Глава 10
Дядя Сандро и его любимец
С Тенгизом я познакомился в доме дяди Сандро во время скромного пиршества, устроенного по случаю благополучного выздоровления хозяина дома, который, по его словам, уже одной ногой был там, но вторая оказалась покрепче, и он удержался на этом берегу.
Во время одного довольно незначительного застолья, что было особенно обидно, дядя Сандро почувствовал себя плохо. Он почувствовал, что сердце его норовит остановиться. Но он не растерялся. Он ударил себя кулаком по груди, и оно снова заработало, хотя не так охотно, как прежде.
И после этого оно всю ночь время от времени норовило останавливаться, как тяжело навьюченный ослик на горной тропе, но дядя Сандро каждый раз ударом кулака по груди заставлял его двигаться дальше.
Так или иначе, по словам очевидцев, в ту ночь у него хватило мужества и сил в качестве тамады досидеть за столом до утра.
Ранним утром он вышел из–за стола, распрощался с хозяевами и пошел домой. Говорят, он упал, открывая калитку собственного дома. Кто–то из соседей увидел распростертого дядю Сандро (поза неслыханная для великого тамады), поднялся переполох, собрались люди, и его внесли в дом.
Весть о случившемся через полчаса облетела жителей этого пригородного поселка и распространилась по городу. Сочувствующие толпились во дворе и в доме. Все предлагали свои услуги, а безутешный Тенгиз привез к нему тайного светилу закрытой поликлиники, именуемой в наших краях лечкомиссией.
Позже Тенгиз рассказывал, что ему пришлось минут пятнадцать шелестеть двумя новенькими двадцатипятирублевками, положив их между ладоней, прежде чем двери закрытой поликлиники осторожно отворились и оттуда высунулась голова знаменитого доктора, которого Тенгиз, надо полагать, продолжая шелестеть, и привез к дяде Сандро.
Через несколько часов после падения дядя Сандро пришел в себя и увидел склоненное над ним лицо тайного светилы.
– Не обижайся, не узнаю, – оказывается, сказал дядя Сандро, довольно долго вглядываясь в него уже видавшими тот свет глазами. Обрадовались близкие разумности его слов и правильности догадки.
– Где ж тебе его узнать, – отозвался Тенгиз, – под фатой содержим, как невесту.
Эта шутка окончательно вернула дядю Сандро к жизни. Он сразу же счел своим долгом объяснить окружающим, что упал не оттого, что был пьян, а оттого, что споткнулся о корень, высовывавшийся из–под земли у входа в его калитку.
– Ну, если дело в нем, я его сейчас вырублю, – сказал Тенгиз и вышел из комнаты. Он вытащил из кухни топор, спустился к калитке и вскоре возвратился с корявым куском корня, похожим на отрубленную лапу дракона.
В последующие дни этот корень, слегка обструганный и вымытый, дядя Сандро, лежа в кровати, держал в руках и показывал навещающим его лицам как вещественное доказательство его падения под воздействием внешних сил, а не алкогольных паров.
Когда через два дня я его навестил, он лежал в кровати, держа в высунутых из–под одеяла руках этот узловатый, загнутый кусок корня, величиной с хороший бумеранг.
Дядя Сандро молча указал им на стул и, когда я сел у его изголовья, он и мне, несмотря на протесты тети Кати, повторил версию своего падения, добавив, что ночью был ливень и корень сильно подмыло. Дав мне его понюхать, он вдруг спросил с хитроватой улыбкой, не попахивает ли корень шелковицей.
– Вроде, – сказал я, – а что?
– А ты пораскинь умом, – сказал он, отбирая у меня корень и внюхиваясь в него.
– Опять за свои глупости, – отозвалась тетя Катя и, сунув в пузырек с валерьянкой сломанную спичку, стала капать ему в рюмку, губами считая капли.
– У меня на участке нет шелковицы, – сказал он, лукаво поглядывая на меня с подушки, – ближайшая – через дорогу у соседа… Соображаешь?
– Нет, – сказал я, – а что?
– Там абхазский эндурец живет, – проговорил дядя Сандро и кивнул с подушки в том смысле, что не все может сказать в присутствии жены.
Я рассмеялся.
– Совсем с ума сошел старый пьяница, – заметила тетя Катя ровным голосом, стараясь не сбиться со счету и не переплеснуть капавшее лекарство. Она подошла к нему и осторожно подала рюмку.
– Ишь ты, первача нацедила, – сказал дядя Сандро и, привстав с подушки, взял рюмку, сморщился, проглотил, еще раз сморщился, откинулся на подушку и выдохнул: – Если кто меня убьет, то это она… А ты напрасно смеялся, доживем до весны, увидим…
– Почему весной? – не понял я.
– Увидим, как дерево начнет усыхать, – приподняв корень одной рукой, он обхватил его в самом толстом месте другой, – дерево, потерявшее такой корень, не может не высохнуть хотя бы наполовину… Тут–то вы, ротозеи, и поймете, что эндурцы повсюду свои корни протянули…
Я подумал, что дядя Сандро, стыдясь этого неприятного случая, а главное, стараясь отвести многолетние попытки тети Кати разлучить его с любимой общественной должностью, придал этому корню смысл мистического страшилища (подобно тому, как нас когда–то пугали колорадским жуком).
– В следующее воскресенье приходи, – сказал он мне на прощанье, – люди хотят отметить мое выздоровление.
– Клянусь богом, я пальцем не пошевельну ради этой бесстыжей затеи, – сказала тетя Катя, скорбно замершая на стуле у его ног. Она это сказала, не меняя позы.
– А ты можешь и не шевелиться – люди все сделают, – сказал дядя Сандро и, сам шевельнувшись под одеялом, принял более удобное положение и понюхал корень, словно через этот запах прослеживал за степенью опасности эндурских козней.
В воскресенье на закате теплого осеннего дня я снова поднимался к дому дяди Сандро. След вырубленного корня в виде глубокой выемки все еще оставался у калитки. Куда ведет оставшаяся часть корня, трудно было понять, потому что корень пролегал вдоль забора и с обеих сторон уходил в глубь земли. Разумеется, если разрыть улицу, можно было бы проследить, куда он ведет, но пока никто не догадался это сделать.
Еще внизу на тропинке я услышал сдержанный гомон голосов – гости были в сборе. Я поднялся.
Перед домом возвышался шатер, покрытый плащ–палаткой, для проведения в нем праздничного пиршества.
У входа в дом стоял брат дяди Сандро, тот самый старик Махаз, который когда–то поручил мне передать брату жбан с медом. Рядом с ним, опершись на посох, стоял старый охотник Тендел, все еще глядевший пронзительными ястребиными глазами.
Махаз меня сразу узнал и, пожимая руку, поблагодарил, что я не отказался прийти и отметить это радостное событие.
– И ты в свое время потрудился на него, – сказал он, напоминая про жбан с медом, в целости доставленный адресату, – и ты сделал что мог, как и все мы, – продолжал он, присоединяя меня к людям, которые честно исполнили свой долг перед дядей Сандро, как если бы дядя Сандро превратился в символ воинского или еще какого–нибудь общепринятого долга.
– Не узнал, не взыщи! – крикнул мне Тендел, сверля меня своими ястребиными глазками.
Махаз объяснил ему мое чегемское происхождение и дал знать, что я здесь в городе при должности, из Присматривающих.
– Небось деньгами подтираешься? – крикнул тот, радостно сверля меня своими желтыми ястребиными глазами.
Я засмеялся.
– Подтираешься, – повторил он уверенно и неожиданно добавил: – А вот то, что вы Большеусого сверзили, это вы неплохо придумали.
Я пожал плечами, чувствуя, как трудно ему объяснить неимоверность расстояния между мной и теми, кто его в самом деле сверзил. Но, с другой стороны, главное он определил точно – Присматривающие свергли Большеусого, а на каком расстоянии тот или иной из Присматривающих, или, как они еще говорят, Допущенных к Столу, от тех, кто его в самом деле сбросил, это и вправду не имеет никакого значения. Важно то, что не он, охотник Тендел, не он, пастух Махаз, и не все они, чегемцы или подобные чегемцам, это сделали, а люди совсем другого сорта, то есть Присматривающие сверзили Присматривавшего над всеми Присматривавшими, и теперь вроде всем полегчало (оттого так весело об этом), но главную выгоду все равно заберут Присматривающие, иначе и не могло быть, для этого и было все затеяно. Вот как можно было понять его слова в сочетании с зычным голосом и сверлящими ястребиными глазами.
…Перед домом, чуть левее шатра, был разведен костер, на котором в огромном средневековом котле уже закипала мамалыжная заварка. Мужчины хлопотали вокруг огня. Рядом к инжировому дереву был привязан довольно упитанный телец.
В нескольких шагах от него молодой парень, видимо один из соседей, точил на точильном камне большой охотничий нож. Время от времени парень пробовал его, подымая рукав рубахи и сбривая с руки волосы. Бычок угрюмо косился на него, словно догадываясь о назначении ножа. Бычка, конечно, пригнал брат дяди Сандро.
Я присоединился к тем мужчинам, которые спокойно и радостно дожидались ужина, живописно расположившись на бревнах.
Есть какой–то особый смак в принятых в наших краях ночных бдениях у постели больного или даже в ожидании поминального пиршества (не к ночи будь сказано!), когда поминки связаны со смертью достаточно пожившего человека. Нигде не услышишь столько веселых и пряных рассказов о всякой всячине, как на таких сборищах. По–видимому, близость смерти или смертельной опасности обостряет интерес к ярким впечатлениям жизни.
Вероятно, влюбленным вот так бывает особенно сладостно целоваться на кладбище среди могильных плит. Я–то никогда этого не испытал, если не приравнять к могильным газовые плиты коммунальных кухонь, где в студенческие времена перед экзаменами случалось поздней ночью сиживать с подружкой за учебниками в смутном страхе, усиливающем сладость объятий, перед командорскими шагами ее папаши в коридоре или, наоборот, перед тихими призрачными шагами любопытствующей соседки.
Меня всегда потрясала в таких случаях ураганная быстрота и точность преображения милого облика, не оставляющего никаких улик, кроме полыхающих губ и тупенького взгляда, устремленного в книгу!
Впрочем, я зарапортовался, потому что к этому дню ни о какой смертельной опасности не могло быть и речи. Дяде Сандро запретили вставать, но он настоял на том, чтобы находиться среди пирующих, и после небольшого совещания самых близких людей его решили вынести из дома и внести в шатер.
По этому случаю некоторые предложили кровать, ввиду ее громоздкости, заменить раскладушкой, а там уж, если иначе нельзя, перенести его на кровать.
Тетя Катя с ними согласилась, и сторонники раскладушки, может быть боясь, что она передумает, стали поспешно перетаскивать дядю Сандро с кровати на раскладушку.
Сторонники цельнокроватного переноса дяди Сандро несколько растерянно следили за действиями сторонников раскладушки, время от времени переводя потухший взгляд на значительно обесцененную отсутствием дяди Сандро кровать.
Тетя Катя еще во время совещания по поводу способа перенесения дяди Сандро успела надеть на него чистую верхнюю рубашку и подала ему брюки, которые он сам надел под одеялом. Но сейчас, когда его перенесли на раскладушку и накинули на него сверху верблюжье одеяло, и уже нетерпеливые сторонники раскладушки подхватили его и стали выносить, обнаружилось, что из–под одеяла высунулись большие голые ступни дяди Сандро.
– Что ж ты лежишь, как мертвец, – всплеснула руками тетя Катя. – Мог бы сказать, если я забыла…
Она велела поставить раскладушку, что, кстати, очень не понравилось тем, кто собирался ее нести, и засуетилась в поисках носков. Она нашла носки и стала надевать их на упрямо негнущиеся ноги дяди Сандро, что могло означать и недовольство ее забывчивостью и желание взбодрить сторонников цельного переноса, дать им возможность выиграть время.
Дело в том, что, когда обнаружились голые ступни дяди Сандро и раскладушку пришлось поставить на пол, сторонники кровати оживились и решили хотя бы из дому выйти впереди раскладушки, чтобы перед теми, кто сейчас столпились во дворе, не выглядеть слишком смехотворно, спустившись во двор с пустой кроватью, уже после того, как пронесут раскладушку с дядей Сандро.
И вот они ринулись с кроватью, пока тетя Катя надевала на негнущиеся ноги дяди Сандро наконец–то найденные носки. Чтобы дойти до веранды, надо было пройти сквозь три двери, что оказалось делом нелегким, учитывая громоздкость этого никелированного сооружения и сравнительную узость дверей, не говоря о довольно слабой конструктивной сообразительности несущих, усугубленной волнением, что идущие следом с раскладушкой попросят уступить им дорогу и выйдут вперед.
Все это не могло не отразиться на обращении с самой кроватью, особенно с ее решетчатыми никелированными спинками, которые вместе со скрипом колыхающейся сетки издавали жалобные звуки.
Бедная тетя Катя сразу же отозвалась на эти звуки и, оставив раскладушку с дядей Сандро, присоединилась к несущим кровать, вскрикивая и причитая при каждом болезненном соприкосновении ее с дверными косяками. В конце концов причитания ее вызвали в дяде Сандро, которого несли следом, ревнивую досаду и он пробормотал что–то вроде того, что он вот, мол, не железный, а тем не менее никто не заботится о том, чтобы его несли поосторожней.
– Помнил бы об этом, когда пьешь, – ответила тетя Катя не оглядываясь.
Было забавно видеть, как выносили его с крыльца, а он важно лежал под живописно свисающим одеялом, важно прислушивался к нежелательной тенденции соскальзывания своего тела и, не придавая ей никакой личной заинтересованности, давал мелкие наставления несущим его четырем парням.
– Ну, теперь напоследок не опозорьтесь, – сказал он, когда несущие его дошли до середины крыльца, а наклон раскладушки принял характер, угрожающий оползнем ее верхнему, наиболее плодотворному слою.
– Господи, хоть бы корень свой оставил, – сказала тетя Катя, теперь уже отставшая от несущих кровать и сейчас следившая снизу, как спускают дядю Сандро с крыльца, а он лежит и руками, высунутыми из–под одеяла, сжимает свой корень, как штурвал управления.
Дядю Сандро внесли в шатер и донесли до его середины, где уже стояла кровать, а у кровати тетя Катя, наклонившись, сбивала ему подушку. Пожурив ее за то, что она делает это тут, где люди будут есть, а не раньше, он дал перенести свое тело на кровать, а раскладушку велел сложить и приставить к спинке кровати, где она и стояла, как шлюпка, причаленная к большому кораблю на случай мелководных надобностей.
Мы расселись на длинных скамьях, а точнее, на обыкновенных досках, подпертых кирпичами. Более широкие доски, наскоро приколоченные к подпоркам, служили столами.
Женщины стали раздавать тарелки с горячей мамалыгой, раскладывать из больших мисок куски дымящегося мяса, разливать алычовую подливу.
Высокий тонкий парень, не обращая внимания на шум готового вот–вот начаться ужина, стоя на табуретке, заканчивал электрификацию шатра. Это и был Тенгиз.
Минут десять – пятнадцать, пока мы рассаживались, он протягивал шнур, прикреплял к нему патрон и наконец ввинтил в него последнюю лампочку.
Рядом с ним возле табуретки стояла черноволосая миловидная девушка с ярким румянцем на щеках, как потом выяснилось, вызванным ее смущением. Время от времени Тенгиз брал у нее из рук какой–нибудь инструмент, который она доставала из ящика, стоявшего у ее ног, или передавал ей сверху тот, что держал в своей руке.
Чувствовалось, что он все время подшучивает над ней, одновременно легко, с артистической небрежностью делая свое дело. Слов не было слышно, но атмосфера чувствовалась. Когда он ей сверху подавал щипцы, или кусачки, или молоток, он так вкрадчиво улыбался ей, так многозначительно задерживал руку, словно подсовывал не слишком благопристойную открытку или, подавая инструменты, намекал на вездесущий фрейдистский символ.
Кстати, глядя на него, я вспомнил глупую молву о том, что он якобы незаконный сын дяди Сандро. Как и всякий человек, не верящий сплетне, я мысленно все–таки сравнивал внешность этого парня с внешностью дяди Сандро.
Разумеется, ничего похожего, кроме высокого роста, между ними не было. Парень этот был чернявый, худой, даже несколько инфантильного сложения, тогда как во внешности дяди Сандро стройность сочеталась с мягкой мощью.
Наконец Тенгиз ввинтил в патрон вспыхнувшую лампочку и уже без всякого заигрывания сам отбросил отвертку в ящик, словно энергия заигрывания переключилась в электрическую и, став общим достоянием, потеряла интимный смысл. Он соскочил с табурета и сразу же посыпалось со всех сторон:
– Тенго, сюда!
– Тенгиз, к нам!
Тенгиз развел руками и посмотрел на дядю Сандро, возлежавшего на кровати и оттуда благостным взором оглядывающего столы. Слегка улыбаясь, он протянул руку с корнем и указал ему на место рядом с молодыми женщинами, откуда он мог хорошо его видеть и слышать.
Мое место оказалось недалеко от него, и я с любопытством следил за ним и старался прислушиваться к тому, что он говорит.
Вскоре я узнал, что в доме у него стоит телевизор – первый в поселке, что он недавно провел себе телефон – тоже первый в поселке.
По поводу телевизора он сказал, что соседские дети устроили у него в доме кино, так что в доме теперь повернуться негде, и он намерен в ближайшее время продавать билеты за вход, особенно когда будут показывать картины про шпионов или футбольные матчи с тбилисским «Динамо». Разумеется, это он сказал шутливо, как бы добавляя зрелищную притягательность своего дома к другим его притягательным свойствам. Без всякого видимого повода он также сообщил, что обсадил свой участок лавровыми деревьями.
– Сто корней лавруши, – сообщил он, – пускай растут..
Кстати, Тенгиз рассказал, обращаясь к более широкому кругу гостей, историю своего знакомства с дядей Сандро.
Оказывается, это было семь лет тому назад. Из районной милиции, где он до этого работал, он перешел работать в Мухус завгаром НКВД. Квартиры у него сначала не было, и он попытался ее нанять в этом поселке с тем, чтобы попозже выбить себе участок и построить здесь собственный дом. Однако же домовладельцы, по его словам, узнавая, где он работает, вежливо ему отказывали. Наконец он попал к дяде Сандро. Дядя Сандро тоже спросил у него, где он работает. Тенгиз ему сказал, что он работает в гараже, а кому принадлежит гараж – не сказал. Вернее, даже не успел.
– Вот бы дровишки мне кто привез, – сказал дядя Сандро, услышав про гараж.
– Можно устроить, – сказал Тенгиз, и этот ответ дяде Сандро так понравился, что он его тут же впустил на квартиру, больше ни о чем не спрашивая.
Дядя Сандро в первые же дни рассказал ему о многих бурных событиях своей жизни, причем некоторыми из них он явно не стал бы делиться, знай, где тот работает, неважно – в гараже он там или не в гараже.
Так или иначе, когда однажды Тенгиз вышел из комнаты в военной, мягко говоря, форме, дядя Сандро так растерялся, что вскочил со стула и отдал ему честь. Впрочем, увидев, что Тенгиз ничего дурного ему не собирается делать, он окончательно подружился с ним.
Пока Тенгиз рассказывал, дядя Сандро лежа улыбался, доброжелательно слушая его и время от времени поднося к носу корень, нюхая его и опуская руку вдоль одеяла.
Все посмеялись этому приятному рассказу, а Тенгиз налил себе вина и, велев всем налить, посерьезнел, встал и поднял тост в честь дяди Сандро.
Тост его сначала с эпической медлительностью охватывал жизнь дяди Сандро в целом, а потом, как ствол дерева естественно растекается живой зеленью ветвей, был оживлен многими частными подробностями.
По его словам, дядя Сандро шел по жизненному пути, стремясь украсить праздничные столы, если они ему попадались на пути, а если извилистый жизненный путь приводил его к поминальным застольям, ибо в жизни всякое бывает, он и тут не уклонялся, и тут выполнял свой общественный долг с тем приличием, с тем печальным достоинством, которое завещано нам дедами. Так что и тут бывали им довольны и родственники покойного, и соседи, и сам покойник, если ему дано оттуда видеть, что у нас тут делается.
В этом месте Тенгиз на мгновенье остановился, чтобы разрешить этот дуалистический вопрос, и разрешил его в том смысле, что, скорее всего, умершим дано видеть многое из того, что делается здесь, хотя и не все, конечно.
Слушатели кивками и поддерживающими восклицаниями выразили согласие с его точкой зрения, но нашелся и скептик.
– Дай бог, чтобы мои враги так видели, как покойники видят, – сказал он и, оглядев застольцев, словно спрашивая: не хотите ли проверить? – окунул кусок мяса в подливку.
– Тоже верно, – вздохнули некоторые из сидевших поблизости, отчасти отвергая даже самую отдаленную возможность производить над ними такого рода опыты.
– Какой светлой головой надо обладать, – продолжал Тенгиз, – я не говорю про седину, я говорю про содержание, чтобы в наше нелегкое время прожить, нигде не работая на себя, а целиком отдавая свою жизнь за наши с вами интересы. Да, за всю свою жизнь он нигде не работал, если не считать этого несчастного сада, который он сторожил три года, если я не ошибаюсь?
Тут он обратил взоры к тете Кате как верной спутнице его жизни и правдивому свидетелю собственного тоста. Она стояла возле кровати дяди Сандро, куда ее, слегка подталкивая, вывели другие женщины, обслуживавшие стол, когда Тенгиз уже начал произносить свой тост.
– Он согласился сторожить этот несчастный сад только из–за коровы, – вставила она, краснея, как школьница. Казалось, она хотела подчеркнуть, что это небольшое отступление от правил его жизни не было личной прихотью или легкомыслием, а только следствием крайней необходимости.
– Тем более, – сказал Тенгиз, благосклонно принимая эту справку, и, закончив тост, предложил последовать его примеру. Гости, одобрительно пошумев, последовали.
Пока он говорил, дядя Сандро слушал его, кротко подложив одну руку под голову, время от времени, в самых патетических местах тоста, приоткрывая веки, словно тихо удаляясь и снова возвращаясь в шатер. При этом губы его были слегка раздвинуты в прислушивающейся улыбке, которую можно было так расшифровать: интересно, вспомнит ли он об этом моем достоинстве? ты смотри, вспомнил… молодец… а теперь посмотрим… и об этом, оказывается, помнит… а теперь…
В течение этого товарищеского ужина Тенгиз то и дело пошучивал с сидящими рядом женщинами, которым он был явно приятен, иногда перекидывался с дядей Сандро взаимной подначкой, иногда вставлял замечания в окружающие разговоры.
Пил и ел он, как я заметил, очень мало. Он держал в руке складной ножичек и весь вечер обрабатывал не очень мясистый мослак, вырезая из него маленькие ломти мяса, и, равнодушно отправляя их в рот, бросал окружающим шутливые замечания.
– Темный человек, – сказал он одному из соседей, который собирался поехать в деревню и проведать больного родственника, – зачем ехать, когда у меня телефон. Завтра позвоню в сельсовет и все узнаю…
Казалось, он страдал от того, что телефоном его никто не пользуется, в отличие от телевизора. Жители этого поселка, в основном выходцы из абхазских горных деревень, прекрасно обходятся без телефона, предпочитая перекликаться, благо местность здесь холмистая и звук хорошо движется во всех направлениях.
За весь вечер он так и не выпустил из рук эту неистощимую кость и, казалось, главным образом озабочен придачей ей какой–то определенной скульптурной формы, а мясо отправляет в рот только для того, чтобы не сорить вокруг. Он действовал, как опытный косторез. Позже я убедился, что он может быть и опытным костоправом.
Не буду скрывать, что я незаметно попал в небрежные сети его обаяния. Хвастовство его носило настолько откровенный характер, что даже украшало его. Возможно, я ему тоже понравился, потому что к концу ужина мы оказались рядом. Узнав, что я интересуюсь горной охотой, он сказал, что охота его любимое развлечение, что у него есть друзья–сваны, которые приведут нас в такие места, где столько дичи, что ее можно просто палкой бить.
– Приготовься, дам знать, когда можно будет ехать, – сказал он, продолжая обрабатывать свою кость, время от времени слизывая с лезвия ножичка кусочки мяса.
Тут он рассказал историю одной горной рыбалки, в которой он, волею случая, вместе с дядей Сандро принимал участие. Рыбалка эта была замечательна тем, что была устроена для товарища Сталина и велась при помощи взрывчатки.
Когда я выразил недоумение по этому поводу, дядя Сандро закивал головой с кровати, дескать, все это правда, так оно и было.
– Откуда у вождя время с удочкой там сидеть, как пенсионеру? – пояснил Тенгиз и, срезав со своей кости тонкую стружку мяса, вбросил ее в рот. – И знаешь, что характерно?
Он посмотрел на меня и, убедившись, что я этого не знаю, добавил:
– Оказывается, в море то же самое… С торпедного катера глубинными бомбами глушили рыбу… Но этого я сам не видел, наши ребята рассказывали.
По словам Тенгиза, в один прекрасный день начальнику НКВД Абхазии дали знать, что товарищ Сталин, тогда отдыхавший у нас в Синопе, выразил желание порыбачить на горной речке. По этому случаю ему предложили выбрать рыбака из среды чекистов, которому можно было бы доверить динамит в присутствии вождя. Начальник запаниковал, потому что, хотя в его ведомстве было немало чекистов, но никто из них глушить рыбу не умел. И тут начальник вспомнил, что Тенгиз много раз хвастался, выдавая себя за хорошего охотника. Он решил, что охотник обязательно должен быть рыбаком, а рыбак, по–видимому, должен быть браконьером, что было неверно. И вот он вызвал Тенгиза и предложил ему возглавить рыбалку для товарища Сталина.
– Товарищ начальник, – сказал Тенгиз, – я от всей души, но никогда в жизни удочку не держал.
– Удочку тебе и не надо будет держать, – ответил начальник, – будешь взрывчаткой глушить.
– Взрывчатку тем более не держал, – ответил Тенгиз и почувствовал, что начальнику это сильно не понравилось.
– Срываем отдых вождя, – печально сформулировал начальник, и тут Тенгиз, испугавшись, вспомнил, что дядя Сандро рассказывал ему о том, что он якобы при меньшевиках на Кодоре глушил рыбу. Но он со страху все спутал. Дядя Сандро ему этого не говорил. Дядя Сандро говорил, что при меньшевиках сами меньшевики глушили рыбу. И вот, со страху все перепутав, он сказал начальнику, что хозяин его дома, уважаемый всеми человек, хорошо умеет глушить рыбу.
– Это Сандро? – спросил начальник хмуро.
– Да, – сказал Тенгиз, – а за столом вообще лучше его нет человека.
– Можешь за него поручиться?
– Могу, – ответил Тенгиз, – тем более при Сталине он уже выступал как участник ансамбля песен и плясок.
– Одно дело танцевать, другое дело взрывчатку держать, – ответил начальник, задумавшись о своей карьере.
– Товарищ начальник, – напомнил ему Тенгиз, – они же с кинжалами танцуют…
– Одно дело холодное оружие, другое дело – взрывчатка, – возразил начальник, но, видно, делать было нечего. – Ладно, пошлем его к Ткварчели, пусть потренируется у взрывников… А тебя на время рыбалки приставим к нему. Чуть что – стреляй без предупреждения…
– Товарищ начальник, – постарался успокоить его Тенгиз, – даю слово, что стрелять не придется, проверенный человек…
Таким образом дядю Сандро на казенный счет, на казенной машине отправили в Ткварчели, где к нему приставили лучшего взрывника шахты N 1 имени товарища Сталина, который три дня на речке Гализге учил его глушить рыбу. Так что через три дня дядя Сандро приехал домой опытным браконьером.
А еще через три дня дядя Сандро вместе с Тенгизом и еще двумя охранниками в черном ЗИМе с закрытыми занавесками подъехали к правительственной даче, откуда выехали еще четыре ЗИМа с закрытыми занавесками, и они, согласно инструкции, последовали за этими машинами в район одного из горных озер, а какое именно озеро – до последнего момента не открывали.
Тут дядя Сандро перебил Тенгиза и сказал, что он сразу догадался, что рыбалка будет где–то поблизости от Рицы, потому что ни к одному из других горных озер шоссейная дорога не ведет.
Тенгиз улыбнулся в ответ на замечание дяди Сандро и добавил, что он тоже об этом знал, тем более что все эти дни на всем протяжении дороги размещалась охрана, что сделать было непросто, потому что, с одной стороны, она должна была быть замаскирована от злоумышленников, а с другой стороны, ее не должен был замечать товарищ Сталин.
Тенгиз неожиданно обратился ко мне:
– Допустим, ты отдыхаешь в Гаграх. Тебе вдруг захотелось поехать в Сочи. Что ты делаешь? Есть деньги – берешь такси. Нет денег – берешь электричку, правильно?
– Допустим, – согласился я.
– А товарищ Сталин не мог, – сказал Тенгиз, – за три дня должен был сообщить органам, чтобы охрану успели выставить. Но через три дня или охота пропадет, или погода испортится. А некоторые думают – вождям легко!.. Думают – куда хочешь езжай, что хочешь кушай… Все бесплатно…
С этими словами он постукал себя пальцем по темени, одновременно с пристальным вниманием оглядывая гостей. Палец его, постукивающий по темени, намекал на умственную отсталость тех, которые так думают, одновременно давая знать, что должность вождя требует и пожирает такое количество умственных сил, что с ума сойдешь, света божьего не взвидишь. И оба эти смысла были поняты и должным образом оценены собравшимися.
– Что ты, Тенгиз! – восклицали некоторые, как бы суеверно отстраняясь от этой должности. – Вождем быть – хуже нет! Голова сама лопнет!
– Один Чан Кай–ши, и то сколько лет мозги лечит!
– Да что вы говорите, я с женой и то не могу справиться, а он целую страну вот так держал. И еще соцлагерь построил.
– Тито, правда, уполз…
– А насчет жены, – снова раздался голос скептика, – ты сказал неправильно. С женой он тоже не мог справиться.
Тенгиз спокойно выслушал эти восклицания и, взяв ножичек, вырезал из мослака еще один кусочек мяса и отправил его в рот.
– Расскажи про того с мотыгой, – сказал дядя Сандро, уютно с постели глядя на Тенгиза и самим тоном своих слов показывая, что он его не торопит, а просто напоминает о чем–то интересном.
– Про какого с мотыгой? – посмотрел Тенгиз на дядю Сандро.
Дядя Сандро сейчас лежал на боку, сунув одну руку под подушку и время от времени лениво взмахивая другой, держащей корень. Так взмахивают камчой, не трогая лошадь, но давая ей знать, чтобы она не сбавляла ход.
– Ну, про того, что возле речки стоял, когда Большеусый вышел из машины.
– А–а, – вспомнил Тенго, – так тот был с лопатой.
– Какая разница, – сказал дядя Сандро, – с лопатой, так с лопатой…
– Большая разница, – неожиданно прицепился к нему Тенгиз, – в органах могут выдать лопату, а мотыгу не могут выдать… Ты бы еще сказал – сеялку–веялку…
– Ладно, – махнул дядя Сандро своим корнем, – знаем… Насчет лопат там у вас все хорошо… Рассказывай дальше.
– Вот ехидина, – после некоторой паузы сказал Тенгиз, глядя на дядю Сандро с затаенным восхищением. Затем он продолжал рассказ.
Оказывается, уже в горах, где дорога то подходила к реке, то сворачивала в золотистые буковые рощи, в одном месте товарищу Сталину захотелось выйти из машины и посмотреть на огромную полукилометровую скалу, нависшую над рекой. Он вышел из машины и, стоя на дороге, некоторое время из–под руки любовался этой скалой, а потом вдруг спустился к реке и стал мыть в ней руки.
И в этот самый миг, метрах в тридцати от него, из–за кустов выглянул человек с новенькой лопатой.
Видимо, он так был поражен, что товарищ Сталин вдруг оказался в такой близости от него, что, забыв про все инструкции, открыто, во все глаза смотрел на него.
А между тем, когда Сталин вышел из машины, все, кроме шофера, тоже покинули свои сиденья. Оказывается, вместе со Сталиным здесь был его секретарь Поскребышев, начальник кремлевской охраны, чью фамилию Тенгиз забыл, и врач, чью фамилию, по его словам, он и тогда не знал. Все остальные были охранниками или начальниками охранников.
И вот все они видят, что этот неопытный охранник сейчас попадется на глаза товарищу Сталину и это может стать для всех большой неприятностью. И вот, чтобы этого не получилось, они все ему знаками показывают, чтобы он прятался назад в кусты, где он находился до этого.
– Но что интересно, дорогие друзья, – сказал Тенгиз, – он их всех не видит, хотя их много, а видит одного товарища Сталина, потому что смотрит только на него.
И вот товарищ Сталин вымыл руки, достал из кармана платок и только начал вытирать руки, как заметил этого товарища. И конечно, это ему не понравилось Ему это показалось подозрительным. Здесь, в горах, где поблизости ни жилья, ни хотя бы маленького сельсовета, из–за кустов высовывается человек и глазеет на него, даже не стыдясь своей лопаты.
Сталин быстро повернулся и, нахмурившись, пошел назад. Оказывается, он что–то сказал Поскребышеву, когда садился в машину, и, судя по ответу, он спросил у него про этого человека.
– Говорят, местный житель, – ответил ему Поскребышев, – червей копает для рыбалки.
При этом он вынул блокнот и что–то записал. Машины поехали дальше, и уже товарищ Сталин до самого места рыбалки нигде не выходил.
На зеленой лужайке возле огромного ствола каштана устроили привал, разожгли костер, вынесли раскладной стул, на котором возле костра уселся товарищ Сталин, поставив у ног бутылку армянского коньяка.
…Тут Тенгиз прервал свой рассказ и, обратившись к дяде Сандро, сказал:
– Теперь тебе даю слово. Ты рыбачил со Сталиным, ты с ним пил коньяк, ты и рассказывай…
Дядя Сандро на мгновенье задумался, понюхал свой корень и, убедившись, что эндурцы ведут себя достаточно сносно, продолжал рассказ.
– День был хороший, солнечный, но лезть в горную воду в конце октября – дело не из легких, – так начал свой рассказ дядя Сандро.
После каждого взрыва всплывало десять – пятнадцать форелей, и дядя Сандро в закатанных кальсонах входил в воду и выбрасывал их на берег. Там их подбирали ребята из охраны и относили повару, хлопотавшему у костра.
Каждый раз после того, как дядя Сандро выходил на берег, очугуневший от ледяной воды, товарищ Сталин подзывал его к себе и наливал ему полную рюмку коньяку.
– Не надо, товарищ Сталин, мне не холодно, – отвечал дядя Сандро, клацая зубами, потому что ему было стыдно мокрым, в закатанных кальсонах подходить к вождю. Но тот молча манил его пальцем, и дяде Сандро ничего не оставалось, как подойти к нему и принять эту живительную рюмку.
Так продолжалось четыре или пять раз, а потом дядя Сандро забросил взрывчатку в маленький, но глубокий бочаг. Вместе с форелью всплыл огромный лосось, и все, стоявшие на берегу, радостно закричали, а товарищ Сталин, положив свою трубку на стул, подошел к берегу и полез в воду.
– А в чем он был одет? – спросил я.
– Вроде военной формы, – сказал дядя Сандро и поглядел на Тенгиза.
– Обыкновенный маршальский костюм, – сказал Тенгиз и, срезав тонкую длинную стружку мяса, слизнул ее с лезвия ножичка и добавил: – Только без погон.
И вот, значит, товарищ Сталин, увидев этого большого лосося, всплывшего и зацепившегося за камень, неожиданно для всех полез в воду. И тут кремлевский врач закричал:
– Товарищ Сталин, не забывайте, конец октября! Но товарищ Сталин, не оборачиваясь, махнул ему своей левой, усыхающей рукой, и продолжал входить в воду.
Тут начальник кремлевской охраны закричал:
– Товарищ Сталин, я вам категорически запрещаю! Товарищ Сталин и ему дал отмашку своей усыхающей рукой и пошел глубже, стараясь не набрать воду в сапоги. Пока он шел по мелководью. А его личный секретарь Поскребышев в это время бегал по берегу, как курица, которая высидела утенка, и все кудахтал:
– Я буду жаловаться в Политбюро! Я буду жаловаться в Политбюро!
Тут товарищ Сталин нагнулся и вытянул руку, чтобы достать лосося, который зацепился за камень у маленького переката. Но рука его не дотянулась, он сделал еще один шаг и набрал воду в сапог. Тогда он махнул в последний раз своей усыхающей рукой, мол, незачем кричать, когда я набрал уже полный сапог воды, сделал еще один шаг и, промокнув до самых карманов маршальского галифе, ухватил лосося, приподнял его, повернулся и, с улыбкой держа его на руках, ну, совсем как на портрете девочку Мамлакат, вытащил его из воды и отдал подбежавшим людям.
…В этом месте дядя Сандро был вынужден приостановить свой рассказ, потому что некоторые из гостей решительно забыли, о какой Мамлакат он говорит, тогда как другие, наоборот, стали говорить, что хорошо помнят эту фотографию маленькой сборщицы хлопка, обнимающей товарища Сталина, потому что перед войной эта фотография в сильно увеличенном виде повсюду висела.
Тут некоторые из слушателей, поняв что к чему, вспомнили свою давнюю обиду на товарища Сталина, что он тогда взял на руки эту совсем даже не красивую среднеазиатскую девочку, тогда как мог взять на руки какую–нибудь из наших маленьких сборщиц чая, хорошеньких, как куколки. Но почему–то не захотел. Другие тут же вступили с ними в спор, оправдывая вождя тем, что тогда для политики надо было взять на руки именно среднеазиатскую девочку, чтобы индусы это заметили и подумали о себе.
Дядя Сандро снисходительно выслушал все эти точки зрения и продолжал свой рассказ.
– Одним словом, – продолжал он, – не успел Большеусый выйти на берег, как к нему бросились Поскребышев, кремлевский врач и начальник охраны, неся на руках полотенце, запасные кальсоны, запасные галифе, сапоги и всякую мелочь из одежды, которую не упомнишь.
Они окружили его и увели к машине, а дядя Сандро взял свои брюки, носки и туфли и пошел вверх по течению, где метрах в пятидесяти виднелись заросли ежевики.
Он зашел в эти заросли, снял кальсоны и начал их выжимать, как вдруг услышал, что в глубине кустов что–то шевельнулось. Дядя Сандро испугался, думая, что это может быть шальной медведь и ему придется бежать от него в голом виде, что было бы для него как для абхазца большим позором.
– Хейт! – крикнул он, думая, что, если это птица – вспорхнет, а если зверь – выбежит.
– Не бойся, охрана! – вдруг раздался голос в кустах.
Тут дяде Сандро стало опять не по себе, потому что ему, как абхазцу, было очень стыдно показываться в голом виде даже перед охранником. Он повернулся спиной на этот голос и, удивляясь про себя, сколько их повсюду понатыкано, стал надевать свои влажные кальсоны. Только просунул ногу в штанину, как раздались шаги со стороны привала. Кто–то подошел к кустам и остановился.
– Где здесь товарищ Сандро? – спросил голос.
– Да вы что, с ума посходили, – крикнул дядя Сандро, – дайте человеку одеться!
– Вам кальсоны в подарок от товарища Сталина, – сказал человек, и дядя Сандро, вынув ногу, вдетую в кальсоны, и прикрывшись ими же, выглянул из–за кустов. Там стоял молодой парень из охраны и держал в руке шерстяные кальсоны серого цвета.
– Сталинские? – спросил дядя Сандро.
– Да, – сказал охранник, – можете надевать. Дядя Сандро взял в руки кальсоны, подивился их пушиной легкости и, забыв поблагодарить удалившегося охранника, стал их надевать, чувствуя необыкновенную легкость и теплоту шерсти.
– Можете думать, что хотите, но в эту минуту решилась судьба абхазцев, – вдруг сказал дядя Сандро и оглядел притихшие столы.
Тенгиз усмехнулся и, не подымая головы, продолжал работать над своей костью.
– Это еще чего? – спросил Тенгиз из своего угла.
– А вы знаете, что в это время готовые эшелоны стояли в Эшерах и в Келасури? – спросил дядя Сандро.
– Знаем, – сказал молодой завмаг, – когда я слушал дело Рухадзе…
– При чем тут дело Рухадзе? – поднял Тенгиз голову над своей костью и строго посмотрел на завмага.
Завмаг смущенно замолк. Он был один из соседей дяди Сандро, и магазин, в котором он работал, находился прямо у выезда на шоссе под холмом, где жил дядя Сандро. После ареста Берии, когда в Тбилиси проходил процесс над начальником НКВД Грузии, он, будучи в Тбилиси, попал на один день в театр, где проходил процесс. Видно, друзья по блату устроили ему однодневный пропуск. С тех пор он к месту и не к месту вспоминал об этом.
– Эшелоны стояли в Очемчирах и в Тамышах, – добавил кто–то.
– Вы знаете, конечно, что нас собирались выселить из Абхазии, как выселили многие другие народы? – сказал дядя Сандро, важно оглядывая столы.
– Говорят, правда, – раздалось со всех сторон.
– Тенгиз должен знать, – сказал один из гостей, – он же тогда в системе работал.
– Во–первых, не знаю, – сказал Тенгиз, подымая голову и многозначительно оглядывая столы, – а, во–вторых, даже если бы и знал, не имел бы права говорить.
– Ты смотри как строго! – удивился кто–то.
– Тенгиз, – раздалось с другого конца стола, – я не пойму, ты в системе находишься или вышел из системы?
– Я давно уже вышел из системы. Я в автоинспекции, – ответил Тенгиз.
– Знаю. Но я думал, что так легко из системы не отпускают.
– Меня отпустили, – сказал Тенгиз достойно, показывая, что он это он, но распространяться по этому поводу незачем.
– Дядя Сандро, – спросил молодой завмаг, – как все–таки это связано – кальсоны вождя и выселение абхазцев?
– Что вы его слушаете, – сказала тетя Катя, – он и сам сядет на старости лет за свой язык и вас еще прихватит с собой…
– Через этот подарок, – сказал дядя Сандро, переждав тетю Катю, как некий стихийный шум, – он хотел показать, что выселение абхазцев отменяет… То ли я ему сильно понравился… то ли еще что. Прямо он не мог сказать, а так дал понять: живите спокойно, я вас трогать не буду.
– Это ты, Сандро, перехватил, – сказал скептик, – он мог и кальсоны подарить, и выслать.
– Точно, – добавил кто–то, – буйвол сам пашет и сам топчет!
– Ты лучше рассказывай дальше, – сказал Тенгиз, – зачем тебе Сталин подарил кальсоны, теперь мы никогда не узнаем…
Не вполне довольный тем, что его догадку никто не поддержал, дядя Сандро двинулся дальше, постепенно оживляясь в процессе рассказа.
…Одним словом, надев брюки, он вышел из–за кустов, держа в своих руках старые солдатские кальсоны, которые он еще во время войны выменял на корзину груш у бойца истребительного батальона.
Теперь ему эти старые кальсоны показались ужасными, и он стал стыдиться того, что осмеливался в них подходить к товарищу Сталину, одновременно пытаясь утешить себя тем, что они были в закатанном виде.
Дядя Сандро решил, что теперь они ему не нужны, да и подходить к костру со старыми кальсонами в руке было как–то неудобно Он огляделся и, заметив у ног большой камень, отодвинул его и подложил под него свернутые жгутом кальсоны.
– Что это ты там спрятал? – спросил у него Тенгиз по–абхазски, когда он подошел к остальным.
– Старые кальсоны, – ответил дядя Сандро, – а что?
– Здесь уже доложили, что ты там что–то спрятал, – сказал он ему строго и предупредил, чтобы он никогда таких вещей не делал.
По словам дяди Сандро, он сказал это так, как будто он, Сандро, собирался всю жизнь глушить рыбу для Сталина, а Сталин за это всю жизнь собирался дарить ему кальсоны, а дядя Сандро, приняв подарок, норовил бы тут же пристроить свои старые кальсоны под первый же подвернувшийся камень.
Гости посмеялись забавности этого предположения, а Тенгиз, доскабливая уже оголенную кость, улыбнулся и, не подымая головы, пожал плечами:
– Тогда такое время было.
– И чему я дивлюсь, – продолжал дядя Сандро, – сколько времени прошло, а кальсоны как новенькие на мне. Видно, особая какая–то шерсть.
– Спецовцы, – бросил Тенгиз, не поднимая головы и не отрываясь от кости.
– Господи! Все–таки, может, хватит про исподнее, тут и женщины молодые, – сказала тетя Катя, обращаясь к мужу. Сейчас она сидела у его ног на постели.
Дядя Сандро взглянул на нее рассеянным взглядом и продолжал свой рассказ, никак не показав своего отношения к ее словам.
…Оказывается, возле костра расстелили большой персидский ковер, на который постелили скатерть, а на ней разложили всевозможные закуски, особенно много было жареных цыплят.
У ног Сталина, на самом ковре, расположились приближенные начальники во главе с Поскребышевым. Товарищ Сталин подозвал всех ребят из охраны и, как они ни ломались, заставил их усесться на ковер и принять участие в этом обеде под открытым небом.
– Кушайте цыплят, а то они вырастут, – говорил товарищ Сталин ребятам из охраны, которые очень стеснялись есть в присутствии вождя.
Когда дядя Сандро вспомнил эту шутку, Тенгиз радостно закивал и, оторвавшись от своей кости, пояснил:
– Но как они могли вырасти, когда они были жареные?
Подчеркнув абсурдность замечания вождя относительно цыплят, Тенгиз, как бы во избежание кривотолков, дал знать слушателям, что реплика эта представляла из себя только шутку, хотя и довольно затейливую, но все–таки только шутку Вождь шутил, чтобы приободрить ребят из охраны, и никакого другого значения не надо придавать его словам.
Дядя Сандро продолжал. Оказывается, во время обеда товарищ Сталин много шутил над своими приближенными, особенно же доставалось Поскребышеву Он высмеял его за то, что тот никак не мог сесть на ковер по–турецки, а потом, когда стали пить шампанское, он его поймал на том, что Поскребышев старается скорее, пока пена не осела, пригубить свой бокал, чтобы ему не доливали.
По словам дяди Сандро это было тонким и справедливым наблюдением, доказывающим, что он тоже мог бы стать неплохим тамадой, если бы так много не занимался политикой. Тут дядя Сандро остановился и лукаво оглядел всех со своей высокой подушки, словно стараясь понять, дошел ли до слушателей его далеко идущий намек.
Трудно сказать, дошел ли он до слушателей, потому что Тенгиз, тут же оторвавшись от своей кости и насмешливо посмотрев на дядю Сандро, спросил:
– Выходит, если бы ты так много не занимался застольными делами, мог бы стать вождем?
– И не хотел бы, – сказал дядя Сандро, – тем более после двадцатого съезда.
Разговор перебросился на двадцатый съезд, и многие стали высказывать различные соображения по поводу критики Хрущевым Сталина.
Я спросил у Тенгиза, что он лично думает по этому поводу.
– Именно я, да? – переспросил он и посмотрел мне в глаза.
– Именно ты, – повторил я.
– Конечно, Хрущев во многом прав, – сказал Тенгиз, – насчет колхозов прав. Насчет выселения народов прав и насчет арестов прав… Но если ты хочешь мое личное впечатление, я тебе скажу.
– Да, твое личное, – повторил я.
– К ребятам из охраны лучше его никто не относился. Это я видел своими глазами.
Тут нас неожиданно перебил Тендел, сидевший в углу рядом с братом дяди Сандро, который, кстати, отвалившись от стола, уснул.
– Сандро! – крикнул он – Швырнул бы в костерок ему кусочек взрывчалки, тут бы тебе Хрущит и орден выдал!
Все расхохотались, а брат дяди Сандро проснулся и, дико озираясь, икнул.
– Посмертно, – добавил Тенгиз к словам старого Тендела, продолжая работать над своей костью, которая теперь вдруг стала похожа на одну из двух скрещенных костей, стоящих под черепом (барабанные палочки судьбы!) и составляющих вместе с ним известный символ.
– Посмертно, – повторил он уже по–русски и добавил: – Там ребята были будь спок – шевельнуться не успеешь.
– Чего это он сказал? – спросил Тендел, но ему не успели разъяснить, потому что дядя Сандро продолжил его мысль.
– Куда уж взрывалку, – сказал дядя Сандро задумчиво, словно и такая возможность была им изучена, но отброшена ввиду ее невыполнимости, – куда уж взрывалку, кальсоны, и то не дали сунуть под камень..
– Опять за свое, – посмотрела тетя Катя на него с укоризной.
Но дядя Сандро не остановился на своих кальсонах, а продолжал рассказ. По его словам, он сидел напротив вождя и исподтишка наблюдал за ним, стараясь не сверкать в его сторону своими хотя и не такими, как в молодости, но все еще яркими глазами.
Оказывается, он все еще боялся, что Сталин узнает его, хотя со времени той первой встречи прошло больше пятидесяти лет.
По наблюдениям дяди Сандро, внешне Сталин сильно изменился даже по сравнению с тем, каким он был в ночь знаменитого пиршества, не говоря уже о первой встрече. Он весь поседел, а усыхающая рука была заметна даже тогда, когда он его не двигал. Но глаза остались такими же яркими и лучистыми, как тогда, при первой встрече. А когда он встал и пошел доставать лосося, двигался очень легко и быстро.
И все–таки он еще раз вспомнил дядю Сандро, а дядя Сандро еще раз сумел перехитрить вождя! (Говоря об этом, он с непередаваемым удовольствием облизнулся.) По словам дяди Сандро, уже к концу обеда Большеусый что–то почувствовал и стал присматриваться к нему. Дядя Сандро встревожился и старался не поднимать глаз, но и не поднимая глаз, он чувствовал, что Сталин время от времени на него посматривает.
– Где–то я тебя видел, рыбак, – вдруг услышал он его голос.
– Меня? – спросил дядя Сандро и поднял глаза.
– Именно тебя, рыбак, – сказал Большеусый, вглядываясь в него своими лучистыми глазами.
– Я раньше танцевал в хоре Панцулая, – ответил дядя Сандро заранее обдуманной фразой, – и мы перед вами выступали в Гаграх…
– А еще раньше? – спросил Большеусый, не сводя с дяди Сандро своего лучистого взгляда, и вдруг за столом все замерли. Поскребышев, стараясь не шуметь, салфеткой вытер руки и сунул одну из них в карман, готовый по первому же знаку вытащить свой блокнот.
– Раньше могли в кино видеть, товарищ Сталин, – сказал дядя Сандро, прямо глядя ему в глаза.
– В кино? – удивился Сталин.
– Наш ансамбль снимался в кино, – сказал дядя Сандро бодро и снова взглянул в глаза вождя.
– А–а–а, – сказал Сталин, угасая глазами, – а где сейчас Платон Панцулая?
Он мокнул ножку цыпленка в сациви и вяло откусил ее. Откусив, снова поднял глаза на дядю Сандро.
Дядя Сандро не сразу нашелся, что ответить. Он боялся испортить настроение вождю.
– В тридцать седьмом арестовали, – сказал дядя Сандро и развел руками в том смысле, что, мол, не повезло человеку, угодил под обвал. (Сейчас, рассказывая об этом, он именно так пояснил свой жест) Тут Сталин посмотрел на Поскребышева, как будто что–то хотел сказать. Поскребышев проглотил то, что было у него во рту и, снова вытерев руки салфеткой, замер в ожидании. По словам дяди Сандро, он смотрел на Сталина так, как будто хотел сказать:
– Пожалуйста, прикажите, мы его освободим. Во всяком случае, так показалось дяде Сандро. Во всяком случае, дядя Сандро почувствовал волнение и радость при мысли, что Платона Панцулая могут освободить. Он подумал: хорошо бы попросить и за Пату Патарая и за сына Лакобы – Рауфа, четырнадцатилетним мальчиком арестованного в тридцать седьмом году Но потом у него мелькнуло в голове, что все же за сына Лакобы опасно просить, и он честно признался, что мысленно воздержался от этой мысленной просьбы.
Тут дядю Сандро перебили, напоминая о том, что сына Лакобы убили в сорок первом году, когда он написал письмо Берии, чтобы его отправили на фронт, а Берия, удивившись, что он еще жив, приказал его убить.
– Видно, в тридцать седьмом не могли убить как несовершеннолетнего, а потом забыли про него, а он, бедняга, в сорок первом попросился на фронт и тем самым напомнил о себе, – предположил один из гостей дяди Сандро, как мне показалось, вполне разумно. По слухам, письмо, которое Рауфу удалось переправить из тюрьмы, выдержало в себе просьбу отправить его на фронт.
– Бедный мальчик, – вздохнула тетя Катя, – сейчас был бы на свободе.
– А вы знаете, что сказал генеральный прокурор Руденко на процессе Рухадзе? – вдруг вставил молодой завмаг, у которого дядя Сандро пользовался кредитом.
– Ну, что сказал? – спросил у него Тенгиз насмешливо, словно уверенный, что он опять скажет что–нибудь невпопад.
– Руденко сказал, что Сарье, жене Лакобы, нужно памятник поставить, потому что, сколько ее ни пытали, она не предала своего мужа, – сказал он, победно оглядывая присутствовавших.
– Вот и пусть поставят – кто им мешает, – сказал тот, что высказывался насчет Рауфа.
– Бедняга Сарья, – вздохнул дядя Сандро, – я ее в те времена каждый день видел вот так, как я вас сейчас вижу.
– Да ты лучше расскажи, как у вас там с Большеусым закончилось, – напомнил один из гостей, – что все–таки он сказал, когда посмотрел на Поскребышева.
– В том–то и дело, что ничего не сказал, – ответил дядя Сандро, – вернее, сказал, что он опять неправильно сел, ноги вывернул из–под себя..
– Да, да, – закивал Тенгиз, улыбаясь, – он совсем не умел сидеть по–турецки. Сталин его за это высмеивал…
– Да ты лучше скажи, – крикнул Тендел со своего места, – здорово ты наложил в штаны, когда Большеусый глянул на тебя?
– Трухнуть трухнул, а так ничего, – серьезно ответил дядя Сандро.
– Жалко, что он не вспомнил нижнечегемекую дорогу, а то бы ты полные штаны наложил! – крикнул Тендел под общий хохот. Все знали историю встречи дяди Сандро со Сталиным или с тем, кого он принял за Сталина на иижнечегемской дороге.
– Если бы не кальсоны Сталина, может, и наложил бы, – сквозь общий хохот закричал Тенгиз, – а так испугался, что еще хуже будет.
– Вас же, засранцев, спас от выселения, и вы же надо мной смеетесь! – крикнул дядя Сандро, сам еле сдерживаясь от смеха.
Поздно ночью, когда окончился ужин, мы с Тенгизом распрощались с дядей Сандро и спустились на улочку, ведущую к шоссе.
– Шухарной старик, – захлопывая калитку, сказал он, – я его от души…
– Он тебя тоже, – ответил я и заметил, как Тенгиз, в знак согласия, кивнул головой. Ночь была свежая, звездная. В воздухе стоял запах перезрелой «изабеллы» и сохнущей кукурузы.
Когда мы поравнялись с его домом, он стал уговаривать меня, чтобы я остался у него ночевать. Я его поблагодарил, но отказался, ссылаясь на то, что меня ждут дома.
– Позвони от меня, – предложил он и, в качестве приманки, добавил, – я тебе расскажу, как я охотился с маршалом Гречко, когда он отдыхал в Абхазии.
– У нас телефона нет, – сказал я, чувствуя, что на сегодня с меня хватит. Мы распрощались, и я стал спускаться к шоссе. Впереди и позади меня шли по домам гости дяди Сандро, громко разговаривая и окликая друг друга.
Дней через двадцать дядя Сандро появился у меня в редакции. Он был уже вполне здоров, и я его несколько раз мельком встречал в кофейнях. Сейчас он выглядел взволнованным.
– Что случилось? – спросил я, вставая и показывая ему на стул.
– Над женой надругались, – сказал он, продолжая стоять.
– Кто, где? – спросил я, ничего не понимая.
– Директор поликлиники в поликлинике, – сказал он и выложил подробности.
Оказывается, в новооткрытой коммерческой поликлинике, куда тетя Катя пришла лечить зубы, ей обещали вставить золотые коронки, а потом в последний момент отказали, ссылаясь на отсутствие золота.
И главное, что сами же ей предложили вместо четырех коронок вставить шесть, хотя дядя Сандро и тетя Катя просили насчет четырех зубов. И вот теперь, по его словам, заточив ей два лишних зуба, чтобы удобней было коронки вставлять, они говорят, золото в этом квартале кончилось, пусть подождет еще месяц, тогда, может, дадут золото.
А как ждать бедной женщине, когда она говорить не может и кушать не может. Ну, то, что говорить не может, это даже неплохо, но то, что кушать не может, это слишком.
– Да что же там могло случиться?
– Вот пойдем, узнаешь, – сказал он, и я, закрыв двери кабинета, вышел вместе с ним из редакции.
– Я думаю, – продолжал он по дороге, – они ждали ревизию и, чтобы показать, что золото не только продают спекулянтам, но и вставляют населению, дали обещание, да еще два лишних зуба прихватили, для плана. А теперь – или с ревизией нашли общий язык, или ревизию отменили.
Мы завернули за угол, прошли два квартала и подошли к поликлинике. На тротуаре в тени платана стояла тетя Катя, скорбно прикрыв рот концом черного платка, которым была повязана ее голова. При виде меня она изобразила на лице морщинистую гримаску, в центре которой, спрятанная под платком, по–видимому, должна была находиться смущенная улыбка. Потом она с упреком, как на виновника надругательства, посмотрела на дядю Сандро.
– Я при чем? – сказал дядя Сандро, пожимая плечами.
– Ты меня надоумил, – сказала она сквозь платок, – я бы вырвала болящий и дело б с концом.
Она говорила тихим, ровным голосом, стараясь, видимо, не раздражать боль.
– Больно? – спросил я.
– Так не больно, но когда воздух ударяет, прямо дырявит, – сказала она и, помолчав, добавила, как о нравственном страдании, усугубляющем физическое: – Говорить не могу.
– А ты и не говори, – сказал дядя Сандро.
– Тебе бы этого только и хотелось, – сквозь платок скорбно проговорила она.
– Ничего, тетя Катя, мы сейчас, – сказал я бодро, чтобы самому настроиться на решительный лад.
– Подожди нас здесь, – сказал дядя Сандро, и мы направились к входу.
– А то улечу, – вздохнула она нам вслед.
– Что интересно, – заметил дядя Сандро, когда мы вошли в поликлинику, – с тех пор, как боль не позволяет ей говорить, еще больше говорит.
Мы прошли по коридору, где тут и там на скамьях сидели люди с лицами, искаженными зубной болью или окаменевшими в мрачном ожидании встречи с бормашиной.
Мы подошли к директорскому кабинету. Я приоткрыл дверь и увидел маленького человека в белом халате, сидевшего за столом и разговаривавшего с другим человеком в белом халате.
Когда я открыл дверь, оба посмотрели в нашу сторону Несколько секунд тот, что сидел на директорском месте, раздумывал, стараясь понять, случайно ли я оказался в дверях с дядей Сандро или мы представляем единую сомкнутую силу. По–видимому, решил, что мы вместе.
– Одну минуту, – сказал он, сверкнув золотыми зубами, – сейчас освобожусь. Я закрыл дверь.
– Нету золота, – проворчал дядя Сандро, – а сам работает тут два месяца и уже полон рот золота…
Мы постояли с полминуты, прислушиваясь к глуховато доносившимся голосам из кабинета. Голос директора стал громче, видно, он куда–то позвонил. Вдруг дядя Сандро приник головой к дверям. Мне стало неловко. Я отошел и сел на скамейку рядом с несколькими мрачными пациентами, дожидающимися своей очереди. Дядя Сандро продолжал прислушиваться к тому, что происходит в кабинете. На него никто не обращал внимания.
Я смотрел в глубину коридора, где время от времени появлялись сестры и врачи в белых халатах, и у каждого в руке были какие–то бумаги или журналы с историями болезней. Я боялся, что кто–нибудь из них подойдет к директорскому кабинету. Но никто не подошел и не обратил внимания на дядю Сандро. Каждый был занят своим делом.
Наконец дядя Сандро оторвался от двери и подошел ко мне.
– Про тебя говорил, – кивнул он в сторону кабинета.
– Про меня? – переспросил я, почему–то уверенный, что это не сулит мне ничего хорошего.
– Спрашивал у кого–то по телефону, – объяснил дядя Сандро, – тот ему сказал, что ты некрепко сидишь на месте.
– Почему? – спросил я, хотя и сам знал почему.
– Они подозревают, что ты донес Москве про козлотура, – сказал дядя Сандро и с любопытством заглянул мне в глаза. – Они говорят, что редактор только и думает, как от тебя избавиться.
Настроение у меня испортилось. Этот подлый слух начал мне надоедать. Главное, почему надо было доносить, когда материалы о козлотуре печатались в местной прессе, и даже один из них был перепечатан в Москве?
Дверь директорского кабинета открылась, и оттуда вышел человек, который сидел спиной к нам. Он тоже держал в руке толстый журнал. Проходя мимо, он мельком как–то нехорошо взглянул на меня, словно знал обо мне какую–то неприятную тайну.
– Пригрози фельетоном, – шепнул дядя Сандро, когда мы входили в кабинет.
– Пожалуйста, присядьте, – сказал директор, кивнув на стулья. В тоне его была доброжелательность человека, который уверен в своих картах.
Мы продолжали стоять.
– Я уже говорил товарищу Сандро, – продолжал он, – мы не виноваты, что так получилось. В этом квартале нам отказали в материале…
Он развел руками в том смысле, что обстоятельства сильнее наших добрых намерений.
– Но в какое положение вы поставили женщину, – сказал я, – вы ей сточили зубы, она не может ни есть, ни говорить…
– Я же говорил товарищу Сандро, – сказал он, энергично взмахнув рукой в сторону дяди Сандро, – мы ей можем вставить металлические коронки, кстати, это и прочней и гигиеничней…
Я повернулся к дяде Сандро.
– Что ж, моя жена, – сказал он, – как ведьма, будет ходить с железной челюстью?
– Это предрассудок, товарищ Сандро, – бодро склонился директор в сторону дяди Сандро, – металлические коронки старой женщине больше к лицу.
– Вот и вставь своей, – сказал дядя Сандро.
– Товарищ Сандро, прошу не грубить, – он выставил ладони, словно щитки, на которых написан размер наказания за грубость.
– Как моей – так можно, а как твоей – так грубить!
– Ваша жена – наш пациент. А моя жена тут ни при чем, – он опустил щитки ладоней на стол, но зато в голосе его появился металл. Может быть, тот прочный, гигиенический, из которого делают коронки.
– Ты же мне сам говорил, что вместо четырех надо шесть, а теперь ни одного?
– Я же вам говорил, – снова начал он, – нам недодают золото, потому что в стране валюты не хватает…
Он выпучил глаза и замер, как бы удивляясь, что вместо того, чтобы поскорбеть вместе с ним по поводу нехватки валюты, дядя Сандро еще требует у него золото.
Мы вышли.
– Надо было пригрозить фельетоном, – сказал дядя Сандро, когда мы проходили по коридору, – да, видно, от тебя толку никогда не будет. Придется опять моего Тенго просить…
Мы вышли из поликлиники и подошли к тете Кате, которая так и стояла в тени платана, прикрыв рот концом черного платка.
– Ну и что сказал? – спросила она сквозь платок голосом человека и не ожидающего ничего хорошего.
– То же, что и говорил, – ответил дядя Сандро, – этот бедолага не то чтобы нам помочь, сам, оказывается, еле держится… Сейчас съезжу к Тензигу – он им покажет… А ты никуда не уходи. Вон там сядь на скамейку и жди, – он кивнул на сквер через улицу, – если кто будет заговаривать, не отвечай, притворись немой.
Дядя Сандро повернулся и, не прощаясь со мной, решительно отправился в сторону автобусной остановки. Мне было неприятно за свое бездарное участие в этом деле и жалко тетю Катю, так и оставшуюся стоять со ртом, прикрытым концом черного платка.
– Иди, сынок, – проговорила она сквозь платок, – что ж делать… И тебя потревожили…
Понурившись, я пошел к себе в редакцию. Перед самым концом рабочего дня ко мне вошел дядя Сандро.
– Выйдем, – сказал он властным тоном человека, который одаривает вас жизненным уроком. Я поплелся за ним.
Мы спустились вниз. Тетя Катя стояла возле редакции. Она все еще прикрывала рот концом платка, но теперь она это делала совсем по–другому. Так девушка, впервые накрасившая губы, прикрывает их от знакомых.
– А ну, улыбнись! – сказал дядя Сандро, подходя к ней.
– Отстань! – сказала тетя Катя, стараясь скрыть смущение и не решаясь отодвинуть от губ конец платка.
– Совсем поглупела? – строго сказал сверху дядя Сандро.
– Ну, что тебе? – сказала тетя Катя и, отодвинув платок, смущенно улыбнулась золотом зубов, – кажется, вроде все смотрят мне в рот.
– Ну, что? – обернулся ко мне дядя Сандро. – Хорошо подковали мою старушку?
– Замечательно, – сказал я, глядя, как тетя Катя, снова приподняв платок, осторожно спрятала в него свое золото.
– Теперь понимаешь, что за человек мой Тенго?
– Но где он взял золото? – спросил я.
– Ха! – воскликнул презрительно дядя Сандро. – Где он взял? Да ты спроси, как было!
– Как было? – спросил я, и он мне рассказал, как было.
– Когда мы на мотоцикле с грохотом подкатили к этой поликлинике, все окна распахнулись, и они поняли – дело плохо. Тенгиз не выключил свою машину, и мы прошли внутрь. Пока шли по коридору, двери приоткрывались и оттуда тоже высовывались эти жулики, и только мы поравняемся – как двери под взглядом Тенгиза хлоп! хлоп! хлоп!
Тенгиз распахивает дверь директорского кабинета – никого. Успел сбежать. Теперь я спрашиваю: что бы ты делал на месте Тенго? Ты бы, как нищий пенсионер, стоял бы в дверях и ждал, пока он вернется. Что сделал Тенгиз? Тенгиз вошел в кабинет и сел на директорское место. Только сел, зазвонил телефон. Берет трубку. «Алло», – говорит и смотрит на меня. Тот, видно, спросил, кто говорит.
– Тенгиз говорит, – отвечает, – начальник автоинспекции приморской дороги.
Тот, видно, спрашивает, где, мол, директор.
– Директор в бегах, – говорит, – как раз мы его ищем. Есть подозрение, что сбежал с казенным золотом. Дороги перекрыты.
Тот, видно, испугался и, ничего не ответив Тенгизу, положил трубку. А Тенгиз спокойно набирает номер и разговаривает со своими знакомыми. И что же ты думаешь? Через пять минут директор, как побитая собака, входит к себе в кабинет, а Тенгиз (ах ты, мой Тенго!) продолжает говорить по телефону, только теперь не на меня смотрит, а на директора. Рукой показывает ему – садись! – но тот не садится, потому что хочет в свое кресло сесть. Наконец Тенго кладет трубку и смотрит на директора.
– Что скажешь? – спрашивает Тенго.
– Я уже все сказал, – говорит директор, как будто бы сердится, а на самом деле боится.
– Зато я еще не все сказал, – отвечает Тенгиз, – потому что я не выношу, когда обижают старушек, особенно таких добрых, застенчивых старушек, как наша тетя Катя. И при том чистоплотная старушка. Если, – говорит, – в доме ничего нет, одно лобио подаст, но в таком виде, что пальцы покушаешь. И вот, когда обижают таких старушек, когда им путем обмана стачивают зубы, как бериевские палачи, а потом вместо золота предлагают железо, я, – говорит, – бросаю приморскую дорогу и выхожу на защиту. А в это время эндурские подпольные фабриканты через левых шоферов провозят левые бесфактурные товары.
В общем, такую речь сказал Тенгиз, что я чуть не заплакал. Но директор наоборот. Видно, он решил, что Тенгиз дает слабину, раз говорит про добрых, застенчивых старушек. Но он ошибся, дурачок, потому что Тенгиз никогда не дает слабину, а всегда свой подход имеет.
– Что вы мне лекции читаете, – говорит директор громко, чтобы сотрудники слышали, какой он храбрый, – у нас нет золота, и вообще встаньте с моего места.
– У вас золото есть, – отвечает Тенгиз и так спокойно пробует открыть ящик стола, как будто надеется, что там золото лежит.
– Не трогайте ящик! – кричит директор и подбегает к нему.
Оказывается, это как раз надо было Тенгизу. Как ястреб цыпленка, Тенгиз цап его одной рукой за подбородок! Честно скажу, это мне не понравилось, черт с ним, думаю, лучше бы моя старушка с железной челюстью ходила.
У директора рот разинулся, слова сказать не может, почернел.
– У тебя во рту, – говорит ему Тенгиз и, держа его за подбородок, раскачивает ему голову, – хватит золота на двух старушек, и я это тебе докажу совершенно официально как старший автоинспектор.
С этими словами он его отпускает, клянусь прахом отца, отряхивает руки, и мы выходим.
– Приведи тетю Катю, – говорит он в дверях, – а он пока вспомнит, где золото лежит.
Одним словом, как видишь, и золото нашли, и старушку мою подковали, и ни копейки денег не взяли.
– Как ни копейки?
– Налог государству уплатили, – добавила тетя Катя, – а так им ничего не дали.
– А собирались пятьдесят рублей дать, – добавил дядя Сандро.
– Могучий человек! – сказал я вполне искренне.
– А как же! – заключил дядя Сандро. – На приморскую дорогу всякого простачка не поставят.
Они пошли. Я еще некоторое время постоял, глядя им вслед: аккуратная старушенция в черной шали и высокий стройный старик рядом. На самом углу они остановились, встретив какого–то знакомого. Дядя Сандро сделал жест в сторону тети Кати, и я понял, что заново излагается эта история. Я вошел в редакцию.
Не знаю, точно ли так происходило то, что рассказывал дядя Сандро, но примерно через месяц я убедился, что Тенгиз – человек самого решительного свойства, а приморское шоссе таит в себе немало опасностей.
В этот воскресный день мы с Тенгизом договорились, что он довезет меня на своем мотоцикле до поворота на село Атары, куда я ехал к родственникам. Это было для него не слишком обременительно, потому что он сам каждое воскресенье отправлялся в деревню к своим родственникам, они жили дальше, по пути.
Он подъехал ко мне домой, я уселся в коляску, и мы выехали из города. Был хороший солнечный день, и мы быстро катили вдоль моря по безлюдному шоссе. Километрах в десяти от города Тенгиз вдруг резко затормозил, и мотоцикл остановился.
– Что случилось? – спросил я.
– Надо проверить, – кивнул он назад, скидывая мне на колени свей гладиаторские перчатки, – эндурские аферисты.
Я оглянулся и увидел далеко позади обыкновенную полуторку. Она догнала нас и теперь проезжала мимо.
Тенгиз приподнял руку и небрежно махнул им. Я заметил, что в кабине сидело два человека. Проехав еще метров двадцать, машина, как мне показалось, неохотно остановилась.
Я до сих пор не понимаю, как он узнал эту машину, потому что он ни разу не оглянулся за все время, пока мы ехали из города. То ли он узнал ее по звуку мотора, то ли увидел в своем зеркальце, а может, он по каким–то своим сложным автоинспекторским расчетам определил, что она именно в это время должна появиться здесь, подобно тому, как астрономы заранее определяют время сближения небесных тел.
Так или иначе, машина остановилась, и Тенгиз направился к ней своей ленивой, расслабленной походкой.
Сидя в коляске, я видел, как он подошел к кабине и, поставив ногу на подножку, разговаривал с шофером. Изредка до меня долетали отдельные слова, из которых мало что можно было понять, да я и не старался вникать в них.
От нечего делать я надел на руки его перчатки. Они были тяжелые, и я почувствовал себя по локоть погруженным в средневековье. Я почувствовал, что центр тяжести моей сущности переместился в сторону моих утяжеленных рук. Я почувствовал легкое желание сжать в этих турнирных перчатках рыцарское копье или меч.
Через мгновение, по–видимому, отсутствие остальных рыцарских доспехов вернуло меня в обычное миролюбивое состояние, и я задремал, ощущая на своем лице тепло осеннего солнца и слыша за эвкалиптовой рощей шум мотора. Спросонья я улавливал слова, которые долетали до меня от машины. Так они разговаривали минут пять или десять.
Потом я открыл глаза и увидел, как из машины высунулась толстая красная рука шофера, закатанная по локоть. Он протягивал Тенгизу какую–то бумагу. Возможно, это был наряд. Лицо Тенгиза изменилось. Его горбоносый профиль принял насмешливое выражение, как у Мефистофеля, которому подсовывают поддельную индульгенцию. Он и настоящей–то индульгенции знает цену, а тут еще поддельная. Он бросил на нее один только взгляд и с легкой досадой протянул в окно:
– Показывай… бабушке…
Они говорили еще некоторое время, а Тенгиз все стоял в той же расслабленной позе, опершись ногой о подножку машины, а шофер, видимо, ему что–то доказывал. Я даже про себя удивился терпению Тенгиза, а главное, его добросовестности. Все–таки у него был выходной, и он мог бы дать себе отдых.
Но вот что происходит дальше. Рука из кабины подает ему какой–то документ, по–видимому шоферскую книжку, и Тенгиз, не глядя, сует ее в карман и идет к мотоциклу. Но тут открывается дверь кабины с противоположной стороны, и шофер быстро догоняет его.
Это парень лет тридцати, небольшого роста, очень коренастый, с небритым лицом, с красными, вроде от недосыпа, веками. Он идет рядом с ним и что–то говорит, и я обращаю внимание на его широкие плечи и невероятно толстые руки, высовывающиеся из закатанных рукавов ковбойки.
Вдруг я замечаю, что этот парень лезет в карман, что–то вынимает оттуда и, на мгновение прижавшись к Тенгизу, что–то сует ему в брюки.
Тут я окончательно поборол дрему и уставился на них. Я никак не мог понять: в самом деле он ему что–то сунул в карман или мне это только померещилось, потому что ни у парня, ни у Тенгиза выражение лица не изменилось. Парень продолжал ему что–то говорить, а Тенгиз продолжал его насмешливо выслушивать. Потом они остановились, и Тенгиз, вынув из кармана книжку, теперь я был уверен, что это шоферские права, отдал ее этому парню, слегка помахав ею перед его носом.
Парень кивнул ему своей лохматой головой, и теперь было особенно заметно, какие у него тяжелые плечи и руки, особенно по сравнению с Тенгизом, высоким и тонким, как эстрадный танцор.
Парень повернулся широкой спиной и быстро пошел к машине. Тенгиз подходил к мотоциклу своей расслабленной походкой. И пока он подходил, я никак не мог понять, знает ли он, что парень этот что–то сунул ему в карман или вообще мне это померещилось. И только когда он подошел, по его блудливо–самодовольной улыбке я понял, что знает.
В этот миг машина почти с места вырвалась на большой скорости. Тенгиз продолжал улыбаться, но мне показалось, что какая–то тень тревоги пробежала по его лицу. Он медленно сунул руку в карман и вынул оттуда дореформенную трешку.
В следующее мгновение он брезгливо отбросил ту трешку и взглянул исковерканным от гнева лицом на дорогу. Машина пылила далеко впереди.
– Слезай! – гаркнул он.
Я, сам не понимая как, мгновенно вывалился из коляски. Кажется, он вытряхнул меня из нее, как фасолину из перезрелого стручка.
Мотоцикл взревел, как взлетающий самолет, и, обдав меня вихрем горячего воздуха и пыли, исчез впереди. Я, между прочим, здорово тогда разозлился на него. Скорее всего, из–за глупой неловкости, с которой я вывалился из коляски, к тому же на руках моих остались его турнирные перчатки, что было особенно неуместно. Я встал, снял эти перчатки и, шлепая одной из них по брюкам, стряхнул с себя пыль. Потом я бросил перчатки на обочину дороги и стал ждать. Я не знал, что думать обо всем этом, я только ясно ощутил, что в воздухе запахло лжесвидетельством.
Минут тридцать мотоцикл не появлялся, и я заглядывал в кабины встречных машин, стараясь угадать по выражению лиц сидящих в машине, знают ли они что–нибудь о том, что случилось впереди, но, видимо, никто ничего не знал, да и машин было не так много.
Наконец появился мотоцикл. Он шел на небольшой скорости. Он был похож на победителя заезда, делающего круг почета. Поравнявшись со мной, Тенгиз остановился и устало сбросил руки с руля. Пыльное лицо его сияло победной сытостью кровника, добывшего голову врага.
– Что было? – спросил я у него, подавая ему перчатки.
– Было то, что должно было быть, – сказал он, одной из них вытирая лицо.
Вот что он рассказал, заглядывая в кабины проезжающих машин и иногда кивая знакомым шоферам.
– Минут через пятнадцать догнал. Вижу – обойти не дает. Даю вправо – он вправо. Пытаюсь влево – и он влево. Посмотрим, думаю, сука, кто кого купит. Близко не подхожу, знаю, тормознет – врежусь. Старый эндурский номер. Ну, думаю, хорошо, как только встречная поравняется с ним, дам газ и проскочу мимо встречной. Но он тоже не дурак. Как только встречная – берет вправо, чтобы тот еле–еле проскочил, не оставляя для меня просвета.
Ну, ничего, думаю, у кого гайка крепче, посмотрим. Присосался, иду сзади. Он прибавляет скорость, я прибавляю, он убавляет – я убавляю. Хочет, чтобы я чуть поближе подошел, чтобы тормознуть. Я чуть прибавлю скорость, он хочет тормознуть, я сбавляю. Опять прибавляю, думает, хочу проскочить, я опять убавляю. Наконец не выдержали у него нервы. Тормозит и выворачивает вправо, а я слева выскакиваю вперед, бросаю мотоцикл и выхватываю пистолет. Понял – хана ему. Останавливает машину. Подхожу. Сидят – готовые мертвецы. Толстый молчит. А второй говорит:
– Прости, Тенгиз! Клянусь мамой, пошутили.
– Я тоже, – говорю, – хочу пошутить. Выходите! Держу под прицелом, потому что толстый – такой аферист, на все пойдет.
– Поворачивайтесь спиной, – говорю. Поворачиваются. – Ты отойди на три шага, – говорю шоферу. Отходит. Обыскиваю дружка, карманы пустые. Обыскиваю коротышку. Уже по затылку вижу: в кармане что–то есть. Правильно. Пачка денег в кармане. Не считая, кладу к себе в карман.
– Триста? – спрашиваю.
– Да, – бурчит, – триста.
– Правильно, – говорю, – такса за провоз бесфактурных нейлоновых кофточек из Эндурска до Мухуса. Теперь езжайте и рассказывайте в Эндурске, как вы посмеялись над Тенгизом дохрущевской трешкой.
Молчат. Коротышка сопит. Съел бы меня, чувствую, да боится пулей подавиться. Сели в машину и, пока не уехали, все время под прицелом держал, потому что этот коротышка – первый аферист Эндурска.
С этими словами он вынул пачку десяток из кармана и пересчитал.
– В самом деле триста? – спросил я.
– Да, но не в этом дело, – сказал он, укладывая деньги в бумажник и пряча бумажник в карман кителя.
– А в чем? – спросил я.
– Ты представляешь, как он мог опозорить меня! – воскликнул Тенгиз и, прикусив губу, покачал головой. – Ну, теперь пусть рассказывает, кто кого опозорил.
– Неужели выстрелил бы, если бы не остановились? – спросил я.
– А разве иначе этот аферист остановился бы? – сказал он, надевая перчатки и включая мотор.
– Но ведь тебя за это посадили бы!
– Конечно, – согласился он, и уже громко, чтобы перекричать мотор: – Когда человеку задевают честь – человек идет на все!.. Садись, поехали!
Я сел в коляску.
– Опозорить хотел, негодяй! – снова вспомнил он, разворачиваясь.
Мы поехали. Через некоторое время Тенгиз что–то мне крикнул и кивнул на дорогу, сбавляя скорость. Я увидел на шоссе темный след от шин резко затормозившей машины. След уходил вправо, как будто машину занесло. Он снова дал газ, оставляя позади место своего поединка с эндурским шофером.
– Опозорить! – донеслось до меня сквозь шум мотора, и я увидел, как вздрогнула его спина. Так вздрагивают от чувства омерзения люди, вспоминающие, каким чудом им удалось избежать нравственного падения.
Он благополучно довез меня до поворота в село Атары, а сам поехал дальше. Мне показалось, что он уже успокоился. Во всяком случае, поза его на мотоцикле выражала обычную для него ленивую расслабленность.
Легко догадаться, что с тех пор я не слишком стремился к мотоциклетным прогулкам с Тенгизом.
…Примерно через год я узнал, что его сняли с работы. Как–то встретил его на улице.
– Уже знаешь? – спросил он, заглядывая мне в глаза.
– Слыхал, – сказал я.
– Что думаешь?
– Сам знаешь, – говорю, – можешь считать, что легко отделался.
– Все это ерунда, – досадливо отмахнулся он, – не в этом дело.
– А в чем?
– Интриги, – сказал он многозначительно, – место у меня хорошее, многие завидуют… Но я это так не оставлю, в ЦК буду жаловаться..
Пока мы говорили, он поглядывал на дорогу в ожидании, как можно было понять, подходящей машины. Наконец он поднял руку, и возле нас остановилась частная «Волга». Видимо, магию власти он еще не утратил.
– Подбросишь до Каштака, – сказал он владельцу машины. Тот с мрачной покорностью кивнул головой.
– Интриги, – повторил он еще раз, усевшись рядом с водителем я кивнув головой, как бы намекая на могущественную корпорацию, которая собирается его уничтожить, но с которой он намерен бороться и бороться.
И видно, боролся, и борьба была нелегкая. Во всяком случае, корпорация сначала взяла верх. Через несколько месяцев я его увидел за рулем такси возле базара. Он сидел, откинувшись на сиденье, с ленивой снисходительностью ожидая, пока усядутся сзади несколько крикливых женщин с сумками, одна из которых, высунув руку из окна, держала за ножки щебечущий букет цыплят.
Всей своей позой, выражающей снисходительное равнодушие к настоящему, он мне почему–то напомнил (так мне представилось) монархического эмигранта, вынужденного в чужой стране заниматься унизительным делом, но верящего в свою правоту и ждущего своего часа.
В отличие от монархических эмигрантов Тенгиз его дождался. Еще через полгода он был возвращен, правда в качестве простого инспектора, на ту же дорогу. Возможно, понадобился его опыт.
Дело в том, что в это время среди мирных подпольных фабрик Эндурска появилась сверхподпольная трикотажная фабрика, выпускающая изделия из «джерси» и работающая на японских станках, что было установлено, к сожалению, только по образцам конечной продукции экспертами Мухуса, Сочи, Краснодара и других городов страны.
Раздраженные успехами новой фабрики, старые фабриканты Эндурска, по иронии истории, отмеченной еще Марксом, вошли в классово чуждый контакт с органами ОБХСС с тем, чтобы помочь им найти и разорить своих удачливых конкурентов.
Но это оказалось не так просто. Борьба длилась несколько лет, и новое, кстати, так и не выходя из подполья, победило старое. Держатели акций «джерси», несмотря на японские станки, в этой схватке применили старинный слободской прием. В один прекрасный день в Эндурске сгорел подпольный склад с огромным запасом временно законсервированных нейлоновых кофточек.
И опять, теперь, правда, в обратную сторону, сработала ирония истории. Советским пожарникам (а эндурских пожарников смело можно назвать советскими) пришлось гасить этот классово чуждый пожар.
Оказалось, что дом, в котором находился склад, раньше принадлежал грузинскому еврею Давиду Аракишвили, который уехал в Израиль, подарив свой дом, как выяснилось после пожара, своему фиктивному племяннику. Изощренность этого сионистского издевательства Давида Аракишвили состояла в том, что, оставляя дом на имя несуществующего племянника, он в то же время всех своих существующих племянников забрал с собой.
Спрашивается, зачем паспорт, зачем прописка, зачем домовая книжка, если в Эндурске целый дом можно продать подпольным фабрикантам под видом меланхолического подарка остающемуся племяннику от разочарованного в возможностях социализма дяди?!
Но, как говорится, нет худа без добра. С этих пор лекторы Эндурска и Мухуса с немалым успехом используют эту историю, как наглядный пример, подтверждающий тезис о хищническом характере частнособственнического развития, что неоднократно отмечалось в лучших классических работах как Маркса, так и Энгельса.
