — надменно ответил Бэлгутэй.
— Они мои дочери.
— Тогда радуйся. Они станут женами моего брата, хана Тэмуджина.
— Осчастливили! А что будет со всеми нами?
— Готовься вознестись на небо. Под корень изведем все ваше злое племя.
Тэмуджин расправил плечи, презрительным взглядом обвел нойонов. Как они смеют даже молча противиться его желанию, они, которых он привел к этому великому мигу торжества над некогда могущественным врагом.
— Теб-тэнгри, сегодня же совершим обряд возведения этих достойных женщин в мои супруги. А весь татарский народ распределите и уничтожьте, как было уговорено.
Снаружи донеслись крики. Они становились все сильнее. Казалось, весь стан пришел в движение. Уж не напали ли враги? Но кто? Откуда? Нойоны вскочили с мест, толкаясь, повалили в двери. Он вышел следом. Пленные татарские воины, до этого спокойно ожидавшие решения своей участи, вдруг возмутились, смяли немногочисленную охрану, и теперь толпой прорывались к юрте. Караул пятился. К Тэмуджину со всех сторон бежали воины, рубили татар мечами, кололи копьями, но они, зверея от крови, лезли вперед по грудам трупов, голыми руками хватались за мечи, истекая кровью, падали на землю вместе с его воинами, следующие подхватывали оружие, и сеча становилась все более яростной. Татар окружили и, туго сжав кольцо, посекли. Стан оказался завален трупами, истоптанная трава, колеса, оглобли повозок забрызганы кровью.
К Тэмуджину подбежал Джучи. Он был бледен, губы тряслись, с языка не могло сойти ни единого слова. Тэмуджин положил руку на его плечо.
— Ну что ты, глупый?..
— Кровь… Кровь… — выдавил из себя Джучи.
— Ничего, привыкнешь, — строго сказал он.
В это время к юрте подъехали нойоны-родичи. Все трое — дядя, Алтан и Хучар — были в новых шелковых халатах с серебряными застежками. Отобрали у татар…
— Что тут случилось? — спросил дядя.
Тэмуджин не удостоил его ни взглядом, ни ответом. Велел Боорчу подсчитать, сколько воинов пало в этой неожиданной битве с пленными татарами. И когда ему назвали число, вспыхнул от гнева, отыскал глазами Бэлгутэя, поманил его пальцем, размахнулся копьем, ударил брата по голове — древко переломилось надвое. Бэлгутэй выпучил глаза, схватился за голову обеими руками.
— Болтливый дурак! Отныне и навсегда лишаю тебя права сидеть в юрте, когда мы держим совет. Будешь ведать караулом. И если еще раз случится что-то подобное, оторву твою глупую голову, как пуговицу! — Круто повернулся к нойонам-родичам:
— Ну, много добра захватили?
— Тут есть что брать, — спокойно, как ни в чем не бывало, ответил Алтан. — Богато жили несносные!
— Всех троих, тебя, дядя, тебя, Алтан, и тебя, Хучар, я тоже лишаю права сидеть на совете. Джэлмэ, забери у них добычу всю до рваной уздечки.
Не забудь снять и эти шелковые халаты.
Дядя хихикнул, будто ему стало очень весело, но в прижмуренных глазах вспыхнула ненависть.

Глава 15

Одно видение наплывало на другое. То возникало сытое, с девически нежной кожей лицо князя Юнь-цзы, то он видел своего отца, славного багатура Мэгуджина Сэулту, — в дорогих воинских доспехах, в золотом искрящемся шлеме, то самого себя, пахнущего дымом, степными травами, босоногого и оттого легкого, как молодой дзерен, но чаще всего перед ним возникала его невеста Есуй. Она бежала к нему по зеленой луговой траве, но почему-то не приближалась, а отдалялась, в отчаянии протягивала руки, звала: «Тамча! Тамча-а!» Он кидался ей навстречу, но не мог сделать и шага, чернота затягивала его с головой. И все исчезало. Потом наплывала новая череда видений, и каждый раз все заканчивалось вязкой, как солончаковая грязь, чернотой. Он собрал все свои силы, дернулся, и что-то как будто свалилось с него, легче стало дышать. Липкая, холодная грязь стекала по лицу, по рукам. Тамча открыл глаза. Прямо перед лицом торчали чьи-то босые ноги с грязными ступнями и потрескавшимися пятками, на них навалилась голая шерстистая грудь. И Тамча сразу же все вспомнил. Ему стало страшно и тоскливо, что он не умер. Попробовал пошевелиться. Руками ощутил липкую и холодную — чужую — кровь. Во всем теле боль и слабость, внутри сухой жар. Мертвые крепко притиснули его к земле, не отпускали. Он хотел крикнуть, позвать на помощь, но вспомнил о врагах и стиснул зубы, прислушался. Было тихо — ни голосов людей, ни ржания коней. Превозмогая боль и слабость, уперся локтями в землю, попытался вытащить ноги из-под трупов. Ноги слегка подались, но усилие вызвало в затылке такую острую, режущую боль, что он долго лежал без всякого движения, опасаясь вновь впасть в забытье. Отдохнув, начал выбираться, соразмеряя с силами каждое движение. Выполз и долго лежал с закрытыми глазами. Гулко колотилось сердце, от внутреннего жара спеклись губы, высох язык. Осторожно повернул голову, ощупал затылок. Пальцы коснулись волос, ссохшихся от крови: чуть нажал, и боль пронзила до пяток. Подождав, когда она утихнет, медленно-медленно приподнялся, сел. Воронье и черные грифы с голыми змеиными шеями захлопали крыльями, закричали, поднялись невысоко и стали кружиться. Их тени прыгали по мертвецам, раскиданным в побитой траве, наваленным кучами. Давно ли эти люди укрощали скакунов, ходили за стадами, пели песни, смеялись, ссорились… Теперь никому ничего не надо. А солнце светит все так же, неощутимое дуновение ветра несет полынную горечь.
Тамча встал на ноги. К его удивлению, стоять было не так уж трудно, можно было даже идти, если не делать резких шагов. И он пошел, осторожно ставя ноги на ржавую от крови землю, часто останавливался, прислушивался, всматривался в лица убитых, — может быть, есть еще живые? Но вокруг были только мертвые? Многие были раздеты донага. Он посмотрел на себя. Полы халата из толстого узорчатого шелка пропитались кровью, засохли и коробились, шуршали, будто были из плохо выделанной кожи. Поверх халата был надет боевой куяк, выложенный железными пластинками. Куяк он снял, бросил на землю. Железо сухо звякнуло. Повел плечами, чувствуя облегчение.
На поясе висели ножны без меча и нож. Сдаваясь в плен, он поверх своей одежды натянул рваный халат и укрыл под ним меч, нож, куяк. Потом, когда отец Есуген и Есуй принес им страшную весть, он первым бросился на караульных. Меч, наверное, лежит под мертвецами… Его надо бы достать, но на это не хватит сил.
Потеряв надежду отыскать кого-то из живых, он поднял обломок копья, пошел в ту сторону, где должна была бежать река. Ему казалось, что стоит напиться воды, и возвратятся силы, уймется боль, голова станет свежей и легкой. Он шел, все так же медленно переставляя ноги, жажда становилась все более нестерпимой, ни о чем другом он уже не мог думать. Попробовал жевать траву, но она была сухой и жесткой, как лошадиная грива. В лощине увидел маленькое озеро, прибавил шагу.
Лег грудью на грязный, в крестиках птичьих следов берег, окунул лицо в воду. Она оказалась горько-соленой. Корчась от горечи, плюнул. Пить захотелось еще больше. Поднялся. Сильно закружилась голова. Не будь у него обломка копья, он бы упал в эту никому не нужную воду. Кое-как справился с собой и пошел дальше. Один за другим вставали перед ним серые увалы, щетинясь халганой — ковылем. И самый малый подъем давался с великим трудом. Ноги скользили по траве, он все чаще падал и все дольше лежал на горячей земле. Закатилось солнце, из лощин потекли сумерки. Тамча споткнулся о камень, упал лицом вниз. Подняться не смог. "Прощай, Есуй.
Умираю".
Ночная прохлада вернула его к жизни. В траве шуршал ветер. Недалеко пролаял корсак, хлопнула крыльями, крякнула утка… Он нащупал обломок копья, поднялся, побрел на ее крик. Прошел совсем немного и увидел речку.
На ряби волн прыгали звезды. Он ползком спустился с берега. Пил воду большими, жадными глотками. Потом растянулся на мокром песке и почти сразу же заснул.
Утром проснулся от озноба. Едва поднялся. Кружилась голова, дрожали руки и ноги. Нет, как видно, от смерти не уйдешь. Лучше бы уж умереть там, рядом с товарищами. Но, думая так, он выбрался на берег, пошел вниз по течению. Куда? Зачем? Этого он не знал. Обогнул тальниковые заросли, вышел на тропинку, пробитую вдоль берега скотиной, и остановился. На земле были видны свежие следы коней. Где кони, там люди. И он пошел по следу. Даже сил как будто прибавилось…
За увалом на узкой луговине увидел пять коней. Они пощипывали сочную траву возле берега. Но людей возле них не было. Видимо, кони отбились от табуна. Он снял пояс, направился к ним. Кони подняли головы, посмотрели на него и не спеша пошли прочь. Он плелся за ними, пока не выбился из сил.
Полежал, отдохнул, пошел снова. Понемногу лошади привыкли к нему, подпускали все ближе, но в руки не давались. Наконец старый, изъезженный мерин с глубокими ямками над глазницами, разбитыми, в трещинах, копытами как будто сжалился над ним, дал накинуть на шею пояс.
Тамча надрал из тальника лыка, сплел уздечку, взобрался на продавленную спину мерина. Уж теперь-то он не умрет. Он поедет следом за рыжим мангусом, вырвет из его окровавленных рук Есуй.
Вол, привязанный к колесу повозки, мотал круторогой головой, хлестал себя по бокам хвостом. Над ним с гудением кружились оводы. Тайчу-Кури веткой харганы почесал волу спину, посочувствовал:
— Худо тебе… Нам с сыном тоже худо. Жарко. Но ничего. Сейчас приедем домой, ты залезешь в воду, а мы в юрту. И все будет хорошо. Судуй, хватит!
Из кустов харганы с пучком палок вылез сын. Лицо распаренное, на маленьком носу блестят капельки пота. Хороший сын, красивый сын, весь как он сам. И как Каймиш. Взял из его рук палки, придирчиво осмотрел годятся.
— Запрягай вола, сынок.
Самому лень было шевелиться. Очень уж жарко. Сел на повозку, снял чаруки, расстегнул халат. Хотел прилечь, но увидел бредущую из степи лошадь. Всмотрелся. На лошади всадник. Но не сидит, лежит на гриве. Архи набрался, что ли?.. Пить в такую жарищу архи — тьфу. Другое дело кислый дуг, а еще лучше — кумыс. Холодная вода тоже ничего, но где в такую жарищу возьмешь холодной воды?..
— Судуй, подождем этого глупца. Свалится с коня, сломает шею.
Сын пошел навстречу всаднику, поймал лошадь за повод, тронул всадника, отскочил:
— Мертвый!
Тайчу-Кури, забыв надеть чаруки, побежал к нему. Они сняли всадника, положили на траву. Судуй приложился ухом к его груди, неуверенно сказал:
— Живой…
Тайчу-Кури послушал сам.
— Конечно, живой. Когда у человека стучит сердце, он не может быть мертвым.
Они нарезали травы, настлали в телегу, положили на нее раненого. Дома Тайчу-Кури ножницами для стрижки овец срезал волосы вокруг раны, промыл ее крутым раствором соли, приложил листьев и затянул повязку. Каймиш, разжав зубы, влила в рот раненого чашку кумыса. Желтое лицо его слегка порозовело.
— Смотри, Тайчу-Кури, оживает…
— Оживет. Молодой. Когда я был таким, как этот молодец, никакая рана меня с ног не валила.
— Столько лет с тобой живу, а впервые слышу, что ты был ранен! засмеялась Каймиш.
И Судуй тоже засмеялся. А Тайчу-Кури тяжело вздохнул. Каймиш всегда ему рот зажимает, слова лишнего сказать не даст. Как будто он хвастун.
Женским маленьким умом понять не может, что не ради хвастовства говорит он все это, а для того, чтобы сын мог у него учиться и мог им гордиться.
— Когда бьют палками, это хуже всякой раны, — с обидой возразил он жене.
— Тебя били палками? — удивился Судуй.
Сыну он никогда не рассказывал, как его наказывали. Что за доблесть терпеть удары по спине! Кто станет гордиться позорно битым отцом.
— Спроси у матери, она больше меня про меня знает.
— Ты бы позвал шамана, — сказала Каймиш. — Лечить надо человека.
— Сразу видно, что ты не умеешь думать, — отомстил жене Тайчу-Кури. Смотри, на этом человеке хорошая одежда. Он, наверное, большой нойон. Мы его спасем, нам почет и уважение. Когда я спас хана Тэмуджина…
— А если он умрет?
— От такой раны в такие годы не умирают. И я не хуже шамана знаю, какие травы надо прикладывать к ране.
— Смотри, Тайчу-Кури…
— А что же, конечно, я буду смотреть. Не впервые спасаю людей.
Дня три раненый не приходил в себя. Но ему стало заметно лучше.
Восстановилось дыхание, ровно стало биться сердце. Каймиш уже не приходилось разжимать ему зубы, чтобы напоить кумысом. Почувствовав на губах влагу, он открывал рот, тянулся к чашке руками.
— Я говорил: будет жить! — радовался Тайчу-Кури.
Очнувшись, раненый обвел взглядом юрту с развешанными всюду древками стрел. В его взгляде появилось недоумение, оно сменилось тревогой.
Тайчу-Кури присел рядом с его постелью.
— Не понимаешь, где ты? Не бойся, не на небе. Туда тебе рановато. Посмеялся своей шутке. — Эта женщина не добрый дух, а моя ворчливая Каймиш. Там лежит, почесывая бока, ленивый, как барсук, мой сын Судуй. Сам я из этих палок делаю стрелы. Вот подымешься, набью твой колчан. Доволен будешь. — Тайчу-Кури ожидал, что после этого раненый назовет свое имя и свое племя, но он молчал, и тревога не уходила из его взгляда. — Сразу видно, что ты не знаешь, кто такой Тайчу-Кури. Сам хан Тэмуджин носит в колчане мои стрелы, ничьих других он в руки брать не хочет.
Раненый закрыл глаза. Однако он не потерял сознание. Было заметно: прислушивается к каждому слову, к каждому звуку, изредка чуть-чуть приподнимает ресницы, незаметно смотрит. Что-то неладное с человеком.
Может, помутился его разум? Или чужой, враг? Но откуда ему взяться тут, возле куреня самого хана? Беглец? Куда убежишь на его дохлой лошадке, с его раной?..
Мало-помалу раненый как будто успокоился. Но выпытать у него ничего не удалось. На все вопросы Тайчу-Кури он отвечал коротко и чаще всего уклончиво.
— Ты откуда ехал?
— Издалека.
— Смотрю я на тебя, думаю: нойон или нет?
— Был…
— Почему — был? Кто же ты сейчас?
— Сам видишь.
Но даже из этого Тайчу-Кури кое-что понял. Теперь пришел черед беспокоиться ему. Он все настойчивее приставал к раненому с расспросами.
Каймиш неодобрительно качала головой, наконец наедине сказала:
— Не лезь к человеку. Видишь же, ему и без нас тошно.
— А если он из татарского племени? А?
— Зачем нам знать, из какого он племени? Он больной и несчастный.
— Татары — наши враги, — напомнил он.
— Что они сделали худого нам с тобой? Побывать бы тебе в чужих руках — тьфу-тьфу, пусть не слышат моих слов злые духи! — ты бы стал говорить иначе.
— А что я сказал, Каймиш? Уж не думаешь ли ты, что я выдам слабого, больного человека?
— Ты его сам убьешь своими разговорами!
— С ним говорить нельзя, сыну ничего стоящего сказать нельзя. С кем же мне говорить, Каймиш?
— Со мной, Тайчу-Кури. Что хочешь говори, о чем хочешь спрашивай. Она засмеялась, толкнула его кулаком в живот.
— Побью когда-нибудь тебя! Вот увидишь, — пообещал он.
Тамча быстро поправлялся. Рана затянулась и почти не беспокоила. Но зато сильнее становилась душевная боль. Вечерами он выходил из юрты, сидел, обхватив руками колени, до ряби в глазах смотрел на огни куреня.
Где-то в одной из юрт была его Есуй. Верно ли, что рыжий мангус взял ее в жены? Может быть, отец Есуген и Есуй сказал тогда неправду? Но если даже так, Есуй попала к другому… О небо, почему дожил до этого дня! К чему жизнь, если погибло племя, если с ним никогда не будет Есуй…
Мучаясь от неизвестности, он начал осторожно расспрашивать Тайчу-Кури о судьбе соплеменников, не изрубленных на месте свирепыми воинами хана Тэмуджина. Словоохотливый Тайчу-Кури ничего не утаивал. Взрослых мужчин почти не осталось, но детям, подросткам, молодым женщинам сохранили жизнь.
Сначала-то хотели оставить одних младенцев. Но, взяв в жены двух татарок, красавиц, какие редко бывают на земле, великодушный хан Тэмуджин смягчил гнев своего сердца, не стал наказывать нойонов, без усердия исполнявших его повеление, гласившее: на земле не должно остаться ни одного взрослого татарина.
— А как зовут жен хана?
— Они сестры. Старшая Есуй, младшая Есуген. Хан с ними не расстается, любит и жалует их.
Сердце подскочило к горлу, перехватило дыхание. Тамча, не дослушав, вышел из юрты, подтянул пояс и направился к ставке хана. День только что начался, но перед огромной ханской юртой толпилось немало разного люда. Он затесался в толпу, стал прислушиваться к разговорам. Подданные ждали ежедневного выхода повелителя к народу. Тамча отошел в сторону, к ряду одиноких белых юрт. Тут, видно, жили близкие родичи и жены хана… Стражи перед ними не было, людей тоже, лишь несколько мальчиков сидели на траве, строгали тальниковые прутья. Тамча приблизился к ним. Младший из мальчиков, лобастый коротышка, глянул на него недовольно, спросил:
— Ты кто?
— Разве не видишь — воин.
— Воин, а без оружия. Ты харачу?
— С каких это пор дети задают вопросы взрослым?
Мальчик озадаченно поковырял в носу.
— Свистульки умеешь делать?
— Умею. Но тебе свистульку сделает твой отец. Скажи лучше, кто живет в этой юрте, в крайней?
— Не скажу, раз не хочешь делать! — рассердился мальчик. — Мне всегда делают все, что прошу.
— Ты, видно, большой человек! — усмехнулся Тамча.
— Я Тулуй! А мой отец свистулек не делает. Вот. Мой отец хан. Он тебя заставит…
— Хан?! Ты сын Тэмуджина? А это твои братья?
— Это мои нукеры, — важно сказал Тулуй.
— А где живут твои матери?
— Ты не хочешь делать свистульку, и я тебе ничего не скажу. Уходи, не мешай нам играть! А то мои нукеры свяжут тебя.
Опасаясь, что маленький гордец подымет шум, Тамча вернулся в толпу.
Перед входом в юрту слуги разостлали большой войлок. Хан Тэмуджин вышел из юрты, остановился, ссутулив плечи, обвел взглядом толпу. Под взглядом хана люди снимали шапки, припадали лбами к земле. Склонился и Тамча. Когда поднялся, хан уже сидел, подвернув под себя ноги в чаруках на толстой мягкой подошве, крупные руки лежали на коленях, туго обтянутых полами халата. Невысокая, широколицая и скуластая женщина села рядом. Следом за ней из юрты вышли Есуй и Есуген. Хан повернулся к ним. В рыжей бороде блеснули зубы — милостиво улыбался. За сестрами из юрты повалили нойоны, степенно рассаживались всяк на свое место. Сели и сестры. Тамча, забыв об опасности, раздвигал людей локтями, наступая на ноги, пробирался вперед.
На него шикали, зло толкали в спину. Остановился за первым рядом людей. От Есуй его теперь отделяло расстояние в два-три копья. «Есуй, я здесь! Я здесь! Здесь!» — кричала его душа, и он до боли сжал челюсти, чтобы этот крик не сорвался с языка.
Словно услышав его, она приподняла голову, пустыми глазами посмотрела перед собой. Он приподнялся на носках, чтобы Есуй его увидела. И она увидела. Глаза расширились, вся невольно подалась вперед. "Есуй, я здесь!
— ликовал он. — Я вижу тебя! Я не дам тебя в обиду!"
На ее черных ресницах набухли слезы, скатились по щекам, оставив две поблескивающих дорожки. Казалось, душа ее криком кричит о спасении. Есуген заметила, что с сестрой творится неладное, быстрым взглядом, обежала толпу, увидела его, вздрогнула.
Хан Тэмуджин слушал какого-то толстого нойона, благосклонно улыбаясь ему, но, покосившись на сестер, мгновенно потемнел лицом, двинул рукой, заставляя нойона замолчать. Глаза под короткими-нахмуренными бровями налились холодом.
— Есуй, ты нашла кого-то из своих? — спросил он негромко.
Она затрясла головой с таким отчаянием, что только подтвердила догадку хана. Ее хотела выручить Есуген:
— Прости, господин наш, ей сегодня нездоровится.
Но и эта ложь получилась неумелой, неуверенной. Взгляд хана, как хлыст, секанул по толпе. Все невольно умолкли и замерли.
— А ну, выходи, сын татарского племени!
Тамча подумал, что эти слова обращены прямо к нему, опустил руку, нащупал на поясе рукоять ножа. Но жесткий, холодный взгляд хана не задержался на его лице. И он остался стоять на месте. Рыжие усы хана растопорщились, он ждал, уверенный в своей силе и власти. Но толпа была безмолвной и неподвижной.
— Трус! — бросил сквозь зубы хан, приказал:
— Все разойдитесь и станьте каждый к своему племени.
«Погиб я, Есуй!» — пронеслось в голове Тамчи. Толпа разбредалась, редела. Он в последний раз взглянул на Есуй, неторопливо, чтобы не привлекать к себе внимания, направился к коновязи.
— Куда? — окликнул его караульный. — Становись к своим.
Он попробовал незаметно пристроиться к чужому племени, но его прогнали. Что делать? Что делать? Он вспомнил маленького гордеца Тулуя, подбежал к мальчикам, схватил ханского сына, кинул на плечо и пошел к коновязи. Тулуй завизжал. Старшая жена хана с непостижимым для ее полноты проворством вскочила на ноги, бросилась к нему. Он погрозил ей ножом:
— Не подходи! Никто не подходи! Зарежу мальчика! Отойдите все от коновязи!
Воины похватали луки, копья, наставили на него. Мать Тулуя замахала короткими руками:
— Отверните оружие, вы убьете моего сына! Тэмуджи-ин!..
Тамча подошел к коновязи, оглядываясь, притискивая к плечу орущего мальчика, стал отвязывать оседланную лошадь. И вдруг понял, что все делает напрасно. Не уйти. За ним пойдут воины. Сменяя друг друга, они будут гнаться до тех пор, пока не убьют… Да и зачем жить, если тут остается Есуй… Он поставил Тулуя на землю, подтолкнул к матери, сам медленно пошел к ханской юрте. Успел сделать всего лишь несколько шагов. Кто-то ударил копьем в спину. Он услышал крик Есуй, и ему показалось, что не от удара, а от этого крика остановилось его сердце.
На ровном огне Тайчу-Кури подсушивал древки стрел. Каймиш ушла в курень. Судуй отправился ловить коня, собираясь куда-то ехать. Когда он вернулся, ведя лошадь в поводу, Тайчу-Кури спросил:
— Куда едешь?
— На охоту. В степь.
— Охота, охота… Лучше бы помог мне. Охотиться всяк дурак может. Я в твои годы все время работал, не бегал за тарбаганами. Я тебя избаловал.
— Я же еду с Джучи, отец. — Сын хитро усмехнулся. — Но если ты не желаешь, я останусь.
— С Джучи — другое дело. Если сын Тэмуджина полюбит тебя, как любит меня сам Тэмуджин, большим человеком станешь.
Судуй заседлал коня, повесил на пояс саадак с луком и стрелами, легко вскочил на коня и поехал. Тайчу-Кури смотрел ему вслед, тихо радовался.
Сын становится взрослым. Идет время, растут дети, меняется жизнь.
Из куреня возвратилась Каймиш.
— Возле ханской юрты что-то шумно. Говорят, кого-то убили.
— Ты меньше слушай… Наш Судуй уехал на охоту с Джучи. Хороший сын у хана Тэмуджина. Он всегда берет в товарищи Судуя. А почему, думаешь? Ценит нашего парня. Да и как его не ценить? Из лука стреляет лучше всех сверстников. Проворен, когда нужно. Спокоен и добронравен, как я… или ты.
— Опять расхвастался! А стрела горит!..
— Э-э, и верно! — Выхватил из огня горящее древко, сбил пламя. Испортил. И все из-за твоей болтовни!
Каймиш подергала его за ухо, ушла в юрту. Но вернулась.
— Тайчу-Кури, а не нашего ли татарина убили? Как я сразу не подумала…
— За что его убивать? Не говори глупостей, Каймиш.
А у самого на душе вдруг стало неспокойно. Могли и убить. Долго ли?
Жизнь человеческая стала дешевле стрелы. Правда, и раньше она была не дороже. Но очень уж много гибнет теперь людей.
Перед полуднем к юрте подскакали воины. Джэбэ, бывший нукер Аучу-багатура, опустил копье с насаженной на него головой человека, тряхнул. Голова упала, покатилась к огню, сухо затрещали охваченные пламенем волосы. Тайчу-Кури вскочил, откатил голову, с испугом взглянул на хмурого Джэбэ.
— Узнаешь? — спросил Джэбэ. — Как ты мог пригреть у себя злейшего врага хана Тэмуджина?
— Врага?.. Какого врага? — Тайчу-Кури просто не знал, что и говорить, косился на голову молодого татарина с опаленными, дымящимися волосами — по спине бежали мурашки.
— Поработайте, ребята, — сказал Джэбэ. — Не надо и палок искать. Сам для себя наготовил.
Воины неспешно слезли с коней, повалили его на землю. Каймиш бросилась на выручку, но ее ударили кулаком по лицу. Она упала. Тут же вскочила и с криком: «Спасите!» — побежала в курень.
Давно не битое тело Тайчу-Кури содрогалось от каждого удара. Он стонал, корчился, рвался, скрипел зубами, но дюжие воины все плотнее прижимали его к земле, и удар следовал за ударом по одному и тому же месту. От невыносимой боли помутилось в голове. Меркнущим сознанием он уловил стук копыт, плач Каймиш и чей-то окрик:
— Что за самоуправство?
Его перестали бить, но не отпускали, он хватал открытым ртом воздух и с ужасом думал, что если будут бить еще, он не выдержит и десятка ударов.
— Мне было велено найти сообщников зловредного татарина и палками забить до смерти.
— Какой он сообщник! Это Тайчу-Кури. Мы с ним помогали хану, когда ты, Джэбэ, кулаком вытирал свои сопли. Уезжай отсюда. Я сам разберусь.
Тайчу-Кури узнал говорившего — Джэлмэ, сын кузнеца Джарчиудая. Воины уехали. Тайчу-Кури повернулся на бок, охая и ругаясь.
— Пойду к хану… Он им задаст.
— Не суйся, куда тебя не зовут! — грубо сказал Джэлмэ. — Не делай того, о чем не просят. Благодари свою жену… Прикончили бы тебя. И за дело. То ты привечал у себя Чиледу, то этого татарина. Смотри, Тайчу-Кури.
С помощью Каймиш он перебрался в юрту, лег животом на войлок. Жена гладила его по голове, не переставая плакала. Он взял ее за руку, попросил:
— Не плачь. Твои слезы для меня хуже палок… Видишь, я даже не охаю.
Привычен…
— Какие жестокие, бессердечные люди, Тайчу-Кури! Ой-ой, какие люди!
Назад: ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Дальше: ЧАСТЬ ВТОРАЯ