На монастырь спустилась ночь темная, непроглядная. Небо заволокло с запада мрачною пеленою, и бесконечная пелена эта, словно бы разодравшись от края до края, стала сыпать на остров тучи снегу. Он падал на землю тихо, ровно, не кружась метелью и не завывая ветром. Тишь стояла мертвая. Весь остров казался похороненным под снегом.

А между тем за одним из уступов монастырской стены, вдоль береговой покатости, где весной Оленушка сплетала венок из серо-зеленого мха, медленно двигалось что-то темное. Эта темная человеческая фигура как бы из земли, из-под снегу выросла. За падающим снегом ни лица, ни других очертаний этой тени нельзя было разобрать, но видно было, что она подвигалась к тому месту, где у небольшой губы, врезавшейся в остров, расположен был стрелецкий стан.

– Стой! Кто идет? – часовые вскочили со своих мест. – Кто ты?

– Ваше спасенье, добрые люди, – отвечала тень.

– Кто ты таков? Каков человек?

– Человек добрый.

– Зачем пришел?

– Это я скажу воеводе, ведите меня к нему.

– Ишь ты! Да ты чернец?

– Чернец и есть.

– Может, с подвохом с каким, с умыслом?

– Коли бы с подвохом, не пошел бы прямо на вас.

– А пес тебя ведает.

– Что пса в судьи брать! Ведите к воеводе, чего боитесь? Вас двоетка, а я один: у вас ружья да сабелье, а на мне один хрест.

– И то правда.

Подошли к землянке, занесенной снегом. Сбоку, под навесом, чернелось что-то вроде норы. Один из стрельцов нагнулся и постучал ружьем о деревянную подпорку.

– Кто там? – послышался голос.

– Мы, стрельцы с часов.

– За каким делом?

– Языка привели.

– Какого языка?

– Чернеца... Сказывает, чтоб к воеводе вели.

Из норы выглянула косматая голова. Это был Кирша, полуголова стрелецкий.

– Как пымали? – спросил Кирша.

– Не ловили, сам пришел, – отвечали стрельцы.

– За каким делом? – обратился Кирша к чернецу.

– За государевым, – был ответ. – Веди меня к воеводе, за мной есть государево слово и дело.

Кирша помялся было, взглянул на небо и почесал в затылке. Снег продолжал сыпаться как из рукава.

– Уж и времечко ж выбрал с «государевым словом и делом»! – досадливо произнес Кирша.

– Самое как быть время, – отвечал пришлец. – Добрый хозяин и пса в такую пору со двора не пустит; а я, как видишь, пришел, потому: мое дело – большое дело.

– И то правда, коли не врешь... Да там разберем... Постой тут, я мигом...

И Кирша юркнул в свою нору.

– Ну и наварил же ты варева, – заметил стрелец пришельцу.

– Не вам расхлебывать только, – отвечал последний.

Скоро Кирша выполз из норы в кафтане, в шапке и при сабле.

– Ступайте за мной, – обратился он к чернецу и одному из стрельцов. – А ты подь на свое место.

Все двинулись к берегу. Путь лежал мимо землянок, занесенных снегом и казавшихся могилами.

– Эк ево прорвало! – ворчал Кирша, отряхиваясь от снегу... – Вот сторонка, н-ну!

Увидав важное лицо у своего воеводы, Каргас очень обрадовался: значит, будет кричать на кого-нибудь, распекать (Каргаска очень хорошо изучил своего повелителя), а он, Каргаска, будет лаять... То-то весело!

– Цыц, ешь те волки! – прикрикнул воевода.

Кошма раздвинулась, и в палатку вступил чернец. Он разом окинул своими бегающими глазами всю палатку: в головах воеводской медвежьей постели стоял зеленый стяг с Егорьем на коне; тут же вблизи висели сабли и пистолеты; в одном углу стоял большой кованый сундук.

Феклис перекрестился на стяг и сделал поясной поклон воеводе.

– Ты кто таков и какого ради орудия пришел к нам? – важно, несколько с гнусом, спросил воевода.

Каргаска приготовился лаять, не спуская глаз с важного лица воеводы и косясь на пришельца.

– Соловецкого монастыря чернец Феклис, пришел ради государева слова и дела, – был ответ.

– Какое твое слово до великого государя?

– Челобитьишко, государь.

– А в чем твое челобитье?

– Вины свои принес я великому государю, – отвечал Феклис, низко кланяясь.

– А в чем твои вины?

– Дуростию моею и маломыслием пристал я, нищий ваш государев богомолец, к соловецким ворам и крамольникам.

– И того б тебе делать не довелось, и то тебе вина, – важно и строго заметил воевода.

– И аз, нищий ваш, чернец Феклиска, окоростовел с теми соловецкими ворами: двуперстно сложение держал и сугубою аллилуею блевал.

– И того б тебе делать не довелось, и то тебе вина, – повторял воевода.

– И тем яз, нищий государев иночешко, великому государю, его царскому пресветлому величеству, учинил грубство.

– И того б тебе делать не довелось, и то тебе вина, – продолжал автоматически твердить воевода, так что даже Каргаска стал недоумевать: когда ж он ругаться-де начнет?

– А велит мне великий государь вины мои простить, и я грубство свое ему, великому государю, заслужу с лихвою: введу тебя, воеводу, со стрельцами в монастырь... Государь, смилуйся, пожалуй! – заключил Феклис и снова сделал поясной поклон.

– И не обманом хочешь нас под дурно подвести?

– Кака мне корысть подводить вас под дурно!

– И ты на том крест целовать будешь?

– И крест, и Евангелие целовать стану.

– Ладно. Надо об этом деле подумать.

Воевода почесал затылок, застегнул кафтан и вопросительно посмотрел на Киршу. Кирша нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– А как ты ноне попал к нам? – снова обратился воевода к чернецу. – Как тебя выпустили?

– Я отай ушел, воевода.

– Как? Через стену?

– Нету, воевода: есть у меня там под землей заячья норка, норкою я и прополз.

– И ты нас хочешь оною норкою провести в стены?

– Нету, норкою не способно будет: узка гораздо, гладкой не пролезет.

– Так как же?

– Есть в стене место такое, проломное: с этой стороны его распознать нельзя, а я укажу.

– А дале что?

– Выломать камни, там не велика сила надобет.

– Ну, и что ж?

– В ночь выломаем, вот нам и ворота.

– И войдем?

– Ночью и войдем...

– Cонных, что щенят, заберем, лядиных детей! – Не вытерпел Кирша, брякнул радостно. Не вытерпел и Каргас: выскочил из-за сундука и ну радостно и неистово лаять то на воеводу, то на Киршу, то на сухого стрельца с серьгой и даже на незнакомого чернеца.

– Цыц, анафема! Цыц, клятой! Вот взбесился! – кричал воевода; но пес уж и его не слушал: он по глазам видел, что воевода рад, и неистово выражал свой собачий восторг.

Кирша радостно потирал руки и ржал, глядя на Каргаску. Воевода шагал по палатке, отбиваясь от собаки, которая лезла целоваться. Феклис самодовольно, со злым выражением в красивых глазах, улыбался, навивая клок бороды на палец.

– И ты как перед Богом говоришь? – уставился воевода на чернеца.

– Как перед Богом!

– И укажешь место?

– За тем пришел, свою голову принес под осудареву плаху.

– И не величкой силой проломаем?

– Плевошное это дело будет.

– Ну, добро! И за то великий государь, его царское пресветлое величество, пожалует тебя таким жалованьем, какова у тебя и на уме нет.

Чернец поклонился, чтобы скрыть блеск глаз, говоривший о чем-то ином, только не о государевом великом жалованье.

– Что ж ты стоишь вороной! – вскинулся воевода на Киршу.

Кирша оторопел. Каргас тоже накинулся на него с лаем: воевода-де лает, так и мне следует.

– Беги живой ногой, веди попа с крестом и Евангелием, – пояснил воевода.

– Мигом, воевода! – икнул Кирша.

– Живо!

Каргаска с лаем кинулся за посланцем, и долго его радостный лай раздавался вдоль сонного берега моря, посыпаемого снегом.