Баронесса родила мальчика. Старый князь пришел было немножко в недоумение от некоторой преждевременности родов, но совокупные усилия акушерки, доктора Катцеля и отчасти самой роженицы с полным успехом убедили его, наконец, что преждевременные роды – явление довольно обыкновенное, и в данном случае вызвались, во-первых, нравственным потрясением, во-вторых, простудою. Нравственное потрясение, как уверила его баронесса, заключалось в неожиданном письме ее мужа, где он извещал о намерении своем приехать в Петербург, – стало быть, можно судить, какое впечатление долженствовало вызвать это обстоятельство в ней, женщине столь сильно увлеченной другим, столь много любящей этого другого. Вторая же причина, которая, в связи с нравственным потрясением, вызвала преждевременные роды – по объяснению доктора и акушерки, – была не что иное, как простая простуда ног: баронесса неосторожно вздумала пройтись пешком вечером, в сырую и ветреную погоду. Князь бесконечно и очень горько упрекал себя перед нею за оплошность, за то, что недосмотрел и допустил ее, даже и «в свое отсутствие», сделать такую неосторожность. Утешился он только тогда, когда Herr Катцель уверил его, что родильница вне всякой опасности, и ребенок, недоношенный без малого три недели, точно так же совершенно здрав и невредим и подает самые положительные надежды на дальнейшую прочность своего здоровья.

Чему хочется верить, тому веришь так охотно! – И потому Дмитрий Платонович Шадурский убедился вполне опытными доводами врача и акушерки, а убедившись однажды, он уже просто купался в восторге от гордого сознания, что не только может быть отцом, но и есть уже отец на самом деле. Он приготовил в подарок дорогую, изящную шкатулку, в которой баронесса должна была найти двадцать пять тысяч банковыми билетами. Князь дарил ей это для ребенка, и хотя Хлебонасущенский сильно-таки крякнул, когда получил внезапное требование на такую сумму, тем не менее выдал ее, безнадежно махнув рукою: «Несись, мол, утлая ладья, куда бросает тебя рок; скоро от тебя и щеп не останется, а мне все равно: я уже в мирной пристани и благоразумно подберу твои остатки!»

На другой день после родов старому князю доложили, что его необходимо желает видеть по делу граф Николай Каллаш.

Шадурский приказал просить его в свой кабинет.

Венгерский магнат вошел с весьма серьезным, озабоченным видом, который ясно изобличал, что привело его сюда дело важного свойства.

– Я приехал к вашему сиятельству, – начал он джентльменски официальным тоном, – по поручению моего близкого друга, брата баронессы фон Деринг, господина Карозича, который дал мне полномочие для объяснения с вами.

Старый гамен сильно-таки смутился от такого непредвиденного начала и растерянно объявил, что он готов выслушать.

– Ваше сиятельство, конечно, должны предвидеть, что нам предстоит разговор вполне откровенный, – продолжал почти тем же тоном Каллаш, после своего приступа. – Господину Карозичу вполне сделались известны отношения ваши к его сестре. Он догадывался о них еще гораздо ранее, но… я полагаю, вы оцените то чувство деликатности, которое заставило его молчать до сих пор, когда уже появились полные последствия ваших отношений.

Князь Шадурский, молча и сидя, слегка нагнулся корпусом в коротком полупоклоне.

– Господин Карозич желал бы знать ваши намерения относительно этого ребенка, – продолжал граф. – В какие отношения намерены вы стать к нему?

– То есть… как в какие отношения? – возразил гамен, не вполне еще оправясь от своего смущения. – Я готов сделать все, что могу…

– Мне остается только от лица господина Карозича искренно благодарить вас за такую готовность, но господин Карозич, конечно, пожелает знать более определенным образом, в чем именно оно заключается?

Старый князь замялся. Он не знал и не сообразил еще, что ему ответить на столь положительный вопрос.

– Я… я, право, не знаю, как вам это сказать… Я обдумаю, – затруднительно пожал он плечами.

– В таком случае обдумаем вместе. Ум – хорошо, два – лучше, говорит ваша русская пословица.

– Я уже кое-что сделал, – мало-помалу оправлялся Шадурский, – это, конечно, немного… что мог, в первую минуту… но я сделаю гораздо больше.

– То есть что же именно? Ваше сиятельство должны извинить меня за такие настойчивые вопросы, но… вы понимаете…

– О, да, конечно! – подхватил гамен. – Я охотно готов объяснить вам!.. Долг отца… я это понимаю… и потому… на первый раз я уже обеспечил участь моего ребенка двадцатью пятью тысячами рублей.

– Хм… Это, конечно, так, но… – раздумчиво замялся Каллаш, – но… не находите ли вы, что подобного рода отношение к ребенку любимой женщины будет весьма оскорбительно для его матери? Это можно очень удобно и даже с большим для себя достоинством сделать для какой-нибудь танцовщицы, для содержанки; но не думаю, чтобы можно было с тем же достоинством поступить таким образом относительно баронессы фон Деринг. Баронесса не содержанка; баронесса полюбила вас искренно и без расчета… Да боже мой! Кому же лучше и знать про это, как не вам самим.

– О, да, да!.. О, да!.. Я знаю, знаю!.. – залепетал князь, снова приходя в свою масляную восторженность.

– Вам известно светское положение баронессы, стало быть, вы можете оценить и ту жертву, какую она приносила для вас, поддавшись и своему и вашему увлечению.

Эти слова мягким елеем ложились на ловеласовское самолюбие старца; они ласкали его ухо и льстили тщеславной гордости; князь осязательно мог убедиться теперь, что не только он сам, но и другие считают его романическим героем-победителем неприступного сердца прекрасной светской женщины.

– Вам известно, что она замужем, – продолжал граф, – и до связи с вами светская молва ни на кого не могла указать как на ее любовника, поведение ее было безукоризненно, и тем серьезнее должны быть теперь ваши обязательства относительно вашего ребенка.

– Но что же мне сделать? Научите меня – я заранее на все согласен для этой женщины! – воскликнул Шадурский, протянув гостю обе руки, как бы в знак полной своей готовности. – Я теперь вдовец, я готов начать бракоразводное дело и… даже жениться на ней! Я на все готов!

– О, конечно, это было бы самое лучшее, что только могли бы вы сделать, но… к сожалению, баронесса католичка, ее муж тоже католик, а вы знаете, как у них трудно даются разводы! Да и потом, согласится ли еще барон? Это вопрос! А я сильно сомневаюсь в его согласии… Напротив, сколько мне известно от Карозича, он, кажется, хочет давно приехать к жене, в Россию.

– Я слыхал… слыхал уже об этом! Что же делать, в таком случае? – пожимал плечами Шадурский. – Я, право, теряюсь… все это так затруднительно…

– Хотите вы знать заветное желание баронессы? – решительно поднялся граф Каллаш. – Сама она едва ли когда решится высказать вам это, но я знаю, что исполнением ее желания вы навеки привязали бы к себе сердце женщины. Хотите, говорю, знать его? – Баронесса фон Деринг желает, чтобы сын князя Шадурского носил имя своего отца и пользовался всеми правами законного сына.

Старый гамен в недоумении только и мог сделать, что выпучить на графа глаза свои.

– Если вам дорого самое сердечное желание любимой женщины, – с серьезным достоинством, горячо и благородно говорил Каллаш, – если вы оценили ее бескорыстную любовь и все те жертвы, которые она принесла для вас, вы усыновите законным путем вашего сына. Она ведь для себя ничего не хочет от вас, кроме теплого чувства – она просит об этом за вашего же собственного ребенка! Будьте же, князь, великодушны! Будьте благородны относительно этой чудной женщины.

– О, всегда и во всем! – горячо воскликнул Шадурский с неподдельном увлечением. – Я так счастлив… Она дала мне столько блаженных минут… Уверьте и ее и ее брата, что я все, все готов сделать! Я так люблю ее!.. Ах, если бы вы знали, что это за чувство – любовь! Если бы вы знали!..

Николай Чечевинский усиленно хмурил брови и кусал свои губы, чтобы не прыснуть смехом в лицо расслабленному ловеласу.

Действительно, безобразно влюбленный, чувственный старичонко был крайне жалок и крайне смешон в эту минуту.

– Но, скажите, – продолжал он, раздумавшись сам с собой, – каким же образом это сделать – насчет усыновления? Ведь я вдовец; покойная княгиня умерла уже несколько месяцев, а ребенок только что родился… Мой сын Владимир, наконец, будет протестовать против этого. Как тут быть мне? Научите меня, мой добрый граф!.. Я теряюсь… Я тут исхода не вижу.

– Исход есть и очень удачный исход! – уверенно возразил ему Чечевинский. – Если вы захотите довериться мне, я, уважая в вас ваше чувство и уважая баронессу, найду исход и помогу вам в этом деле!

Шадурский с горячей благодарностью пожал ему обе руки.

– Лет пять тому назад, в Варшаве, известная графиня Лайдомирская нашлась в точно таком же положении, – говорил ему меж тем граф Каллаш, – и любовник усыновил ее ребенка.

– Но как же? – нетерпеливо прервал его Дмитрий Платонович.

– Он женился.

– На ком? На Лайдомирской же?

– Нет, она была уже замужем. Он женился на первой попавшейся умирающей женщине. Венчание происходило у ее смертного одра, и через трое суток она умерла, а дело об усыновлении пошло законным путем, и ребенка усыновили.

– На первой попавшейся женщине… – в великом раздумье и, словно бы сам с собою, медленно молвил Шадурский.

– Да, на первой попавшейся и – главное заметьте – на умирающей женщине, – многозначительно пояснил ему граф Каллаш.

– На умирающей… – все в том же недоумелом раздумье продолжал Дмитрий Платонович.

– Да, и не иначе, как только на умирающей, на безнадежно больной, которая непременно умерла бы через несколько суток. Тогда вы будете иметь полное законное право ходатайствовать об усыновлении; вы, конечно, покажете при этом, что ребенок – от вашей новой законной жены; свидетели, в случае надобности, тоже найдутся.

– Да, да… разумеется… разумеется… от новой законной… и свидетели тоже, – говорил князь под наплывом все того же раздумья.

– Она умрет, и вы снова будете свободны, – разжевывал ему Каллаш.

– Да, да… умрет, а я свободен… Это так, это хорошо… Я буду свободен.

– Итак, если вы согласны, то положитесь во всем на меня: я берусь устроить вам это дело; вы не будете знать почти никаких хлопот при этом. Теперь, князь, я жду только вашего решения.

Шадурский словно бы очнулся.

– Решения? – проговорил он, подымаясь с места. – Да… я почти согласен… Но вот… хочу только увидеть мою баронессу… Я вам дам сегодня же решительный ответ… Я вам так благодарен, так благодарен за ваше участие!.. Я только увижусь с нею… Сегодня вечером в восемь часов я жду вас – мы переговорим окончательно.

«Эге, да ты, гусь, не так еще глуп, как о тебе привыкли думать!» – с внутренней сокровенной улыбкой подумал про себя Николай Чечевинский и откланялся князю, совершенно покойный и довольный собою, ибо знал и был уверен, что ничто так не подвинет старого гамена решиться, очертя голову, на предложенное ему сумасбродство, как один час интимной беседы с Наташей, которая стояла слишком заинтересованной участницей этой комедии, понимая ее, впрочем, исключительно только в смысле необыкновенно выгодной и оригинальной плутовской проделки.