Генерал Рокоссовский был доволен тем, что Ставка поручила ему фронт. Он был весел, часто шутил, в недавно появившееся дело вникал с чувством удовлетворения, ничуть не сомневаясь в том, что руководство фронтом будет ему не в новинку. Но где-то в глубине души его нет-нет да и тревожило сомнение: справится ли? «Надо справиться, иначе чего я стою как боевой генерал? — мысленно спрашивал он себя. — В боях был трижды ранен…» И, сам того не желая, вспоминал, как получил первое ранение. Произошло это 7 ноября 1919 года во время налета в тыл белогвардейцев. Отдельный Уральский кавалерийский дивизион, которым командовал Рокоссовский, прорвался ночью через боевые порядки колчаковцев. И что же? Оказалось, что в станице Каркульной находится штаб омской группы войск. «Атаковать!» — решил Рокоссовский. Удар был нанесен из тыла. Колчаковцы дрогнули, кавалеристы Рокоссовского порубили часть из них, остальных беляков взяли в плен. Вражеский штаб был разгромлен, но Рокоссовскому не повезло. В поединке с командующим омской группой генералом Воскресенским тот ранил его в плечо из нагана. Превозмогая боль, Рокоссовский нанес генералу смертельный удар шашкой…

Позже, в июне 1921 года, Красная армия добивала барона Унгерна на границе с Монголией. Тогда Рокоссовский уже командовал 35-м кавполком. У станицы Желтуринской его бойцы атаковали вражескую колонну, которая прорвалась через нашу пехоту. Горячая была схватка, в которой Рокоссовский лично зарубил нескольких белогвардейцев, но и сам получил тяжелую рану в ногу с переломом кости.

«Все, конец моей военной карьере», — с грустью подумал тогда Рокоссовский.

Но рана быстро зажила, кость срослась, и он уже мог сесть на лошадь и вести людей в атаку.

А третье ранение Константин Константинович получил на третьей войне, когда под Москвой в сорок первом командовал войсками 16-й армии. И как глупо все вышло! И не в бою, а в тихий вечерний час, когда бойцы отдыхали после тяжелой схватки. Генерал Рокоссовский, начальник штаба генерал Малинин и генерал Казаков находились в штабе армии. По случаю праздника 8 Марта член Военного совета принес командарму на подпись приказ. Рокоссовский взял ручку и хотел было подписать документ, как вдруг за окном разорвался немецкий снаряд. Он ощутил сильный удар в спину. С губ командарма сорвалось: «Кажется, меня ранило…» Едва он произнес это, как словно жгутом ему перехватило дыхание…

Ранение оказалось тяжелым. Командующий фронтом генерал армии Жуков приказал срочно отправить раненого на самолете в Москву в военный госпиталь, который находился тогда в здании Тимирязевской академии. Рокоссовский лечился долго, но здоровье свое поправил. Теперь вот Сталин вызвал его в Ставку по случаю назначения командующим фронтом. Поздоровавшись, верховный тепло пожал ему руку.

— Вас хорошо подлечили? — спросил он.

Высокий, стройный, как кипарис, Рокоссовский ответил молодцевато и даже с веселой улыбкой:

— Чувствую себя отлично, готов выполнить любое задание Ставки! — В его озорных глазах блеснули искорки, и Сталин поверил, что генерал совершенно здоров, и от этой мысли самому верховному стало легче…

Случилось так, что, когда Жуков и Рокоссовский на самолете Ли-2 совершили посадку неподалеку от Сталинграда, они сразу же отправились на ожидавших их машинах на наблюдательный пункт командующего Сталинградским фронтом, находившийся восточнее Ерзовки. Здесь шел напряженный бой. Войска левого крыла фронта вели наступление на немцев, которым удалось прорваться к Волге у северной окраины Сталинграда на участке Рынок — Акатовка.

— Давно тут начался бой? — спросил генерал армии Жуков у начальника штаба фронта.

— Уже третий день, — ответил тот и тяжело вздохнул. — На этом участке у немцев сражаются немалые силы 14-го танкового корпуса. Две их дивизии — 60-я и 3-я моторизованные — обращены фронтом на север, а 16-я танковая и 389-я стрелковая — на юг. Они обороняли пробитый ими коридор, который своей вершиной упирался в Волгу.

— И какова ширина этого коридора? — спросил генерал Рокоссовский.

— Чуть больше десяти километров, — пояснил начальник штаба. — Мы никак не можем выбить противника: сил у нас маловато.

Жуков прильнул глазами к стереотрубе. Вражеские позиции были отчетливо видны, они возвышались над местностью, а наши части находились на виду у немцев, которые не скупились на мины и снаряды, обстреливая наши боевые порядки. По всему фронту, насколько хватал глаз, снаряды и мины пахали землю. Противник хорошо пристрелялся из орудий, и едва появлялись наши танки, как немцы открывали огонь и машины сразу вспыхивали. А с воздуха наши позиции бомбили «юнкерсы».

— На стороне противника значительное превосходство в силах, — грустно произнес Жуков, понаблюдав картину боя. — Какие наши части участвуют в сражении? — спросил он генерала Гордова.

— Части 1-й гвардейской и 66-й армий. Им поставлена задача соединиться с 62-й армией генерала Чуйкова, но, видимо, у них ничего не получится, — ответил Гордов. — У меня очень мало танков, не говоря уже о самолетах. Немецкие «юнкерсы» как коршуны носятся над окопами, забрасывают их бомбами, а наших истребителей нет. Потому-то я и приказал войскам перейти к обороне. — Гордов взглянул на Жукова. — Поезжайте с Рокоссовским на мой КП, а я сейчас прибуду.

Пока они, приехав на командный пункт, выпили чаю, прибыл генерал Гордов. Он выглядел удрученным.

— Ну что, Василий Николаевич, не удалось отбросить противника? — осведомился Жуков, закуривая папиросу.

Он сидел за столом, перед ним лежала оперативная карта. Генерал Гордов устало промолвил:

— Не удалось… — На его посеревшем лице поблескивало пламя от горевшего светильника. По всему было видно, что он остро переживал неудачу. — Плохо у меня с артиллерией, Георгий Константинович, очень мало стволов, да и те мелковаты калибром. И чертовски не хватает боеприпасов.

Гордов еще не знал, зачем Жуков прибыл к нему на фронт с Рокоссовским, но догадывался, и, когда объяснил, почему наступление армии не имело успеха и войска перешли к обороне, Жуков сказал:

— Ставка назначила командующим войсками Сталинградского фронта генерала Рокоссовского, так что приказываю передать ему командование фронтом.

У генерала Гордова в голове забилась острая мысль. «Сняли меня», — только и подумал он, а вслух произнес:

— Я готов сдать…

Рокоссовский, однако, счел нужным заявить Жукову, что признает обеспокоенность генерала Гордова тем, что операция сорвалась, и согласен с теми причинами, которые назвал Василий Николаевич. Он попросил Жукова предоставить ему возможность самому командовать войсками в духе общей задачи, поставленной Ставкой, и с учетом сложившейся обстановки.

— Короче говоря, — прервал его Георгий Константинович, — хотите сказать, что мне здесь делать нечего? Хорошо, я сегодня же улетаю.

Естественно, Жуков в душе обиделся на Рокоссовского, который открыто и жестко встал на сторону Гордова, хотя не подал виду. Каждый генерал по-своему сражается с противником, у каждого свой стиль, свое видение ситуации на данный момент, и надо ли всех стричь под одну гребенку? Отнюдь нет.

«Что ж, поглядим, как у Кости пойдут дела на посту командующего, — подумал Жуков. — Но одно мне ясно: в беде его не оставлю».

На другой день рано утром Жуков улетел в Ставку. Генерал Рокоссовский проводил его к самолету.

— Ну, дружище, желаю тебе успехов на столь ответственном посту! — сказал Георгий Константинович. — Гляди, не подведи меня. Ведь это я предложил верховному твою кандидатуру. И Василевский меня поддержал.

— Спасибо, Георгий, я постараюсь, — горячо проговорил Рокоссовский. — А если вдруг не получится, сам подам в отставку…

На прощание они обнялись.

После завтрака генерал Рокоссовский вместе с начальником штаба Малининым поехал знакомиться с войсками. Наступило временное затишье, и он решил воспользоваться этим. Какие же силы входили в состав Донского фронта? 63-я армия генерала В. Кузнецова занимала участок по левому — северному — берегу Дона, она удерживала плацдарм в районе Верхнего Мамона на южном берегу; 21-я армия генерала А. Данилова заняла северный берег на рубеже протяжением до 150 километров с плацдармом на южном берегу в районе Еланской, Усть-Хоперской, Серафимовича; 4-я танковая генерала В. Крюченкина занимала участок на северном берегу и в междуречье Волга — Дон протяжением до 30 километров; 24-я армия, которой руководил генерал И. Галанин, держала оборону в междуречье на участке в 50 километров; 66-я армия генерала Р. Малиновского тоже оборонялась в междуречье, но длина рубежа была меньше 20 километров, армия упиралась своим левым флангом в Волгу. Рокоссовского огорчало то, что все соединения Донского фронта понесли в боях немалые потери и теперь были малочисленными. Но если у Рокоссовского фронт состоял из пяти армий, то в составе Сталинградского фронта (бывший Юго-Восточный), которым командовал генерал Еременко, находились четыре армии, тоже понесшие немалые потери в прошедших боях: 62-я армия. генерала В. Чуйкова, 64-я армия генерала М. Шумилова, 57-я армия генерала Ф. Толбухина и 57-я армия генерала Труфанова, оборонявшаяся на широком фронте к югу от озера Барманцак…

Но вернемся в Ставку, где Верховный главнокомандующий Сталин вместе со своим заместителем Жуковым и начальником Генштаба Василевским обговаривал во всех деталях план контрнаступательной операции. Из всех вопросов Жукова особенно беспокоил один: сумеет ли наша военная промышленность к ноябрю обеспечить операцию танками, самолетами, самоходными орудиями и другой боевой техникой?

— Этот вопрос для меня не праздный, товарищ Сталин. — Голос Жукова прозвучал напряженно. — Я волнуюсь, как бы нас не подвели.

Последние слова вызвали в душе верховного раздражение и едва скрытую досаду, но он не стал упрекать своего заместителя в чем-либо, а подчеркнул: нарком танковой промышленности Малышев и нарком авиационной промышленности Шахурин заверили его, что заявка Генштаба на танки и самолеты хотя и велика, но ее выполнят.

— А что вы скажете, товарищ Василевский? — Сталин посмотрел на начальника Генштаба в упор, и злая усмешка тронула его шершавые губы.

Василевский встал, но верховный жестом указал, чтобы он сел, потому как еще не решены все вопросы.

— В этой работе, — вновь заговорил Сталин, — нам надо хотя бы чуть-чуть опережать время. Во всяком случае, сделать все, чтобы по максимуму вооружить наши войска, восполнить потери, которые они понесли в боях. Так что вы скажете, товарищ Василевский? — повторил свой вопрос верховный.

— Конкретные цифры я смогу назвать вам, товарищ Сталин, через два-три дня, когда переговорю с моими помощниками, — ответил начальник Генштаба. — Сейчас могу лишь отметить, что материальное обеспечение предстоящей операции идет наравне с разработкой плана контрнаступления. В войска фронтов уже стали прибывать первые эшелоны с тяжелой боевой техникой. Это танки, особенно «тридцатьчетверки», самолеты, орудия, «катюши», правда, еще не так густо, но с каждым днем военные заводы увеличивают выпуск боевой техники. Не сочтите это за нескромность, но у меня все на строгом контроле. Даже находясь на фронте, я часто звоню по ВЧ на заводы и уточняю, как там идут дела. Кое-кого нам пришлось подстегнуть. Хорошо помогает нам в этом вопросе Вячеслав Михайлович Молотов. Как заместителю председателя ГКО я часто звоню ему, прошу помочь в решении той или иной проблемы, и он делает это успешно.

— Так, может быть, по совместительству есть смысл назначить его вашим заместителем по генштабовским делам? — спросил Сталин, и на его смугловатом лице появилась насмешливая улыбка.

Василевский смутился: то ли шутит верховный, то ли говорит всерьез. Выручил его Жуков:

— Я полагаю, Иосиф Виссарионович, что генштабовские дела, как выразились вы, Василевский будет решать сам. — Он облегченно перевел дух. — Здесь ведь своя, я бы подчеркнул, особая специфика, от которой во многом зависит успех. Тут дипломатией, если можно так выразиться, не пахнет. И потом, в вашем лице Генштаб всегда видит достойного советчика едва ли не по всем военным проблемам, коими положено заниматься специалистам Генштаба.

Сталин прошелся вдоль стола, обернулся и вскинул глаза на Жукова.

— Что возразить вам? — спросил он, не почувствовав при этом ни раздражения, ни обиды. — Вас двое, а я один, так что не стану вас критиковать.

Поговорили еще с полчаса об обеспечении всем необходимым нового Юго-Западного фронта, командовать которым был назначен генерал Н. Ватутин, заместитель начальника Генштаба.

— У Николая Федоровича светлая голова, и я уверен, что он станет одним из лучших командующих фронтами, — серьезно произнес Жуков, когда верховный завел речь о Ватутине.

— Поживем-увидим, — коротко изрек верховный. Он приказал Жукову и Василевскому еще раз побывать на фронте, чтобы подготовить исходные районы для сосредоточения резервов. — Принимайте все меры, чтобы как можно больше измотать силы врага на оборонительных рубежах Сталинграда.

«После тщательного изучения на месте всех условий для подготовки контрнаступления, — отмечал Жуков, — мы с А. М. Василевским вернулись в Ставку, где еще раз был обсужден в основных чертах план контрнаступления и после этого утвержден.

Карту-план контрнаступления подписали Г. К. Жуков и А. М. Василевский. «Утверждаю», — надписал верховный.

И. В. Сталин сказал А. М. Василевскому:

— Не раскрывая смысла нашего плана, надо спросить мнение командующих фронтами в отношении их дальнейших действий.

Бой закончился в полдень, и по сигналу командира бригады уцелевшие машины возвращались к месту сбора. Капитан Бурлак, оказавшись на заданном рубеже, приказал механику-водителю остановиться, и, когда двигатель его танка умолк, ловко вылез в открытый люк и спрыгнул на жухлую землю. Размял ноги, и стало вроде легче. К переправе вражеские танки и мотопехоту не пропустили, их атака была сорвана. Понеся большие потери, немцы откатились назад. Да, жарким было сражение. Бурлак только сейчас сбросил с себя напряжение боя, мышцы тела вмиг ослабли, и теперь ему дышалось легко и свободно. Но едва он вспомнил о том, что его батальон потерял три танка, как в душе появилась холодная, как изморозь, пустота. Еще горше стало при мысли, что все три экипажа погибли, никому из расчетов не удалось покинуть горящие машины. Видимо, при взрыве вражеских снарядов заклинило крышки люков, но люди могли отравиться и угарным газом, тем более если кто-то уже был ранен. «Наверное, заживо сгорели ребята, — подумал он, — и хоронить-то по-божески некого». Ивану Лукичу трудно было сдержаться, глаза у него все-таки повлажнели, а сердце тяжело заворочалось. «Ладно, — решил он, — надо идти к комбригу на доклад, а уж потом заняться разбором танковой атаки, хотя потерь в этот раз совсем мало». Экипажи его машин действовали слаженно, сноровисто, без страха и в первые минуты боя решительно атаковали врага, бросившего к переправе полсотни танков, двигавшихся ромбом. Батальон Бурлака напал на них неожиданно из засады, когда они форсировали широкую балку и ускоренным ходом шли к переправе.

«Хорошо, что нам удалась атака, не то фрицы в пух и прах разбили бы переправу, а корабли Волжской военной флотилии пустили ко дну реки, — отметил про себя Бурлак. — Кажется, я вовремя отдал людям приказ…»

— Внимание, говорит Третий (позывной командира танкового батальона), экипажам рассредоточиться, — прокричал в микрофон капитан. — Справа от меня идут на врага пять машин, слева — четыре. Я буду идти по центру. Огонь из орудий открывать самостоятельно!

И тут началось. Противник решил упредить наших своим огнем. Слева и справа стали гулко взрываться снаряды, по броне стучали осколки. Кверху комьями взлетала земля, поднимая облака серой пыли. Рокот двигателей машин, перестрелка заглушили все окрест. В смотровую щель танка Бурлак увидел, что справа от него ехавший впереди танк почему-то не вел огня, даже сбавил ход. Что с ним, не повредило ли ему гусеницу взрывом? Бурлак запросил командира танка. Там находился лейтенант Игорь Савельев.

— Савельев, говорит Третий, почему молчит орудие? — прижав бляшку микрофона к губам, произнес Бурлак. — Как понял, прием!

— Третий, пока не выбрал цель, — отозвался в шлемофоне голос командира танка.

— Какая тебе нужна цель, когда на поле урчат десятки фашистских машин?! — едва не выругался капитан. — Жми полным ходом и бей по этим гадам!

— Исполняю! — хрипло ответил лейтенант.

Степь, местами ухабистая, изрытая бомбами и снарядами, густо заросла бурьяном и ковылем, особенно в балке, где после прошедших дождей скопилась вода. Танк Бурлака шел на большой скорости, его бросало из стороны в сторону, пришлось уменьшить ход. Перед глазами капитана прыгала смотровая щель, но он успел разглядеть, как к подножию невысокого кургана подошел немецкий танк Т-І?. Он повернул чуть влево, и в этот момент подставил свой грязно-серый борт.

— Бей гада! — во весь голос прокричал Бурлак наводчику, и почти сразу гаркнула пушка. Наводчик метко попал в танк. От сильного взрыва он остановился, окутанный черным дымом, и мгновенно по броне поползли языки огня.

— Молодец, Петр! — похвалил Бурлак наводчика.

Тот повернул к нему лицо — на нем блестели крупные капли пота, а в чуть приоткрытом рту белели зубы.

— Товарищ капитан, я угостил фрица бронебойным! — крикнул он.

Над гудящим от моторов полем клочьями висел темно-серый дым. Степь проглядывалась до самой реки. Но вскоре видимость стала хуже, и разглядеть что- либо можно было только вблизи: дымилось уже до десятка вражеских машин. Но что это? В дымном тумане Бурлак увидел чужой танк, он натужно поднимался на горку, чтобы потом спуститься вниз и обстрелять переправу. Но наводчик тоже заметил противника и открыл по нему огонь. Танк качнулся от удара и сразу задымил. Из машины начали выскакивать немцы в черных комбинезонах. От огня пулеметчика четверо упали замертво, трое свалились на землю, а четвертый успел лишь наполовину вылезти из люка, когда его настигла пуля: он согнулся в поясе, доставая длинными руками бурьян.

«Успеть бы перекрыть всю дорогу к переправе, а если прорвется хоть один вражеский танк, уничтожить его», — подумал Бурлак.

Сколько прошло времени, капитан не помнил. До боли напрягая зрение, он вглядывался в немецкие танки, мимо которых проходил его танк. Неожиданно в шлемофоне раздался голос командира бригады. Он скрашивал Бурлака, сколько машин подбил его батальон.

— Двенадцать, своих потерял три, — ответил Бурлак.

Голос комбрига пропал, в шлемофоне раздавался атмосферный шум. Что с комбригом? Неужели его танк подбили фашисты? Только Бурлак подумал об этом, как снова раздался голос полковника. Он сообщил, что к переправе прорвались три вражеских танка, надо попытаться пересечь им путь.

— Сможешь? А то моя машина подбита, быстро ехать не могу.

— Вас понял, действую! — гулко отозвался Бурлак.

Увлекшись боем, заряжающий не заметил, как кончились снаряды. А тут, как на грех, немецкий танк, укрывшись за двумя дымящими машинами, вел прицельный огонь по нашим танкам. Вот вспыхнула одна «тридцатьчетверка», другая… Что делать? У Бурлака до боли сжалось сердце. Решение пришло мгновенно — идти на таран!

— Обходи фрица с тыла! — приказал он механику-водителю. — Бей носом ему в задний каток!

Водитель лихо развернул машину и, включив третью скорость, рванулся к противнику. Тот догадался, в чем дело, хотел отвернуть в сторону, но не успел — наш танк своей лобовой частью ударил врага в заднее ведущее колесо. Сильный скрежет металла — и у немецкого танка разорвало на куски гусеницу.

У Бурлака отлегло на душе. С его губ сорвалась похвала в адрес механика-водителя:

— Ловко ты его, Федя, трахнул! Бери курс к переправе!

У берега удалось подбить еще два танка, но это сделали другие экипажи, для которых у командира танкового батальона тоже нашлись похвальные слова…

Вся эта картина прошедшего сражения промелькнула перед глазами Бурлака, пока он шел в штаб бригады. Прямо в комбинезоне он явился на доклад к комбригу. Тот сидел за столом и с кем-то разговаривал по полевому телефону. Рядом с ним расположился начальник штаба и что-то писал. Увидев капитана, комбриг бросил в трубку: «Ну, будь здоров, ко мне тут пришли», — и положил ее на аппарат. Левая рука у него была забинтована.

— Вы ранены, товарищ полковник? — обеспокоенно спросил Бурлак.

Тот вскинул лохматые брови, закивал головой, и было такое ощущение, что вопрос капитана застал его врасплох.

— Фрицы подбили мой танк, и, когда я вылезал из люка, мякоть руки прошила пуля. Не беда, уже почти не болит. Ты вот лучше скажи, сколько вражьих танков подбил твой батальон?

— Двенадцать, товарищ полковник. Мог бы и больше, но враг отступил. — Бурлак немного помолчал, словно раздумывал, нужно ли еще что-то сказать, и все же решился: — В самый разгар боя кончились снаряды. А я вижу в смотровую щель, что из-за разбитого танка фриц бьет прямой наводкой по нашим танкам. Пришлось уничтожить немца тараном.

— Вот как? — сурово промолвил комбриг. — А почему мне не доложил? Мог бы угробить и себя. Таран — это крайний случай, понимаешь? Тут мигом все рассчитать следует.

— Дело решали секунды, и потому я не стал терять время, товарищ комбриг. — Бурлак скупо усмехнулся. — Мой танк не пострадал. В его лобовой части краску содрало, но ребята наведут марафет. Таран прошел удачно…

— Главное, однако, не в нем, — сердито прервал его комбриг. — А в том, что твоему танковому батальону удалось защитить переправу, где скопились войска стрелковой дивизии. Прорвись туда хоть один танк противника, он бы там бог знает что натворил. — Полковник шевельнул левой раненой рукой. — Ноет рана, наверное, к перемене погоды. Вот что, Иван Лукич, — повеселевшим голосом продолжал комбриг, — дай мне имена тех, кто отличился в бою, чтобы представить их к наградам. Сегодня вечером буду звонить командарму генералу Шумилову. Надо же подвиг людей отметить! Тебя я тоже представлю к награде.

Бурлак некоторое время, сдвинув брови, стоял неподвижно. Затем резко вскинул голову и, глядя на комбрига, сказал:

— Я не гонюсь за наградами, а вот моих людей отметить не мешает.

— Ладно, я сам знаю, что мне делать, — грубовато прервал его комбриг и встал. — Батальону привести свое хозяйство в порядок, получить боезапас и отдыхать. Даю двое суток. Ясно?

— Так точно, товарищ полковник! — козырнул капитан, но с места не двинулся.

— У тебя что-то есть ко мне! — уточнил комбриг.

— Просьба есть. — Бурлак помялся, как провинившийся лейтенант. — Разрешите завтра с утра отлучиться в город. Мать следует проведать, может, ей какая-то помощь нужна. Ведь многие жители эвакуируются…

Комбриг разрешил, только велел взять у начальника штаба командировочную на двое суток.

— У нас же тут фронт, и без документов тебя могут арестовать, — предупредил полковник.

— Само собой, возьму бумагу, — улыбнулся Бурлак. — Не то еще заберут в комендатуру, и останется мой танковый батальон без командира, — шутливо добавил он.

— Как бы моя бригада не осталась без командира, — усмехнулся полковник. — Чертовски болит рука чего доброго, опухнет. А в санбат к врачам идти не хочу — отправят в госпиталь. С врачами, сам, наверное знаешь, дискуссию не разведешь, упекут в палату — и баста. Вон генерала Рокоссовского ранило под Москвой, так его сразу в самолет — и в Москву. Но он был командующим 16-й армией, а я всего лишь комбриг. Между прочим, скажу тебе по секрету, — шевельнул бровями комбриг. — Командующий нашим Сталинградским фронтом генерал Еременко был дважды ранен под Москвой. Долго лежал в госпитале и сейчас все еще ходит с палочкой, хромает на одну ногу. Не замечал?

— Когда генерал приезжал к танкистам, я видел в его руках палку, но как-то не придал этому значения, — признался Бурлак. — А он, оказывается, перенес два ранения…