Фомченко разбудил меня, как я приказал, точненько, минута в минуту, и старательно доложил свои наблюдения – ничего существенного.

Исполнительные они оба, особенно Фомченко. Старше меня по званию, а скажешь слово – и бросается, как мальчик, на полусогнутых.

Хорошие они ребята, только ведь это не профессия. А толку от них в случае чего будет на грош – это уж как пить дать! Умения у них нет, да и возраст… После тридцати мышцы уже теряют быстроту и реакция не та…

Юлия уже на моих глазах трижды ходила к лесу и притаскивала оттуда валежник, очевидно про запас, на зиму. Каждый раз, чтобы не терять ее из виду, я перебирался к другому чердачному окну и наблюдал оттуда. Но у леса она не задерживалась, в чащу ни разу не углублялась, она торопилась назад, к малышке, и цель ее ходок, несомненно, была одна – топливо.

Волокла здоровенные валежины и толстые сучья – еле-еле перла, – их бы надо пилить, а она принялась затем тюкать ржавым колуном.

У Свирида наверняка имелись топор с пилой, была у него и лошадь, и дров навалом – две большущие поленницы березового швырка, – и не хворый бы по-родственному подбросить ей хоть воз.

Юлия возилась на виду около хаты, а я тем временем подзанялся с Фомченко и Лужновым.

Все эти оперативники из частей для поимки агентов-парашютистов практически непригодны. Тут нужны розыскники-профессионалы, поимистые, с мертвой хваткой. А эти, объектовые, что они умеют, чем занимаются?.. В авиации – противодиверсионным обеспечением техники и аэродрома, ну и еще предотвращением возможного перелета. И я сразу сказал себе: коль их прислали, ничего не поделаешь, но надейся только на себя.

Однако я хорошо знал, что от такого вот геморройного занятия, от долгого безрезультатного сидения скисают и более опытные и крепкие мужики. А неизвестно, сколько нам еще придется здесь проторчать.

Сколько бы ни пришлось, мы должны – как пружина в капкане – каждое мгновение быть готовы к действию. И потому моя обязанность поддерживать этих двух морально и физически плюс поднатаскать их, сообщить им хоть какие-то азы, и прежде всего применительно к нашему заданию.

Все это я обдумал еще ночью и решил, чтобы не терять время попусту, ежедневно два-три часа заниматься с ними.

Начал я от Адама и Евы: рассказал о своей первой встрече с агентами-парашютистами; я ее помнил так, будто это было не три с лишним года назад, а вчера или даже сегодня.

Вижу как сейчас: шоссе под Оршей – вторая неделя войны. Беженцы, подводы с барахлишком, инвалидами и стариками, обозы с ранеными. Воронки от бомб, трупы на обочинах. Гонят скот, вывозят машины, станки, и бредут, бредут навьюченные даже дети, тащатся из последних сил – только бы уйти от немца. Плач, рев, растерянность, неразбериха, самые невероятные слухи, десанты и диверсанты. А немецкие самолеты ходят по головам, что хотят, то и делают.

В задачи и обязанности нашего погранполка, державшего в тот момент контрольно-пропускной и заградительный режимы на отходах от Орши, только официально – по приказу – входило:

наведение и поддержание в тылах фронта должного порядка;

проверка документов, а в случае необходимости – при возникновении подозрений – и личных вещей как у гражданских, так и у военнослужащих независимо от занимаемых должностей и званий; проверка всего проходящего гужевого и автотранспорта;

охрана важнейших объектов и обеспечение бесперебойной работы связи;

задержание и доставка на сборные пункты самовольно уходящих в тыл красноармейцев, командиров; вылавливание и арест дезертиров;

регулирование движения на дорогах и эвакуации; предельная загрузка всего транспорта, двигающегося на восток; очищение в случае необходимости дорог от беженцев;

ну и, разумеется, в первую очередь – поимка и уничтожение немецких шпионов и диверсантов, борьба с вражескими десантами.

Все это входило в наши задачи и обязанности официально, по приказу, а чем мы только тогда не занимались – не перечислишь! – даже роды приходилось принимать.

Так вот, под вечер останавливаем на шоссе для проверки «эмку». Рядом с водителем – майор госбезопасности: сиреневая коверкотовая гимнастерочка, на петлицах – по ромбу, два ордена, потемнелый нагрудный знак «Почетный чекист». На заднем сиденье – его жена, миловидная блондинка, с мальчиком лет трех-четырех, и еще один, спортивного вида, со значком ворошиловского стрелка и двумя кубарями – сержант госбезопасности. Майор Фомин с женой и ребенком следует в город Москву, в распоряжение НКВД СССР. Кроме личных вещей, в машине два толстенных пакета, опечатанные гербовыми сургучными печатями НКВД Белоруссии, – совершенно секретные документы, что оговорено в предписании. И шофер там указан, и сержант – для охраны.

Все чин чином, все продумано и правдоподобно. Документы безупречные; на удостоверении у майора хорошо нам уже знакомая подпись – черной тушью – Наркома внутренних дел Белоруссии, а на удостоверении к нагрудному знаку, выданному еще в 1930 году, личная роспись Менжинского. И у жены, вольнонаемной сотрудницы органов НКВД, и у военного шофера, и у сержанта – тоже абсолютно безупречные документы. Номер у «эмки» минский, паспорт и путевой лист подлинные, соответствующие; на висящем в машине маузере-раскладке серебряная пластинка с гравировкой: «Тов. Фомину (инициалы) от ОГПУ СССР».

Ни единой задоринки – ни в бумагах, ни в экипировке, ни в поведении. Имелись даже сходные признаки в словесных портретах ребенка и родителей – белявый, с голубыми глазами, как и мама, и скуластый, с широким прямым лбом, как отец. Все чин чином плюс отличное знание оперативной обстановки. Майор промежду прочим негромко, доверительно сказал:

– Вы от Бориса Ивановича? От Кондрашина?..

Капитан Кондрашин Борис Иванович третьи сутки исполнял обязанности командира нашего погранполка – даже это они знали.

И все-таки мы их взяли.

Рассказывая Фомченко и Лужнову действительный случай, я для пользы дела по воспитательным соображениям кое-что приукрасил.

Взяли мы в основном трупы, а блондинку, тоже начавшую стрелять, тяжело ранили.

Как оказалось, мальчик был сынишка советского командира, подобранный немцами где-то у границы в первые сутки войны. Его натаскивали несколько дней, приучали называть «майора» папой, а блондинку – мамой, и приучили. Но так как он иногда сбивался и говорил ей «тетя» (или ему «дядя», уже не помню), ребенка заставляли молчать, когда его держали за руку. С этой же целью – чтобы в нужные минуты он не говорил – ему засовывали в рот леденцы.

При проверке документов, сжимая маленькую ладошку, «мама» – она оказалась радисткой – от напряжения, видно, сделала ему больно, и он поморщился.

Кстати, потом, обхватив ее, окровавленную, полуживую, обеими руками, он вцепился намертво и дико кричал; в этой страшной для него передряге она наверняка казалась ему самым близким человеком.

Был я тогда молодым и сопливым, хотя два года уже прослужил на границе. И заметил, что она сдавливает мальчику ладошку и он морщится и что рот у него занят леденцами, не я, а лейтенант Хрусталев, мой начальник заставы, проверявший документы.

Он и подал нам условный знак, а сам, взяв у бойца-пограничника винтовку, не говоря ни слова, с силой ткнул штыком несколько раз в засургученные пакеты – звук был металлический (там оказались рации в специальных дюралевых футлярах).

– Что вы делаете?! – возмущенно закричал майор.

Это был сигнал, потому что мгновенно все четверо выхватили пистолеты.

Я страховал с левой стороны машины, стоял у задней дверцы и по расчету «держал» в первую очередь «сержанта» и шофера. Как только они обнажили свои пушки, я без промедления вогнал «сержанту» две пули между глаз, а третью всадил в висок шоферу.

«Майора» заколол Хрусталев; он же обезвредил и блондинку, успевшую, однако, смертельно ранить бойца-пограничника.

Толковый мужик был Хрусталев, находчивый, умелый и решительный. Он не только что у майора, он и у комиссара госбезопасности или генерала в случае необходимости проверил бы штыком и любые секретные пакеты, и какой угодно багаж.

Толковый он был мужик, а спустя неделю в такой же примерно ситуации, как под Оршей, только ближе к Смоленску, помешкал секунды и заплатил за это жизнью. Тут всегда так – кто кого упредит…

Про трупы я, понятно, и слова не сказал. А лозунг тогда, промежду прочим, везде был, да и команда нам: «Уничтожай немецких шпионов и диверсантов!» Сколько мы их перестреляли… Пока не поумнели. А теперь вот попробуй хоть одного взять неживым, да с тебя три шкуры снимут и в личное дело подошьют.

Просвещая Фомченко и Лужнова, я, чтобы они не отвлекались, одновременно продолжал наблюдать. Я говорил, то и дело поглядывая в окно, а они смотрели мне в рот глазами девять на двенадцать.

Примечательно, что воевали оба, как и я, с первого лета. Фомченко до ранения был штурман эскадрильи, а Лужнов – командир звена. Не знаю, как они летали, судя по наградам, неплохо. Что же касается активного розыска и силового задержания, они не представляли себе азбучных истин, и я уверился, что проку от них будет в случае чего – шиш да кумыш!..

Выждав, пока сумерки сгустились, мы натаскали на чердак сена, полыни от блох и устроились с удобствами.

Как только совсем стемнело, я расположил офицеров в кустах за хатой Юлии, метрах в пятидесяти, а сам поместился с другой, фасадной стороны. Предварительно мы оговорили все возможные ситуации и обусловили сигналы взаимодействия; я разъяснил им все дважды, втолковал, как первоклашкам.

– Если он будет один, – прямо сказал я, – то вы мне не понадобитесь. Если будет один, сидите и не вылезайте…