Лето в тот год было жаркое, душное. Бледно-синее, без единого облачка небо таяло в вышине. Полуденное солнце жгло немилосердно.

Лавров вышел на набережную. Сразу повеяло прохладой. Очутившись в густой платановой аллее, Лавров облегченно вздохнул и снял белый берет.

Здесь было немноголюдно, несмотря на праздничный день. Лавров шел быстро, рассеянно посматривая на противоположную сторону реки, на взбегающие над ней вдали смелые арки легких мостов. За рекой виднелись высокие здания, похожие на дворцы, украшенные колоннами, балконами, скульптурами в нишах. Как всегда летом в праздничные дни, полноводная река была усеяна судами. С белоснежных яхт, шлюпок, катеров, расцвеченных флагами, переполненных людьми, неслась музыка. Изредка, низко гудя, медленно и осторожно проплывал большой волжский электроход.

Не менее оживленно было в воздухе. Над рекой и городом реяли ярко раскрашенные азромобили, похожие на жучков с короткими выдвижными крылышками, геликоптеры с узкими стрекозиными или трехэтажными башенными туловищами, орнитоптеры с птичьими крыльями.

Лавров словно не замечал всей этой праздничной картины.

За густой оградой из кустарников, окаймлявшей аллею, возникло огромное здание. На его открытых террасах и балконах, увитых зеленью, звенели детские голоса, мелькали цветные женские платья. Посредине фасада здание полукругом отступало вглубь. Перед центральным входом пестрели цветники, зеленели газоны, высокие говорливые фонтаны разбрасывали сверкающую жемчужную пыль. В глубине полукружия, за рядом строгих колонн открывался обширный вестибюль, похожий на уголок густого сада.

По тихо шелестящему эскалатору Лавров поднялся на площадку перед высокой резной дверью с табличкой: «Ирина Васильевна Денисова, инженер». На высоте человеческого роста в обеих половинках двери мягко отсвечивали два больших серебристых овала. Один из овалов отразил, словно матовое зеркало, лицо Лаврова — молодое, худощавое, с тонким носом и маленькими, тщательно подстриженными черными усиками. Под высоким лбом, чуть сжатым в висках, светились, то прячась в длинных ресницах, то вспыхивая глубоким внутренним светом, синие задумчивые глаза.

Он с минуту постоял неподвижно перед дверьми, потом овал повернулся в своем гнезде, и дверь бесшумно открылась.

Лавров вошел в высокую переднюю, и дверь, щелкнув, сама захлопнулась за ним.

Послышались легкие шаги.

— Сережа! Голубчик! Как это мило, что вы вспомнили обо мне! Я уже начала скучать по вас и собиралась звонить…

Перед Лавровым стояла девушка с двумя тяжелыми русыми косами. Большие серые, чуть выпуклые глаза девушки сияли, точно льдинки, и все ее свежее, с нежным румянцем лицо казалось сейчас только умытым холодной, ключевой водой.

— Здравствуйте, Ирина… Здравствуйте… Поздравляю вас с вашей первой годовщиной…

— Спасибо, Сережа. Это очень, очень радостный для меня день! Первая годовщина на первом заводе…

— Ну, кто же у нас не радуется такому дню! Я уже давно к вам собирался.

— Слишком долго вы собирались, — смеялась девушка. — Идемте!

Она провела его через гостиную в соседнюю маленькую комнату, уставленную мягкой мебелью. Окна были наглухо закрыты, но воздух, подаваемый из установки кондиционирования, был чист и свеж, с легким ароматом сосновой хвои.

— Я все не мог собраться, — говорил Лавров, усаживаясь. — Я очень хотел видеть вас, но мне хотелось также и рассказать вам кое-что…

Он внезапно умолк, словно не решаясь продолжать. Девушка сидела на широком диване, забравшись в уголок и уютно поджав под себя ноги.

— Ну, рассказывайте же, — сказала она, шаря в карманах, и добавила. — Ах, какая жалость! Ни одной конфетки!

Отбросив тяжелые косы на спину, она вскочила с дивана, выбежала из комнаты и быстро вернулась, неся горсть конфет в пестрых прозрачных обертках.

— Вот, полакомьтесь, легче будет рассказывать. Ну, я слушаю! Посасывая конфету, она устраивалась на диване. Лавров задумчиво сворачивал и разворачивал хрустящую конфетную бумажку.

— Я долго не мог решиться, Ирина, — начал он. — Но это захватило меня. И чем дальше, тем больше. Иногда я приходил в отчаяние, иногда такая радость охватывала меня, что все казалось легким, возможным. Ах, Ирина, милая, если бы вы только поняли меня!

Лавров вскочил с места и взволнованно зашагал взад и вперед по комнате.

Ирина слушала его с опущенными глазами.

— Говорите, Сережа, ведь я всегда понимала вас, — прошептала она.

— Ира! — воскликнул Лавров, останавливаясь перед ней с конфетой в поднятой руке. — Эта идея грандиозна! На первых порах она может показаться невыполнимой, но, подумав, вы согласитесь, что нам это сейчас под силу, что теперь настало время и для таких грандиозных проектов…

Румянец медленно таял на лице Ирины, ее ровные тонкие брови поднимались все выше, и наконец широко раскрытые серые глаза недоумевающе взглянули на раскрасневшегося Лаврова.

— Какая идея? — растерянно спросила она. — Какие проекты?

— Послушайте, Ира, — говорил Лавров. — Вам и Николаю первым я хочу рассказать о том, над чем я уже целый год думаю и работаю. И первая из первых — это вы, Ирочка…

— Ну, говорите, Сергей, не томите, — сказала Ирина, встряхнув головой, словно отгоняя от себя какие-то свои, другие мысли.

— Вы — металлург и машиностроитель, Ирина, — начал Лавров, — я студент-гидрогеолог, еще совсем молодой научный работник. Но мы можем мыслить одинаково научно и притом свободно. Мы не скованы традициями, известной косностью, привычками, которые бывают присущи иногда даже большим ученым. Молодость, не отягощенная еще грузом традиций, укоренившихся привычек, способна иногда к таким скачкам по лестнице культуры…

Тихий, мелодичный звон прервал Лаврова. Звон доносился из черного лакированного ящика с разноцветными головками регуляторов и матово-серебристым овальным экраном.

— Смотрите, Сережа, — тихо сказала Ирина, показывая на экран. — Николай!

На экране виднелась круглая бритая голова Николая Березина, его скуластое веснушчатое лицо. На коротком надернутом носу сидели большие роговые очки. У широких плеч виднелась верхушка букета из больших ярких цветов.

— Я совсем забыла, Сережа, — быстро говорила Ирина. — Николай вчера еще спрашивал меня, буду ли я сегодня дома… Он собирался прийти поздравить меня. — Виновато взглянув на Лаврова, она добавила: — Я же не знала, что вы придете, Сережа. Ну, как быть? Он не помешает?

Лавров с видимым неудовольствием кивнул ей. Ирина подбежала к телевизору, повернула регулятор и торопливо вышла. Из передней сейчас же послышались хлопанье закрывающейся двери, шаги и голоса — тихий, певучий Ирины и резкий, громкий Березина.

Лавров нетерпеливо поглядывал на дверь. В комнату вошел Березин, потирая ладонью бритую голову. Лавров с улыбкой протянул руку товарищу:

— Здравствуй, Николай. Видно, сама судьба направила тебя сюда…

— Ага! Что-то неизбежное должно случиться… И ты уже здесь?!

— Почему «уже»? Я почти месяц не видел Ирины.

— Вот как! Поздравляю вас, дорогая, с радостным днем. Желаю вам много-много лет счастливого труда! — И, протягивая Ирине букет, Березин вдруг спросил — А я не помешал вам?

— Нет, нет! Что вы, Николай! Спасибо, что вспомнили об этом дне моего второго рождения. Садитесь. Хотите конфет? Очень вкусные… мои самые любимые, — говорила Ирина, вставляя букет в высокую вазу.

— Для вас, сластена, все конфеты любимые, — говорил Березин, усаживаясь в кресло.

— И правда, — засмеялась Ирина, устраиваясь в своем уголке на диване. — Умирать буду — с собой возьму… Не хотите конфет — возьмите в стенном шкафу апельсины или груши.

— А! Апельсинчик в такую жару — не вредно.

На стене была нарисована большая картина: две девушки с букетами полевых цветов в руках. Березин нажал едва заметную кнопку посреди картины — девушки разошлись в разные стороны и скрылись в стене.

— Ого! — воскликнул Березин, вынимая из стенного шкафа огромный оранжевый шар. — Сергей, поможешь? Мне одному не справиться. Ну-с! — продолжал он, усаживаясь в кресле и снимая тонкую кожицу апельсина. — Рассказывай, Сергей, зачем, по-твоему, судьба привела меня сюда.

— Я думаю, ты не очень сопротивляешься ей, — со смехом заметил Лавров, но сейчас же сделался серьезным. — Я только что собирался рассказать Ирине о своей идее. Я хочу посоветоваться с вами — с Ириной и с тобой.

— Это становится интересным. Ну, ну, выкладывай, не стесняйся, — рассеянно говорил Березин, старательно очищая апельсин.

Странная дружба связывала этих двух молодых людей, так не похожих друг на друга.

Они познакомились лет пять назад, при несколько необычных обстоятельствах. Однажды, проводя зимние каникулы в доме отдыха, Лавров в сумерки одиноко катался на коньках по льду отдаленного пруда. Вдруг он услышал слабые призывы о помощи. Лавров вихрем полетел в ту сторону, откуда раздавались крики, и вскоре заметил человека, барахтавшегося в воде, среди обломков льда. Лед в этом месте был тонкий, трещал и гнулся под коньками. Человек хватался за края льда, лед подламывался под его тяжестью, человек с головой уходил в воду и через секунду, хрипя и захлебываясь, вновь показывался на поверхности. Лицо его уже совершенно посинело.

Никого вблизи не было, все конькобежцы уже ушли ужинать. Маленький, худощавый Лавров не растерялся. Подбадривая и успокаивая тонущего, он сорвал с себя пояс, лег на лед, подполз поближе к краю полыньи, и, бросив конец ремня утопающему, осторожно вытащил его на крепкий лед.

Спасенный потерял сознание, и Лавров с трудом дотащил его до дома отдыха.

Этим, однако, дело не кончилось. Не приходя в сознание, Николай Березин заболел жестоким воспалением легких.

Давно уже известно, что чем больше мы делаем людям добра, тем больше мы к ним привязываемся, тем дороже они нам становятся.

Лавров сопровождал больного в больничном электромобиле в Москву. Он волновался, когда исход болезни еще не был известен, ежедневно справлялся о здоровье Березина; потом, когда больной стал поправляться, навещал его, приносил лакомства, книги и книфоны — словом, развлекал его как мог.

Товарищи по институту шутили, что Лавров выудил из пруда колючего ерша и стал его другом.

Николая Березина недаром прозвали ершом.

Большеголовый рыжий крепыш, с сильными квадратными плечами и короткими ногами, Николай Березин был любимцем профессоров и преподавателей, его ценили как очень способного, подающего большие надежды студента. Но товарищи не любили Березина за самоуверенность, горделивое самомнение, резкость, стремление быть всегда на виду и впереди.

У него не было настоящих друзей, и неожиданно возникшая дружба с Лавровым обрадовала Березина. Насколько мог, Николай старался в отношении своего нового друга быть осторожнее и мягче. Но странное чувство долго грызло его: он словно не мог простить Лаврову своего спасения. То, что он, Березин, оказался спасенным, а не спасителем, унижало его в собственных глазах и, как ему казалось, в глазах товарищей, хотя объяснялось очень просто. Березин еще с детства смертельно боялся воды, органически не выносил вида открытого водного пространства и не умел плавать. Из всех видов спорта он увлекался лишь тяжелой атлетикой и лыжами.

Друзья не разлучались. Разница в летах — три года — и то, что Лавров был на втором, а Березин на пятом курсе, не мешало им. У обоих не было в Москве родных, жили они в студенческом доме, и это еще более сближало их.

При встречах, во время бесконечных разговоров, они часто мечтали о будущем. Главным образом говорил о себе Березин. Он мечтал о научной деятельности, решив сделаться потамологом-гидрологом и посвятить себя изучению рек. Он особенно интересовался реками Советской Арктики и суб-Арктики. Он даже старался увлечь этой работой и Лаврова, горячо доказывая ему, что Великий Северный морской путь, пролегавший вдоль берегов Советской Арктики, с каждым годом будет играть все большую роль в жизни страны. Работая в этой области, говорил Березин, можно очень скоро оказаться на виду. Профессор Денисов, известный потамолог, преподающий у них в институте, уже несколько раз дружески говорил с Березиным, расспрашивал о его планах на будущее и советовал ему сосредоточиться на по-тамологии. Профессор даже пригласил его к себе, показывал ему свою домашнюю лабораторию и намекал, что такой способный студент в будущем может превратиться в его помощника.

— А дочка у него, Сережа, прямо прелесть! — с восхищением говорил Березин, и его веснушчатое скуластое лицо и даже уши горели от воодушевления. — Ее зовут Ирина. Она учится в институте тяжелого машиностроения… Умница, веселая, красивая. Я тебе серьезно советую перейти на потамологию, Сережа. С таким человеком, как Денисов, работать интересно во всех отношениях. Побуду у него аспирантом, поеду на два-три месяца на какую-нибудь потамологическую станцию на Волге, потом диссертация…

— Постой, Коля, — недоумевающе спросил Лавров, — ведь ты хочешь сосредоточиться на Арктике, северных реках, почему же на Волгу? Тебе бы куда-нибудь на Яну или Индигирку.

— Ну вот еще! Охота забираться так далеко! В крайнем случае можно будет съездить на Иртыш или Обь, куда-нибудь поближе к Омску, Красноярску, к культурным центрам. Там видно будет.

Застенчивый и простодушный Лавров занимался своей любимой гидрогеологией и не строил грандиозных планов будущего. Хотя его что-то и коробило в мечтаниях Березина, он полностью, казалось, был под влиянием своего решительного и самолюбивого друга. Однако иногда Лавров, неожиданно для Березина, устраивал «бунт».

Однажды Лавров неудачно сдал зачет по астрофизике. Бе-резин предложил товарищу свою дружескую помощь: он в прекрасных отношениях с профессором Терентьевым, он уговорит профессора улучшить отметку и сам поможет Лаврову подготовить предмет на «отлично» к следующему зачету.

Прием, оказанный Лавровым этой дружеской услуге, изумил Березина: Лавров рассердился, покраснел и даже раскричался:

— Я сам исправлю отметку! Не нужна мне твоя протекция! И без того товарищи говорят, что ты слишком любишь эти «личные» отношения с профессорами!

И выбежал из комнаты.

Березин был глубоко обижен. Несколько дней он ждал Лаврова, но, не дождавшись, сам пошел к нему. Он много и горячо говорил о своей чистосердечности, о чувстве дружбы, которое он испытывает к Лаврову и которое побудило его предложить ему свою помощь, доказывал, что с этим профессором он просто в хороших отношениях и даже не бывает у него на дому. В конце концов друзья помирились.

Лавров простодушно любил Березина, верил в его великую будущность, старался не замечать и прощать ему неприятные черточки характера, а Березин слишком дорожил дружбой Лаврова — любимца всего института. Эта дружба отчасти смягчала холодок в отношениях товарищей к Березину.

Лавров скоро забыл о размолвке, но Березин запомнил ее надолго. После этого случая он с изумлением признался себе, что, в сущности, он Сережу Лаврова, своего, можно сказать, единственного друга, после года знакомства почти не знает. Лавров скромен, молчалив, больше слушает, мало говорит. И вдруг такая вспышка…

Вскоре другой случай привел Березина в не меньшее замешательство. Как-то летом, на пляже Москвы-реки, друзья расшалились, стали возиться, потом раззадорились и, поощряемые быстро собравшейся вокруг них толпой купающихся, начали почти всерьез бороться. Крепкий, на коротких сильных ногах, горячий Березин ломал своего тоненького, но увертливого противника и долго не мог с ним справиться. Тот выскальзывал из сильных рук Березина, как уж, его почти мальчишеская фигура мелькала в глазах немного неповоротливого Березина. И наконец совершенно неожиданно Березин вдруг почувствовал, что из-под его ног вырвалась земля и все лица превратились в вертящуюся розовую массу. Раскинув руки, Березин грохнулся всем телом на песок под крики и аплодисменты зрителей. Лавров припечатал Березина к песку и в следующее мгновение стрелой бросился к воде. За ним, рыча, с пылающим от ярости лицом, гнался Березин, готовый, казалось, превратить его в порошок. Вода-спасительница встала непреодолимой преградой между ними: тяжело дыша, словно наткнувшись на невидимую стену, Березин остановился перед ней, а немного испуганный Лавров, торопливо выбрасывая руки, был уже далеко, стремительно уносясь на середину реки…

С этого дня Березин стал внимательнее присматриваться к Лаврову. Сережа оказался не таким тихоней и не таким слабеньким, как думалось.

Расспрашивая Лаврова о его детстве, Березин стал лучше понимать характер своего друга.