VI
Белица отвела Меланью в отдельную залу для приезжих – комнатушка с двумя окошками, с двумя лавками, голым столом, с иконами в переднем углу и с русской печью на пол-избы – здесь же и пекарня для обитательниц скита.
Куть была отделена от залы ситцевой занавеской. Обволакивающий запах свежеиспеченного пшеничного хлеба успокоил Меланью, и она, поджидая игуменью, крестись на темные лики икон, обдумывала, с чего начать приступ к игуменье – шутка ли, в женский скит мальчонку привезла, да еще с коровой обманула!
Вошла игуменья Пестимия, строгая старуха в черном одеянии, как лодка, проплыла мимо Меланьи. За нею белица Евгения. Пестимия помолилась, а белица тем временем застлала лавку черным плюшем, и тогда Пестимия села возле стола. Посмотрела на Меланью, отбивающую поклоны на коленях.
– Встань.
Меланья поднялась.
– Корову привела?
– Дык-дык белые-то забрали Апроськину корову. Хозяин мой возвернулся из пропащих, Филимон Прокопьевич. В чужую веру прыгнул. Белой Церковью прозывается и согласьем, грит.
– Австрийское согласие?
– Согласие. Согласие,
– Ну, а корова-то тут причем? Ты же привезла девицу и сказала, что к осени приведешь корову. Белых с зимы нету. Ты же ничего не говорила про белых, когда привезла в мой скит болящую?
– Дык хозяин-то – мужик мой – осатанел в чужацкой вере. Тополевый толк наш отринул. Меня смертным боем бил и ребенчишка – малого парнишку – забил насмерть. Привезла вот.
– Кого привезла? – строжела Пестимия, перебирая в пальцах черные четки на шнурке.
– Дык ребенчишка. Сына мово, Демушку.
Игуменья выпрямилась на лавке, положила кисти рук на черное одеяние, обтягивающее ноги до полу, посмотрела на Меланью так сердито, что та снова бухнулась на колени и крестом себя, крестом с поклонами, не жалея лба, стукнулась в половицы, выскобленные до желтизны.
– Зачем ты ребенка привезла? Показать?
– Дык осподи! – к вам привезла: смилуйтесь за ради Христа, матушка!
Игуменья рассердилась!
– Ты никак умом рехнулась?
– Осподи! Осподи! Ма-а-атушка! – завопила Меланья, падая на колени. – За ради Христа!
– Да встань ты! Чего воешь? Как будто я не понимаю вашей кержачьей хитрости! Ох, господи! Спаси и помилуй. Когда же вы прозреете, сирые! Когда же вы вспомните про господа бога, сына человеческого и святого духа! Когда же вы поймете, что входить надо к богу тесными вратами, потому что широкие врата и просторный путь ведут к погибели. И ты… как тебя звать? Меланья? Да встань же ты, наконец.
Меланья поднялась.
– Ну так вот: ты надумала еще в храмов день обмануть меня с коровой. А к обману вел широкий путь и широкие врата моего доверия. А теперь корову белые забрали. И ты все это говоришь перед образами? Ты обманула не меня – господа бога! Может, разговаривала с еретичкой Ефимией, коя проживала у меня с год, натворила паскудства, оплевала святую обитель и ушла. Виделась с Ефимией? Она же из Белой Елани.
– Дык-дык-дык…
– Виделась! Так и есть!
Игуменья поднялась – взгляд, карающий грешницу, пальцами сжала черные четки.
– Вот что, Меланья. Обманувшая обитель – не достойна быть и малый час в ней. А на парнишку твоего смотреть нужды нету – здесь женский скит, не мужской. Или ты не в своем уме?
– Клятьба на нем, мааатушкааа! – завопила Меланья, снова бухнувшись на колени. – Тайная клятьба на нем! Слово с меня взято, мааатушкааа!..
Игуменья задержалась, соображая, о чем бормочет баба, спросила:
– Какая еще «клятьба»?
– Дык-дык колды помирал убиенный…
– Убиенный?
– Допреж сказывал…
– Вразуми меня, господи, понять эту женщину! – взмолилась игуменья Пестимия. – О чем ты бормочешь?
– Дык клятьбу взял с меня духовник в бане – батюшка наш, Прокопий Веденеевич…
– Тот греховодник, которого клянет Елистрах?
– Дык сказал мне он до погибели своей: «Ежли, грит, сгину, то отдай Диомида в скит праведнице Пестимии на возрастанье, чтоб грамоту узнал, писанье мог читать, службы править по нашей тополевой вере. А на то дело, грит, клад завещаю – четыре дюжины золотых и часы ишшо»…
Да простит господь Меланью! Она успела окончательно уверовать, что покойный Прокопий Веденеевич завещал клад не Демиду, а только ей, Меланье, а из того клада – четыре дюжины золотых да часики для Демида… А все, что в туесах – для нее, только для нее, рабицы господней! Это она сама скопила золото. Сама. Сама! Сама ямщину гоняла. Сама. Сама! В туесах ее золото, ее золото!..
Игуменья подумала:
– Тебя мучает какая-то тайна?
– Мучает, матушка. Мучает. Про парнишку свово, Про Демушку.
Игуменья кивнула белице-послушнице, и та вышла за двери.
– Поклянись перед создателем, что говорить будешь только правду.
Меланья поклялась, наложив на себя тройной крест.
– Говори.
Пестимия вернулась на лавку.
– Дык мужик мой – ирод, сатано, отринувший нашу праведную веру…
– Тополевый толк – греховный, – укоротила Пестимия. – В чем твоя тайна, говори!
– Дык Филимон-то – мужик – изводит ребенчишку мово, Демушку.
– Изводит? Почему?
– Дык как по тополевой вере народился…
– Причем тут ваша тополевая вера! Не понимаю.
– Дык-дык радела я с духовником…
– С духовником? С каким духовником?
– Дык-дык с тятенькой, со Прокопием Веденеевичем, как со праведником.
– Как «радела»? Говори же ты толком!
– Дык во стане сперва, когда Филимон во тайгу убег от войны той. Хлеб убирали со свекром, и явленье было ему: матушку свою во сне узрил, и она сказала, чтоб он тайно радел со мною, и радость, грит, будет, и у меня народится сын потома.
– Что? Что? – таращилась игуменья. – Спала со свекором, что ли?
– Во стане сперва, а потом дома. В рубище Евы зрил меня, – лопотала Меланья, и ни искорки стыда не было в ее карих, спокойных, как у коровы, глазах.
– Господи! – Пестимия осенила себя крестом. – Так ты парнишку родила от свекора?
– От духовника, матушка,
– Так он же твой свекор?
– Ежли по мужику…
– Помилуй меня! Кем же еще может быть свекор, как не отцом твоему мужу. Ты хоть в грехах-то покаялась?
– Дык пошто? Как по нашей вере…
– Какая вера?! Дикость! Преступность-то! Сожитие со свекором – отцом мужа твоего, это же тягчайший грех, женщина! Судить за то надо, судить! Не божьим, а мирским судом. Бог осудил вас в ту же ночь, как вы позволили себе экий срам. О, господи! Слышишь ли ты! В тюрьму бы тебя со свекором!
– Дык-дык батюшка-то сказывал – святой Лот со дщерями своими, грит…
– Тьфу! Тьфу! Тьфу! – плевалась Пестимия. – Как же мне с тобой разговаривать, грешница, если ты и греха-то не видишь, когда по уши утопла в грязи и блуде?! Слыхано ли, господи!
– Дык-дык разе я одна тополевка. В Кижарте вот – али вот суседка моя такоже радела с батюшкой и двух дитев народила.
– Господи помилуй, в полицию бы вас! В полицию! Да плетями бы вас, плетями, плетями! Видел царь…
Игуменья осеклась на слове – что поминать царя, когда его пихнули вместе с престолом!
Меланья, не уразумев, за что на нее гневается матушка Пестимия, сказала?
– Дык царь-то не видел. Не было его в стане, когда мы с тятенькой…
– Тьфу, тьфу! Замолкни! Дура ты, что ли, в самом-то деле! И этот ребенок жив?
– Дык привезла к вам, матушка.
Игуменья всплеснула руками:
– Богородица пресвятая, слышишь!? Она привезла ко мне своего выб… – Пестимия не выговорила слово – подавилась. Четки в ее пальцах пощелкивали, будто черт стучал копытцами, танцевал от радости, созерцая нераскаявшуюся грешницу. – О, господи! На старости лет слушать такое…
Игуменья примолкла, а Меланья все так же глядит на нее своими коровьими глазами, ждет милости.
– Что же он завещал тебе, этот блудник и преступник?! И нет ему отпущения грехов!.. Что он завещал?
– Дыд-дык сказал на остатность – мучился от плетей шибко.
– Так его все-таки драли плетями? – обрадовалась игуменья.
– Драли, матушка. Шибко драли казаки…
– Слава Христе, – помолилась игуменья. – Ну, и что он завещал?
– Оставляю, грит, шесть дюжинов золотых на возрастанье Диомида. Четыре, грит, отдай матушке Пестимии, штоб грамоте обучали в скиту и штоб опосля стал духовником, как я…
– Господи! Нераскаявшийся пакостник завещал блуднице, чтоб она на замену ему вырастила еще одного снохача. И она, грешница, привезла в мой чистый скит во грехе и блуде рожденного и просит… Нет, не могу! Сил лишусь, господи!..
