Дориан Грей
1
Заходил правозаступник Иванов – с брюшком и беленькими усиками: рассказал два таинственных случая из своей жизни.
Сорокина, откинувшись на спинку, рассеянно слушала. Смотрела равнодушно и снисходительно, как ленивая учительница. Над стулом висел календарь и Энгельс в кумачной раме.
Ломились в лавки. Несло постным. Взлетали грачи с прутьями в клювах. Гора на другом берегу была бурая, а зимой – грязно-белая, исчерченная тонкими деревьями, будто струями дождя.
– перед ротой командир, —
пели солдаты, —
хорошо маршировал.
С полотенцем на руке, Сорокина смотрелась в зеркало: под глазами начинало морщиться. Пришел отец, веселый:
– Я узнал рецепт, как варить гуталин.
Мать поставила на стол солонку и проворно подошла к окну.
– Пахомова! Вся изогнулась. Откинулась назад. Остановилась и оглядывается.
И, поправив черную наколку, осанисто, словно дама на портрете в губернском музее, посмотрела на отца.
Он, бравый, с висячим носом, как у тапира в «Географии», стоял перед зеркалом и протирал стетоскоп.
Тучи разбегались. Старуха Грызлова, в черной мантилье с кружевами и стеклярусом, несла церковную свечу в голубом фарфоровом подсвечнике.
– Сегодняшний ветер, – подняла она палец, – до Вознесенья.
То там, то здесь ударяли в колокол.
Сорокина поколебалась. Нищая открыла дверь.
Тоненькие свечи освещали подбородки. Духовные особы в черном бархате толпились на средине, перед лакированным крестом.
– Глагола ему Пилат!..
Пахомова, в толстом желтом пальто, не мигая, смотрела на свою свечку.
Моргали звезды. Сторож, задрав бороду, стоял под колокольней:
– Нюрка, шесть раз бей.
– Я полагала, вы неверующая, – подошла курносенькая регистраторша Мильонщикова.
Вертелась карусель, блестя фонариками, и, болтая пестрыми подвесками, медленно играла краковяк.
– русский, немец и поляк,
– напевала Мильонщикова.
Светился погребок. Пошатываясь, вылезли конторщики:
– Ваня, не падай…
– Кто это?
– Не знаю. Вылитая копия Дориана Грея – как вы полагаете?
Ваня. Плескались в вставленных в вертушку бутылках кагор и мадера, освещенные лампочками. Ваня.
2
На скамейках губернского стадиона сидели няньки. Голый малый в коротеньких штанишках, задыхаясь, бегал вдоль забора.
Сорокина встала и, оглядываясь, медленно пошла.
– Вы не Василий Логгинович? – прислонясь к воротам, тихо спросил пьяный.
Грудастая девица сунула записку и отпрянула:
«Придите, послушайте слово „За что умер Христос“».
Цвела картошка. На оконцах красовались занавесочки, были расставлены бутылки с вишнями и сахарным песком. Побулькивали граммофоны.
Поздоровалась дебелая старуха в красной кофте – уборщица Осипиха.
– Товарищ Сорокина, – сказала она, – я извиняюсь: какая чудная погода.
Голубые и зеленые пространства между облаками бледнели.
На гвозде была чужая шапка и правозаступникова палка с монограммами.
Самовар шумел. На скатерти краснелся отсвет от вазочки с вареньем.
– Религия – единственное, что нам осталось, – задушевно говорила мать: – Пахомова – кривляка, но она – религиозная, и ей прощаешь.
И, держа на полдороге к губам чашку, значительно глядела на отца.
Он дунул носом.
Правозаступник принялся рассказывать таинственные случаи. В тени на письменном столе показывал зубы череп.
Фонари горели под деревьями. Музыканты на эстраде подбоченивались, покуривали и глазели. Заиграли вальс. Притопывая, кавалеры чинно танцевали с кавалерами. Расходясь, раскланивались и жали руки.
Сорокина ждала в потемках за скамейками.
Вот он. Шапка на затылке, тоненький…
Если бы она его остановила:
– Ваня, – может быть, все объяснилось бы: он перепутал, думал, что не в пять, а в шесть.
– Не забираться же с пяти, раз – в шесть.
Она взяла бы его за руку, и он ее повел бы:
– Мы поедем в лодке. У меня есть лодка «Сун-Ят-Сен».
3
Мать вышла запереть. В сандалиях, она стояла низенькая, и ее наколка была видна сверху, как на блюдечке. Старуха Грызлова прогуливалась – в пелерине. Нагибалась и рассматривала листья на земле.
– Шершавым кверху, – примечала она: – к урожаю.
В открытое окно Сорокина увидела затылок ее внучки.
Она сидела за роялем и играла вальс «Диана». Правозаступник Иванов, опершись на окно, стоял снаружи. Покачивая головой, он пел с чувством:
– дэ ин юс вокандо,
дэ акционэ данда.
И его чванное лицо было мечтательно: приходила в голову Италия, вспоминался университет.
Развевались паутины. Под бурыми деревьями белелась церковь с синими углами.
– Мама, – кляузничала девчонка за забором, – Манька поросенка то розгами, то – пугает.
Библиотекарша смотрела на входящих и угадывала:
– «Джимми Хиггинс»?
По улице Вождей слонялись кавалеры в наглаженных штанах и девицы в кожаных шляпах:
– В Америке рекламы пишутся на облаках… – Мечтали.
В сквере подкатилась Осипиха с георгиной на груди и старалась разжалобить:
– Говорят, я гуляка, – горевала она, – а я и дорог не знаю.
– В первую декаду – иссушающие ядра, – предложил газету зеленоватый старичок, – во вторую – обложные дожди.
Подсела Мильонщикова:
– Пройдемтесь в поле.
Голубенькое небо блекло. Тоненькие птички пролетали над землей.
– Помните, – оглянулась и понизила голос Мильонщикова, – однажды весной мы обратили внимание…
Молчали. В городе светлелись под непогасшим небом фонари. Расстались не скоро.
– Эти звезды, – показала Сорокина, – называются Сэптэнтрионэс…
Отец, приподняв брови, думал над пасьянсом. Мать порола ватерпруф. Сорокина раскрыла книгу из библиотеки.
Тикали часы. Били. Тикали.
За окном собака лаяла по-зимнему.
«Дориан, Дориан», – там и сям было напечатано в книге:
– «Дориан, Дориан».
