Преступление и наказание
Весна на крыше. – Вандалы. – Генрих Гейне. – Засыпались. – На гопе. – Мефтахудын в роли сыщика. – Золотой зуб и английские ботинки.
Солнечные зайчики бегали по стенам. В открытое окно врывался и будоражил молодые сердца шум весенней улицы. Сидеть в четырех стенах было просто невозможно.
Сашка Пыльников и Ленька Пантелеев вышли во двор.
На дворе кипчаки играли в лапту, и рыжая Элла, примостившись на бревне, читала немецкий роман.
На дворе было хорошо, но сламщикам хотелось уйти от шума, где–нибудь полежать на солнышке и поговорить.
– Полезем на крышу, – предложил Сашка.
По мрачной, с провалами, лестнице они взобрались на крышу полуразрушенного флигеля. После темного чердака резкий свет заставил их зажмурить глаза.
– Вот это – лафуза, – прошептал Сашка.
На крыше только что стаял снег. Лишь местами в тенистых прикрытиях он серел небольшими пятнами… Ржавое железо крыши еще не успело накалиться, но было теплым и приятным, как плюш.
Товарищи легли на скате, упершись ногами в края водосточного желоба и заложив руки за голову… Ленька закурил. Минут пять лежали молча, не шевелясь. Умильно улыбались и, как котята, жмурились на солнце.
– Хорошо, – мечтательно прошептал Сашка. – Хорошо. Так бы и лежал и не вставал.
– Ну нет, – ответил Пантелеев, – я бы не согласился лежать все время. В такой день побузить хочется – руки размять…
Он вдруг выпрямился и, нагнувшись к Сашке, ударил его широкой ладонью по животу. Сашка завизжал, завертелся, как вербная теща, и, схватив за шею Пантелеева, повалил его на себя.
Равные силы сверстников заставили их минут десять бороться за первенство. Наконец Пыльников победил. Прыгая около лежащего на лопатках Пантелеева, он кричал:
– Здорово! В один хавтайм уложил чемпиона мира.
Пантелеев улыбался широкой калмыцкой улыбкой и хрипел:
– Нечестно. На шею надавил, а то бы…
Лежать уже не хотелось… Меланхоличность Сашки сошла на нет, и он уже отплясывал гопака по дряблой крыше флигеля.
Под ногу ему подвернулся камень. Сашка схватил его и, размахнувшись, пустил в небо. Острый камень со свистом проделал параболу, скрылся из глаз и упал где–то далеко, на чужом дворе.
– Смачно! – воскликнул Ленька и принялся искать камень, чтобы не ударить лицом в грязь. Камня на крыше не оказалось, и Ленька полез через слуховое окно на чердак. Через минуту он вернулся с полным подолом красного кирпичного щебня.
– А ну–ка?! – Черная точка взлетела к небу и погасла. За ней другая…
– Так кидаться неинтересно, – сказал Сашка. – Надо цель какую–нибудь найти.
Он подошел к краю крыши и заглянул вниз.
Внизу узкий проход между двумя стенами занимала помойная яма. Параллельно флигелю вытянулось одноэтажное здание домовой прачечной.
Солнце ломало лучи о высокий остов флигеля и золотило верхние рамы окон.
Сашка минуту посидел на корточках, как зачарованный глядя на сверкающие стекла, потом протянул руку, взял камень и, не сходя с места, бросил им в стекло.
Стекло треснуло, зазвенело и рассыпалось тысячами маленьких брильянтиков.
Сашка поднял голову. Ленька стоял возле него и, не сводя глаз, молча смотрел на зияющий оскал свежей пробоины. Потом он взял камень, нацелился и выбил остаток стекла верхней рамы.
…Кидали долго, ни на минуту не останавливались, бегали на чердак за свежим запасом щебня, бросали целые кирпичи. Когда в окнах прачечной не осталось ни одного стекла, товарищи переглянулись.
– Ну, как? – глупо спросил Ленька.
– Дурак! – буркнул Сашка, заглядывая вниз.
Солнце, как и раньше, улыбалось широкой приветливой улыбкой, в воздухе играла весна, но на крыше почему–то стало неуютно; уже не хотелось валяться на скате и прижиматься щекой к плюшу.
– Хряем вниз, – сказал Пыльников.
Когда они спускались по мрачной лестнице, Ленька выругался и сказал:
– Наплевать… Не узнают… Никто не видел.
Сашка ничего не ответил, только вздохнул. Никем не замеченные, они вышли во двор. Малыши все еще играли в лапту. Серый мяч, отлетая от плоской доски, прыгал в воздухе. Эланлюм сидела на бревнышке и, отложив книгу, мечтательно рассматривала барашковое облачко на синем небе. Ленька и Сашка подошли к ней и, попросив разрешения, уселись рядом на пахучую сосновую поленницу.
– Где вы были? – проницательно оглядев питомцев, спросила Элла.
Ленька перекинулся взглядом с Сашкой и ответил:
– В классе, Элла Андреевна.
– В классе? Что же вы там делали?
– Ельховский пыль стирал. Он дежурный, а я… – Ленька вдруг притворно смутился.
– А ты что?
– А я… я, Элла Андреевна, сейчас над переводом из Гейне работаю…
Эланлюм удивленно вскинула глаза, потом улыбнулась.
– Правда? Гейне переводишь? Молодец. Ну что ж, выходит?
Пантелеев заврался.
– Очень даже выходит. Я уже сто двадцать строк перевел.
Он чувствовал, что Сашка смотрит на него и делает какие–то знаки глазами, но повернуться не мог.
– Я вообще немецким языком очень интересуюсь, – продолжал он. – Прямо, вы знаете, как–то… очень люблю немецкий.
Вестфальское лицо Эланлюм расцвело.
– Я и из Гете переводы делаю, Элла Андреевна.
Для Эланлюм этого было достаточно.
– Ты должен показать мне все эти переводы. И почему вообще ты раньше не показывал их мне?
Пыл разглагольствования внезапно сошел с Леньки… Он вдруг ни с того ни с сего насторожился и, пробормотав: «Кажется, Япошка зовет» – быстрыми шагами пошел со двора.
За ним ринулся и Сашка.
Когда они поднимались по лестнице в Шкиду, Сашка спросил:
– Зачем ты врал о всяких Гейне и Гете? И откуда ты выкопаешь переводы?
Ленька не знал, зачем он врал, и не знал, откуда выкопает переводы.
– Скажу, что сжег, – успокоил он сламщика.
В классе никого не было, кроме Япошки и Кобчика. Они ходили в Екатерингоф купаться. Пришли мокрые и веселые. Сейчас приятели сидели за партой и о чем–то беседовали. Япошка, по обыкновению, шмыгал носом и размахивал руками, а Кобчик возражал без горячности, но резко и визгливо.
– Ты плохо знаешь немецкий язык, поэтому не можешь судить! – кричал Япошка.
– И все–таки повторяю: Гейне непереводим, – визжал Финкельштейн.
Сашка и Ленька прислушались. И тут говорят о Гейне.
– Хочешь, докажу, что можно перевести Гейне так, что перевод будет не хуже оригинала? – объявил Японец.
Пантелеев сорвался с места и подскочил к нему.
– Слабо, – закричал он, – слабо перевести сто строчек Гейне и немножко Гете!
Японец удивленно посмотрел на него и, шмыгнув носом, ответил:
– На подначку не иду.
– Ну, милый… Еоша… – взмолился «налетчик».
Он рассказал товарищу о том, как он заврался перед Эланлюм, и о том, как важно для него выпутаться из этого неприятного положения.
Япошка забурел.
– Ладно, – сказал он, – выпутаемся. Переведу… Для меня это – пара пустяков.
Для Пантелеева снова солнце стало улыбаться, он снова услышал уличный шум и почуял весну. Вместе с ним расцвел и Сашка.
После, в компании Воробья и Голого Барина, они ходили в Екатерингоф, купались, смотрели на карусели, толкались в шумной веселой толпе гуляющих и пришли в школу прямо к вечернему чаю.
О происшествии на крыше вспомнили, лишь укладываясь спать. Расшнуровывая ботинок, Ленька нагнулся к Пыльникову и шепнул:
– А стекла?..
Сашка ответить не успел. Дежурный халдей Костец громовыми раскатами своего львиного голоса разбудил всю спальню:
– Пантелеев, не мешай спать товарищам!
Когда Костец, постукивая палочкой, пошел в другую спальню, Сашка высунулся из–под одеяла и прохрипел:
– Ерунда.
* * *
На другой день погода изменилась. Ночью прошла гроза, утро было радужное, и солнце заволакивали бледно–серые тучи. Но чувствовалась весна.
Пыльников и Пантелеев встали в прекрасном настроении.
За чаем Японец не на шутку ошарашил сидевшего с ним рядом Пантелеева:
– А я перевел сто двадцать строк, – шепнул он.
– Когда? – позабыв нужную предосторожность, чуть не закричал Ленька.
– Утром, – ответил Японец. – Встал в семь часов и перевел… И из Гете два стихотворения перевел…
После чая Япошка передал Пантелееву три листа исписанной бумаги. Пантелеев тотчас же засел за переписку перевода, дабы почерк не дал повода к сомнению в его самодеятельности.
Ленька сидел у окна. Гейне вдохновил его, взбудоражил его творческую жилку. Ему захотелось самому написать что–нибудь. Окончив переписку, он засмотрелся на улицу. На углу улицы рыжеусый милиционер в шлеме хаки улыбался солнцу и стряхивал дождевые капли с непромокаемого плаща. Чирикали воробьи, и под лучами солнца сырость тротуаров стлалась легким туманом.
Леньке захотелось описать эту картину красиво и жизненно. И он написал как мог:
Голосят воробьи на мостовой,
Смеется грязная улица…
На углу постовой –
Мокрая курица.
Небо серо, как пепел махры,
Из ворот плывет запах помой.
Снявши шлем, на углу постовой
Гладит дланью вихры.
У кафе – шпана:
– Папирос «Зефир», «Осман»!
Из дверей идет запах вина.
У дверей – «Шарабан».
Лишь одни воробьи голосят,
Возвещая о светлой весне.
Грязно–серые улицы спят
И воняют во сне.
Потом он показал это стихотворение товарищам и Сашкецу. Всем стихотворение понравилось, и Янкель взял его для одного из своих журналов.
Пыльников утро провел в музее – составлял таблицу архитектурных стилей. Ионические и коринфские колонны, портики, пилястры и абсиды увлекли его… Ни он, ни Пантелеев ни разу за все утро не вспомнили о прачечной и о разбитых стеклах.
Гроза разразилась в обед.
Если говорить точнее, первые раскаты этой грозы прокатились еще за полчаса до обеда. По Шкиде прошел слух, что в прачечной неизвестными злоумышленниками уничтожены все стекла. В эту минуту двое сердец тревожно забились, две пары глаз встретились и разошлись.
А за обедом, после переклички, когда дежурные разносили по столам дымящиеся миски пшенки, в столовую вошел Викниксор.
Он вошел быстрыми шагами, оглядел ряды вставших при его появлении учеников, ни на ком не остановил взгляда и сказал:
– Сядьте.
Потом нервно постучал согнутым пальцем по виску, походил по столовой и, остановившись у стола, по привычной своей манере растягивая слова, произнес:
– Какие–то канальи выбили все стекла в прачечной.
Глаза всех обедающих оторвались от стынущей пшенной каши и изобразили знак вопроса.
– Вышибли стекла в пяти окнах, – повторил Викниксор. – Ребята, это вандализм. Это проявление дегенератизма. Я должен узнать фамилии негодяев, сделавших это.
Ленька Пантелеев посмотрел на Сашку, тот покраснел всем лицом и опустил глаза.
Викниксор продолжал:
– Это вандализм – бить стекла, когда у нас не хватает средств вставить стекла, разрушенные временем.
Еле досидев до конца обеда, Сашка позвал Леньку:
– Пойдем поговорим.
Они прошли в верхнюю уборную. Там никого не было. Сашка прислонился к стене и сказал:
– Я не могу. Мы действительно были скотами.
– Пойдем сознаемся, – предложил Пантелеев и закусил нижнюю губу.
Пыльников секунду боролся с собой. Он надулся, зачем–то потер щеку, потом взял Леньку за руку и сказал:
– Пойдем.
По лестнице наверх поднимался Викниксор. Когда он прошел мимо них, Пантелеев обернулся и окликнул:
– Виктор Николаевич. Викниксор обернулся.
– Да?
Отвернувшись в сторону, Пантелеев сказал:
– Стекла в прачечной били мы с Ельховским.
Наступила пауза.
Викниксор молчал, ошеломленный слишком скорым признанием.
– Прекрасно, – произнес он, подумав. – Можете оба отправляться домой, ты – к матери, а ты – к брату.
Ударил гром.
Сашка подошел к окну, закрыл лицо руками и съежился.
– Виктор Николаевич! – визгливо прокричал он. – Я не могу идти. У меня мать больная… Я не могу.
Пантелеев стоял возле Сашки, стиснув зубы и руки.
– Извините, Виктор Николаевич… – начал было он.
– Нет, без извинений. Отправляйтесь вон из школы, а через месяц пусть зайдут ваши матери. Скажите спасибо, что я не отправил вас в реформаторий.
И, повернувшись, он зашагал в апартаменты Эланлюм.
Пантелеев проводил его взглядом и, хлопнув по плечу Сашку, сказал:
– Идем, Недотыкомка.
* * *
– Домой я идти не могу, – сказал Сашка.
– И мне не улыбается, – хмуро пробасил Пантелеев.
Они сидели во дворе, на сосновой поленнице, где накануне разговаривали с Эланлюм.
День клонился к концу. Серые тучи бежали по небу, обгоняли одна другую и рассыпались мелкими каплями дождя.
Сашка сидел, как женщина, сомкнув колени и подперев ладонью щеку. На коленях у него лежал маленький серый узелок.
В узелке было два носовых платка, книжка афоризмов Козьмы Пруткова и первый том «Капитала».
Сашка сжал руками узелок, поднял голову и вздохнул.
– Чего вздыхать? – сказал Ленька. – Вздохами делу не поможешь. Надо кумекать, что и как. Домой ведь не пойдем?
– Нет, – вздохнул Сашка.
– Ну, так надо искать логова, где бы можно было кимарить.
– Да, – согласился Сашка.
Товарищи задумались.
– Есть, – сказал Ленька. – Эврика! Во флигеле под лестницей есть каморка, хряем туда…
Они встали и пошли к флигелю. В лестнице, по которой они вчера поднимались на крышу, несколько ступенек провалилось, и образовалась щель.
Товарищи пролезли через нее и очутились в узкой темной каморке. Ленька зажег спичку… Желтоватый огонек млел и мигал в тумане. Оглядев помещение, товарищи поежились.
Кирпичные стены каморки были слизисты от сырости… Коричневый мох свисал с них рваными клочьями… На полу были навалены старые матрацы, рваные и грязные… Ноги вязли в серой, слипшейся от сырости мочале…
– Комфогт относительный, – сказал Пантелеев, и, хотя произнес он это с усмешкой, голос его прозвучал глухо и неприятно.
– Противно спать на этой гадости, – поморщился Сашка и ткнул ногой в мочальную груду.
– Что же делать? Ничего, брат, привыкай.
Ленька, которому приходилось в жизни ночевать и не в таких трущобах, подав пример, подавил отвращение и опустился на мокрое, неуютное ложе.
За ним улегся и Сашка.
Немного поговорили. Разговоры были грустные и все сводились к безвыходности создавшегося положения.
Потом заснули и проспали часов шесть. Разбудили яркий свет и грубый голос, будивший их. Сламщики очнулись и вскочили.
В отверстие на потолке просовывалась чья–то голова и рука, державшая фонарь.
– Вставай, вставай! Ишь улыглысь…
Это был Мефтахудын.
Товарищи окончательно проснулись и сидели, уныло позевывая.
– Жалко тебе, что ли? – протянул Ленька.
– Ны жалко, а ныльзя… Выктор Николайч сказал: обыщи вэсь дом, если сыпят – витащи.
– Сволочь, – пробурчал Сашка.
– И ваабще здесь спать нельзя.
– Почему нельзя? – спросил Пыльников.
– Сыпчики ходят.
– Какие сыпчики? – удивился Сашка.
– Сыпчики… С шпалырами и вынтовками.
– Сыщики, наверное, – решил Ленька. – Он нас запугать хочет. Нет, Мефтахудын, – обратился он к сторожу. – Мы отсюда не уйдем… Идти нам некуда.
Мефтахудын немного посопел, потом голова и рука с фонарем скрылись, и сапоги татарина застучали по лестнице вниз.
Товарищи снова улеглись. Засыпать было уже труднее. В каморку пробрался холод, сламщики дрожали, лежа под Сашкиным пальто и под двумя рваными, мокрыми тюфякями.
– Разведем огонь, – предложил Ленька.
– Что ты! – испугался Пыльников. – Тут солома и все… Нет, еще пожар натворим.
– Глупости.
Ленька вылез из–под груды матрацев и принялся расчищать мочалку, пока не обнажился грязный каменный пол.
Тогда он положил на середину образовавшегося круга небольшой пучок мочалы и зажег спичку. Просыревшая насквозь мочала не зажигалась.
– У тебя нет бумаги? – спросил Пантелеев.
– Нет, – ответил Сашка, – у меня книги, а книги рвать жалко.
Ленька порылся за пазухой и вытащил бумажный сверток.
– Это что? – спросил Сашка.
– Генрих Гейне, – протянул Ленька жалким голосом и в темноте грустно улыбнулся.
Он скомкал один лист и поджег его. Пламя лизнуло бумагу, погасло, задымилось и снова вспыхнуло.
– Двигайся сюда, – сказал Ленька.
Сашка подвинулся.
Они сожгли почти весь перевод Гейне, когда на лестнице раздались шаги. Ленька обжег ладони, в мгновение погасив костер.
В отверстие снова просунулась рука с фонарем и на этот раз уже две головы. Раздался голос Сашкеца:
– Эй вы, гуси лапчатые! Вылезайте!
Пыльников и Пантелеев прижались к стене и молчали.
– Ну, живо!
– Лезем, – шепнул Ленька.
По одному они вылезли через отверстие на лестницу. Вылезли заспанные и грязные, облипшие мокрой мочалой и соломой.
Ничего не сказали и стали спускаться вниз.
Сашкец и Мефтахудын проводили их до ворот. Сашкец стоял, всунув рукав в рукав, и ежился.
– Нехорошо, дядя Саша, – сказал Пыльников.
– Что ж делать, голубчики. – распоряжение Виктора Николаевича, – ответил Алникпоп. И, затворяя калитку, добавил: – Счастливо!
На улице было холодно и темно.
Фонари уже погасли, луны не было, и звезды неярко мигали в просветах туч.
Сашка и Ленька медленно шли по темному большому проспекту. Прошли мимо залитого огнями ресторана.
– Сволочи, – буркнул Сашка.
Это относилось к нэпманам, которые пировали в этот поздний ночной час.
Ребята уже чувствовали голод.
Дошли до Невского. На Невском ночные извозчики ежились на козлах.
– Идем назад, – сказал Ленька.
– Стоит ли? – протянул Сашка. – Все равно спать не дадут.
– Ни черта, идем.
Снова пришли к зданию Шкиды.
Предусмотрительный Мефтахудын закрыл ворота, пришлось пролезать сквозь сломанную решетку, запутанную колючей проволокой.
Никем не замеченные, залезли под лестницу и заснули.
* * *
Утром по привычке проснулись в восемь часов. Когда вышли во двор, в Шкиде звонили к чаю. Нежаркое солнце отогревало землю, роса на траве испарялась легким туманом.
За дровами, с веревкой и топором в руках, вышел Мефтахудын. Он вытер ладонями лицо, посмотрел на восток и зевнул.
Увидев мальчишек, подошел.
– Что, в флыгэли начивали?
– Нет, – испугался Сашка. – Нет. Мы не в флигеле…
Мефтахудын засмеялся.
– Знаем я, сам видел, как лезли.
Потом посмотрел на небо и добавил:
– А минэ што – жалко, что ли. Я свой дэла сдэлал.
Ленька хлопнул татарина по плечу.
– Знаю!
Когда Мефтахудын ушел, он предложил:
– Пойдем в Шкиду…
Они поднялись в школу и прошли на кухню… Староста и дежурный напоили их чаем, позвали Янкеля и Япошку.
– Ну как? – сочувственно спросил Японец.
– Плохо, – ответил Ленька. – Больше гопничать нельзя. Холодно.
– Д–да, – протянул Янкель. – А вы все–таки поскулите у Викниксора, – может, разжалобится.
Напившись чаю, сламщики, по совету товарищей, пошли к заведующему.
– Войдите! – крикнул он, когда они постучались к нему.
Ребята вошли и остановились у дверей.
– Вам что?
– Простите, Виктор Николаевич…
– Нет… Я сказал: из школы вон. Мне таких мерзавцев не нужно.
Повернулись, чтобы уйти.
– Впрочем… Если вставите стекла, то…
– То?
– То… Можете через месяц вернуться в школу.
– Спасибо, Виктор Николаевич.
Вышли… Сделалось совсем грустно и тяжело.
– Это что же значит? – проговорил Ленька. – Если не вставим стекла, так и совсем можем не являться? Так, что ли?
– Видно, так, – вздохнул Пыльников.
– Надо мыслить, где достать денег. Стекла вставлять, как видно, придется.
Они снова вышли во двор.
– Идем на улицу, – сказал Сашка.
Прекрасный весенний день не доставил им обычного удовольствия. Шли медленно – куда глаза глядят.
– Что–нибудь надо продать, – сказал Сашка.
– Да, – согласился Пантелеев. – Надо что–нибудь продать… А что?
Оба задумались.
Шли мимо Юсупова сада.
– Зайдем, – предложил Ленька.
Зашли, уселись на скамейку…
В саду весна чувствовалась ярче, чем на улице. Набухали почки, и на берегу освободившегося от льда пруда пробивалась первая травка.
Сламщики сидели и думали.
– У меня есть одна вещица, – покраснев, заявил Ленька.
– Какая вещица?
– Зуб.
Он снял кепку и, отогнув подкладку, вытащил оттуда что–то маленькое, завернутое в бумажку.
– Золотой зуб, – повторил он. – Я его осенью в Екатерингофе нашел… Думаю, что можно продать.
Сашка улыбнулся.
– Зачем же ты его столько времени берег?
Ленька покраснел еще больше.
– Глупо, конечно, – сказал он, – но говорят, что зуб приносит счастье.
– Счастье, – усмехнулся Сашка. – Много он тебе счастья принес.
Ленька решил продать зуб.
– А я что продам? – сказал Пыльников.
Он развязал узелок. Вынул марксовский «Капитал».
– Дадут что–нибудь?
Ленька взглянул на заглавие.
– Думаю, что не дешевле моего зуба стоит.
Сашка перелистал страницу. Потом положил книгу обратно в узелок.
– Нет, – сказал он, – Маркса продавать не могу… Я лучше сапоги продам.
Ботинки у него были новенькие, английские. Брат зимой привез, когда приезжал навещать.
– Продам, – решил Сашка.
Он тут же снял ботинки и завернул их в узелок.
– Идем, – сказал он.
Они вышли из сада. Сашка с прошлого лета не ходил босиком и сейчас шел неуверенно, подпрыгивая на острых камнях.
Сперва зашли в ювелирный магазин.
Толстый еврей–ювелир долго рассматривал зуб, сначала простым, затем вооруженным глазом, потом посмотрел на парней и спросил:
– Откуда у вас это?
– Нашли, – ответил Ленька.
Ювелир минуту раздумывал, потом бросил зуб на чашку миниатюрных весов и, не спрашивая о пене, вынул и положил перед товарищами бумажку в пять лимонов.
– Мало, – сказал Пантелеев.
Ювелир взял бумажку, чтобы спрятать.
– Ладно, давай, – проговорил Ленька и, спрятав дензнаки в карман, вместе с Сашкой вышел из магазина. – Спекулянт чертов! – буркнул он.
Из магазина пошли на Александровскую толкучку, где за десять лимонов продали первому попавшемуся маклаку Сашкины английские ботинки.
В Шкиду поехали на трамвае: устали за сутки и имели возможность позволить себе такую роскошь.
К Викниксору в кабинет вошли без всякой робости.
– Опять? – спросил тот. – В чем дело?
– Получите за ваши стекла, – сказал Ленька и выложил перед завшколой пятнадцать миллионов рублей.
Викниксор посмотрел на деньги, присел к столу и написал расписку.
– Возьмите, – хмуро сказал он.
Потом смягченным тоном добавил:
– Через месяц приходите.
Сламщики вышли.
– Куда идти? – тихо спросил Сашка.
– Домой, – ответил Ленька, – больше идти некуда.
Сходили в класс, попрощались с товарищами и разошлись – один на Мещанскую, другой на Васильевский остров.
