Я долго лежал в постели с открытыми глазами и думал о Настеньке. Нужна ли она мне? Нет. Хочу ли я связать с нею свою жизнь? Нет. Возможно, это я ей нужен, чтобы избавиться, наконец, от глупых иллюзий юности и начать настоящую взрослую жизнь? Вздор. Не ради этого я начал интригу. Просто у меня давно не было женщины. Это единственная причина. Если, конечно, не считать того, что Настенька действительно весьма мила. Может быть, излишне восторженна, шею имеет тонкую, не много толще гусиной, и пахнет ванилью сверх меры, но это уж мелочи, на которые не стоит обращать внимания. А еще мне вдруг подумалось, что она, допивая кофе, имеет обыкновение энергически прополаскивать рот, чтоб избавиться от кусочков, засевших во время еды меж зубов. Например, от кусочков пирога с черносливом. Ведь чернослив ужас какой прилипчивый. Но это уж вовсе непонятно, почему мне так подумалось. Скоро я заснул, предчувствуя, что Настенька мне приснится. Предчувствие меня на этот раз обмануло: вместо Настеньки во сне ко мне явилась старуха. Та самая, которая, подобно россыпи высыхающих на пеньке грибов, грелась на завалинке у крапивненского трактира и которой я по ошибке овладел ночью. Старуха тихо вошла в номер и присела мне в ноги на кровать.

– Чего пришла, старая? – спросил я.

– Да разве ж я старая? – она сбросила с себя чепчик, и по плечам ее рассыпались густые черные волосы, каких не бывает у старух. Даже и у крашеных. – Ну, что скажешь, милый? Хороша я?

– Ступай вон! Не хочу иметь с тобой дела.

– Убил меня, а теперь – убирайся вон?!! – старуха засмеялась.

– Что ты мелешь? Когда это я тебя убил?

– Когда опалил огнем любви да уехал! – сказала гостья. – Я умерла от тоски по твоим нежным объятиям!

– Убирайся вон! Я старух не обнимаю!

– Ой ли? – она быстро запустила свою руку под одеяло и ухватила мой уд.

Я вскочил с кровати и прыгнул на середину номера. Хоть я и понимал, что все это происходит во сне, но даже и во сне мне не хотелось, чтобы мой уд тискала старуха. Меж тем она двинулась ко мне, широко расставляя руки, чтоб поймать. Я прыгнул к окну и в один миг выбрался на крышу. Старуха стала карабкаться за мной.

– Подай же руку, милый! – просила она.

– Еще чего! Убирайся! – я наступил на ее пальцы, которыми она вцепилась в край кровли.

Старуха только щелкнула зубами и, надувая щеки, решительно полезла на крышу. Я побежал прочь. Над Москвой уже светало, над краем города приподнимались густые облака, точно одеяло, взбодренное ленивой ногой просыпающегося исполина.

Я бежал по крышам, легко перепрыгивая с одной на другую. Старуха следовала за мной, но я не опасался, что она меня догонит, поскольку на крышах она чувствовала себя явно не в своей тарелке и, прежде чем перепрыгнуть через какой-нибудь проулок, широко расставляла руки, как бы примериваясь, кудахтала и уж только затем прыгала. Я же с удовольствием и легко перелетал с крыши на крышу и думал, что, должно быть, представляю занимательное зрелище для того, кто так же, как я, во сне блуждает сейчас внизу по московским улицам. Мало-помалу прыжки мои становились все продолжительнее, и наконец я понял, что парю над городом. Делать это было совсем нетрудно, и я удивился, что не летаю в обычной жизни.

«Надо бы получше запомнить, как это все делается, – думал я. – А потом, когда проснусь, продемонстрировать это свое удивительное умение на публике. То-то же изумится Настенька, дядя, а слугу моего Тимофея, поди, и вовсе кондрашка хватит».

Подлетев к Кремлю, я взмыл повыше и, оставив под собой зубчатые стены, проплыл над Тайницким садом, Ивановской площадью, над дворами и закоулками. Круглыми от изумления глазами смотрели на меня голуби, сидевшие под крышами, – никогда еще не видели они летающего человека.

– Не бойтесь, голуби, кошки так не умеют, – сказал я и стал опускаться ниже.

Проплыв под аркой Спасской башни, я оказался над совершенно пустынной Красной площадью у Лобного места. Тут мне вздумалось потрогать ногой булыжники. Едва моя нога коснулась камня, кто-то спросил:

– Что барин, все еще спит?

– Еще спит-с, – сказал Тимофей.