…Между тем было нечто особенное в ссоре Демида с Филимоном Прокопьевичем. И, конечно, не из-за эвакуированных, которых неласково пригрел хитромудрый Филимон Прокопьевич, разгорелся сыр-бор. Нужна была только причина, чтобы прорвался застарелый нарыв. Ни Демид, ни Филимон не могли подавить в себе вскипевшей ненависти друг к другу, выношенной годами, всей жизнью, и не щадили один другого во взаимных оскорблениях.

Демид все так же стоял возле стола, упираясь кулаком в столешню, накрытую поистертой клеенкой. Он думал, куда же в самом деле девались деньги у тугодума-папаши?

– Да он их сгноил в кубышке! – вдруг осенило его.

– Кого сгноил, варнак?!

– Деньги сгноил! Наверняка. Пока твоя «гарнизация» сработала.

На Филимона Прокопьевича нашло затмение, будто на солнце среди ясного дня наплыла черная тень луны. Шутка ли! Демид наступил ему прямо на сердце – раздавил, как гнилую грушу. Лопнувшие деньги для Филимона были тяжким воспоминанием, что он долгое время всерьез побаивался, как бы ума не лишиться от такого переживания.

– Деньги сгноил, гришь? – заорал Филимон во все горло, рванувшись из-за стола, опрокинув свата Андро-на вместе с табуреткой. – Аааслабодите! Я ему морду сворочу набок! – рвался он из рук Фрола Лалетина и Санюхи Вавилова.

– Тятенька! Тятенька!

– Ох, Демид! Ох, Демид! Как тебе не стыдно! – ругала сестра Мария, поспешно покидая застолье вместе с мальчонками; ее девочки, перепуганные до икоты, жались в углу на деревянной кровати.

– Осподи! Мать пресвятая богородица! – частила Меланья Романовна, крестясь не на иконы, а на затылок Демида.

– Аааатрекааайся, вырооодоок!..

Меланья повисла на шее Демида:

– Отрекись, Демушка! Он вить, леший, сатане служит. Ипеть в новую веру переметнулся – пятидесятую!

– Молчай, старая выдра! – орал Филимон. – Я из вас обоих одним разом весь смысл вытряхну. Одним разом! Мургашка, хватай двустволку. Слышишь? Влупи им по заряду!

– Тя-а-атенька! – подвывала Фроська, бегая между отцом и братом, как бы притаптывая пожар: то к отцу подбежит, то к брату; ее черная расклешенная юбка то раздувалась от крутых поворотов, то опадала. – Чо не поделили-то, господи? Ребятишек, гли, перепугали!

Может, удалось бы мужикам удержать Филимона и Демида, если бы не Головешиха.

– Да ты сам-то каков, соколик?! – подскочила она к Демиду, грозя ему кулаком. – С фронта? С какого фронта? Не со власовцами ли стреблял своих же, как Андрей Старостин? Тот тоже выдавал себя за героя, а как потом открылось – был самым злющим власовцем. Этакими героями, как ты, дороги мостят!

– Власовец?! – хрипло переспросил Демид. Лицо его задергалось и перекосилось. Одним рывком он отбросил прочь Павлуху Лалетина с милиционером Гришей и, не размахиваясь, сунул Головешихе кулаком в подбородок. Тут и пошло. Филимон кого-то сбил с ног и сграбастал за грудки Демида. Трещали рубахи, отлетали стулья и табуретки. «Ааа, такут твое!»-пыхтел Филимон. «Шкура, шкура!»– дубасил отца Демид Филимонович. Сила силу ломала. Один из столов опрокинули. Тетушки с визгом и ревом вслед за Марией с ребятишками бежали прочь из избы. Меланью шквалом отбросило на деревянную кровать, и кто-то грузный навалился на нее спиною. Настасья Ивановна, кажись. Мургашка вопил во всю глотку, угрожая, что он всех перестреляет за Филю:

– Стреляй буду! Бей, Филя! Моя отвечай не будет!

Мургашка и в самом деле лез на кровать за ружьем, висящим на стене.

– Аааай, мааатушки! – завыла Настасья Ивановна. – Саааня, спаааси!

Санюха Вавилов сграбастал Мургашку со спины:

– На мою бабу лезешь, вша таежная! Прысь отселева!

– Кусай буду!

– А, клещ окаянный! – Санюха выбросил Мургашку вон из избы в сени.

А по избе метут, метут, как будто всех закружил внезапно налетевший смерч. Визг, истошный рев, хруст тарелок и чашек под ногами.

– А ежли по-праведному, так вот как! – развернулся кузнец Андрон и ахнул Филимона в челюсть. – Так штоб по-праведному!

– Тятенькааа!

– Отвали ты от меня на полштанины! – орала Головешиха, отбиваясь от милиционера Гриши, который изо всех сил удерживал ее. – Я ему, недоноску, другой глаз вырву!

– Тиха! Тиха!

Рикошетом влетело в затылок Санюхи. Он даже не сообразил, кто его гвозданул. Помотал башкой и, долго не думая, вырвал из железной печки трубу, размахнулся и трахнул по лбу Фрола Лалетина.

– Такут твою в копыто! Это тебе за председательство, моль таежная!..

– Ты штооо?..

На этот раз Фрол Лалетин помел по избе с Санюхой – железную печку раздавили в лепешку. Сопят, рычат и подкидывают друг другу под сосало.

Филимон и Демид свалились на пол, продолжая тузить друг дружку, перекатываясь из стороны в сторону.

Как раз в этот момент в избу вошла Анисья в распахнутом черном полушубке. На нее никто не взглянул. На перевернутом столе рычали Санюха с Фролом, оба дюжие, рукастые. Настасья Ивановна, выручая Санюху, тащила Фрола за ноги, а Фроська удерживала Санюху. Анисья видела только Демида и Филимона. Ей было так стыдно и горько за Демида, что она, кусая губы, спустив шаль на плечи, готова была расплакаться. Демид! Демид! Тот самый Демид, который для юной Анисы был необычайным героем, взаправдашним парнем, и она готова была бежать за ним в огонь и воду, если бы ей годов было побольше. И вот Демид – рычащий, свирепый, расхристанный. И это она его спасла от волков? А может, это не тот Демид, которого она спасла? Тот был какой-то жалостливый, когда смотрел с горы на деревню и по его лицу скатывались слезины…

– Тащите их за ноги, за ноги! – кричал милиционер Гриша,

– Веревки! Веревки! Где веревки? – тормошил Павлуха Лалетин Фроську, когда разняли Фрола Лалетина с Санюхой; Настасья Ивановна успела утащить Санюху из избы.

Наконец-то дерущихся разняли.

Упираясь в пол руками, поднялся Демид. От его гимнастерки и нижней рубахи болтались только лоскутья. Он их тут же сорвал и бросил на пол, камнем опустившись на табуретку.

Филимон, отдуваясь, голый по пояс, уселся на лавку в простенке между двух окон.

Все молчат, трудно переводя дух, и те, что дрались, и те, что разнимали.

Теперь все увидели трезвого свидетеля – Анисью.

Из губ и носа Головешихи текла кровь по подбородку.

– Полюбуйся, полюбуйся вот, доченька, какого ты героя спасла от волков! – хныкала Головешиха, вытирая кровь платком и подбирая шпильки.

Анисья метнулась к Демиду и впилась в него взглядом. Губы у ней подергивались. Все ждали, что она скажет ему.

Демид выпрямился и, будто обвиняемый при словах: «Суд идет!» – встал с табуретки. Лицо его кривилось, словно он пытался улыбнуться Анисье: «Я, мол, невиновен. Не признаю себя виновным».

Но он ничего не сказал.

– Это – это – это – что?! – едва выговорила Анисья с паузами, кусая губы. – Самосуд, да?! Самосуд?! – Она задыхалась от обиды и горя, едва сдерживая слезы. А тут еще Головешиха-мать ввернула:

– Поцелуй его, соколика!

Анисья, не помня себя, ударила Демида по щеке.

– Теперь – меня, меня бей! Твори самосуд! Бей! – И еще раз влепила с левой руки – голова Демида качнулась в сторону.

– Так его! Так! Выродка! – удовлетворенно крякнул Филимон – всклоченный, красномордый, раздувая тугой волосатый живот.

По избе дохнул сквозняк шумных вздохов. Демид стоял перед Анисьей, опустив голову, прерывисто дыша.

– Бей меня! Бей! Твори самосуд!

– Тебя?! – Демид покачал головой. – Н-нет! – еще раз помотал головой: – Тут не было самосуда. С папашей вот итог жизни подбили. Назрела такая необходимость.

Опустив руки, не видя и не слыша никого, Анисья стояла возле Демида, готовая упасть перед ним на колени. Нечаянно взглянула на обнаженную грудь Демида. Что это? Вместо правого соска – лиловое рубчатое пятно в виде пятиконечной звезды – отметина взбешенных бандеровцев в житомирском гестапо… «И я его же!» – обожгло Анисью. Что-то несносно-муторное подкатилось ей прямо к горлу, стесняя дыхание. В ушах возникло странное шипение, словно она с крутого яра Амыла бросилась в пенное улово. И звон, звон в ушах! Расплываются перед глазами звенящие волны…

А Филимон бубнит:

– Все едино изничтожу выродка!

– Не марай руки, Филя, – каркает Головешиха, тыкаясь по избе в поисках своей одежды. – Помяни меня: подберет его эмвэдэ не сегодня так завтра, как Андрюшку Старостина. Не я буду Авдотьей, если не упеку субчика! Он меня еще попомнит, власовец.

– Давай, давай! – глухо ответил Демид. – Тебе не привыкать упекать людей.

Все засобирались уходить.

Фроська вдруг вынула из-за пазухи кусок рыбьего пирога, поглядела на него, недоумевая, и заливисто захохотала:

– Пирог! Ей-бо, пирог! Ха-ха-ха! Чо, думаю, колет в грудях? А туда пирог залетел. Ах, господи! Вот умора-то!

И, как того никто не ждал, Анисья вдруг медленно сникла, опустившись на табуретку возле Демида. И, как мешок, сползла на пол.

– Фроська, воды! Живо! – подхватил ее Демид. – Что с тобою? Уголек?! Уголек!..

– Отвались ты от нее, бандюга! – взыграла Головешиха, отпихнув Демида от Анисьи.

Анисья медленно пришла в себя – звон в ушах оборвался.

– Убирайся, сейчас же! – обессиленно сказала она матери. – Кто тебя сюда звал? Не ты ли успела наговорить Демиду про Филимона у зарода? Кто тебя сюда звал?! Там, где ты, не бывает мира!

– Сдурела!

– Убирайся, слышишь!

Головешиха попятилась от дочери, выговаривая ей обиды: вырастила, выкормила, дала образование, и она же ее гонит.

– Жалеешь, что отхлестала по морде власовца?

– Ты – ты – как смеешь?! Ты забыла, кто ты есть сама? Забыла, какие дела проворачивала здесь вместе с Ухоздвиговым во время войны?

– Отвались ты от меня, дура! – отпрянула Головешиха от дочери и вон из избы, не закрыв за собою дверей – ни избяную, ни в сенях.

Настороженные, трезвеющие взгляды прилипли к Анисье. Про какого Ухоздвигова она в сердцах обмолвилась? Давным-давно не слышали про Ухоздвиговых, и на тебе – Анисья вывернула матери такую вот заначку.

Участковый Гриша в черной шинели, застегнутой на все металлические пуговицы, и в форменной фуражке подошел к Анисье:

– А разве Ухоздвигов был здесь во время войны?

– Что? – опомнилась Анисья. – Какой… Ухоздвигов? А… а… разве… не было здесь Ухоздвигова во время той войны?

– Экое, господи прости! – шумно перевел дух Филимон Прокопьевич. – Чо вспоминать про ту войну!..

Демид вытер лицо лоскутьями рубахи, сел за стол с уцелевшей закуской и выпивкой; Павлуха Лалетин успел поставить на место опрокинутый стол, жалостливо улыбнувшись Анисье. Толстенькая Фроська, причитая, собирала с матерью осколки посуды.

– Бедные мои тарелочки! Фарфоровенькие! Сколь берегла их!.. Из города везла – не разбила. Бедные мои тарелочки…

Фрол Лалетин, успев натянуть дубленую шубу, поджидал в дверях Филимона с Мургашкой, чтоб увести их от греха подальше.

Меланья, набрав в подол юбки побитой посуды, наткнулась на Анисью:

– Чо стоишь, как свечка? Иди отсель! Звали вас с матерью обеих сюда, што ль?

Стыд! Стыд! Позор!