В то утро я проснулся довольно рано от того, что услышал, как некто скрипит пером по бумаге. Движения пера были быстрыми, даже нервическими, я слышал, как с него то и дело слетали капли чернил и падали на бумагу.

«Кто бы это мог так писать?» – подумал я, приподнимая с подушки голову и оглядывая полутемную комнату. Никого. Однако же неизвестное мне перо продолжало упрямо скрипеть. Более того, прямо подле моей кровати послышались явственные женские вздохи и всхлипывания. Значит, этот некто писал и вздыхал прямо перед моим носом, но я по совершенно непонятной и неизвестной мне причине не мог этого наблюдать!

«Видно, я слишком уж переусердствовал с этими колягинскими кружевницами, и теперь нужно как следует отдохнуть и выспаться», – подумал я и поспешно накрыл голову подушкой.

Но тут все половицы в доме заскрипели. Я приоткрыл глаз и увидел подле кровати сразу с дюжину голых женских ног!

В ужасе я зажмурился, но, переборов минутное малодушие, снова приоткрыл глаз: да, действительно, в моей комнате стояло с дюжину голых женских ног! Иные из них были бледны, как скисшее молоко, иные розовы, словно клюквенный кисель, а четыре ноги неподвижно стояли носками вперед перед моей кроватью, подобно пушкам, приготовившимся к сражению. При этом на всех ногах блестела рыбья чешуя.

– Это снова вы, кружевницы? – полюбопытствовал я, не торопясь, впрочем, распахивать одеяло.

 

«Пляшущие у кровати гусара»

 

В ответ послышалось лишь тихое хихиканье. О, конечно, суровые колягинские кружевницы не стали бы так хихикать! Если бы это были они, то, без всякого сомнения, давно были бы уже в моей постели, без всяких церемоний вынуждая меня заняться прямым мужским делом. И ведь вынудили бы, бестии, вынудили бы, кол им в глотки!

Приободрившись, что это не кружевницы, я высунул голову из-под подушки и с облегчением увидел княжну Мохновецкую, ее подругу, известную всем мадам Кулебяку и нескольких их служанок. Все они имели довольно странный вид: совершенно обнаженные, но с плечами и грудями, густо усыпанными рыбьей чешуей и блестками. Волосы же на их головах были скручены жемчужными нитками и перевиты бумажными лилиями.

– Это я, Ундина, со своими подводными фрейлинами! – закатив глаза, объявила княжна Мохновецкая и торжественно поставила на мою постель ногу.

Я вздохнул: неделю назад я имел неосторожность – заставил княжну Мохновецкую и мадам Кулебяку изображать одалисок. При этом я выкрасил их служанок в черный цвет и назначил рабынями. Они должны были с помощью опахал остужать наши разгоряченные члены, а также по малейшему знаку привносить всякое разнообразие в наши утехи.

И вот теперь все они снова ко мне явились, чтобы заняться все тем же, но только на этот раз в виде ундин и рыбок.

Но что делать?! Хоть я совершенно обессилел от любовных баталий с колягинскими кружевницами, однако же не желал уронить себя в глазах княжны и ее подруги.

– Здравствуй, батюшка Нептун! – меж тем гнусавыми голосами запели девки княжны и пустились в пляс, громко застучав грубыми своими пятками по полу.

– Вставайте же, поручик! – княжна многозначительно поманила меня из постели пальчиком. – Вы мужчина с редкостным воображением и сумеете по достоинству оценить представление, которое мы приуготовили для вас. Думаю, вы и сами охотно примете в нем участие. Эй, девки!

Служанки княжны разом бухнулись на колени и локти и призывно завиляли задами. Мадам Кулебяка закурила трубку и уселась верхом на самую толстую.

Хоть и был я весьма изможден любовной баталией с колягинскими кружевницами, однако же при виде такого зрелища немедленно сбросил с себя одеяло и решительно вскочил с кровати.

У присутствовавших загорелись глаза, но вдруг все они разом вскрикнули (вскрикнула даже толстая служанка, стоявшая ко мне задом) и в ужасе закрыли глаза руками.

Что такое? Я невольно опустил глаза… у меня не было уда… Там, где он обычно располагался, было просто ровное место… Я замер от крайнего изумления, потом стал хлопать и судорожно ощупать всякую пядь между ног. Нет уда! Я яростно щипал себя за ягодицы, надеясь, что все это только жуткий сон, что вот сейчас я проснусь и увижу свой уд на месте. Но нет, это был не сон. Мой уд действительно исчез самым непостижимым образом. Неужто, пока я спал, мои враги незаметно отсекли его? Но нет: ни раны, ни даже маленькой царапинки не было на том ровном месте, где надлежало располагаться моему орудию.

Я схватил со стола зеркало, надеясь увидеть хотя бы там его отражение. Хотя бы только одно отражение!!! Это дало бы мне хоть какую-то надежду. Тщетно: и в зеркале уд не показался.

Княжна Мохновецкая, чтобы уж окончательно удостовериться, что глаза ее не обманывают, обыскала все места на мне, где мог, по ее разумению, находиться мой уд, и даже те места, куда он мог случайно завалиться.

Ничего не найдя, княжна презрительно фыркнула и, гордо подняв голову, будто я ее чем-то оскорбил, пошла прочь из комнаты.

За княжной, презрительно фыркая, поспешили остальные.

Я же, продолжая оставаться в совершенной растерянности, кликнул Тимофея – может быть, он сумеет растолковать невероятное происшествие.

Вошел Тимофей. Несмотря на утро, он уже был изрядно пьян.

– Тимофей! – воскликнул я дрогнувшим голосом. – Ты видишь?!

– Так точно, барин, отлично все вижу!

– Что же ты видишь, каналья?!

– Я все отлично вижу, барин! Все!

– А ну-ка посмотри внимательно сюда! – я указал себе между ног. – Со мною случилась какая-то невероятная странность! Просто совершенная нелепость! Куда-то подевался мой уд! Всегда был, а сегодня утром вдруг пропал! Ну, видишь?!

Тимофей, дабы не потерять равновесие, слегка согнул колени и вперил испытующий взор мне между ног. Потом неопределенно пожал плечами.

– Ну, видишь теперь?

– Вижу.

– Что, нет уда?! – спросил я с надеждой, что услышу в ответ «Есть, есть уд».

– Кажись, нету.

– Так нету? Или – только «кажись, нету»?

– Нету.

– Как же это, по-твоему, следует понимать?

Тимофей вновь пожал плечами и, зевнув, молвил:

– Уж как-нибудь выкрутишься, барин. Тебе не впервой.

– Да как же я выкручусь из такого положения, остолоп?!! – я схватил Тимофея за грудки.

– Ну, уж как-нибудь… – Тимофей отворачивал голову, чтобы не дышать на меня свежим перегаром.

Я сел и впал в совершенную хандру. Какой станет моя жизнь после утраты уда и что я вообще буду теперь делать? А как я без своего орудия в Испанию отправлюсь на помощь нашей союзнице? Но ведь должно же быть хоть какое-то внятное объяснение случившемуся?

Первое, что пришло мне на ум, – это колягинские кружевницы похитили мой орган. Нужно немедленно вызволять его! Я быстро оделся, схватил саблю и поспешил в логово артельщиц.

Там было пусто. Дворник мне пояснил, что всех кружевниц забрали в околоток за то, что они хмельной гурьбой затаскивали случайных прохожих в подвал и там творили с ними всяческие безобразия.

– Какие ж безобразия? – спросил я.

– Да уж знамо дело, какие, – усмехнулся в бороду дворник. – А то, барин, сами не знаете…

Я устремился к околотку.

– Здесь ли колягинские кружевницы? – спросил я солдата, охранявшего вход. – Мне нужно срочно с ними повидаться!

– Недозволительно, барин.

– Дам целковый!

– Недозволительно.

Как ни упрашивал я солдата, он не соглашался пустить меня к артельщицам. Когда же я объяснил, почему именно я хочу видеть арестованных девиц, и даже показал место, с коего был похищен мой орган, солдат поспешно перекрестился и вскинул на меня ружье.

Разговаривать далее было бесполезно, я поплелся назад.

На столе в своей комнате я нашел письмо следующего содержания:

«Милостивый государь! Покорно прошу сделать одолжение и уже не являться к нам более! Ваше появление в нашем доме будет рассматриваться впредь не иначе как оскорбление всему семейству и наглый вызов самоей нравственности.

Вы и сами должны понимать, что после появления в нашем доме в пятницу Вашего детородного органа и учинения им всевозможных гнусных безобразий в присутствии гостей Ваше личное появление у нас впредь уже невозможно.

Если бы Вы были достойным членом общества, то, конечно, не позволили бы своему детородному органу самостоятельно разгуливать по улицам и, являясь в порядочные дома, учинять там совершенные мерзости!

С совершенным почтением Статский советник Евстратиков».

Кто принес это письмо и каким образом оно оказалось на моем столе, пьяный Тимофей объяснить не смог.

Я действительно когда-то бывал в доме Евстратиковых и волочился и за самой матушкой Евстратиковой, и за двумя ее дочерьми попеременно в надежде, что из трех их сердец покорю хотя бы одно. Однако ухаживать за этими дамами я старался незаметно, поскольку очень уважал все почтенное семейство, а главу его, статского советника Ивана Евстратикова, вообще почитал за одного из достойнейших сынов Отечества. Мог ли я в таких обстоятельствах бросить хотя бы тень на благородную семью?!

Ужасно теперь даже было представить, на какие низости мог решиться уд, получив полную независимость от меня! Лишь одно меня приободрило, и притом существенно: мой уд не исчез совершенно бесследно. Но все-таки это было слабым утешением. Получивши полную свободу, мой детородный орган, как теперь мне стало ясно, впал в непозволительное буйство. Не имея никаких нравственных устоев, он мог наделать всевозможных бед.

Весь день и всю ночь я провел в тягостных мучительных раздумьях. Вся моя жизнь – коту под хвост! Кто я теперь? Ни мужчина, ни женщина! Просто человек. И как вернуть на место уд?

Наконец, чтобы освежиться, я решил прогуляться. Ноги сами принесли меня к околотку. Но меня вновь ждала здесь неудача. И новый охранник ни за что не пожелал пустить меня к арестованным кружевницам, беседа с которыми могла бы, по моему разумению, пролить свет на тайну исчезновения уда. Увы. Под заунывное пение кружевниц, доносившееся даже на улицу из казематов, я печально поплелся домой.

…Вернувшись домой, я обнаружил на своем столе уже два письма. Одно было от капитана егерского полка Брунжевицкого, а второе от некой мадам Максимович.

Капитан сообщал, что мой уд набросился на него с кинжалом у Щучьего двора и, воспользовавшись минутным замешательством капитана, похитил у него деньги и важные казенные документы. Брунжевицкий теперь требовал, чтобы я со всею строгостью разобрался с удом-самоуправцем и незамедлительно вернул похищенные деньги и документы.

«Милостивый государь, Вы должны знать, что эти документы имеют государственный и притом сугубо приватный характер, – писал капитан. – Не будучи уполномоченным даже и в малой толике сообщать постороннему лицу о них, отмечу лишь, что от решений, намеченных в сих документах, во многом зависит будущность России и всех народов, населяющих Европу. Эти документы ни в коем случае не должны стать предметом гласности, и ежели вы немедленно не представите похищенное, то я оставляю за собой право обратиться прямо к Государю императору».

Мадам же Максимович писала о том, что мой детородный орган чрезвычайно напугал ее, когда она, возвращаясь с прогулки, вдруг увидела его пред собой, пристально смотрящим ей прямо в глаза.

«…Это верх неприличия – смотреть прямо в глаза даме из высшего общества,  – писала мадам Максимович. – Надобно уметь делать различия между дворовой девкой и знатной особой. И уже совершенно непозволительно требовать от знатной особы немедленного уединения».

Максимович настаивала, чтобы я на ее глазах со всею суровостью высек свой уд, а в противном случае грозилась обратиться в суд.

Я отписал мадам Максимович, что приложу все свои силы, дабы как можно быстрее отыскать наглеца и заставить его извиниться пред ней.

Целыми днями я сновал теперь по городу в надежде найти свой уд. Я спрашивал знакомых – не видели ли они его. Одни говорили, что видели его гуляющим по Летнему саду, другие – что он только что вышел из кабака и умчался на тройке в сторону Каменного острова, а горничная одной моей знакомой сообщила, что он направился с какой-то дамой в театр. Но в какой именно, не смогла сказать.

Однажды мне улыбнулась удача. Но, увы, я не сумел ею воспользоваться. Я увидел, как мой уд разговаривал на Сенной с торговкой, но только я начал подкрадываться, как он быстро вскочил на коня и ускакал.

Ко мне на квартиру стали приходить письма уже из окрестностей Петербурга. Вероятно, уду наскучила столица и он решил найти себе применение в провинции и тем самым расширил географию бесчинств. Из Тосны, из Гатчины, из других городов и поселков приходили теперь мне письма возмущенных жителей. Приходили даже и ходоки с рассказами о бесстыдных похождениях беглеца.

Староста деревни Сосновка, которая располагается в двадцати пяти верстах от Петербурга, упал на колени прямо на пороге моей комнаты и умолял меня пресечь, наконец, похождения моего детородного органа. Слезы капали в седеющую бороду старосты, когда он рассказывал, как уд мой заявился в соседнюю деревню Бенек и обрюхатил всех тамошних обитательниц.

– Как они теперь сеять и жать будут?! – вопрошал староста. – У всех малые дети и еще теперь будут! Ведь они по миру пойдут! И у нас в Сосновке то же будет, коли вы его не усовестите да не образумите!

Я обнял старика, поднял его с колен, и мы тотчас же поскакали в Бенек. Но поздно: мой уд уже оставил это село и, по рассказам очевидцев, обогнув Сосновку с востока, оврагами вновь устремился в Северную столицу.

Итак, пока мой уд вел веселую и полную всяческих приключений жизнь, сам я принужден был сидеть дома бирюком или же тщетно гоняться за ним по Петербургу и окрестностям!

Это было невыносимо! Трудно даже описать, в каких мучительных раздумьях проводил я теперь бессонные ночи, как поминутно опускал взор либо руку туда, где чаял обнаружить беглеца и почувствовать себя вновь мужчиной, а не просто человеком. Вскоре терпеть душевные страдания мне было уже невмочь. Передумав все возможные в моем положении действия, я решил, наконец, застрелиться.

Рано поутру, поставивши пред спящим Тимофеем бутылку шампанского и большой кус жареной гусятины на добрую память о себе, я вышел из дому и направился к Мойке.

Стреляться я решил на мосту, дабы в случае и не смертельного выстрела упасть в воду и тем самым довершить задуманное.

Взошедши на мост, я увидел незнакомку, устремившую взор в реку. Одного взгляда на девушку было достаточно, чтобы сразу понять, что и она пришла сюда, дабы свести счеты с жизнью. Она стояла уже по ту сторону чугунных перил с камнем на шее. Мне стало жаль девушку. «Ладно, я пришел сюда стреляться, – подумал я. – У меня уд сбежал, и потому другого выхода у меня просто нет. Но зачем же барышне погибать? Ведь от нее-то ничего существенного не могло сбежать! Ну, положим, от нее сбежали груди, но это не такая уж потеря: среди нашего брата есть немало тех, кто ценит в девушках не большие груди, а напротив – весьма малые. Я и сам предпочитаю такие большим».

Я приблизился к незнакомке, она повернула ко мне свою голову, и наши глаза встретились.

О, что за чудо открыл мне небесный взор ее глаз! Кроткий и нежный, как лепесток расцветающей вишни, взывающий к любви и вечной неге.

Даже и без уда я замер, как громом пораженный. «Это твоя последняя и настоящая надежда на любовь, – мелькнуло в голове, – не упусти же ее!»

Я устремился к прекрасной незнакомке и, бормоча безумные, бессвязные речи, принялся освобождать ее от камня на шее. Наши руки встретились, и оба мы стали как в горячке…

…придя ввечеру домой, я впервые за последние дни плотно и с аппетитом поужинал и стал смотреть в окно на звезды.

Я думал о совершенном создании, о подарке, который преподнесла мне судьба, дав шанс снова стать счастливым, даже не имея уда. Звали девушку Нина.

Мы стали встречаться с нею каждый день.

Теперь я просыпался и, даже забывая проверить – не возвратился ли мой уд на законное место, устремлялся на свидание со своей новой возлюбленной. Я вдруг осознал, что уд мне теперь не нужен вовсе, что платоническою любовью я смогу насладиться даже сильнее, нежели любовью плотской. Сбежавший мой детородный орган стал мне совершенно неинтересен, и я сжигал, даже не читая, все приходящие письма о его новых похождениях и мерзостях.

Мой слуга Тимофей, почувствовав, что моя душа переменилась в лучшую сторону, тоже стал меняться. Он перестал пить, не брюзжал и даже теперь не бранился вовсе! Отправляясь к своей возлюбленной и возвращаясь от нее поздним вечером, я заставал Тимофея не за штофом водки, как было прежде, а неизменно за изучением азбуки. Лицо денщика стало возвышенно-строгим. Видя меня, он говорил: «Как хорошо-то стало на душе, барин! Хорошо не пить водку, а уразумевать грамоту!»

Моя возлюбленная Нина жила с матерью, Аграфеной Степановной, штаб-офицершей, которой я с первой же встречи пришелся по душе. Вероятно, она сразу же разглядела во мне будущего зятя и обращалась совершенно по-родственному. Угощая меня как-то чаем с малиной, она втайне от дочери рассказала, что та была обесчещена неким наглецом, от того-то и хотела утопиться в Мойке. Из рассказа матушки я с ужасом понял, что Нину обесчестил не кто иной, как мой пропавший уд! Какую пакость он мне подстроил! Доведись мне теперь встретить мерзавца, я бы изрубил его палашом на мелкие куски!

Разумеется, я не мог признаться Нине, что знаю причину ее несчастия, и весьма опасался, что девушка как-нибудь прознает, кем доводится мне ее гнусный оскорбитель.

Мы ездили с Ниной в театры, гуляли по Летнему саду.

«О! В моей руке – твоя рука, – говаривал я, бережно сжимая в своей ладони нежную ладонь девушки. – Какое это ж, право, чудо!»

«О, нет, – восклицала Нина в свою очередь. – Это в моей руке, какое, право ж, это чудо, – твоя рука!»

И ее божественная улыбка была мне выше всех наград.

В такие минуты даже пасмурное петербургское небо вдруг озарялось розовым светом, дождь переставал, и над городом расцветала радуга.

Я полагал, что стал совершенно счастливым, но продолжалось это счастие недолго.

Гуляя однажды с Ниной по набережной Невы, я рассказывал о великих воинах прошлого, о геракловых подвигах, о своей собственной военной службе. Нина слушала рассеянно и вдруг спросила:

– Поручик, а вы любите поэзию?

– Безусловно.

– Читали «Медного всадника»?

– Вот этого? – я с изумлением кивнул на статую Медного всадника, мимо которого мы как раз проходили.

– Да нет же, господина Пушкина! Помните, как прекрасно он описал любовь Евгения к Параше! Город поглотила вода, а Евгений, невзирая на смертельную опасность, бросился спасать свою возлюбленную! Как это возвышенно! Как это прекрасно!

– О, да.

– Послушайте, – Нина вдруг остановилась. – А что стали бы делать вы, если б Нева сейчас разлилась и унесла меня?

– В такие времена года наводнения редки, – с уверенностью сообщил я. – А кроме того, река не могла бы разлиться столь внезапно, что мы не успели бы покинуть набережную.

– Но все-таки, что стали бы вы делать, если б я вдруг оказалась в бурных невских водах?

– Я бы подал вам жердь.

– Фи, как это скучно! – Нина надула губки. – Я полагала, что вы безо всякого размышления бросились бы за мной! Вы ведь любите меня?! Верно?

– Люблю всей душою! Однако ж бросаться за вами в реку не было бы никакого резону, – начал объяснять я. – Ведь если бы я бросился за вами, то мы оба оказались бы средь бушующих вод, и мне было бы тогда куда затруднительнее подать вам помощь, чем когда бы я находился на берегу.

– Увы, вы не поэт… да… – со вздохом сказала Нина. Она чуть помолчала и вдруг, словно пораженная некой мыслью, воскликнула: – Послушайте, а у вас когда-нибудь была женщина? Ну, вы понимаете, что я имею в виду… – тут она кокетливо стрельнула глазками.

Не зная, как ответить, я так сильно смутился, что покраснел.

– О, вы покраснели! – Нина рассмеялась. – Значит, у вас никогда еще не было женщины! Бедный, бедный! Никогда не думала, что средь современных гусар можно найти девственника.

Тут она игриво ухватила пальчиками мою щеку, а моя рука случайно коснулась ее груди.

– Ну же, поручик, что дальше? – спросила моя возлюбленная, и ее дыхание сбилось. Она задышала часто-часто, как если бы долгое время пребывала в невских водах, но наконец-таки вынырнула. – Что же дальше?

– Что? – спросил я.

– Ну, может быть, вы теперь меня приобнимете крепче?

Я встал, как убитый. Мне казалось, что без всяких объятий, без уда можно быть счастливым платонической любовью, но теперь моя вера сильно поколебалась.

В тот же вечер, чаевничая с Ниной и Аграфеной Степановной, я как бы мимоходом заметил:

– В одном журнале написали, что мужчина и женщина могут быть вполне счастливы, не имея плотских отношений, а находясь токмо в душевных. Что платоническая любовь куда благороднее и выше плотской.

Нина поперхнулась, а Аграфена Степановна стала бить ее по спине, приговаривая:

– Напишут же ересь сочинители! Всех бы их на Сенную да сечь батогами, пока не поумнеют! Не то ужо и не такое еще придумают!

Наконец Нина откашлялась и принялась за пирог с осетром. Я жевал свой кусок, когда вдруг почувствовал, что чья-то рука под столом скользнула по моей коленке и пошла выше.

Я, как ужаленный, взглянул на свою возлюбленную и вскочил, отбросив свой кусок. Нина сидела, будто ничего не случилось!

Аграфена Степановна посмотрела на нас внимательно и засобиралась в ассамблею.

Едва штаб-офицерша ушла, мы решительно объяснились с Ниной.

Моя возлюбленная никак не желала принять мое убеждение, что высшей гармонии между мужчиной и женщиной можно достичь, даже не укладываясь в кровать, – ведь я-то сумел достигнуть счастия платонической любовью! Моя возлюбленная считала совершенно иначе. Она требовала натуральной, то есть телесной, гармонии. И притом – немедленно.

– Да какая ж наступит гармония, коль я вскарабкаюсь на вас?! – воскликнул я в сердцах. – Да ведь из этого выйдет одно лишь омерзение, и только!

– Как, вы мне хамите?! – Нина побледнела и выбежала из комнаты.

Выше моего понимания женщины: Нина хотела утопиться, будучи обесчещенной моим удом, но разочаровалась во мне, когда я не предложил ей его?!

Вероятно, мои платонические воззрения произвели на Нину столь болезненное впечатление, что на следующий же день она вдруг засобиралась ехать в Кисловодск лечиться минеральными водами.

– Да зачем же, матушка, вы ее одну-то туда отпускаете? – спросил я у Аграфены Степановны, собиравшей баул для дочери.

– А не ваше, батюшка, дело, – ответствовала штаб-офицерша с неожиданной дерзостью. – Едет, значит, ей надобно. Не извольте беспокоиться.

Но как было мне не беспокоиться?! Оказалось, что все богатство моей души – ничто по сравнению с моим удом! Оно без него ровно ничего не значило, как нуль без единицы!

– Подайте тогда, мамаша, пулярку, что ли! – сказал я Аграфене Степановне.

– Ступайте в кабак, там вам пулярку подадут, – с пренебрежением ответствовала старуха.

…Я возвратился домой и, бросив в огонь новые письма о проделках моего уда, упал ничком в постель. Тягостный сон мгновенно охватил мои члены. Мне снились то пьяный Тимофей, сжигающий в огне листы азбуки, то Нина, отчаянно борющаяся посреди Невского проспекта с огромнейшим удом, то пьяненькая Аграфена Степановна, с хихиканьем укладывающая в баул дочери сотни удов всевозможных размеров.

Сквозь сон я услышал, как где-то с тихим шелестом упало перо и опрокинулась на пол чернильница, и тут же рядом на улице раздался громкий цокот копыт и протяжный звук охотничьего рога.

– Тру-ту-ту! – пел рог. – Тру-ту-ту!

Я открыл глаза. В комнате было темно, только полная луна, не проливающая в комнату ни капли света, глядела в окно. Я лежал на спине под одеялом. Из-под одеяла раздавался негромкий посвист. Что, что такое?

Я сбросил одеяло и зажег канкет. Мой уд вернулся на свое законное место и теперь как ни в чем не бывало посвистывал во сне.

Это был точно он, именно он! Милый, милый мой уд с голубенькой прожилочкой! Как же я рад нашей встрече!