Некто
Замаскированный

Обольяниновы ждали к себе гостей. Хозяйка дома, молодая блондинка с карими глазами, еще с утра хлопотала относительно ужина, которому во что бы то ни стало хотела придать малороссийский характер, именно устроить такой же самый ужин, которым угощала ее подруга по Смольному институту Саша Короленко за год перед тем в Москве в рождественский сочельник. Тем не менее все хлопоты Сусанны Николаевны (так звали м-ме Обольянинову) встречали бесконечное число препятствий: повар, старый крепостной, не знал ни одного малороссийского кушанья, а относительно кутьи и циты высказал такой протест, против которого не устояли никакие настояния Сусанны Николаевны; старик дворецкий еще с утра начал ворчать, что в сочельник у русских православных людей едят постное и Богу молятся, а не созывают гостей; что же касается женской половины, то там поднялся целый вопль и плач с бесконечными причитаниями о том, что хохлацкие порядки только в соблазн вводят и до путного не доводят, а вот-вот да и будет какое-либо несчастье в доме. Как бы то ни было, несмотря на протесты и причитания прислуги, к вечеру был сервирован у Обольяниновых ужин, правда не в малороссийском вкусе, но с довольно аппетитным меню и с довольно порядочным запасом вин, привезенных из соседнего губернского города В—а.

– Ты Задорского пригласил? – спросила Сусанна Николаевна мужа, господина уже пожилого, сумрачного и малоразговорчивого.

– Я у него был, – ответил нехотя Обольянинов, – обещал сам приехать да еще привезти с собой какого-то монаха из дальнего монастыря, – добавил он с досадой.

– Какого монаха? – с любопытством спросила Сусанна Николаевна.

– А Бог его знает, кто этот монах. Ты сама знаешь, как беспутен этот Задорский; по всей вероятности, и монах такой же.

– Ну что ты, Аркадий Николаевич, чепуху городишь, – заметила с некоторою серьезностью Сусанна Николаевна. – Задорский, может быть, беспутен, а монах уже ни в каком случае. Да и зачем переносить свою неприязнь на человека, тебе не известного, да еще на духовное лицо.

– Ах, матушка, я и против твоего Задорского неприязни никакой не имею, а против этого монаха тем более, – возразил с досадою Аркадий Николаевич, – знаю только, что этот монах был прежде гусаром, товарищ Задорского, а потому понятно, что от него и в монашеской рясе ожидать путного нечего…

Сказав это, Аркадий Николаевич тихо встал с кресла и медленными шагами направился в кабинет, не возражая на целый поток оживленной речи Сусанны Николаевны, которая старалась убедить мужа, что Задорский вовсе не ее и что выражение на этот счет мужа – глупое, что быть в гусарах еще не значит, чтобы на целую жизнь человек должен остаться беспутным, что, наконец, может быть, этот гусар имел в своей жизни потрясающее горе, которое заставило его покинуть мир, и проч., и проч. Но Аркадий Николаевич ни единым словом не обмолвился, а это еще больше рассердило Сусанну Николаевну.

– У, бесчувственный тюлень, – проговорила она ему вслед и ушла в свои комнаты.

Сусанна Николаевна была женщина легкомысленная, избалованная, как то подобает быть всякой хорошенькой женщине. Мужа своего, разумеется, она не любила, хотя и терпела как надоедливую необходимость. Не обладая никакими иными добродетелями, кроме хорошенького личика и крайне веселого и беззаботного нрава, которым щеголяла еще в Смольном монастыре, она с легким сердцем отдала свою руку оставшемуся за штатом секретарю московского сената, Аркадию Николаевичу Обольянинову, у которого, по словам стоустой молвы, обреталось не менее как около полумиллиона капитала. В первые годы, когда они жили в Москве и когда к бумажнику Аркадия Николаевича было легче подходить Сусанне Николаевне через ласки, надувание губок и тому подобные женские хитрости, она не особенно замечала сухую сумрачность и деловую безжизненность мужа; но когда Аркадий Николаевич, усчитав свои капиталы, увидал, что они быстро тают по прихоти жены, он повернул дело молчаливо, но стойко, весьма круто: купил в средней полосе имение, перевез московскую обстановку в деревенский дом и пригласил свою молодую супругу принять на себя почетное звание помещицы.

Первоначально Сусанна Николаевна легко переносила свое положение, развлекаясь новыми знакомыми, новою обстановкою и деревенскими летними удовольствиями; но уже к осени с ее непроезжими деревенскими дорогами начало забираться в дом Обольяниновых давящее однообразие и томительная скука. Сусанна Николаевна начала грустить, и ей стало страшно за свое будущее. «Неужели я должна погребсти свою молодость в этой трущобе?» – часто спрашивала она себя, и всякий раз после такого вопроса ее пылкий нрав и легкомысленное воображение начинали рисовать перед нею картины страстных увлечений, воображаемых героев из заурядного романа с самою пылкою любовью.

Детей у Обольяниновых не было, но дом был, что называется, полная чаша. Хозяйством, впрочем, Сусанна Николаевна не занималась, а от такой бездеятельности одиночество становилось для нее еще более тягостным. Мужа она начинала презирать, и презирать потому только, что он мало противоречил ей, исполняя ее желания, но за всем этим относился к ней бездушно холодно и своим деревянным безучастием к ее порывам чувств, мечтам и предположениям глубоко оскорблял ее самолюбие. Сусанна Николаевна желала кого-либо полюбить, добивалась этого, и именно для того, чтобы расшевелить своего, как она называла, «вохляка мужа».

Ближайшим соседом их был отставной ротмистр гусарского полка Задорский, кутила, картежник и неисправимый вральман и сплетник. Он знал Сусанну Николаевну еще девушкой, когда она жила у отца, помещика Х-ой губернии, и когда в их доме толпился весь стоявший по соседству гусарский полк, в котором служил Задорский. Задорский знал и некоторые шалости балованной смолянки, но на этот раз он удерживался от своей дурной склонности и не омрачал репутации только что появившейся с мужем в их околотке молодой помещицы. Зато с первого визита он в отношениях с Сусанной Николаевной принял нахально покровительственный тон. Говорил с нею не иначе как с ядовитою усмешкой, пересыпая свой разговор самыми сильными каламбурами, позволял себе неприличные пожатия рук и другие вольности, которые одинаково не нравились как Аркадию Николаевичу, так и Сусанне Николаевне. Если бы он встретил Сусанну Николаевну скромно и постепенно постарался бы снискать ее расположение, то, наверное, имел бы успех, но гусар-забулдыга поступил иначе и поэтому с самого же начала проиграл талию: Сусанна Николаевна его возненавидела…

– А помнишь, Задорский, как мы чуть ли не обвенчались? – спросил его человек средних лет, в гусарском ментике, небрежно развалясь на тахте и гладя прекрасного сеттера.

– Я же тогда был шафером, – ответил с расстановкой Задорский… – Ну и метель же была, – продолжал он после некоторого молчания. – И как мы заблудились? Решительно не понимаю. Но главное, если бы попали в другое село, все бы ничего, а то вернулись назад и на рассвете как раз стали у ворот дома. Как будто бы не увозили ее, а только совершили ночную прогулку, – сказал он, расхохотавшись.

– Но веришь ли мне, Задорский, мне жалко ее. Я ее любил, да и теперь люблю, – заметил гусар, слегка вздохнув.

– Так в чем же дело? Ухаживай, она мужа не любит, будешь иметь успех.

– Мне мало этого.

– Чего же тебе еще больше нужно?

– Гм… я желал бы ее увезти от мужа, из России, и обладать ею вполне нераздельно, – ответил серьезно и твердо гусар.

– Ну, этого, положим, она и не стоит, – язвительно проговорил Задорский.

– Нет, стоит, и вполне стоит, – с жаром возразил гусар и начал скорыми шагами ходить по комнате. – Пойми ты, что я до настоящей минуты люблю ее и не могу забыть ее первого невольного сладкого поцелуя…

– Так в чем же дело! Можно и увезти, – хладнокровно заметил Задорский, с усмешкою прямо в глаза смотря на своего товарища.

– С чего же ты смеешься! – с сердцем спросил тот.

– Я не смеюсь, мой друг. У тебя теперь в руках капитал солидный – ведь покойная тетушка умела сохранить его для тебя, заграничный паспорт готов, остается только придумать, как это ловчее сделать, но учить этому старых гусар, кажется, нечего…

Друзья долго разговаривали на эту тему, и им немало стоило труда придумать план похищения Сусанны Николаевны.

К Обольяниновым начали съезжаться гости. Из числа первых приехал Задорский и представил хозяевам своего бывшего знакомого гусарского ротмистра, а теперь в монашестве отца Антония, отправляющегося по делам в Афонские монастыри. На сочельническом вечере присутствие монаха вообще было кстати, но отец Антоний независимо от того привлек общее внимание занимательностью своего разговора, знанием иностранных языков и, главное, романтическим своим прошлым, о котором Задорский врал немилосердно и выдумывал диковинные небывальщины. Многие находили его красивым, а Сусанна Николаевна даже подметила в глазах его некоторую «поэтичность». Все старались завладеть им, но Сусанна Николаевна с неподражаемым искусством охраняла свои права хозяйки дома, тем более что в его голосе, манере говорить, в его глазах вспоминались черты любимого человека, который как-то мгновенно скрылся и унес с собой первый трепет невинного, но пылкого увлечения.

Задорский, к удивлению всех, не дождавшись ужина, уехал, сказавшись больным. Сусанне Николаевне сначала это было очень неприятно, так как она ответила ему на его каламбур довольно внушительною резкостью, но затем вскоре утешилась тем, что отец Антоний останется у них на несколько дней и что ей предстоит возможность вдоволь наговориться с ним.

Перед ужином шел оживленный разговор.

– Отец Антоний, почему ночь перед Рождеством считается особенно страшною? – спросила его одна помещица, уже давно искавшая случая заговорить с ним, несмотря на то что о привидениях, гаданье шел уже разговор и отец Антоний принимал в нем самое живейшее участие.

– Страшного ничего нет ни в эту ночь, ни в какую другую, – ответил монах, – ложный страх порождается у нас от маловерия, – добавил он внушительно.

– Однако как бы я ни была верующая, но пойти, например, теперь на кладбище – я бы ни за что не пошла, – возразила помещица.

– Отчего не пойти? Я пойду, – бойко возразила Сусанна Николаевна.

– На ваше кладбище, ma chere? За полверсты! Нет, это невозможно, – возразили многие дамы и кавалеры.

Отступать капризной Сусанне Николаевне не хотелось.

– Нет, пойду, пари, – настаивала она, слегка взволнованным голосом. – Отец Антоний, правда, что можно пойти? – спросила она его.

– Если не боитесь простуды, нет злых собак, отчего же – можно, – ответил он.

– Но вы возьмете с собою кавалера? – спросил дальний сосед, молодой человек, ловелас, уже имевший в виду явиться провожатым хорошенькой женщины в ее причудливом предприятии.

– Разумеется, с кавалером, – ответила живо Сусанна Николаевна, чрезвычайно обрадованная, что ей можно было облегчить себе неприятное путешествие на кладбище. – Я надеюсь, что отец Антоний не откажется сопровождать меня на кладбище и напутствовать своими прекрасными наставлениями, – проговорила она любезно, обращаясь к монаху.

– По монашескому званию, мне не следовало бы потворствовать в такой час легкомыслию вашему, – ответил он, слегка кланяясь, – но я соглашаюсь единственно из-за того, что вы можете перепугаться, и это может принести вам вред.

К неудовольствию и зависти многих дам, Сусанна Николаевна и отец Антоний через полчаса, одевшись довольно тепло, вышли из дому. Ночь была светлая, морозная. Кладбище отстояло от барской усадьбы довольно далеко и находилось за дубовою рощею, около большой проезжей дороги. Сначала они шли тише. Снег хрустел под их ногами, сильный мороз заставлял дышать скорее. Сусанне Николаевне нравилась ее шалость.

Когда повернули они за рощу и вышли на большую дорогу, отец Антоний остановился, а Сусанна Николаевна вопросительно на него посмотрела.

– Послушай, Сусанна, – вдруг начал он. – Твоя рука по праву принадлежит мне. Слепой случай и упрямство твоих родителей разлучили нас. Не удалось увезти тебя в первый раз, удастся во второй. Слушай, я богат, уезжаю за границу и там останусь навсегда.

– Ксаверий, это ты? – вскричала Сусанна Николаевна. – Но ведь ты монах, что я буду делать на Афоне? – испуганно проговорила она.

– Успокойся, я замаскирован. Отставной ротмистр и все тот же любящий тебя Ксаверий.

В это время подъехала быстро тройка, и легкомысленная Сусанна Николаевна почти без сопротивления села в пошевни, в которых заботливо укутал ее монах, а молодцеватый Задорский, ухарски подобрав пристяжных, стрелой помчал их к губернскому городу.

Наутро, в день Рождества, при визитах не было конца разговорам о происшествии в усадьбе Обольяниновых.