Едва мы вошли в номер, я так и кинулся на Настеньку. Мы сплелись в объятиях и стали срывать с себя одежду столь неистово, точно она горела на нас. Вернее, это только сначала мне показалось, что мы оба с одинаковым неистовством срываем друг с друга одежды. Скоро я осознал, что я один за двоих срывал и с себя, и с Настеньки одежды, а она только дрожала. Пальцы ее бегали по моим щекам, лбу, глазам, носу, будто она была слепая и лишь посредством своих пальцев могла составить представление о моем лице.

Я схватил Настеньку на руки и понес к кровати…

О-о-о! – не то простонала, не то проворковала моя возлюбленная.

Я зарычал; любовная баталия так и закипела, так и закипела.

Первый ее акт был недолог, но я без всякого перерыва принялся за второй.

Что касается Настеньки, то она полностью отдалась моей воле – с безропотностью вырванной с корнем былинки кувыркалась она в бурных порывах моей страсти. И распластывалась, и вздымалась, и взвивалась. И в каких только позициях не оказывалась!

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

…………………………………………………………………….

Еще когда я был отроком, слышал рассказ драгунского капитана о том, как, будучи в Европе, он видел старинную картину, изображавшую охоту на львов. По словам капитана, особенно его поразила помещенная на первом плане ужасающая морда льва, с неописуемой яростью впившегося в круп лошади. И хотя я сам не видывал эту картину, однако ж с тех пор живо ее представляю и, когда веду любовные баталии, почему-то частенько вспоминаю о том никогда не виданном мною льве. Я не сомневаюсь, что в мгновения страсти моя физиономия ни в чем не уступит его морде по части свирепости. Понятное дело – у меня нет ни львиных зубов, ни гривы, но готов биться о заклад, что на драгунского капитана моя физиономия, случись ему увидеть ее в такие минуты, произвела бы не менее сильное впечатление.

К счастью, дамы, отдаваясь мне, обычно закрывают глаза. Вероятно, интуиция подсказывает им, что на меня, обуянного страстью, лучше не смотреть. Ну, и хорошо – иначе многие из них, особенно из числа впечатлительных, пожалуй, поседели бы раньше времени. Или бесповоротно разуверились бы в том, что есть на свете высокая любовь. А с романтической Настенькой произошло бы, пожалуй, и то, и другое.

В дни моей юности, когда я сам еще был полон разных романтических грез и идеалов, мне представлялось низменным иметь такое выражение на лице в минуты страсти. А особенно – показывать его женщинам. В самом деле – благородный ли я человек, имеющий возвышенные помыслы, или же всего лишь бессмысленный зверь, ополоумевший от кипенья крови? Дабы не допускать дикое выражение на лицо, я в минуты любовных баталий, помнится, обращал свои помыслы к возвышенным сферам. Бывало, усердствую на какой-нибудь барышне, а сам при этом размышляю о науке или представляю невинные пейзажи. Да, за счет таких размышлений какое-то время удается сохранять достойное выражение на лице, даже и тогда, когда подпятные жилы уж начинает сводить. Но рано или поздно окончательный порыв страсти все-таки решительно срывает с лица маску показного благолепия, и ты совершенно обращаешься в зверя.

Я уж и выбирал такие позиции для дамы, чтоб она не видела в эти мгновенья моего лица, и свечки заранее тушил, чтоб все происходило в кромешной темноте, но суть-то от этого не меняется. Возлюбленную-то, конечно, можно перехитрить, но как обмануть самого себя?

Потом, со временем, я перестал стесняться зверя, живущего во мне. Этому в значительной мере способствовало то обстоятельство, что и дамы, как я убедился, не меньшие животные, чем я. Хоть и тщательно скрывают это. В первые минуты близости они еще имеют силы, чтобы жеманничать или изображать из себя бесчувственную лилию, пасторальную розу или наивную ромашку, случайно оброненную в постель. Но потом – только держись, какие уж там лилии и ромашки! Я отлично знаю дам и на что они способны! О, их глаза, закатанные под веки, так что сверкают лишь одни безумные белки! О, их сладострастные стенания, дикариные возгласы и вопли; барсучье, лисье, медвежье рычанье, орлиный клекот, а то и пронзительные их когти, впивающиеся в мою спину или в колени…

А что за дивные у дам талии? Так чудно расширяются они книзу, что странно даже и предположить, что все это создано было для каких-то возвышенных и отвлеченных мыслей. Все это, конечно, создано было для неистовой страсти. Ни для чего иного – бьюсь о заклад.

У Настеньки тоже была довольно изящная талия. А вот груди, сказать честно, подкачали: хоть и были они достаточно тугие, но смотрели в разные стороны, точно две девки, увидевшие на разных концах улицы женихов. Если же говорить в целом, не отвлекаясь на подробности, моя теперешняя возлюбленная, конечно же, сильно отличалась от тех дам, с которыми я привык иметь дело особенно в последнее время. Те были закаленными, крепкими, энергическими. Взять ту же, тьфу, медведицу… А Настенька была хрупкая, тоненькая, беленькая, точно воздушное пирожное с ванилью и земляникою, но без сливок. Возьми такое изделие в неосторожную руку, оно, того и гляди, сразу же и покосится, а не то и вовсе поломается…

И действительно, после очередного любовнического раунда я вдруг с недоумением обнаружил, что моя Настенька лежит без всякого движения – впала в обморок.

Я похлопал ее по щекам, но это не подействовало – она недвижно лежала на кровати, словно снулая рыба на вечернем берегу реки. Не на дневном берегу, но именно на вечернем, когда разошлись уже по домам и работавшие и гулявшие, когда воздух густеет и все вокруг понемногу теряет очертания, а сердце наполняется неизъяснимой радостью. В такие минуты оно понимает, что все на этом свете проходит, но также и то понимает, что все в нем вечно: и погружающийся в полумрак лес, и замирающая река, и всеми забытая снулая рыба на берегу. Еще немного, и станет совсем темно, но ничего не изменится в этом мире, все останется на своих местах.

Впрочем, я несколько отвлекся. Итак, Настенька лежала в обмороке. Это было удивительно: ведь прежде еще ни одна дама не впадала в обморок вследствие телесных наслаждений со мной.

 

«Моя возлюбленная»

 

Вероятно, у Настеньки просто никогда прежде не было таких страстных любовников, и мой натиск оглушил ее, как поросенка удар обухом. К тому же надо учесть, что сегодня этот натиск был особенно неистов и долог, поскольку я давно уже не имел близости с дамами. Слов нет – очень нелегко пришлось сегодня моей столь непрочной возлюбленной.

«Что ж, зато это будет одним из самых ярких впечатлений ее жизни, – подумал я. – Годы быстро идут, и не за горами время, когда Настенька будет сидеть среди детей своих и внуков за пяльцами или раскладывать пасьянсы, как это теперь делает ее маменька, и вздыхать: жизнь прошла. И будет уже казаться ей жизнь нелепой и докучной, как кошке та палка, которую к хвосту ее привязали проказливые дети. Но всплывут вдруг в ее угасающей памяти впечатления сегодняшнего вечера, заиграют алмазным огнем и озарят унылую ее старость живыми красками. И улыбнется тогда моя Настенька, и, глядишь, не так уже строго станет осуждать буйные утехи молодежи. До гробовой доски запомнит она мои любовные атаки и, став дряхлой старухой с высохшими руками и ногами, будет гордиться тем, что когда-то смогла вызвать в кавалере такую страсть. Да и сам я когда-нибудь вспомню о Настеньке. Хотя вспоминать, пожалуй, будет и нечего, кроме того, что она впала в обморок. Душевных чувств она у меня не вызывала, любовницей была посредственной, только безропотно покорялась моей страсти – вследствие чего и впала в беспамятство».

Впрочем, я не исключал и того, что Настенька лишь прикидывалась находящейся в обмороке. Она знала, что утром я уезжаю в Петербург, и, возможно, хотела, чтоб я увез ее с собой. Ведь она прекрасно понимала, что, будучи порядочным человеком, я не смогу бросить ее бесчувственной в гостинице, где она стала бы легкой добычей любого проезжего негодяя или даже какого-нибудь похотливого служки. Да, этого я не мог допустить! Что и говорить: весьма изобретательны бывают дамы, когда хотят достичь своей цели. Я не раз уже убеждался, что они способны на такие хитрости, какие нам и в голову-то не придут. Причем дамы стремятся добиться желаемого так, чтоб кавалер даже и не понял, что это не его, а дамы желание.

Но нет, нет, все-таки моя Настенька была еще слишком молода и неопытна, чтоб действовать таким замысловатым образом. Следовательно, она не изображала обморок, а впала в него натурально. Уж так я ее объездил!

Я стал в задумчивости расхаживать по комнате. Что же мне теперь делать? Может, Настенька еще целую неделю будет пребывать в таком состоянии, а мне нужно выезжать в Петербург! Я влил ей в рот рюмку вина – она вздохнула, но глаз так и не открыла. Я хорошенько встряхнул ее за плечи – никакого толку. Вот они, хрупкие и романтические девицы, – за три версты нужно обходить их, чтоб не вляпаться в нелепую историю!

Я, как умел, надел на свою возлюбленную ее одежды и, призвав Тимофея, приказал отвезти ее домой на Неглинную.

– Передашь лакею или дворецкому. Да смотри, вези аккуратно, доставь даму в целости и сохранности! – напутствовал я Тимофея.

– А что ж сказать дворецкому?

– Скажи, что барыня упала в обморок.

Тимофей, взвалив ношу на плечо, ушел, а я почувствовал, что и от меня, как от Настеньки, теперь пахнет пирожными – так сильно мы перемешались в пылу наслаждений. Запах этот вдруг стал мне несносен; я залпом допил полбутылки вина и лег, желая уснуть. Иного выбора у меня не было: в самом деле, не отправляться же на поиски новой дамы!

Я лежал на кровати и нервически постукивал пяткой по тюфяку: ведь впереди нас с Настенькой ждала целая ночь любви, и тут – на тебе – обморок! Экий непредвиденный конфуз!

От досады я закурил трубку, но тут услышал быстрые шаги, затем в свете луны мелькнула женская фигура и кинулась ко мне в кровать. Сперва я радостно подумал, что это вернулась Настенька, пришедшая в себя после обморока и вновь возжелавшая любовнических утех. Однако, ощупав пришелицу, осыпавшую тем временем всего меня жаркими поцелуями, я понял, что это не Настенька: у этой груди были помясистее, а ляжки потолще. Разумеется, я почел необходимым выяснить, кто же именно забрался ко мне в постель. Я отбросил прочь трубку, зажег свечу и обнаружил рядом с собой совершенно неизвестную мне молодку. В целом она была неплоха, а если б нос ее не походил на картофелину средней величины, то можно б было сказать, что она, пожалуй, даже и мила.

– А кто ты такая? – спросил я. – И как посмела ты забраться ко мне в постель?

Оказалось, что молодка была гостиничной служкой и весь вечер наблюдала за нашими с Настенькой утехами сквозь проверченную в стене дырку. Увиденное произвело на молодку глубочайшее впечатление, и она явилась ко мне, чтобы я проделал и с нею то же самое, что и с барыней.

– А не боишься ли, что и тебя доведу до обморока? – спросил я.

В ответ девица решительно заявила, что готова ко всему, лишь бы только испытать такие же наслаждения, какие испытывала со мной барыня.

– А и для чего иначе жить, барин? – вылупив глаза, вопросила она меня.

…Через час она ушла, спотыкаясь и пошатываясь. Остановившись у двери, сказала, что сделает на своей кровати зарубку.

– Что за зарубка?

– А когда кавалер отменный попадется, я всегда на память зарубку делаю, – сказала молодка.

Я спросил – много ли у нее таких зарубок на ее кровати.

– Осмь, – молвила она и при этом показала мне пять пальцев.

То ли считать не умела, то ли от моего любовного напора обезумела.

Ну и нравы же в московских гостиницах!