«Где смерть моя ходит? Куда она девалась?» – одно голосила Приська. Она уже во всем изверилась. Одна была надежда, одна утеха, которая красила ее постылое существование, но и та обманула… Ее родная дочь – ее кровь… на такое пустилась, загубила чужую душу. Так говорят люди, об этом допытывался и становой, поэтому он все перерыл в хате. Хотя у нее больше ничего не нашли, кроме этих проклятых денег, которые она сама отдала… Но откуда они? Тут что-то есть… Христя говорит, что хозяин ей дал. Если б ей разрешили видеться с дочкой, она бы заглянула ей в самую душу. А теперь?…

Христю на другой день угнали в город, а с Приськи только сняли допрос, так как не нашли ничего, что говорило бы о ее причастности к этому делу, хотя Грыцько и убеждал, что старуха не без греха. Верно, сама и подсунула дочке отраву, да и молчит, проклятая!

Приська молчала. Да и что ей говорить? Она изверилась в силе слов, и они, как люди, приносили ей только беды и никакого утешения. Одно у ней желание – поскорее умереть… «Боже! Где смерть моя ходит? Пошли ее скорее!» – подняв руки, молила она.

Минуло три дня. Три дня слез и рыданий, скорби и отчаяния. Приська не пила, не ела и света Божьего не видела. Ни сна, ни отдыха – одни только слезы. И так каждый день. Солнце всходит и заходит, и снова всходит, а Приська и не замечает этого. Лежит все время, скорчившись на нарах. От слез свет померк в ее очах, от рыданий голос надорвался. Она ничего не сознает, не видит, не слышит. Только сердце бьется. О, если б оно не билось больше! Вонзить бы в него острый нож или задохнуться в чаду! Но нет, как трухлявое дерево, она все еще стоит на ногах, не падает…

За эти три дня Приська изменилась до неузнаваемости: глубоко запали глаза, ввалились щеки, потрескались губы; нечесаные волосы сбились в космы и желтели, как увядшие листья кукурузы; вся она скорчилась в три погибели и выглядела не живым человеком, а выходцем с того света!

Так показалось и Одарке, пришедшей через три дня проведать Приську. Она бы, может быть, и не пришла, если бы не заметила, что уже третий день ни одна живая душа не появляется на дворе Приськи, а наружная дверь все время раскрыта. «Может, старая, умерла», – подумала Одарка и, дрожа от страха, вошла в хату соседки.

– Тетечка! Живы ли вы еще? – тихо спросила Одарка.

От того ли, что Приська уже три дня не слышала человеческого голоса, или от участия, которое чувствовалось в словах Одарки, но Приська пришла в себя, вздрогнула и раскрыла глаза. Она порывалась что-то сказать, но губы невнятно шептали, и она безнадежно махнула рукой.

– А я насилу к вам собралась. Так некогда, так некогда! Карпо весь день в поле, пока управишься с хозяйством, а тут надо ему обед нести… – оправдывалась Одарка.

Приська молчала.

– Как же вас тут Бог милует? – спросила Одарка. – Что это за напасть такая?

– Напасть? – глухо произнесла Приська. – Что ты говоришь? Какая напасть? – и безумными глазами взглянула на Одарку.

У Одарки мороз пошел по коже. Немного погодя она спросила:

– Тетечка, а вы меня узнали?

– Тебя? Как же тебя не узнать? – с кривой пугающей усмешкой проговорила Приська.

– Кто ж я такая?

Приська снова усмехнулась.

– Кто ты такая? – тихо спросила. – Человек!

Одарка перекрестилась и, вздохнув, сказала:

– Не узнает…

– А ты зачем пришла? – немного погодя спросила Приська.

– Проведать вас: как живете? Может, вам сварить что-нибудь поесть?

– Есть?… Как живем?… В том-то и беда, что живем, – сказала она, и лицо ее задрожало. Послышалось какое-то хрипенье, потом слезы полились из ее глаз.

У Одарки сжалось сердце от невыносимой жалости.

– Тетечка… я ж соседка ваша – Одарка, – сказала она.

Приська перестала плакать и вскинула на Одарку красные, воспаленные глаза.

– Я знаю, что ты Одарка, – сказала она спокойно. – По голосу узнала тебя… спасибо, что не забыла.

– Может, вам что-нибудь нужно, тетечка?

– Что ж мне теперь нужно? Смерть – так ты ее не принесла и не принесешь.

– Бог с вами, тетечка, одно зарядили – смерть да смерть…

– Ну, а что мне нужно, по-твоему? Скажи – что?…

– Вы хоть ели что-нибудь?

– Ела… видишь, жива еще, стало быть, ела… Вот только в горле пересохло, от жажды все горит.

– Подать вам воды?

– Подай, пожалуйста.

Одарка бросилась к кадке, а из нее уже затхлым несет. Она вылила воду из кружки и побежала к себе во двор. Не мешкая, она вернулась с полным ведром свежей воды и поднесла кружку Приське. Та жадно припала к ней и не отняла губ, пока не выпила все до последней капли.

– Ох! Будто снова родилась, – сказала она и опять легла.

– Подождите, я вам постелю, – Одарка проворно взбила подушку, положив ее у стены, и застлала нары рядном.

Старуха примостилась на постели.

– Спасибо тебе, Одарка. Ты меня оживила этой водой… Боли улеглись… Тут только, – она указала на то место, где находится сердце, – не прошли.

– Может, вы бы съели что-нибудь? Скажите – я сварю или своего принесу. Борща или каши?

– Нет, не хочу…

Сон ее одолевал или от слабости она закрыла глаза?

Видя, что Приська впадает в забытье, Одарка попрощалась и ушла.

«Пусть уснет… может, ей легче станет. Совсем слабой стала! Не долго ей, видно, осталось мучиться!» – думала Одарка, возвращаясь домой.

– Ну что? Как она? – спросил ее Карпо.

– Хорошо, если еще три дня протянет.

– Да… и попа некому позвать.

– Напилась воды, – немного погодя продолжала Одарка, – повернулась на другой бок… я ей постелила… да и начала засыпать. Пусть отдохнет, а вечером я еще наведаюсь.

Заходило солнце, багровое зарево стояло над горизонтом. Оно не заглянуло в окна Приськиной хаты, выходившей на восток. Одарка, придя, застала там сгустившийся сумрак, только на окнах мелькали неясные желтые блики, словно подслеповатый человек мигал своими мутными глазами. Приська лежала на нарах желтая, как воск, и неподвижная. Одарка подошла к ней ближе – взглянуть, жива ли она еще. Приська встрепенулась, раскрыла глаза.

– Спали? – спросила Одарка. – А я иду и боюсь, как бы вас не разбудить.

– Это ты, Одарка? Сядь, – тихо сказала она, указывая на место рядом с собой.

Одарка села.

– О-ох! – простонав, еще тише заговорила Приська. – Вот я лежала с закрытыми глазами… и так мне хорошо, тихо, спокойно… Чувствую, как все внутри застывает во мне… а хорошо… Не поверишь, Одарка, как мне жить опротивело… Будет, всему конец должен быть!.. Я скоро умру… Ты одна еще меня не забыла. Такой целебной воды мне дала, что от нее вся боль утихла… Спасибо тебе… О-х! Все против меня, все… только ты одна… Господь отблагодарит тебя.

Одарка порывалась что-то сказать.

– Постой, – перебила ее Приська. – Я хочу тебе все сказать… все… в другой раз, может, не придется. Слушай… я скоро умру… Если увидишь дочку… Христю… скажи ей: я прощаю… не верю, чтобы она такое сделала… А это что выглядывает из-за твоей спины? – вдруг испуганно вскрикнула она и вся затряслась. Лицо ее задергалось, рот искривился, глаза затуманились.

Одарка видела, что в них угасает последняя искорка жизни. Желтый луч заката, на миг ворвавшийся в комнату, осветил почерневшее лицо Приськи, ее померкшие глаза и угас. Хата утонула в густом сумраке. Или потемнело в глазах у Одарки?

Когда она стряхнула с себя внезапное оцепенение, перед ней лежала бездыханная Приська с помутневшими глазами.

Одарка сорвала с себя платок и закрыла им голову умершей.

– Ну что? – снова спросил ее Карпо, когда она вернулась домой.

– Умерла…

Карпо испуганно вскрикнул:

– Что ты говоришь?

– Говорю, что умерла.

Карпо развел руками.

– Умерла, – прошептал он. – Дождалась своего… Что же теперь делать?

– Людей надо позвать и хоронить ее.

– Кто ж пойдет?

– Кто хватится, тот и пойдет, а если нет… – Одарка вдруг умолкла, не закончив фразы.

– Ну, а если никто не пойдет, что тогда? – спросил Карпо.

– Как – что? Не оставаться же ей там…

– Я знаю. Но кто будет хоронить?

Они оба умолкли.

– Надо в волость заявить, – немного спустя ответил Карпо. – Пусть делают, что хотят… Да, да… надо идти…

– Так иди скорее, уж смеркается, – торопила Одарка; она уселась на нарах, подперев склоненную голову рукой.

Карпо ушел. Одарка сидела неподвижно, устремив глаза в одну точку. Дети, испуганные разговором родителей, затихли.

– Умерла, – тихо сказала Аленка брату. – Кто умерла?

– Тише… видишь, мамуся печалится.

Надвигалась ночь. Над горизонтом еще желтела узкая полоска заката, а в хате было уже совсем темно. Одарка сидела по-прежнему, охваченная тяжелыми мыслями.

«Вот такое творится… И похоронить некому, да и не на что. Хоть бы Христе рассказать. Да как же ей передать? Где она теперь? Может, за такими запорами, что и слух до нее не дойдет. Господи! Вот это смерть – даже врагу такой не пожелаешь! Уж лучше погибнуть от руки злодея… тогда скорей найдутся люди, что пожалеют – похоронят. А тут? Все отстранились, как от напасти. В чем она виновата?… Да и нет у нее ничего за душой, нищета такая. Люди не захотят яму копать… поп даром отпеть не согласится…» – Одарка вздрогнула.

– Вот оказия! – входя в хату, сказал Карпо. – Из волости сейчас наряд прибудет. Нельзя хоронить.

– Почему?

– Да видишь – все это проклятое дело… Старшина говорит: может, она сама на себя руки наложила. Надо известить станового. Пока становой не прикатит, делать ничего нельзя.

– Так до него ж не близко – тридцать верст. Пока туда да обратно будут ехать, дня три пройдет.

– Хоть бы и неделя – все равно!

Одарка только пожала плечами, встала и зажгла свет.

Как ни тяжела чужая беда, а свои заботы ближе к сердцу. И у Одарки полно хлопот. Ночь на дворе, дети уже сонные, а она еще ужина не готовила. Заметалась Одарка по хате печь топить, муку достать.

– Подождите немного, деточки, я сейчас галушки сварю.

– Мама, – окликнула ее Оленка.

– Что, доченька?

– А кто умер?

– Бабуся.

– И не будет ее больше… В яму – бух, – говорит Оленка, показывая ручонкой, как упадет бабуся в яму.

«И этого еще долго ждать», – с горечью подумала Одарка, замешивая тесто в большом и широком глиняном горшке.

– Поскорее состряпай ужин, – сказал Карпо, – а я пойду погляжу, что там делается. – И он вышел из хаты.

Одарка окликнула его.

– Карпо!

– Чего тебе? – отозвался он из сеней.

– Не забудь там платок взять.

– Какой?

– Да мой. Надо же было ей глаза прикрыть.

– Ладно…

Одарка хлопотала у печи. Дети забились в угол нар и оттуда молча следили за работой матери. А у той все не ладилось. Сырые кизяки больше трещали, чем горели, и, чтобы поддержать огонь в печи, Одарке пришлось несколько раз подбрасывать сухую солому. Вспыхнувший сноп ярко освещал хату, огненные блики скользили по черным стеклам окон, по стене метались длинные тени, видно, как Одарка бросает галушки в горшок с кипящей водой. Но сгорит солома, погаснет свет – и тень Одарки куда-то исчезает, и сама она погружается в сумрак… потом подбрасывает еще пучок соломы… и снова колышутся тени в хате.

– Смотри, смотри… Вот мамина рука… Вот голова… нос, – говорит Миколка, указывая пальцем на стену.

Оленка посмотрела, и они дружно засмеялись. Одарка рада, что дети играют, и продолжает усердно работать.

Вот и ужин готов. А Карпо еще не вернулся. Что его там задержало?

– Посидите, деточки… Я побегу отца позову. – И Одарка вышла из хаты.

В Приськиной хате еле тлеет огонек в плошке, тускло освещая верхнюю часть комнаты, а внизу царит густой сумрак. На нарах, прикрытое платком, чернеет тело Приськи. Порой на него падает отблеск из колеблющегося пламени плошки, – кажется, будто платок шевелится, – и быстро ускользает. На лавке у стены безмолвно сидят Кирило и Панько.

– А что тут у вас – благополучно? – войдя в хату, с трубкой в зубах, спросил Грыцько.

– Что ж тут может быть? Мертвая лежит… – ответил Панько, указав на нары.

Грыцько, выпустив изо рта дым, повернулся и посмотрел на умершую.

– Вот Карпо пришел за платком, – сказал Кирило. – Жена его закрыла глаза покойной… так он хочет его взять… Отдать?

– А кто видел, как она закрыла глаза?

– Мы не видели… Он говорит.

– Нельзя. Пока становой не приедет.

– Своего взять нельзя?

– Своего? – буркнул Грыцько, сплюнув. – А откуда мы знаем, что это твое? Может, кто задушил старуху и прикрыл сверху платком.

Карпо вздрогнул. «Вот это так! Еще из-за платка напасть будет», – словно молотком застучало в голове. Грустные предчувствия закрались в его душу.

– Карпо! Карпо!

На пороге хаты стояла Одарка.

– Иди ужинать.

– Нельзя, говорят, платка брать, – сказал Карпо жене.

– Почему? Это ж мой платок, – удивилась Одарка.

– Нельзя – и все! – сердито буркнул Грыцько. – Откуда мы знаем, что он твой?

– Так я ж им закрыла глаза покойной.

– А мы были при этом?

– А почему вас не было? Где вас носило? – начала кипятиться Одарка. – Напасть на человека навести, век ему укоротить – вы мастера, а глаза закрыть умирающему вам трудно!

– Да ты не заносись! – рявкнул Грыцько. – Ты кто тут такая?

– А ты кто? Вот умершая лежит, душа ее по хате носится, а ты над ней стоишь и трубкой кадишь!.. Человек, нечего сказать… – выпалила Одарка.

Грыцько от этого неожиданного отпора растерялся и не знал, что ему ответить.

– Идем, Карпо. Пусть платок здесь останется. Может, он достанется тому, кому и два рубля покойной достались.

Карпо поплелся вслед за женой. Панько и Кирило по-прежнему безмолвно сидели на лавке. Один Грыцько стоял посреди хаты, как остолбеневший.

– Черт бы их взял! – сказал он немного спустя. – Голая, как бубен, а острая, как бритва! Вы же глядите мне, чтобы умершая не сбежала, – пригрозил он сотским и вышел из хаты.

– Ничего, ловко отбрила! – заметил Панько. – Так ему и надо! Разошелся – куда тебе! Староста как-то болел, так Грыцько вместо него был, ну – и не подступись! Видишь, как выкомаривает: гляди только и гляди!

– Сам погляди!.. – угрюмо пробурчал Кирило.

А что Одарка говорит?

Ничего. Еще более опечаленная вернулась она домой, накормила детей, а сама и не притронулась к еде. Карпо тоже не стал ужинать, лег, но ему не спалось… «А что, если Грыцько и на них беду накличет? Разве ему долго? Ни Бога в душе, ни жалости в сердце, и греха не боится. Да еще землю Приськи припомнит», – думал он.

– И надо тебе было ее этим платком закрывать… – сказал Карпо, услышав тяжелый вздох Одарки.

– А что?

– Да так… Пропадет этот платок.

– Пусть пропадет. Я думаю, как позволят хоронить, то нам придется… Скажем Христе, когда она вернется, что их землей мы воспользуемся.

– Когда еще это будет? – грустно сказал Карпо.

Утром они оба поднялись разбитые, и Карпо сразу же ушел в поле. Так они до вечера и не говорили ни о чем…

Прошло три дня, а на четвертый прибегает к ним Кирило.

– Становой разрешил хоронить. Уж и охраны сняли.

– Кто же будет хоронить? – спрашивает Одарка. – Не тот ли, кто поставил охраны?

– Грыцько? – удивился Кирило. – Этот похоронит, – добавил он, покачивая головой.

– А чтоб черти его взяли!

– Да брось! – перебил ее Карпо, вздохнув с облегчением. – Должно быть, нам придется. Старушка, царство ей небесное, к нам была добра… Грех будет, если мы не проводим ее на тот свет. Побеги, Одарка, за женщинами, а я… Вот, может, Кирило и Панько помогут могилу копать.

– Что ж? Можно, – согласился Кирило.

– Вот и хорошо. Пообедаем вместе, – сказал Карпо.

Одарка побежала собирать женщин, а Карпо и Панько с заступами отправились на кладбище. Кирило принялся сколачивать дощатый гроб.

Как ни старались Карпо с Одаркой, чтобы все поскорее наладить, но за один день не смогли управиться – слишком много хлопот было.

Покойную обмыли, нарядили и положили на стол. Одарка сама вылепила крест из воска и зажгла свечу у изголовья покойной. Пламя свечи отбрасывает желтые отсветы на лицо Приськи. В хате тишина, никто не читает псалтыря, только глубокие старухи окружили стол, и порой одна из них кашляет, шепча заупокойные молитвы. А на улице – рай. Солнечные лучи, как золотые стрелы, пронизывают весеннюю лазурь, мириадами искр осыпают пышный убор земли, цветущие сады. Птицы чирикают, кричат, поют на все лады; трель соловья заглушает щебетанье крапивницы, кукушку перебивает крикливая иволга; гудит удод, и жалобно воркует горлинка, а к ним из недосягаемой высоты доносится заливчатая песня жаворонка. Рай – да и только! Все живет, радуется… Вестники из этого рая порой заглядывают и в хату Приськи: то солнечный луч позолотит ее, то птичка залетит в открытую дверь. Но жаль – на это никто не обращает внимания. Хозяйка уснула навеки, а ее подругам не до того.

Не замечали этой радости и Карпо с Паньком, рывшие могилу. Как они ни торопились, но управились только к заходу солнца. К этому же времени был готов и гроб – хоть и сосновый, но гладко обструганный и так мастерски сделанный, что казался отлитым из воска, – так старательно потрудился Кирило.

Вечером Карпо сбегал к батюшке и за полтинник выторговал у него носилки и крест. А отслужить заупокойную батюшка обещал зайти на кладбище, благо он живет поблизости.

На другой день собирались хоронить. Как рано ни собирайся, а день все равно пропащий. Была как раз суббота. Карпо и Одарка решили начать в полдень – к этому времени можно будет управиться со стряпней. День, как и накануне, выдался погожий, солнце уже припекает, не умолкают птичьи хоры. После завтрака начали собираться люди. Их собралось немало: шесть человек должны нести гроб, один – крест. Несколько древних старух пришли проводить покойную, всплакнуть над могилой. Невесть откуда взялись два слепца с мальчиком-поводырем – и ему нашлась работа: нести кутью. Тихо-тихо потянулась процессия из Приськиного двора через пустырь, мимо церкви, на кладбище. Впереди мальчик с кутьей, за ним Карпо с крестом, дальше – шесть человек с гробом, наполовину закрытым покрывалом. За гробом идет Одарка, за нею плетутся старухи, а замыкают шествие два слепца; взявшись за руки и подняв головы к небу, они осторожно шагают, ощупывая длинными палками впереди себя дорогу. Солнечные лучи скользят по восковому лицу покойной, словно хотят разбудить ее, и говорят: раскрой глаза, взгляни, как всюду хорошо, тепло, весело. Напрасно! Гроб ритмично покачивается, а вместе с ним и тело Приськи, совершающей свой последний путь.

– Стой! – сказал один из несших гроб, когда приблизились к церкви.

Все стали.

Мужчины осторожно опустили носилки с гробом на землю, чтобы передохнуть.

– Пока мы отдохнем, может, кто бы позвонил немного, – предложил Кирило.

– Я пойду, – откликнулся черноусый молодой человек и побежал к колокольне.

Гулкий звон большого колокола огласил окрестность, потом забренчали маленькие колокола, словно дети вслед за старым отцом оплакивали умершую мать. Стало еще тоскливей. Услышав звон, люди начали креститься и шептать молитвы.

А кто это чуть не бегом спешит к похоронной процессии? Молодая девушка с лицом, залитым слезами, запыленным и скорбным… Вот она уже совсем близко… бросается к гробу… Взглянула.

– О, моя маменька! Моя голубушка! – крикнула она в отчаянии.

– Христя!.. Она!.. – послышались голоса.

Христя припала к гробу и плакала навзрыд, заглушая колокольный звон. Но вот он затих, и плач ее казался еще громче и отчаянней.

– Хватит! Хватит! Отведите ее от гроба, – говорят женщинам те, что несут гроб, намереваясь двинуться дальше.

Христю пришлось долго оттаскивать – она вцепилась в гроб руками и не хотела уходить. Одарка и еще одна старушка взяли ее под руки и повели. Христя, казалось, ничего не замечала и неустанно голосила, заливаясь слезами. Страшно было слушать ее горький плач. Одарка тоже не смогла удержаться от слез. Тяжело вздыхали старухи. Несшие гроб сразу ускорили шаг, словно их кто-то подгонял; некоторые вытирали свободной рукой непрошеную слезу.

Свернули на улицу. Как раз проходили мимо двора Грыцька.

– Стой! – послышалось впереди. Христя вырвалась и снова припала к гробу.

Люди выбегали из дворов взглянуть на процессию. Выбежала и Хивря. Стоя у ворот, она набожно перекрестилась. На минуту показался Федор и скрылся за огородами. Появился и Грыцько.

– Какой черт ее принес! – были его первые слова, когда он увидел Христю. Потом он подошел к гробу, положил руку на плечо Христи и спросил:

– А ты откуда взялась?

Христя продолжала рыдать.

– Откуда, спрашиваю? – грозно крикнул Грыцько.

– Да здесь ее хоть не трогай! – крикнула Одарка. – Господи! Где же это видано… Не пришла бы, если б не пустили.

– Дай ей хоть мать похоронить, – вмешались мужчины. – Уж если убежала, то никуда не денется…

Грыцько молча отошел от гроба. Снова двинулись вперед. Христя, не умолкая, причитала. Ее охрипший голос то гудел, как порванная струна, то переходил в тонкий визг.

Грыцько успокоился только в тот день, когда из волости пришла бумага о том, что Христю совсем освободили.

– Выкрутилась! – сказал он, недовольно почесывая затылок.

– Что же ты думаешь делать, Христя? – спросила Одарка на другой день после похорон. – В своей хате жить будешь или, может, у нас поселишься? Вместе бы работали…

– Спасибо вам, Одарка. Не останусь тут ни за что. Солоно мне пришлось в этом селе – провались оно сквозь землю, кроме Божьего дома и добрых людей! Пойду искать лучшее место…

– Хоть лучшее, хоть худшее, только бы другое… – задумчиво произнесла Одарка.

Христя сгорбилась и, тяжело вздохнув, заплакала.