Под вечер наш караван прибыл в Кострецы. Это было большое торговое село; дальше на много верст в сторону Брянска шли глухие леса. Всякий, кто направлялся в ту сторону, непременно останавливался в Кострецах, чтобы запастись провиантом, привести в порядок лошадей и подводы перед дальнейшей дорогой. Сюда же нередко свозили ворованное и награбленное, и потому о Кострецах шла дурная слава. Когда наш караван въехал в село, из-за каждого куста на нас хищно смотрели темные, закопченные физиономии мужиков, весьма напоминавшие морды затаившихся в водорослях щук.

Мы остановились в гостинице, стоявшей на главной улице рядом с трактиром. Впрочем, гостиницей ее можно было именовать с большой натяжкой. Или – будучи сильно навеселе, когда и пятидесятилетняя матрона кажется милой молодицей. Эта так называемая гостиница представляла собой одноэтажное строение, алчно высунувшее нижнюю челюсть своего крыльца чуть ли не на середину пыльной улицы, а остальной своей частью уползшее в глубь непролазных кустарников. Причем, судя по извивающемуся коридору гостиницы, можно было предположить, что и вся она извивается в этих кустарниках, как исполинский змей.

Я потребовал себе лучший номер, и служка провел меня в небольшую клеть. Там стоял грубый скобленый стол и накрытый лоскутным одеялом топчан, который мой провожатый назвал почему-то барской кроватью.

Я спросил – для чего над «барской кроватью» приделана полка с пустыми горшками. На это служка ответил, что горшки на тот случай, если «барин пожелают-с ужинать в номере».

Часть стены у топчана была деревянной, а дальше шла русская печка, топившаяся из номера, где, судя по возмущенным восклицаниям, поселили корнета Езерского.

Печка была недавно выбелена – вероятно, с целью скрыть несколько коротких нелицеприятных слов, выцарапанных в адрес гостиницы и номера. Однако надписи эти все равно отлично читались.

Стоит еще упомянуть о незатейливом умывальном приборе, а проще говоря – о кадке с водой, которая стояла у двери на табурете. Я заглянул в кадку и заметил на поверхности воды два светящихся пузырька, двигавшихся из стороны в сторону. Поначалу я решил, что это пузырьки воздуха, играющие в неверном свете свечки. Однако, приглядевшись, понял, что это резвятся перед сном два жука-плавунца, жесткие панцири которых отражали свет.

Ночевать в таком номере можно было лишь напившись допьяна, чтоб не обращать внимания на все его докуки. Я немедленно пошел за корнетом, чтоб звать его в трактир на ужин.

 

…Трактир был пуст, если не считать молодой девки-трактирщицы, хлопотавшей там и сям по своим делам, и двух бородатых мужиков, которые пили чай в дальнем конце. Мы с корнетом сели за стол и стали ждать, когда трактирщица отхлопочется и явится к нам. Она была статной, светловолосой и чем-то очень похожей на мою хозяйку Авдотью. Вообще, я давно заметил, что в каждом небольшом городе или же местности девки имеют некую общую черту, придающую им сходство. В чем именно эта черта заключается, трудно сказать, но она проступает в них подобно тому, как проступают черты родителей в их отпрысках. Возможно, это сходство между девками, живущими в одной местности, обусловлено тем, что они приходятся и в самом деле друг дружке довольно близкими родственницами.

Впрочем, мой кузен, с которым мы как-то обсуждали это любопытное обстоятельство, высказал убеждение в том, что причину такого сходства нужно искать в общем предке, давшем когда-то начало всему роду, живущему в той или иной местности. И этим общим предком был, возможно, не человек, а животное, которое либо напрямую начало местный род, либо почиталось божеством, которому люди подражали. Именно поэтому в Ярославском крае многие жители до сих пор похожи на медведей, а в Ильменском – на щук.

Свою теорию кузен вознамерился даже проверить на практике – скрестить своего дворового с молодой лосихой. Это ему не удалось, но кузен не унывал. Он решил вывести некое охотничье животное, которое обладало бы стремительностью гончей и котиным умением скрадывать добычу и было бы способно взбираться на деревья, чтобы хватать куниц и белок.

«С таким псом я получу золотую медаль на выставках Европы. Самому-то мне белки без надобности, но славы Отечеству прибавлю», – говорил кузен.

Он посадил в короб гончую и кота, полагая, что рано или поздно, даже сами того и не желая, хотя бы просто со скуки, они все-таки начнут спариваться. Однако ж ни кот, ни гончая, не ведавшие о том, что посажены в короб, дабы прославить наше Отечество своими невероятными отпрысками, никак не желали спариваться.

Тогда кузен выучил гончую пить наливку, а кота потчевал валерианным корнем, полагая, что подшофе они, подобно людям, уж точно пустятся во все тяжкие.

Увы, и эти надежды кузена не оправдались. Гончая так и не дала потомства, а по выходе из короба прибилась к чайной, где на потеху купцам и крестьянам плясала за рюмку наливки, пока совершенно не спилась. С котом, кажется, вышло и того хуже – не то сдох еще в коробе, не то обезумел по выходе на волю.

Из этого следует вполне очевидный вывод: не все так просто в мире природы и не все теории моего кузена верны.

Но откуда же все-таки берется тогда удивительное сходство между девками, обитающими в той или иной округе? Вот, например, эта трактирщица и моя Авдотья – на вид они были словно родные сестры. И даже движенья их были похожи: когда трактирщица стала доставать горшок с полки и привстала на цыпочки, я явственно почувствовал в своей ладони тепло ее крепкой, чуть взбитой вверх ягодицы. Уж если и в самом деле мой кузен был прав и в каждой местности когда-то было божество, с которого люди брали пример, то в этом крае таким божеством была красавица сосна, и зимой и летом хранящая тепло солнца. То тепло, которое всегда чувствует рука, касающаяся ствола этого дерева. И еще, быть может, – каплю тягучей, терпкой смолы…

– Ах, как хороша! – невольно молвил я, любуясь на трактирщицу.

– Кто хороша? – удивился Езерский.

– Да трактирщица же! Ты только погляди на нее!

– Удивляюсь вам, поручик! Как можно интересоваться какой-то трактирщицей, тем более столь медлительной, – сказал Езерский. – Мы уже довольно ожидаем, когда она соизволит предложить нам ужин.

– Она потому не предложила нам еще ужина, что дает возможность налюбоваться собой вдосталь, – охотно объяснил я, не скрывая улыбки. – Как вы этого не понимаете?

Корнет рассмеялся:

– Вы, поручик, однако, романтик! Эй, любезная! – тут он оборотился к трактирщице. – Долго ли еще ждать тебя?!

Девка сунула в карман тряпицу, которой протирала горшки, и двинула свои тяжкие бедра к нашему столу.

– Ну, наконец-то! – с досадой воскликнул Езерский. – Понимаешь ли ты, что мы голодны?

Трактирщица ничего в ответ на это не сказала, только с любопытством стала осматриваться по сторонам, как если бы была благородной барышней, случайно здесь оказавшейся.

– Уж не глухая ли ты? – спросил ее Езерский.

– С чего бы мне глухой-то быть? – трактирщица кокетливо пожала плечами.

– Чего ж тогда молчишь?

– А чего говорить-то?

– Что за село такое?! – корнет от возмущения хлопнул по столу ладонью. – Гостиница пребезобразная, а в трактире ужина не дождешься!

В проходе из кухни показалась горбатая старуха с ухватом в руке и в платке, концы которого были завязаны узлом на лбу. Она неодобрительно на нас посмотрела и спросила, чего приготовить. Голос ее скрипел, как старая ставня, которой закрывают на ночь окошко.

– Чистая ведьма… – с ужасом прошептал корнет.

Вероятно, у старухи был отменный слух, и она произвела в ответ странный звук, похожий на тот, какой можно услышать из темного угла, где кошка пожирает пойманную мышь. Езерский смешался, глаза его забегали в разные стороны.

– А приготовь-ка нам, бабушка, белужий бок! – предложил я старухе.

– Белужьего бока нет, – заскрипела та. – А вот у меня телятина хороша, с горчичною подливкой. Подать?

– Твоя телятина, поди, уж протухла, коли ты ее горчицей заливаешь! – сказал я.

– И-и-и, барин, спроси тут любого, какова телятина, – старуха повела рукой с ухватом, как бы призывая в свидетели всех тех, кого сейчас хотя и не было, но кто прежде отведывал здесь вареную телятину. – Спроси, и всяк тебе скажет, что телятина у нас вкуснейшая.

– Верно ли, что телятина хороша? – спросил я девку.

Та ничего не ответила, только загадочно улыбнулась.

– А! – махнул я рукой. – Подавай что есть!

В итоге мы заказали вареную телятину, пирог с курицей, лепешки с творожной припекой и много чего еще. Корнет спросил шампанского, но шампанского не оказалось. Я потребовал водки.

– По рюмочке? – лукаво глянув, спросила меня девка.

– Неси сразу штоф! – приказал я. – Видела ли ты, чтобы гусары пили рюмочками?!

Вскоре в кухне что-то зашкворчало, защелкало, и в залу выполз черный дым, предвещая грядущую нашу трапезу.

Молодая трактирщица тем временем накрыла наш стол скатертью, принесла штоф с водкой и блюдо с зеленым луком и вареной картошкой, политой постным маслом. Так завертелась наша трапеза.

Езерский быстро опьянел и болтал всякий вздор; я же поглядывал на молодую трактирщицу и размышлял о ней.

Да, несомненно, она годилась для любовных утех, но… я понимал, что во время этих самых утех она будет ласкать меня теми же самыми руками, которыми теперь увлеченно протирала всякие горшки и плошки и поднимала заплеванные щепочки. Нет, я, конечно, не настолько щепетилен, чтобы счесть это обстоятельство непреодолимым препятствием к забавам на барской кровати в гостинице, но меня угнетала самая мысль, что для девки мое тело тоже станет чем-то вроде горшка.

«Эх, где ты теперь, милая моя Елена Николаевна, – думал я. – Увидимся ли мы когда с тобой? Уж ты бы меня оглаживала, не как случайно попавшийся под руку горшок… Да и я бы тебя обласкал как следует… Но что ж делать – придется зажмуриться и, обнимая девку-трактирщицу, думать, что я обнимаю не ее, а тебя, несравненная. Она, конечно, потолще, помясистее, и мне потребуется немало воображения, чтобы она как бы стала тобой… Но что делать, дорогая, что делать? Небось, и сама ты не очень скучаешь в мое отсутствие; да и как тебе заскучать, коль под боком имеется муж?»

Трактирщица подала нам телятину и большую чашку с горчичной подливкой. Как я и предполагал, отрекомендованная вкуснейшей, на деле телятина оказалась жесткой и пресной говядиной. Хорошо, что никто не подтвердил слова старухи о великолепии этого блюда – не то я бы вылил такому свидетелю на голову чашку с горчичной подливкой. Вылить ее на голову самой старухи мне мешало снисхождение к ее преклонным годам. К тому же хоть водка и была горше обычного, но и от такой на душе у меня просветлело. И это просветление уже не могли затмить ни лжетелятина, ни пережаренный пирог, ни черствые лепешки.

Мысли мои уже гарцевали, подобно гусарам на смотру.

Когда трактирщица принесла нам новые блюда и стала выставлять их с подноса на стол, я спросил:

– Как тебя зовут, голубка?

– Настена, – ответила та.

– Хочешь рубль получить, Настена?

– Хочу.

– Тогда приходи ко мне на ночь.

Корнет Езерский выронил от изумления вилку.

– Уж больно ты скорый, барин, – сказала девка.

– А ты мне люба! – воскликнул я и хлопнул ее по заднице. – Да и задница твоя – ух! Вот ужо я ее объезжу!

Девка весело фыркнула, как внезапно пришпоренная лошадь, и поспешила прочь; раззадоренные бедра ее играли, прыгали под платьем.

– Ах, хороша, шельма! – крикнул я ей вдогонку. – Давай-ка еще водки!

– Ну, признаться, вы меня изумили, совершенно изумили… – протянул Езерский. – Чтобы вот так сразу… И как можно-с? Ведь она же простая баба!

– Вот то-то и оно, что баба! – сказал я. – Не с тараканами же мне в гостиничной каморке ночь коротать!

…Вскоре ужинать явились конотопские купцы, еще какие-то проезжающие. В трактире сразу же сделалось шумно, жарко и темно от кухонного дыма. Корнет совершенно уже окосел и принялся кидаться вареными раками.

Я взял его под мышку и потащил в гостиницу.

– А ну, кого объездить?! – кричал Езерский в темноту. – Эй, девка, подать еще водки!

Из темноты на нас лаяли собаки, а влекомый мною Езерский на них огрызался.