Светало, когда я уловил какое-то движение в хате, затем послышался тонкий, уже ставший знакомым скрип двери, и в реденькой белесоватой дымке я увидел Юлию Антонюк.

Интуиция – великая вещь: я продрог за ночь до кишок, до болезненности во всех мышцах и какой-то слабости, но, увидев Юлию, вдруг взбодрился и почувствовал себя в боевой готовности для сшибки – полным силы и энергии.

Она была в ночной ситцевой рубашке до колен, с распущенными волосами, босая. Стоя на земляной приступке крыльца, она некоторое время прислушивалась, потом пошла вокруг хаты, вглядываясь в рассветный туман, словно кого-то высматривала, ожидала. Заглянула в стодолу и опять двинулась по двору, шаря глазами по сторонам и время от времени останавливаясь и прислушиваясь.

Затем вернулась на крыльцо, легонько приоткрыла скрипучую дверь в сенцы и что-то сказала. Тотчас в дверном проеме появился военный – мужчина в пилотке и плащ-палатке, с автоматом в руке.

Я мгновенно напрягся. Я разглядел его лицо и отчасти фигуру и узнал не столько по фотографии, сколько по словесному портрету: Павловский!

Как он попал в хату?! Как же мы, придурки, просмотрели или прослушали его приход?! Если этой ночью – наверняка из-за шума ветра!

Где-то неподалеку его, по-видимому, ожидали сообщники (близ хаты их не было, иначе бы Юлия не выскочила в одной сорочке), но брать его с неизбежной перестрелкой здесь, на ее глазах, – эту психологически довольно благоприятную для меня возможность я сразу отбросил.

Они простились у изгороди; обнялись, она поцеловала его несколько раз, а он ее, потом высвободился и, не оглядываясь, пошел. А она осталась у столба, трижды перекрестила его вслед и беззвучно, совершенно беззвучно заплакала. И, посмотрев их вместе, увидев, как они прощались, я подумал, что насчет фрицев – все чистая брехня, пацанка у нее наверняка от этого самого Павловского.

И тут я мельком отметил, что Паша – мозга, нечего сказать. Он опять оказался прав, мысленно я ему аплодировал.

В момент появления Павловского из хаты я по привычке взглянул на часы – для рапорта. Было ровно пять ноль-ноль, и я подумал – не пойдет… Начальство не любит приблизительности, не любит в донесениях круглых цифр, и, если напишешь потом «пять ноль-ноль», оно поморщится, решит, что время это взято на авось, с потолка. И для рапорта я зафиксировал – четыре пятьдесят восемь…

Павловский направился не к лесу, а как бы вдоль, двигаясь от хаты строго по прямой, параллельно опушке, и прошел мимо меня в каких-нибудь десяти метрах.

Я хорошо разглядел его сильное, властное лицо и, хотя ничуть не сомневался, что это Павловский и что он от меня уже не уйдет – я слеплю его как глинку! – все же по обыкновению прикинул его словесный портрет:

«Рост – высокий; фигура – средняя; волосы – русые; лоб – широкий; глаза – темно-серые; лицо – овальное; брови – дугообразные, широкие; нос – толстый, прямой, с горизонтальным основанием; рот – средний, с опущенными углами; ухо – треугольное, малое, с выпуклым противокозелком. Броских примет не имеет».

Цвет глаз и мелкие детали я, естественно, не различил. В целом же все вроде сходилось.

Крепенький, с развитой мускулатурой и очень уверенный в себе мужик, нечего сказать. Такие нравятся женщинам. И на мужчин производят впечатление… Павловский, он же Волков, он же Трофименко, он же Грибовский, Казимир, он же Иван, он же Владимир, он же Казимеж, по отчеству Георгиевич, а также Иосифович… Возможны и другие фамилии, имена и отчества… Девять успешных перебросок и четыре железки от немцев… Особо опасен при задержании…

Я помнил все, что было в розыскной ориентировке, а также и скрип начальства, что он отличный стрелок, владеет всеми системами защиты и нападения и будет сопротивляться до последнего. Что же, посмотрим… И, не видя его в глаза, я не сомневался, что такой легко не дастся, придется его дырявить по-настоящему, и я подумал еще, что у меня с собой всего один индивидуальный пакет – чем же его перевязывать?

Экипирован он был безупречно в наше армейское обмундирование, не новое, но и не старое. Офицерская пилотка с полевой, защитного цвета звездочкой, плащ-палатка, вороненый, ухоженный автомат «ППШ» с рожковым магазином и наши хорошие яловые сапоги.

Достигнув конца полянки, он обернулся и помахал Юлии рукой – обхватив столб, она рыдала, широко и некрасиво открывая рот, однако слышны были лишь сдавленные всхлипы. Безусловно, она знала, кто он и что в случае поимки его ожидает.

Понятно, я уже прикинул Павловского для всего, что нам предстояло. В беге я его достану, он от меня не уйдет, это было ясно, и в рукопашной, наверно, одолею. Что же касается перестрелки, то тут мне следовало бы дать фору: он сделает все, чтобы меня убить, я же обязан взять его живым. Даже если он и не радист, а старший группы. Для функельшпиля желателен и старший. Главное – функельшпиль!.. Третьего в крайности можно и не беречь. Если бы только знать, кто из них радист, кто – старший, а кто – третий.

Я снова взглянул туда, где в орешнике находились Лужнов и Фомченко. Они должны были, заложив дрючок, чуть раздвинуть видные мне отсюда две верхние ветви, но этого знака там не было. Уснули они, что ли?.. Я не сомневался: он проник в хату с их стороны – я бы его не прозевал. Помощнички, едрена вошь, нечего сказать!

Я мог манком подать им условленный сигнал, но не стал. И не потому, что хотел все проделать сам, а оттого, что в скоротечной схватке при задержании решает умение, а отнюдь не число. В себе я был совершенно уверен, а они могли наломать дров – запросто.

Павловский уже скрылся в кустарнике. Он направлялся, как я определил, к дубовой роще, мыском выступавшей на опушке леса. Оставив в кустах свою плащ-палатку и вещмешок, я со «шмайссером» в руке, стараясь не произвести и малейшего шума, следовал за ним метрах в пятидесяти параллельным курсом. И все время охолаживал себя – уж очень мне не терпелось посмотреть его в деле.

Вести за ним наблюдение в глухом, чащобном Шиловичском лесу было практически невозможно, и более всего я желал, чтобы где-то здесь, в кустарнике, он встретился со своими сообщниками, вот тут, используя внезапность, я бы их и атаковал. И если судьба не закапризничает, не подведет, считай, они у меня в кармане.

Высокий орешник сменился мелким, с проплешинами чапыжником, а впереди туманной росой серебрилось поле. Павловский шел туда, прямо к дубовой рощице, шел быстро и не оглядываясь; однако следовать за ним по открытому месту я, разумеется, не мог. Да, не талан: ни второго, ни третьего, очевидно, не будет – приходилось брать его одного.

Наметив подходящее место, я выпрямился в низкорослом чапыжнике – он доходил мне до бедер – и, держа «шмайс» внизу, у колена, поднял в левой руке пистолет – «вальтер» карманной носки – и крикнул:

– Стой! Не двигаться! Стрелять буду!

Он мгновенно обернулся и с похвальной быстротой направил на меня автомат, успев при этом окинуть взглядом местность, – нас разделяло каких-нибудь пятьдесят – сорок пять метров.

– Кто вы?! Документы! – делая шаг ему навстречу, крикнул я, стараясь выразить в лице и в голосе волнение.

Мой вопрос и требование предъявить документы выглядели в данной ситуации, на таком расстоянии нелепо и наивно – к этому я и стремился.

Я фиксировал его лицо и видел, как, положив палец на спуск, он спокойно прицелился в меня. Он не торопился и рассматривал меня с явным интересом. Ему, вооруженному автоматом и весьма уверенному в себе, я со своей игрушечной пушчонкой представлялся, очевидно, не более чем придурком из начинающих, живой мишенью.

Уверен, ему и в голову не могло прийти, что даже из этой пукалки я успеваю посадить две, а то и три пули в подброшенную вверх консервную банку и что за годы войны я взял живьем более сотни агентов-парашютистов, а они-то хорошо знают, что их ожидает в случае поимки, и потому сопротивляются с ожесточением смертников.

Я упредил его, может, на какую-то долю секунды и рухнул в чапыжник одновременно с очередью из его автомата. Меня осыпало листвой и обожгло бок – все-таки задел! Пули прошли впритирку, он чуть меня не убил, молодчик, – с таким не каждый день встречаешься; мысленно я ему аплодировал.

Упав и громко застонав, я стремительно отполз метров на десять влево, за плотный куст орешины. И, притаясь в мокрой траве за кустом, с автоматом наизготове снова застонал, направляя ладонью звук вниз и в ту сторону, где я упал.

Этот трюк я проделывал уже множество раз и не сомневался, что Павловский решит, что я тяжело ранен, и обязательно вернется, чтобы добить меня и забрать документы. Он подойдет к тому месту, где я упал, при этом окажется ко мне боком, и я двумя очередями из-за куста внезапно обезручу его. Лишь бы он хоть на мгновение оказался ко мне боком, а не грудью.

Но тут произошло неожиданное.

– Бросай оружие!.. Руки вверх!.. – услышал я громкие возгласы и, выглянув, увидел Лужнова и Фомченко: с автоматами навскидку они выскочили из кустов метрах в семидесяти от меня. Значит, они не спали – просто забыли подать знак, но сейчас-то, без моего сигнала, зачем они вылезли?!

Павловский без промедления ответил им очередями из автомата – они быстро присели, но в Лужнова он вроде попал, или мне показалось, и тут мне пришлось отдать должное сообразительности Павловского.

Он, конечно, понял, что это засада, и, не желая, видимо, рисковать – все-таки один против троих, – стремглав бросился бежать, но не к лесу, а назад, в орешник. Причем как раз посредине между мною и Лужновым с Фомченко, так что на какое-то время мы, оказываясь на одной с ним прямой, вообще бы не смогли стрелять, а он сумел бы достичь кустов.

Его следовало немедля стреножить! – я вскинул «шмайс» и, метя ему по коленям, нажал спуск и чуть повел автоматом. В то же мгновение он дернулся, словно споткнулся о невидимое препятствие, и упал в чапыжник. И по тому, как он грохнулся, я понял, что не просто попал ему в ноги, а сделал, что и требовалось: раздробил коленные суставы.

Я бросился к нему. Как я определил на слух, он расстрелял двадцать семь – тридцать патронов, и теперь прежде всего ему необходимо перезарядить автомат. С другой стороны бежали Лужнов и Фомченко, на плече у Лужнова расползалось темное пятно. Я не ошибся – он был ранен, но мне вдруг стало смешно. Они бежали короткими зигзагами, как я учил, но зачем сейчас было все это?! Ведь в них никто не целился и никто не стрелял – умора!

Я увидел Павловского первым. Лежа на спине, с напряженным лицом он лихорадочно вставлял в автомат новый магазин. Я рванулся к нему – оставались какие-то метры, – и тут случилось самое страшное, чего я не предвидел и никак от Павловского не ожидал: прежде чем я в броске достал его, он внезапно ткнул стволом автомата себе под челюсть и нажал спуск…