Книга: Временщики и фаворитки
Назад: Елизавета, королева английская
Дальше: Сигизмунд II Август, король польский

Царь Иван Васильевич Грозный

Сильвестр и Адашев– Черкесская княжна Марья Темрюковна. – Опричники. – Басмановы. – Малюта Скуратов. – Марфа Васильевна Собакина. – Мария Ивановна Долгорукая. – Анна Колтовская. – Анна Васильчикова. – Василиса Меленьтьева. – Марья Федоровна Нагих
(1560–1584)

 

Горе – пробный камень души человеческой и необлыжное мерило нравственных сил человека. Под бременем одной и той же скорби один падает, другой даже не поколеблется; этот смиряется пред промыслом Божиим, тот безумно ропщет; иной ищет утоления скорби в слезах и благотворениях ближним… Бывают и такие люди, которых горе ввергает в омут распутства и злодейств.
Последнее случилось с царем Иваном Васильевичем Грозным после кончины царицы Анастасии Романовны. Навеки сомкнулись уста кроткой советницы, побуждавшей царя на все доброе и предостерегавшей его от злого; охладела рука, которая вела государя путем правды; померкли очи, взгляд которых имел такое могучее, укротительное влияние на этого грозного царя…
Пропели «вечную память» Анастасии; замерли звуки погребальных колоколов, и несколько дней после кончины своего ангела-хранителя видел царь во всем мире унылую пустыню и горькими слезами оплакивал невозвратную свою потерю и тоскливое одиночество. Вместе с этими чувствами в скорбящей его душе возникло подозрение на окружавших в невероятной вине изведется лихим зельем покойной царицы. Не осмеливаясь роптать на Бога, Грозный негодовал на людей; не довольствуясь собственными слезами, он задумал оросить свежую могилу Анастасии кровью невинных жертв и справить по ней языческую тризну. Мысль, что Анастасия скончалась не от болезни, но от яду, быстро укоренилась в сердце царя и превратилась в твердое убеждение. Кто же мог быть отравителем Анастасии? Подняв заплаканные, но грозные глаза на окружающих, царь остановился на недавних своих друзьях Сильвестре и Адашеве и решил, что кроме их злодеями царицы быть некому… Здесь нелишним считаем привести и сопоставить сказания о них князя Курбского и самого Грозного. Первый говорит, будто удалению от двора Сильвестра и Адашева много способствовали наушники бояре, которым недавние друзья царевы мешали в злоупотреблениях и плутнях, и злодеи не задумались оговорить добрых советников царских в отравлении Анастасии. Царь поверил! Обвиняемые требовали суда, очной ставки с клеветниками, но последние от очных ставок уклонились; не допустили обвиненных и до государя, опасаясь чародейства. Собор, составленный из личных врагов Сильвестра и Адашева, присудил первого к заточению в Соловецкий монастырь, второго к ссылке в Ливонию, где он и скончался в городе Юрьеве (Дерпте). «Отравился!» – донесли царю те же бояре. Анахронизм, в который впал князь Курбский в этом повествовании, заставляет усомниться в его правдивости: Сильвестр и Адашев были удалены от двора еще при жизни царицы Анастасии, первый вначале, а второй в мае 1560 года.
Оправдываясь перед Курбским, Иван Грозный писал о Сильвестре и Адашеве другое. «Видя измены бояр (говорит Грозный в своем послании), я взял из ничтожества Алексея Адашева, сравнял его с вельможами и осыпал милостями; за Адашевым следовал поп Сильвестр. Последний начал службу хорошо, и во всем, что касалось духовных дел, я ему повиновался. Впоследствии Сильвестр стал вмешиваться в дела мирские и образовал собственную партию. Заодно с Адашевым он прибрал к рукам все государственные дела, считая меня, видно, слабоумным; тот и другой стали повелевать боярам; жаловать одних, обижать других; отменять законы, вводить новые статьи в существующие уложения. Им помогал князь Димитрий Курлятев, и вскоре все части государственного управления доверены были их друзьямприятелям… Нам ни о каких делах и не докладывали, как будто нас и не было; наши мнения разумные они отвергали, а их и дурные советы были хороши». Так действовали (по словам Грозного) Сильвестр и Адашев во внешних делах, во внутренних же совершенно лишили царя его воли: распределили ему часы отдыха, выхода, назначили, в какое одеяние когда облачаться. «В летах совершенных не захотел я быть младенцем. Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни одному из самых последних его советников; а советники могли мне говорить, что им было угодно, обращались со мною не как со владыкою или даже братом, но как с низшим; кто нас послушается, сделает по-нашему, тому гонение и мука, кто раздражит нас, тому богатство, слава и честь. Попробую прекословить, и вот мне кричат, что и душа-то моя погибнет, и царство-то разорится». Эти подлинные признания царя, не лишенные своего рода юмора, отголоски тех мыслей, которые волновали его после смерти царицы Анастасии. В недавних заслугах добрых и честных советников он видел зло и коварство. Зачем же царь повиновался Сильвестру и Адашеву при жизни Анастасии; почему ранее он не смотрел на них, как на вредных временщиков? Ропот Ивана Васильевича на обоих героев и сподвижников царицы напоминает жалобы человека, больного запоем, на людей, удерживающих его от питья. В обвинениях, возводимых Грозным на Сильвестра и Адашева, именно звучат нотки, которые случается слышать в жалобах больного на своего доктора или школьника на учителя. Тяготясь диетой, больной видит в своем враче деспота и зложелателя; школьник, удерживаемый учителем от вредных шалостей, всегда называет его своим тираном, чуть не злодеем. Но больной по избавлении своем от недуга благословляет врача; школьник, перестав быть таковым и сделавшись человеком, с благодарностью вспоминает о своем наставнике. Не то было с Грозным: потеряв жену, удерживавшую его от зла, он спешил избавиться от двух ею избранных опекунов, чтобы свободно предаться бурным страстям и ужасному своему кровавому запою! Разве не школьническая жалоба слышится в словах Ивана Васильевича в его рассказе о возвращении из казанского похода? Я победил врагов, говорил он, а Сильвестр и Адашев, усадив меня на корабль с малым числом людей, как пленника (?) везли сквозь безбожную и неверную землю. Затем Грозный вспоминает об измене бояр во время его болезни: подобно всем прочим, Сильвестр и Адашев, не признавая наследником царя его сына, хотели избрать ему в преемники двоюродного его брата Владимира Андреевича… Возненавидели царицу Анастасию! Во время войны с Ливонией Сильвестр со своими советниками восставал за нее на царя, и чуть постигала царя, царицу или детей их болезнь, говорил, что это наказание Божие за их непослушание. Следующие слова Грозного, едва ли не единственные, запечатленные истиною: «Как вспомню тяжкий обратный путь из Можайска с больною царицею Анастасиею? Единого рода малого слова непотребна. Молитвы, путешествия по святым местам, приношения и обеты ко святым о душевном спасении и телесном здравии – всего этого мы были лишены лукавым умышлением; о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни и помину не было!» Тогда-то царь, окончательно выведенный из терпения Сильвестром и Адашевым, удалил их от своего лица.
Вывод из сказаний Курбского тот, что оба они были мученики, пострадавшие за правду; по словам Грозного, тот и другой были опасные временщики, злоупотреблявшие царской милостью. Где же правда? Она как солнце пробивается сквозь облака, и нет надобности до нее доискиваться. Повторяем: при царице Анастасии Сильвестр и Адашев имели влияние на царя, влияние благотворное; после ее кончины их враги и завистники нашептали Ивану Васильевичу небылицы, обвинили недавних любимцев в отравлении Анастасии и погубили невинных. В лице Анастасии закатилось красное солнышко правды на святой Руси, воцарились мрак, кривда и злоба, и на место честных слуг царских явились крамольники, кромешники, палачи… В иных услужниках царь Иван Васильевич и не имел надобности. В первой части нашего труда мы говорили о спасении Цезаря Борджа от яду посредством купанья в горячей крови; Грозный излечился от своей скорби по царице Анастасии, выкупавшись в крови невинных жертв, казненных за соучастие с Адашевым и Сильвестром. На первый случай пало пятнадцать человек: вдова полячка Мария Магдалина с пятью сыновьями, обвиненная в связи с Адашевым и в чародействе; Данило Адашев с двенадцатилетним сыном и тестем своим Туровым; три шурина Алексея Адашева, братья Сатины; Иван Шишкин с женою и детьми. Натешившись давно не виданным зрелищем пыток и казней, Грозный сбросил свое горе с плеч долой и загулял, как подобает широкой русской натуре. В полной уверенности, что другой Анастасии не найдется не только на Руси, но и в целом мире, царь выписал себе новую жену с Кавказа в особе крещеной княжны черкесской Марии Темрюковны, прибывшей в Москву вместе с братцем татарином-идиотом, прославившимся у нас на Руси силою и обжорством. Выбор жены был, как говорится, самый подходящий; по красоте и злости Темрюковна была демоном в образе женщины. Родственное сближение Ивана Васильевича с татарской княжной не могло не иметь влияния на его неукротимые страсти; княжна и ее достойнейший братец внесли несколько новых элементов в сферу распутства, в которой вращался Грозный; за пресыщением, сладострастием естественным в царе, проявилось отвратительное извращение чувственного инстинкта, и он разнообразил наслаждения, переходя от неистовых ласк Марьи Темрюковны к баловству с Федькой Басмановым, женоподобным красавчиком, которому следовало бы ехать ко двору французского короля Генриха III, для увеличения когорты тамошних миньонов… Впрочем, и на Востоке подобные идиосинкразические субъекты существовали издревле, славились и доныне славятся на Кавказе под именем туксусов. Очень может быть, что Грозный возлюбил Федьку Басманова именно в угоду своей супруге, чтобы напоминать ей о милых нравах и обычаях ее родного края. О степени же расположения Ивана Васильевича к его любимцу можно судить по следующему факту: племянник Овчины-Телепнева-Оболенского Димитрий поспорил с Федькою и, раздраженный его дерзостью и заносчивостью, сказал ему:
– Я и мои предки служили царю с пользою, а ты – гнусною содомиею!
Оскорбленный красавчик пожаловался на своего обидчика царю, и голова Димитрия Оболенского на другой же день пала на плахе.
Таким образом, в стенах дворца через год после кончины царицы Анастасии поселились все возможные, даже, пожалуй, и невозможные пороки и мерзости. В ее чистом и опустелом тереме гнездилась, как хищная птица в голубином гнездышке, свирепая Марья Темрюковна; на половине государевой с утра до ночи не умолкали срамные песни, звон чаш, хохот; пиры сменялись пирами. Подражая цесарям римским, Грозный любил вместо десерта потчевать своих собеседников зрелищами не совсем приятными, но внушительными и назидательными. Ошпаривание горячими щами, тычок ножом, удар посохом, иногда подмесь яду в чей-нибудь кубок были забавами обыденными, без которых и веселье было не веселье. На один из пиров был приглашен между прочими престарелый князь Михайло Репнин. Когда все общество подвыпило порядком, присутствующие, надев маски, пустились плясать.
Репнин со слезами на глазах сказал Грозному, что подобные потехи неприличны христианскому царю. Грозный, надев ему на лицо маску, велел плясать и веселиться вместе с прочими, но Репнин, сорвав ее, истоптал ногами.
– Мне, боярину, безумствовать и бесчинствовать не приходится! – сказал он при этом.
– Так и убирайся вон! – крикнул Грозный, сверкнув глазами.
Через несколько дней Репнин, по царскому повелению, был зарезан в церкви у алтаря, за обедней, во время чтения Евангелия. Той же участи в ту же ночь подвергся на церковной паперти во время заутрени князь Юрий Кашин. Ни летописи, ни позднейшие историки, к сожалению, не объясняют, было ли при этих убийствах кощунство и осквернение храма делом случайным или то и другое были умышленными приправами злодейства. Последнее предположение кажется нам тем основательнее, что случаи глумления над святыней вовсе не исключительные во множестве разных подвигов Ивана Васильевича; свидетелями тому были престолы собора Успенского в Москве и Софийского в Новом городе. Другим подтверждением той истины, что для Грозного кощунство и богохульство были какой-то насущной потребностью, служат, во-первых, его житье на монастырский лад в слободе Александровской, резиденции опричнины, и бесчисленные синодики, разосланные им по разным обителям земли русской для поминовения казненных, им же самим названных невинно убиенными. Эти синодики, если бы их собрать и отпечатать, могут составить два больших тома в восьмушку мелкой печати. У Пушкина в «Истории Пугачевского бунта» приложен список жертв самозванца, но списку этому точно так же далеко до списка жертв Ивана Грозного, как самому Емельке Пугачеву до Ивана Васильевича… И то сказать: Пугачев свирепствовал только три года, а Грозный – с лишком двадцать лет; Пугачев был самозванец, а Иван Васильевич величался прямым потомком и преемником «Рюрика», даже Юлия кесаря. Большому кораблю большое и плавание!
Увидели, наконец, бояре, что царь не шутку шутит, что в казнях его и гонениях есть система, что главная его цель – уничтожение олигархии. Иван Васильевич, со своей стороны, сознавая, что приведение в исполнение его мудрого плана возможно только при соответствующем числе сотрудников, т. е. палачей, и, как человек гениальный, не откладывая дела, приступил к организации опричнины или почетного легиона заплечных мастеров, искусников по части пыток и разнообразнейших казней.
В воскресенье 3 декабря 1564 года царь выехал со всем своим семейством из Москвы в село Коломенское, где праздновал день св. Николая-чудотворца (6 декабря). Он взял с собою все свое имущество и огромную свиту. После двух недель пребывания в Коломенском царь отправился к Троице-Сергию; оттуда в слободу Александровскую. Оставшиеся в Москве духовные чины и бояре недоумевали, что бы могло означать это отбытие государя из престольного города, – и недоумение их разрешилось 6 января 1565 года при получении из слободы царской грамоты, в которой Иван Васильевич исчисляя все преступления духовенства, бояр, дьяков и детей боярских во время его несовершеннолетия, всем им поголовно объявлял свой царский гнев и опалу. Во изъявление таковых, гласила грамота, государь, покинув царство, намерен «где-нибудь поселиться, где Бог его поставит…».
Трудно описать ужас Москвы при получении этого известия! Не подозревая ловушки, духовенство и бояре немедленно отправили в Александровскую слободу депутатов с челобитием, в котором изображено было, чтобы царь-батюшка принял снова царство русское под свое правление и властвовал в нем, как ему угодно, но лишь бы властвовал. Грозный милостиво согласился с условием – казнить и наказать опальных; царство же, для вящего порядка, разделить на опричнину и земщину. К первой причислил он весь свой двор, дружину в 1000 человек, приписал на ее содержание несколько городов, сел, деревень; самой Москве назначили особые кварталы для помещения членов этой касты с их семействами. Опричнина была чем-то вроде государства в государстве; принадлежавшие к ней пользовались правами делать все что им ни заблагорассудится, давая ответ одному царю; за неповиновение опричнику – голова долой! Управление земщиною поручено было князьям Ивану Дмитриевичу Бельскому и Ивану Федоровичу Мстиславскому.
Достойным образом празднуя свое примирение с народом, Грозный, согласно обещанию казнить опальных и вместе с тем желая испытать искусство опричников, принялся за казни. Князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский с сыном Петром; братья Ховрины, князь Иван Сухой-Кашин; князья Димитрий Шевы-рев, Петр Горенский, Иван Куракин, Димитрий Немой – вот список, далеко не полный, первых жертв опричнины… Палачи-опричники как нельзя лучше оправдывали свое назначение и данные им царем эмблемы их ремесла: метлу и собачью голову… Они выметали из русского царства мнимых врагов государя и не хуже собак грызли тех, на которых Грозному угодно было натравить их. Говорят, будто план опричнины – создание Василья Юрьева и Алексея Басманова (родителя Федьки), но это сомнительно; справедливее допустить мысль, что эта шайка палачей была организована самим Иваном Васильевичем. Воинским кличем опричников было татарское «Гайда!», может быть, для напоминания русским о нашествии этих извергов-нехристей, а может быть, и для потехи царицы Марии Темрюковны. Пользовались опричники предоставленными им правами вволюшку: подпалить и разграбить купеческий дом, изнасиловать женщину, зарезать ребенка, затравить собаками старика или старуху… все эти злодейства назывались шалостями, молодечеством. В этой шайке временщиков особенной любовью Грозного и лютым усердием славились Басмановы, отец и сын, и Тристан л'Эрмит русского Людовика XI – Григорий Малюта Скуратов.
Следить погодно за царствованием Ивана Васильевича невозможно без упоминания о казнях и истязаниях – что обоюдно утомительно и для рассказчика, и для читателя… Не одно ли и то же, перечислять поименно всех жертв Грозного, что читать больничные списки холерного года? Тешился, тешился царь, любуясь истязаньями и воплями истязуемых как музыкой, упиваясь слезами и кровью, действовавшими на него подобно соленой воде, которая вместо утоления жажды только пуще ее возбуждает. Исторгнув из своего окаменелого сердца чувство жалости, Грозный не щадил в своем гневе самих служителей алтаря и увеличил список святых священномучеников русской церкви именем Филиппа митрополита. В 1566 году, по удалении от митрополии Германа, архиепископа Казанского, царь вызвал в Москву игумена Соловецкой обители Филиппа Колычева и предложил ему митру. Филипп согласился на принятие ее, с условием, чтобы царь уничтожил опричнину; Иван Васильевич разгневался, и новый митрополит принужден был удовольствоваться правом ходатайствовать перед царем за опальных; правом, которым царь не давал, впрочем, св. Филиппу и пользоваться. При встречах в храме царь избегал разговоров с митрополитом или требовал от него молчания… Опричники наушничали царю на святителя и сумели склонить на свою сторону многих лиц из духовенства, и в том числе соловецкого игумена Паисия. 8 ноября 1568 года опричники, по царскому повелению, ворвались во время богослужения в Успенский собор и выволокли митрополита на улицу; народ, рыдая, последовал за ним. Лишенный сана, св. Филипп был удален в Тверской Отрочь монастырь. На следующий год, идучи походом в Новгород, царь послал к святителю Малюту Скуратова, будто бы за благословением, а в сущности для покончания с бывшим митрополитом всех расчетов… Любимец царя, войдя в келью Филиппа, потребовал у него благословения.
– Я благословляю только добрых и на доброе! – спокойно отвечал святитель.
Этими словами он закончил земное свое поприще. За ними следовало предсмертное хрипение под руками Малюты: опричник удавил св. Филиппа. На место его возведен был Кирилл, архимандрит Троицкий.
В один год с мученическою кончиною митрополита Филиппа умерла царица Марья Темрюковна; по мнению ее державного супруга – от яду, поднесенного ей боярами-лиходеями, мстившими будто бы за казнь двоюродного брата царя, князя Владимира Андреевича, отравленного вместе с женою…
Летом 1569 года к царю явился некто Петр, уроженец волынский, с доносом, что новгородцы намереваются предаться королю польскому; в удостоверение доносчик предъявил Грозному подложную грамоту с искусно подделанными подписями архиепископа Пимена и знатнейших граждан. Основываясь на этом документе, Иван Васильевич решился разгромить Новгород. В декабре он со своими войсками выступил из слободы Александровской, устилая свой путь трупами, развалинами, особенно неистовствуя в Твери. 2 января 1570 года передовой царский отряд обложил Новгород; овладел пригородными монастырями, захватил все церковное имущество и, взяв в плен до 500 монахов, поставил их «на правеж» до прибытия царя, т. е. ежедневно бил их батогами. Той же участи подверглись целые сотни семейств новгородских горожан и купцов, имущества которых были опечатаны. Через четыре дня прибыл Грозный, а с ним и царевич Иван и 1500 стрельцов; начался разгром, напоминавший Новгороду великому времена Чингис-хана, Батыя и Тамерлана. По приказу царскому игумены и монахи, взятые на правеж, были забиты до смерти палками, а трупы их отданы в обители для погребения; архиепископ Пимен был взят под стражу, а дом его отдан опричникам на разграбление. Взятых в плен горожан и купцов пытали в присутствии царя и царевича, пытали не просто, но опаляя их каким-то необыкновенным горючим составом; затем началось потопление Новгорода в Волхове… Сотнями и тысячами на санях свозили обоего пола всякого возраста жителей на берега реки, на которых стояли опричники с копьями, баграми и долбнями, т. е. деревянными молотами. Заглушив жертву ударом долбни по голове, ее бросали в проруби; выплывавших из-подо льда прикалывали или вталкивали баграми обратно в воду, и это зверство продолжалось ежедневно в течение пяти недель! По окончании этой расправы царь со своими достойными сподвижниками начал грабить и жечь окрестные монастыри; резать обывателей, истреблять скот, житницы; разрушать дома, сквернить женщин и младенцев, наконец велел опустошить и обезлюдить окрестности Новгорода на 250 верст в окружности! Памятниками этой моровой язвы деспотизма остались встречающиеся в некоторых местах Новгородской и Тверской губерний курганы, под которыми покоится прах многих тысяч жертв царя Ивана Васильевича. В народе доныне сохранилось множество сказаний о новгородском разгроме; о том, как царь, не довольствуясь людьми, своеручно рубил уши колоколам; как один из них, именно вечевой, брошенный с колокольни, разбился вместо дребезог на тысячи ямских колокольчиков, валдаек-гуляек… И разнесли эти валдайки-гуляйки весть о гибели Новгорода во все концы царства русского – говорит в заключение эта замысловатая сказка.
Можем ли обойти молчанием ироническое прозвище, которым у нас в простонародье дразнят новгородцев? «Долбежни-ки» – слово это намек на долбни, которыми оглушали опричники утопленников на Волхове.
После шестинедельных злодейств и неистовств Иван Васильевич не то насытился, не то утомился и решился объявить пощаду тем, которые по милости Божией уцелели от рук палачей. Из Новгорода эта Черная Смерть, увенчанная шапкой Мономаха, отправилась на новые душегубства в Псков. По возвращении своем в Москву царь назначил комиссию для исследования изменного дела Новгорода и Пскова. Всегда оригинальный и охотник пошутить, Грозный начал казнями, а судом кончил; оно немножко противно и законам, и здравому смыслу, но о подобных безделицах царь Иван Васильевич не заботился и, со своей точки зрения, был совершенно прав: не все ли ему было равно – сперва судить, а потом казнить или vice versa: сперва казнить, а потом судить? Ведь ему законы писаны не были, и все они заменялись немногими словами – «нраву моему не препятствуй!».
Замешанных в сыскное дело было немало; в числе их попались даже и опричники: Афанасий Вяземский и оба Басмановы… окончилось дело, как и следовало ожидать, казнями; на плахе и под пытками погибли: князь Петр Оболенский-Серебряный, печатник Висковатый, казначей Фуников, Очин-Плеще-ев, Иван Воронцов и многие другие… Вяземский был запытан, а Алексей Басманов зарезан, по повелению царскому, сыном своим Федькою… Последний за то, что распотешил Ивана Васильевича своим повиновением, был прощен, да и как было не простить и не помиловать такое сокровище?
Пресыщенный злодействами и чувственными наслаждениями, весьма часто соединяя даже одно с другим как приятное с полезным, царь Иван Васильевич вздумал вступить в третий брак с дочерью новгородского купца Василия Собакина, девицею Марфою. Красавица собою, но хворая и слабая, она прожила не более месяца и скончалась «ненарушимою девственницею», по циническому сознанию Грозного. В полной уверенности, что ни одна из его жен не может умереть естественной смертью, царь и о Марфе Васильевне Собакиной объявил, что ее извели злые люди. По уставу православной церкви четвертое супружество воспрещается, но что значили уставы церковные для Ивана Васильевича, предавшего митрополита Филиппа в руки палача? В начале 1572 года царь женился на боярышне Анне Колтовской, приличия ради вынудив согласие у духовенства. В оправдание своего неповиновения церкви Иван Васильевич сказал в собрании архиереев умилительную речь:
– Первым браком женился я на Анастасии, дочери Романа Юрьевича, и жил с нею тринадцать лет с половиною; вражиим наветом, злых людей чародейством и отравою царицу Анастасию извели. Совокупился я вторым браком, взяв за себя из черкес пятигорских девицу, и жил с нею восемь лет, но и та вра-жиим коварством отравлена была. Подождав немало времени, захотел я вступить в третий брак, с одной стороны, для нужды телесной, с другой, для детей, совершенного возраста не достигших… Идти в монахи не мог, а без супружества жить в мире соблазнительно! Избрал себе невесту Марфу, дочь Василия Со-бакина; но враг воздвиг ближних многих людей враждовать на царицу Марфу, и они отравили ее, еще когда она была в девицах. Положив упование на всещедрое существо Божие, я взял за себя царицу Марфу в надежде, что она исцелеет, но она была за мною только две недели и преставилась еще до разрушения девства!..
На четвертый брак царь дерзнул, видя христианство растлеваемо и погубляемо, а детей несовершеннолетних. Со слезами умолял он духовную думу о разрешении ему вступить в четвертый брак, и разрешение было дано ему с наложением двухлетней епитимии… Три года сожительствовал Иван Васильевич с царицею Анной Колтовской, а затем она постриглась в монахини, вероятно, по его приказанию (1575 г.). За год до этого события Грозный заблагорассудил потешаться новыми казнями в стенах Кремля, причем отрубленные головы бросали во двор князя Мстиславского. В то же время царь объявил, что звание свое передает Касимовскому хану, крещеному татарину Симеону Бекбулатовичу. Грозный венчал его на царство шапкою Мономаха, назвав себя Иваном Московским и переселясь из дворца на Петровку. Симеон выдавал указы, в которых именовался великим князем всея Руси, и ему обязаны были все повиноваться как настоящему самодержцу. Два года тешился Иван Васильевич этим маскарадом, играя святыми символами власти, будто бирюльками, и издеваясь над чувствами благоговения народа русского к своим помазанникам. Какая цель могла быть при этом у царя? Что он хотел выразить этим глумлением? Непостижимо, загадочно… неужели Иван Васильевич до того отупел в злодействах, что, играя царским венцом, не понимал, что он смеется сам над собою и нисходит с трона на степень жалкого скомороха? Он мог, он имел право не полагать предела своей власти, но достоинство царское требовало, чтобы Иван Васильевич полагал какую-нибудь границу своему самодурству. Два года царь Симеон Бекбулатович играл роль царя; на третий возвратил венец Грозному и уехал из Москвы, получив от царя в подарок Тверь и Торжок. Палачи, сидевшие при Симеоне Бек-булатовиче сложа руки, по-прежнему принялись за работу… Впрочем, в последние девять лет царствования Ивана Грозного эпидемия казней значительно ослабела. Русская кровь лилась реками, правда, на ратном поле, в битвах с поляками, ливонцами и крымцами. Здесь бояре вместо позорной петли или плахи находили славную смерть с мечом в руках; здесь и палачи-опричники воинскими подвигами искупали прежние злодейства, между прочими пал на приступе Виттенштейна в Эстонии любимец Ивана, палач Малюта Скуратов-Бельский (1572 г.). Казни мало-помалу утратили в глазах Грозного прежнюю свою прелесть, и по мере его приближения к старости кровожадность сменилась в Иване Васильевиче ненасытным сладострастием. Вскоре после пострижения Анны Колтовской (или еще до женитьбы на ней) царь, испросив разрешительную молитву у своего духовника, взял себе в жены княжну Марию Ивановну Долгорукую. Жестоко обманувшись в ней – так как эта супруга на одни сутки оказалась не девственницею, Грозный утопил ее на другой же день в реке Сер – «в колымаге плотно запертой», как сказано в летописи, «и запряженной ярыми конями». В знак душевного сокрушения по убиенной царь приказал закрасить черными полосами золотой купол церкви Александровской слободы. Отказавшись на время от нового вступления в более или менее незаконный, пятый или шестой брак, Иван Васильевич возобновил прежнюю связь с невесткою, женою слабоумного брата своего Юрия. Связь эта, впрочем, не мешала ему брать себе в наложницы красивых девственниц из семейств боярских, купеческих, даже из стен женских монастырей… И самый этот человек, испрашивая у духовной думы разрешение на четвертое бракосочетание, осмеливался называть себя покорным сыном церкви Христовой!
По мнению новейших гуманистов, возведенному в какой-то догмат современной адвокатурой, – на свете нет ни преступлений, ни преступников, а только болезни и больные. Разбойник и душегубец называется мономаном; зажигатель – больным пироманией, вор и мошенник – одержимыми хризоманией… Словом, смотря на преступления с точки зрения патологической вместо юридической, можно любое злодейство назвать видом помешательства: оно и адвокату удобнее, да и для обвиненного полезнее. Тюрьмы, ссылки – варварство! – говорят друзья человечества, давно пора заменить их больницами и домами умалишенных; преступников наказывать не следует, их надобно лечить… Насколько справедливо подобное воззрение на преступников, этот вопрос мы до времени отложим, а покуда попробуем только разобрать деяния, т. е. злодейства, Ивана Васильевича Грозного с современной точки зрения и замолвим слово в его оправдание. Три периода казней, опричнина, разгром Новгорода и Пскова – это припадки мономании; кощунство в Александровской слободе, когда царь с опричниками наряжался в монашеские рясы, – это мания религиозная; сластолюбие, извращение чувственных побуждений, кровосмешение – это сатириазис, или эротомания… Затем потомство обязано произносить над Грозным свой оправдательный приговор и признать его, безусловно, великим, назвав смягчающими все его вины обстоятельствами дурное воспитание и плохое лечение. Да будет так!..
Эротомания, или сатириазис, Ивана Васильевича продолжалась по самый день его кончины, и самый его смертный недуг – гниение внутренности и опухоли снаружи – более нежели подозрителен. Тиверий римский сожалел, зачем у всего рода человеческого не одна голова, которую можно было бы отрубить одним взмахом топора. Иван Васильевич на закате дней сетовал, зачем прекрасная половина рода человеческого не может уместиться в одной женской личности, одаренной, сверх красоты, ежедневно обновляющейся девственностью. Мелькнула в царской опочивальне и скрылась в стенах монастыря девица Анна Васильчикова, супруга не супруга, наложница не наложница, на сожительство с которою Грозный взял, однако же, и на этот раз разрешительную молитву у своего духовника. Вскоре после Васильчиковой царь пленился Василисою Мелен-тьевой, вдовою боярина, зарезанного опричниками. Женщина эта, если о ней судить по трагедии г. Островского, была умна, лукава, играла Иваном Васильевичем как капризная содержанка своим благодетелем, не на шутку метила в царицы и была убита по повелению Грозного… В действительности ничего подобного не было и не могло быть. Грозному во время его сожительства с Василисою было лет сорок пять, и хотя он очень одряхлел от распутства, но еще не отупел до такой степени, чтобы позволить какой-нибудь бабе дурачить себя; далее минуты страстного самозабвения, до которого доходил Иван Васильевич в объятьях Мелентьевны, ее влияние на Грозного не простиралось. Всего вероятнее, кроме здоровенности, дебелости телес, иных достоинств в Василисе не обреталось, да, по правде сказать, в иных достоинствах Ивану Васильевичу не было и нужды. Что Мелен-тьевна была глупа – в этом удостоверяет нас сказание летописцев, свидетельствующее, что она не имела даже настолько такта, чтобы сохранить за собою место любовницы Грозного. В исходе апреля 1577 года, в бытность с царем в Новогороде, она вздумала засматриваться на окружного, князя Ивана Девлетева, и, как надобно полагать, не совсем осторожно: царь заметил! За это 1 мая того же года Василиса Мелентьева была пострижена в монахини, а князю Ивану Девлетеву отрублена голова. Снявши голову, плакал ли Грозный по волосам, об этом история умалчивает.
Василиса Мелентьева по счету была седьмою супругою Ивана Васильевича. Последнею его супругою в 1580 году была Мария Федоровна из боярского рода Нагих, родительница Димитрия, царевича угличского. Этот пятый или восьмой брак царя был причиною временного его отлучения от св. причастия и поводом к неоднократным ссорам со старшим сыном, царевичем Иваном, окончившимся его убиением рукою державного родителя. Царевичу, как старшему сыну и прямому наследнику престола, частые браки отца были не только неприятны, но казались даже опасными его первенству, и мысль, что новая семья может изменить порядок престолонаследия, не давала покоя царевичу. Здесь не можем не высказать догадки, может быть, не лишенной основания. Все браки Ивана Васильевича после кончины Анастасии Романовны были бесплодны или несчастливы, и две жены царя, по его заявлению, умерли от яду… Грозный подозревал бояр, но не было ли при дворе кого-нибудь другого, кому отравление цариц могло быть выгодно? Царевич Иван, воспитанный в школе заплечных мастеров, свидетель, нередко и соучастник злодейств отца, мог без малейшего содрогания посягнуть на жизнь первой мачехи, и второй, и третьей или посредством зельев и некоторых снадобьев, следовавших за ними, царских сожительниц делать неплодными. Добра от царевича ждать было нечего; на зло он был гораздо способнее. Вскоре после женитьбы Грозного на Марии Нагих начались неудовольствия между нею и невесткою, женою царевича Ивана. Муж вступился за жену, мачеха пожаловалась на пасынка самому Ивану Васильевичу, и пошли семейные распри и дрязги, возбудившие наконец вражду между царем и царевичем. В ноябре 1581 года у отца с сыном произошло довольно крупное объяснение; забылся царевич, не стерпел царь и пустил в него ножом или ударил его остроконечным своим посохом, но так или иначе – царевич Иван пал мертвый. Для полноты длинного списка грехов и преступлений Грозного именно только детоубийства и недоставало!
Надобно отдать справедливость царю в том, что раскаяние (может быть, впервые в жизни) не замедлило пробудиться в его каменном сердце. Заливаясь слезами, в отчаянии, Грозный созвал врачей, умоляя спасти убитого, обещал в награду все свои сокровища… разумеется, тщетно! Воспоминание об убиенном сыне не покидало царя до самой его последней минуты.
Женитьба на Марии Федоровне Нагой не препятствовала царю замышлять еще о новом браке, политики ради, с иностранною принцессою. Надеясь упрочить приязненные сношения с Англией, Грозный выразил желание жениться на родственнице королевы Елизаветы. Переговоры об этом предмете начались чрез посредство английского врача Роберта Якоби, присланного к Грозному королевою. Иван Васильевич поручил разведать о невесте Богдану Бельскому и шурину своему Афанасию Нагому. Якоби указал на племянницу королевы Марию Гастингс, и в августе 1582 года в Англию в качестве свата отправился дворянин Федор Писемский с приказанием доставить Ивану Васильевичу портрет невесты, мерку ее роста и подробные сведения о полноте, белизне, манерах и т. п. В случае вопроса о том, женат ли царь, Писемскому приказано было отвечать, что царь по неимению лучшей супруги покуда женат на боярышне, но в случае согласия королевиной племянницы эту жену отпустит. Писемский пробыл в Англии больше года, не успел ни в чем и возвратился в Москву с английским послом Боусом, которому было поручено королевою выхлопотать у царя монополию английским купцам, а сватовство его отклонить… Политика отвлекла Ивана Васильевича от его сумасбродного намерения развестись с супругою и жениться на племяннице королевы английской.
При всем нашем желании не касаться в нашем труде ни военных, ни политических событий не можем обойти молчанием завоевания царства Сибирского, венец которого был, так сказать, погребальным венчиком царя Ивана Васильевича… Факт этот знаменателен во многих отношениях. Завоевателем Сибири – золотого дна – был Ермак, недавний разбойник, и страна эта впоследствии времени сделалась местом ссылки злодеев и преступников, юдолью плача и скрежета зубов; преисподнею, в которой души человеческие выносят заживо загробные муки угрызений совести и отчаяния; где руки убийц и грабителей исторгают из недр земных то самое золото и серебро, алчность к которому была и еще будет причиною гибели тысячи других… И завещал Иван Грозный Сибирь царству русскому, будто на вечное воспоминание о своем царствовании, обогатившем, возвеличившем Россию, но и стоившем ей немало крови и слез… С именем Сибири для нашего уха точно так же неразлучно сопряжено содрогание ужаса, как и с именем царя Ивана Грозного!
С января 1584 года царь занемог каким-то сложным мучительным недугом, о котором безуспешно совещался со многими врачами и об избавлении себя от которого разослал по всем обителям смиренное приношение игуменам и монахам – молиться о нем небесному Целителю… Приближалась весна, и болезнь Грозного усилилась, хотя он, перемогаясь, не ложился в постель и был на ногах. Наступил пост; прошли дни Евдокии-мученицы, Герасима-грачевника, и, к ужасу Москвы, над столицею в сумерки явилась зловещая скиталица вселенной, блестящая комета… Царь со многими вельможами ходил на Красное крыльцо смотреть на нее и с тяжелым предчувствием объявил окружавшим, что комета – знамение близкой его кончины; он был твердо убежден, что ему, родившемуся во время страшной грозы, разразившейся над Москвою, невозможно было окончить жизнь без какой-нибудь другой фантастической обстановки… Да и кто из владык земных в тот суеверный век не видал в кометах вестниц своей смерти! Астролог в придворном штате каждого государя XVI и XVII веков был такою же необходимою должностною особою, как и духовник. Одновременно с молитвою последнего о новорожденном члене королевского дома первый составлял гороскоп всей его жизни, маршрут всех событий будущего. Независимо от верования «в планиды», Иван Грозный, особенно мнительный во время болезни, верил пройдохам гадателям и разным прозорливым старцам, осмеливавшимся браться за труд, превосходящий разум человеческий, – объяснение судеб Божиих. Некие старцы, неведомо на основании каких данных, предрекли царю, что пределом его жизни будет день святых Кирилла и Мефодия (18 марта). В народе сохранилось предание, будто Грозный приказал заточить пророков в темницу, с тем чтобы в случае продолжения его жизни далее положенного предела казнить прорицателей…
Болезнь царя, невзирая на старания врачей, усиливалась, но еще крепкий организм Ивана Васильевича мужественно боролся со смертью, и в этой борьбе не угасали, но как будто разгорались пылкие страсти Грозного. В минуты бреда он, выдавая приказания казнить и пытать каких-то невидимых врагов, то, заливаясь слезами, звал сына, убиенного им царевича Ивана… то возвращалось само сознание, и царь, впадая в религиозный восторг, усердно молился Богу, прося Вседержителя явить чудо и исцелить его, или же наоборот, палимый неугасаемым огнем сладострастия, срамнословил и высказывал желания насладиться объятиями женщины… Накануне его кончины, 17 марта, царская сноха Ирина Федоровна, жена его наследника Федора, пришла навестить державного свекра. Ее ласки, внимательность, а главное, свежее румяное личико воспламенили воображение больного, и, забывая свой недуг, собрав все силы, Грозный сжал царевну в своих объятиях, склоняя ее на свой смертный одр и поцелуями заглушая ее крики… Окружавшие едва могли высвободить Ирину Федоровну из объятий умирающего сластолюбца, и она, сгорая от стыда, спаслась бегством.
Занялась заря рокового дня св. Кирилла и Мефодия, и царь после ночи, проведенной довольно спокойно, пробудился, чувствуя себя бодрее, нежели в предыдущие дни; ему заметно было лучше, жизнь вспыхнула в нем, как вспыхивает лампада, в которой догорают последние капли елея, а смерть отдалилась от больного, чтобы сделать последний прыжок и задушить его в своих ледяных объятиях… Отошли обедни по церквам, окончились молебны о здравии царя, и положение его не ухудшалось. Грозный чувствовал себя настолько хорошо, что велел приготовить шахматную доску, намереваясь сыграть партию с кем-нибудь из бояр, находившихся при нем, и в эту самую минуту, оглушенный предсмертным ударом, впал в беспамятство… Обряд пострижения совершали уже над застывающим трупом, и схимником Ионою нарекли мертвеца… Унылый перезвон колоколов московских возвестил жителям о кончине царя Ивана Васильевича Грозного: царь земной предстал на суд Царя небесного, и пред мучителем открылись врата вечности…
Скончался он – и тихо приняла
Земля несчастного в свои объятья…
И загремели за его дела
Благословенья и проклятья!

Эти стихи, начертанные поэтом на гробнице Бориса Годунова, еще того применимее к могиле Грозного. Три века отделяют нас от его кровавого царствования, но память о нем не умрет на святой Руси и через три тысячи лет. Не осмеливаемся быть глашатаями приговора потомства, но едва ли нарушим правдивый закон этого неподкупного суда, если скажем, что в царствование Грозного велик был не он, а честный и добрый народ русский, тридцать лет покорно сносивший это иго безропотно и видевший в грозном царе гнев Божий, постигший землю русскую за ее прегрешения. Изменяли Ивану Васильевичу олигархи, крамольничали и волновались они – народ же ни в крамолах, ни в заговорах не принимал участия, он страдал, терпел и как мученик Христов молился за своего мучителя. Царствование Грозного небогато героями совета или бранного поля; советников Грозный не терпел, палачи были ему угоднее ратных воевод, так как в палачах Грозный только и видел защитников престола. Но в замену героев мы встречаем в летописях царствования Ивана Васильевича тысячу мучеников – от святого митрополита Филиппа до смиренного холопа князя Курбского, доставившего царю послание своего боярина и бестрепетно выдержавшего сначала удар царского жезла, пригвоздившего его ногу к полу, а затем лютейшие пытки. Забудет ли Россия боярина Ивана Васильевича Шереметьева и его ответ Грозному, допрашивавшему старца (с пыткою, разумеется), куда он девал свои сокровища?
– Руками нищих я передал их Богу! – отвечал мученик.
Этот ответ спас его от смерти и даровал ему бессмертную память в потомстве; но, помиловав одного брата Шереметьева, Грозный велел удавить другого, Никиту Васильевича.
Рассказав читателям о смерти Ивана Грозного, вменяем себе в обязанность сказать слова два о произведении нашего знаменитого драматурга графа Толстого, произведении, о котором публика почему-то обязана отзываться не иначе как с восторгом. Автор трагедии «Смерть Ивана Грозного» возводит жестокую напраслину на Бориса Годунова, к массе его грехов прибавляя один лишний – ускорение кончины царя Ивана Васильевича… Зачем ради сценического эффекта оскорблять память Годунова, и без того запятнанную, а может быть, даже и оклеветанную?
Назад: Елизавета, королева английская
Дальше: Сигизмунд II Август, король польский