"Белая чайка", честное слово, был одним из лучших мотелей в городе. С 1964 он стал принадлежать семейству Бриннези, и они всегда содержали его в порядке: и рамы побелены, и отделка в шестнадцати крытых гонтом домиках для гостей каждые несколько лет обновляется, и дрова для камина всегда приготовлены, и цветы радуют глаз у каждого порога, и крошечные кухоньки оборудованы отличными плитами и холодильниками.

В последние годы Бриннези стали брать по шестьдесят долларов в сутки за те домики, что выходят окнами на океан, а по уик-эндам принимали заказы только заранее и только на двое суток подряд, и все равно каждые выходные у них было полно народу. Миссис Бриннези носила платья, никаких брюк! Она была женщина очень набожная, ходила к мессе в церковь Святого Иосифа, что чуть выше по побережью, посещала всяких отшельников и собрания женщин-католичек. Она, например, запросто могла заявить любой развеселой компании, что если они сюда приехали ради пьянок-гулянок с сомнительными девицами, то могут сразу отправляться в другой мотель, а еще лучше — в другой город. Старшие Бриннези всегда были людьми очень строгих правил.

А вот с сыном им не повезло. Он их, можно сказать, опозорил: черт знает что устраивал, еще когда учился в старших классах школы, а потом и вовсе сбежал в Портленд и стал вроде бы хиппи, а теперь они и вовсе не знали, где он и что с ним. Кто-то рассказал Тиму Мериону с бензоколонки, что младший Бриннези вроде как заболел СПИДом и теперь находится в Сан-Франциско. Но семейство Бриннези все равно пользовалось очень большим уважением у всех соседей, а их замечательным мотелем "Белая чайка" горожане гордились.

Затем, за проселочной дорогой, делавшей вокруг города петлю, на склоне холма в густом лесу среди елей и ольхи у нас имелся еще один мотель: "Убежище Ханны". Многие считали, что он так назван в честь женщины по имени Ханна, но старожилы, вроде мистера Водера, могли рассказать, что это имя мужчины и мужчина этот начал там строительство давным-давно, еще в годы Великой депрессии. Этот Джон Ханна, уроженец Портленда, оказался человеком весьма эксцентричным и богатым. Заработав кучу денег на торговле пиломатериалами, он сперва решил построить для себя в лесу над ручьем Клэтсэнд-крик летний домик — тогда и в городе-то почти ничего еще не было: несколько жилых домов, старая гостиница-развалюха да сельский магазин, в котором торговали абсолютно всем — от еды до гуталина; а между дорогой и пляжем кое-где встречались еще отдельные летние домики; тогда-то проселочная окружная дорога была главной — это потом прямо на берегу шоссе построили. Построив домик себе, Джон Ханна решил построить отдельный домик из двух комнат и для своей жены — что-то вроде башенки: одна комната над другой. Он говорил, что жена действует ему на нервы, когда сидит с ним рядом и постоянно что-то вяжет. Потом к нему приехал в гости какой-то его друг, и он построил домик специально для этого друга. Потом к нему еще приезжали друзья, и в итоге семь домиков различной конфигурации возникли посреди леса на площади в два с половиной акра. После того как агент Ханны продал этот участок земли вместе с домиками, "Убежище Ханны" превратилось, по выражению мистера Водера, в "настоящее злачное местечко": новый хозяин сдавал домики в основном компаниям мужчин, привозивших с собой на машинах и выпивку, и женщин и устраивавших шумные пирушки, а в город и носа не совавших. Следующий владелец мотеля, вычистив и отремонтировав старые домики, превратил "Убежище Ханны" практически в частный клуб, куда допускались лишь избранные. В семидесятые годы "Убежище Ханны" вновь сменило хозяев и стало обычным второсортным мотелем — чаще всего для тех, кто снимает домик на одну ночь. Теперь же, когда этот мотель приобрела наконец семья Шото, там в основном отдыхают люди приличные и приятные, летом приезжающие на побережье на неделю, а то и на целый месяц. И все-таки нечто странное "Убежищу Ханны" по-прежнему свойственно: эти отдельные хижины с их островерхими крышами, мансардными окнами и приставными лестницами из толстых брусьев… Знаете, если сравнивать с другими мотелями, особенно с "Белой чайкой", то сравнение все-таки будет не в пользу "Убежища Ханны". "Белая чайка" находится прямо в городе, но пляж там совсем рядом; в "Белой чайке" уютные домики с беленькими наличниками, и у каждого порога в изящном ящичке с землей цветут золотистые ноготки и бархатцы…

Нельзя не сказать, конечно, и о мотеле "Эй, на судне!". В середине восьмидесятых его купили Такеты. Тогда дела у этого мотеля шли из рук вон плохо. Как и всегда, впрочем. Мотель "Эй, на судне!" представлял собой двойной ряд хлипких домишек с «карманом» для автостоянки между каждыми двумя хижинами, и все это огибала U-образная подъездная дорожка, а в центре красовалась заросшая сорной травой «лужайка». Домик, где размещались офис и квартира хозяина мотеля, примыкал к воротам справа; а склад инвентаря замыкал двойной ряд домиков на противоположном, западном краю территории. Если стоять спиной к воротам, то четыре домика по левую руку были снабжены кухоньками, и в каждом имелось по пять отдельных спальных мест; а три домика по правую руку были как бы двухквартирными, и в каждой половине было по две комнаты — гостиная и спальня; причем в спальне стояла либо одна «королевская» кровать, либо две совершенно одинаковых кровати. Душевые кабины во всех домиках были «целиковыми»; то есть это были попросту большие коробки из пластика (такие и сейчас еще производят и поставляют исключительно в мотели), установи ленные тогда же, когда был построен и сам мотель — еще в пятидесятые годы; так что теперь кабины эти успели совершенно развалиться, были покрыты забитыми грязью трещинами и протекали по всем швам. Водопроводные краны были, естественно, разболтаны, трубы то и дело грозили прорваться. В домиках имелись огромные допотопные телевизоры в коробках "под дерево", причем в комнатках поменьше едва можно было протиснуться между телевизором и изножием кровати.

Большая часть этих монстров, правда, принимала три-четыре из пяти доступных здесь каналов, но все пять не принимал ни один. Покрывала, занавески и ковры во всех номерах пропахли сигаретным дымом и плесенью, а один лишь вид кухонного оборудования вызывал слезы: стенающие холодильники, плиты с неработающими горелками, жалкие тонкостенные кастрюльки, исцарапанная сковородка с "антипригарным покрытием", к которому абсолютно все пригорало, столовые ножи и вилки, пожертвованные какой-то благотворительной организацией, один щербатый тупой кухонный нож и странного вида пластиковые тарелки и чашки, которые столько раз царапали, ломали и, возможно, швыряли об пол, что их агрессивные цвета — ядовито-розовый, ярко-оранжевый и кроваво-бордовый — переродились и стали одинаковыми, серовато-белесыми. В таком виде этот мотель достался Такетам, которые, похоже, в те времена испытывали значительные финансовые затруднения.

Мистер Такет служил на флоте, но долго ли и давно ли — никто не знал. И это было практически все, что о нем было известно. Звали его Боб, и он был женат вторым браком на миссис Такет, от которой люди и узнавали хоть что-то об этом семействе. Она, впрочем, все больше старалась отделываться шутками и говорила, что когда вышла замуж за мистера Такета, то ей даже имя пришлось поменять: он стал звать ее Нэн, хотя на самом деле ее звали Розмари. У нее это тоже был второй брак; но больше она практически ничего к этим кратким сообщениям о себе и о муже прибавить не пожелала. В целом миссис Такет оказалась женщиной довольно приятной, дружелюбной и вежливой, но на людях бывала очень редко — разве что в магазине да на бензоколонке, где она порой болтала с Тимом Мерионом; иногда она, конечно, вынуждена была вызывать в мотель Бигли, чтобы тот починил очередной кран или сливной бачок, но ни с одной женщиной в городе она так по-человечески и не познакомилась. А все потому, что проклятый разваливающийся мотель держал ее на короткой сворке: помощников у нее не было, и она практически все делала сама. Мистер Такет был слаб здоровьем, и здоровье его еще ухудшилось с тех пор, как они купили "Эй, на судне!". Он, например, не мог делать никакой тяжелой работы, даже мебель передвинуть не мог, и всегда дышал тяжело, с присвистом. Казалось, он едва держится на ногах, когда чистит ковры старым тяжелым пылесосом. По большей части он просто сидел в у себя в гостиной и смотрел программу «Энби-си», а заодно отвечал на телефонные звонки и занимался с редкими посетителями, желавшими снять номер. Здесь никто и никогда не заказывал номеров заранее, разве что в дни очень больших праздников: Дня Памяти, Четвертого июля и Дня Труда. Люди попадали сюда либо случайно заметив вывеску на шоссе, либо если "Белая Чайка" и "Убежище Ханны" оказывались переполнены; в таких случаях хозяева этих мотелей отсылали приезжих в "Эй, на судне!". Этот мотель стоял на окружной дороге, чуть южнее самого города. Моря оттуда видно не было, хотя, чтобы попасть на пляж, нужно было всего лишь пересечь песчаную дорогу и несколько поросших травой невысоких дюн. Мотель вполне мог бы стать очаровательным тихим уголком, и нет сомнений, что Розмари и Боб Такеты именно к этому и стремились; уж Розмари-то точно! А сам Такет был из тех, кто никогда заранее никаких планов не строит, а если у него что-то немедленно не выходит, тут же начинает злиться.

Розмари кое-кому из городских рассказывала, что мечтает сделать свой мотель более привлекательным и кое-что в нем исправить и переделать. Первым делом она посадила перед зданием офиса петунии. Она тогда неплохо зарабатывала, каждую неделю стирая белье и полотенца для одной приятной молодой пары, недавно открывшей свое агентство в Астории. Молодые супруги снимали у нее домик. Еще в самую первую неделю, как только Такеты въехали в свой мотель, Розмари выбросила на помойку старые покрывала, которые годились разве что мебель упаковывать или в качестве подстилки для собаки, когда ее в машину сажают. Она купила бледно-зеленые, очень красивые и легкие стеганые одеяла, которые одновременно служили и покрывалами; внутри у них было какое-то огнеупорное волокно, так что непогашенная сигарета способна была лишь проплавить в них небольшую дырочку с твердыми коричневатыми краями. Но некоторые постояльцы — а постояльцы вечно курят в постели — очень скоро таких дырочек в новых покрывалах Розмари понаделали немало. Кроме того, ей пришлось потратить значительно большую сумму, чем она рассчитывала, на покупку шести «королевских» кроватей и четырех обыкновенных двуспальных, а также двенадцати одинаковых стеганых одеял (наиболее приличные из старых покрывал она использовала, когда устраивала дополнительные постели на раскладушках и диванах). Она купила хорошую материю на занавески, бежевую с широкими бледно-зелеными полосами, собственноручно сшила эти занавески, а также веселые кухонные занавесочки для тех (лучших) домиков своего мотеля, где имелись кухоньки; однако пришивание крючков для того, чтобы все эти занавески повесить, отнимало у нее уйму времени, и ей стало казаться, она вовек эту работу не сделает — ведь вшить предстояло буквально сотни крючков. А когда ей этим заниматься? Ночью ей не хватало света; все утро — чтобы к двум часам дня все было чисто — занимала уборка домиков; а ведь еще нужно было как-то поддерживать чистоту в собственной квартире и готовить какую-то еду; и, конечно, хотелось хоть сколько-то времени и себе уделить. Разве не специально они искали мотель в маленьком городке на побережье, чтобы хватало времени и на себя?

Розмари никогда не боялась одиночества; она, пожалуй, даже рада была бы побыть одна, если бы у нее хватало времени этому одиночеству радоваться. И уж, конечно, она никак не планировала никакого общения с постояльцами. Возможно, в дорогой гостинице, где номера с завтраком, люди могут порой захотеть поболтать с хозяйкой, когда на столе стоят шампанское и апельсиновый сок и все называют друг друга просто по именам. Но в мотелях люди по большей части хотят, чтобы их оставили в покое. Во всяком случае, так считала Розмари; и ей казалось вполне достаточным поласковей поздороваться с постояльцами, чтобы они чувствовали себя как дома, принять у них деньги в уплату за номер и отдать им ключ, а потом, на следующее утро, убрать за ними. И она прекрасно знала, что с этим связано. Работая в Тусоне, в южной Аризоне, на заправочной станции, принадлежавшей ее первому мужу, Розмари много лет назад поняла, как люди ведут себя в общественных туалетах — не только мочатся на пол и швыряют куда попало испачканную туалетную бумагу, но сковыривают краску, отвинчивают ручки и краны, даже унитазы порой выворачивают с корнем — в точности как взбесившиеся обезьяны, когда они вдруг начинают крушить и загаживать собственную клетку. Розмари, разумеется, не думала, что уборка туалетов в мотеле будет делом приятным, но порой это вызывало у нее такое отвращение, что ужасно хотелось тех, кто все это натворил, ткнуть носом в их же дерьмо. Но постепенно все как-то наладилось; постояльцы по большей части стали оставлять домики в порядке — использованные полотенца сложены в стопку, мусор в мусорной корзине, а под пепельницу на столе иногда и долларовую купюру подсовывали, словно Розмари была здесь служанкой; впрочем, обидеть эти люди ее не хотели. Кроме того, сюда никогда не приезжали большие компании, как в городе, где они часто устраивали дикие попойки. Здесь чаще всего останавливались люди, просто проезжавшие мимо по Морской дороге, которых ночь застигла в пути и им понадобилось переночевать, — одинокие мужчины, довольно много пожилых пар, иногда и семьи с маленькими детьми. Те женщины, что снимали для своих семей домики с кухоньками, любили иногда поболтать с Розмари, пока их дети играли внизу на пляже. Правда, разговор чаще всего начинался с жалоб на холодильник или душ, или той или иной женщине требовались дополнительные чашки, но порой им просто хотелось рассказать ей о своей жизни; и это было интересно.

В некоторых из этих женщин Розмари сразу чувствовала хорошо известные ей самой затаенные боль и отчуждение; другие были гораздо интереснее и не казались такими безнадежно унылыми, а впрочем, беседы и с теми, и с другими занимали ее. Все эти женщины казались ей знакомыми, да и жалобы их на жизнь были ей настолько привычны, что общалась Розмари с постояльцами запросто, как с давними знакомыми. Да и они ничуть Розмари не стеснялись и чувствовали себя в ее присутствии даже уютно. Такие разговоры обычно происходили в помещении офиса у ворот или на крыльце одного из домиков. Однажды пожилая дама, поселившаяся в домике одна на весь уик-энд и приехавшая на церковную конференцию, пригласила Розмари на чашечку чая со льдом. Розмари казалось, что ей не следует принимать это приглашение, да ей и не хотелось его принимать, однако она все же оценила его должным образом.

Кухонька у них в квартире была ужасно тесной. В гостиной царил полумрак, потому что у Боба был вечно включен телевизор, а шторы — задернуты; пахло там его носками, поскольку он почти не покидал гостиной и оттуда отвечал на телефонные звонки и выходил к постояльцам в офис. Розмари старалась бывать там как можно меньше, а в ту осень и вовсе привыкла большую часть времени проводить в кладовой. Окно кладовой, единственное такое во всем мотеле, выходило на запад" на берег океана, где сквозь ветви старых черных елей виднелись поросшие травой дюны. Самого океана, правда, за дюнами не было видно, зато его хорошо было слышно. А иногда Розмари шла в домик номер десять и ложилась там на одну из одинаковых односпальных кроватей; этот домик они никогда еще не сдавали, даже летом, приберегая его на самый крайний случай, потому что в нем и телевизор, и плита, и нагревательные приборы работали от случая к случаю — когда им самим этого хотелось. Розмари обычно ложилась на ту постель, что была дальше от двери, и рассматривала каталог "Товары — почтой" или дремала, одновременно о чем-нибудь думая. Иногда она читала фантастические романы в мягких обложках или журналы, купленные в букинистическом магазине в Астории. Она никогда не любила "женских романов". И книги, в которых рассказывалось о войне, наркотиках и убийствах, она тоже не любила; как не любила и газеты, в которых говорилось примерно о том же, хотя в газетах иногда попадались интересные истории о совершенно неведомых ей краях. Интересно, думала она, где только эти писатели берут такие сюжеты? Полежав, она аккуратно расстилала на кровати новое зеленое покрывало и шла назад, в кладовку, чтобы, скажем, сунуть выстираннное белье в сушилку. Она выглядывала в окно, чтобы увидеть краешек земли, траву на дюнах, клонившуюся под морским ветром, и представляла, что если спуститься пешком по песчаной дороге мимо больших елей и пустых участков земли и постоять там, на краю, то увидишь что-то совершенно иное, совсем другой мир, а не длинный, широкий, светло-коричневый пляж и огромные волны, набегающие на берег, и серый горизонт. Может, привидится город со стеклянными островерхими башнями из зеленого стекла, похожими на шпили соборов. И кто-то выйдет ей навстречу из этого стеклянного зеленого города. И будет весь светиться, вспыхивать и переливаться, а с кончиков его волос будут слетать крохотные искорки, потому что это будет человек-энергия. Не из плоти и крови, не земной. Даже в мыслях своих и видениях она не осмеливалась взять его за руку, хотя он ей руку не раз протягивал. Она боялась, что погибнет от его прикосновения, и он в итоге улыбнулся ей и сказал:

"Не бойся, ничего страшного с тобой не случится!"

Тогда и она улыбнулась ему или своему видению, своему сну наяву, и закончила наконец начатое дело: загрузила мокрое выстиранное белье в сушилку. Она никогда не забывала об этом человеке. Однажды ей, например, показалось, что он печален, что у него какая-то беда — это было в тот день, когда она, вымыв номера 2 и 6, положила новые таблетки дезодоранта в сливные бачки и вытряхнула из пылесоса целый мешок пыли, чтобы подготовить пылесос для Боба. Она была в кладовой, открывала новую коробку с пластиковыми стаканчиками для ванных комнат; шел дождь, стучал по стеклу единственного окна. За исчерканным дождевыми струями стеклом старые черные ели едва шевелили своими застывшими лапами. И дальше, за ними, вершины дюн казались очень светлыми на фоне темно-серых туч. Розмари подумала вдруг: а что, если он сейчас придет с берега через эти дюны и спустится к их мотелю по песчаной дороге? Ведь ему явно нужна была помощь!

Чувствовалось, что он в беде. Его изгнали из зеленого города, потому что его собратья, такие же носители энергии, не понимали его. У него было много врагов — возможно, именно потому что он мог разговаривать с людьми из ее мира. Она прошла в номер 10 и вытерла пыль со светильников и с телевизора, а потом сняла покрывало, скинула башмаки и прилегла на ту кровать, что была дальше от двери. Если бы она могла забрать его из стеклянного города и оставить здесь, он был бы в безопасности. Он мог бы жить в номере 10… "Ты можешь войти", — прошептала она.

Боб в домики никогда не заглядывал. Все можно было бы устроить очень просто. Она сказала бы мужу, чтобы он никого в номер 10 не селил, пока она не починит телевизор, а сама возилась бы с настройкой до тех пор, пока телевизор окончательно не вышел бы из строя — на тот случай, если бы Боб вдруг решил сам его починить. Он когда-то здорово умел все чинить. Но с тех пор, как они купили этот мотель, он что-либо делать руками, похоже, совсем расхотел, хотя они много чего раньше планировали; сидел целыми днями и пялился в экран, как будто он один из постояльцев, а вовсе не хозяин. А сделать нужно было так много, и она одна никак не могла все успеть. В какой-то степени даже хорошо, что сейчас, дождливой осенью, у них так мало постояльцев. Душевая кабина в номере 2, в их лучшем домике, похоже, треснула вдоль всей задней стенки. Семья из Иллинойса с детьми-подростками залила пивом «королевскую» кровать в номере 4. Даже после того как Розмари матрас на кровати со всех сторон опрыскала Дезодорантом, запах пива все равно вскоре вернулся, только теперь к нему примешивался еще и запах фруктовой жвачки. Наверное, из-за дезодоранта. Впрочем, когда все высохнет окончательно, люди, возможно, ничего и не заметят. Но Розмари так хотелось, чтобы в домиках было красиво и уютно! Не напоказ, а по-домашнему. Чтобы самые приятные из посетителей — семьи с маленькими детишками — приезжали еще и еще. Она ничего не имела против даже грудных младенцев, в отличие от большинства хозяев мотелей, и с удовольствием вытаскивала из кладовой старинную колыбель. Малыши лет шести-семи обожали смотреть телевизор и без конца его включали, но, кроме телевизоров, в домиках ведь действительно не было больше ничего такого, что они могли бы испортить, да и какое, в общем-то, имело значение, сломается очередной допотопный телевизор или нет?

— Если бы я мог воспользоваться своей энергией… — сказал Розмари ее таинственный друг, как всегда очаровательно улыбаясь, и она повторила:

— Если бы ты мог воспользоваться своей энергией, то что?

– А то, что — для начала — все комнаты в домиках я бы выкрасил белой краской.

— Ох, нет! — возразила она. — Мне хочется, чтобы все домики выглядели по-разному! Первый — розовый, второй — персиковый, третий — светло-голубой, четвертый — бледно-желтый…

Он улыбнулся, качая своей светящейся головой.

— Нет. Все должно быть абсолютно белым, — сказал он. — Белый — вот истинный цвет энергии. А вот ковры на полу вполне могут быть разноцветными. И занавески тоже: красные в белую клетку, синие с белым, желтые с белым…

— Ах, занавески!.. — сказала она, и сердце у нее упало при мысли об огромном тюке бежевой в зеленую полоску материи, и он, посмотрев на нее, снова рассмеялся, но рассмеялся так дружелюбно и по-доброму, что ей и самой захотелось улыбнуться.

— Ничего, это не страшно. С занавесками я справлюсь сам, — сказал он. И справился — во всяком случае, на какое-то время.

Она не заблуждалась на его счет, не такой уж она была дурочкой. Когда она читала в журналах «Сан» или «Инкваэрер» о космических пришельцах и летающих тарелках, ей было интересно, но она понимала, что это всего лишь научная фантастика. Если поверишь в это всерьез, вот тогда действительно беда. Но ее друг — совсем другое дело; он был как бы игрой в то, во что можно было бы поверить; или подарком ей — потому что он сам нуждался в ее помощи. Он был совсем не такой, как космические пришельцы, являющиеся на летающих тарелках, знающие все на свете и посланные исключительно для того, чтобы спасти человечество. Хотя человек-энергия тоже, конечно, помогал ей, приходя к ней в ее мечтах, в ее снах наяву, но самое главное — ему самому была нужна ее помощь, он сам был в беде!

Вскоре после Рождества у Боба был сильный приступ холецистита. Он сперва решил, что это сердце, и страшно перепугался. Но все было настолько похоже на первый приступ, случившийся два года назад, что Розмари практически не сомневалась, что это опять дает себя знать желчный пузырь, и испугалась не слишком сильно, хотя их поездка ночью в дальний госпиталь на побережье была просто кошмарной — сквозь темноту били струи сильного дождя, Боб задыхался от боли, был до смерти перепуган и не желал слушать ни Розмари, которая все пыталась убедить его, что ничего страшного, и как-то подбодрить, ни доктора. Даже вновь оказавшись дома, когда приступ купировали и он перестал наконец, тупо глядя в экран телевизора, в неимоверных количествах поглощать картофельные чипсы, подсоленные шкварки из свиных шкурок и попкорн, Боб продолжал утверждать, что у него был сердечный приступ. Розмари слышала, как он говорил одному постояльцу, выдавая ему ключи от домика: "Знаете, у меня недавно с сердцем совсем худо было, так что я особенно хозяйством не занимаюсь…" Иногда Боб охотно разговаривал с некоторыми постояльцами, и она никогда не могла понять, кого и почему он для этих бесед выбирает, потому что чужих людей он чаще всего встречал с кислой рожей, а то и злобный, как гиена.

— В январе еще ладно, ты тогда плохо себя чувствовал, да и постояльцев практически не было, но если ты так и будешь сидеть в офисе и только постояльцев в журнал записывать, то хоть побриться-то тебе придется! — сказала она Бобу в марте, после того как семья из четырех человек, приехавшая из Вашингтона, заглянула было в номер 3, а потом старшие сказали растерянно: "Нет, спасибо…" Такие милые люди, и детишки у них были такие хорошенькие!.. Но останавливаться у них они все же не стали, а быстренько снова сели в машину и поехали дальше на юг.

— Я, черт побери, бреюсь, когда захочу, ясно тебе? — рявкнул в ответ Боб. — И прекрати меня пилить! — А ведь она ему ни слова поперек не сказала с той ночи, когда везла его сквозь сплошную завесу дождя в госпиталь, и всегда была с ним весела и приветлива. Она на него никогда не обижалась, только жалела его, даже когда он вроде как хвастался тем, что "у него с сердцем было худо". Но на этот раз его грубый ответ подействовал на нее так, словно он в сердцах что было сил хлопнул дверью. Она видеть не могла этот поросший серой щетиной подбородок! Ей просто плакать хотелось, настолько безобразно выглядел Боб, когда несколько дней ходил небритым. Она ему не ответила; молча вышла и направилась к себе в кладовую, хотя, уже переступив порог, никак не могла сообразить, зачем сюда явилась. Давно миновал полдень, а у них был занят всего лишь один домик. Какой-то молодой человек поселился там вчера утром. Он был такой тощий, словно питался отбросами, и вид имел чрезвычайно унылый; фотографии таких тощих, унылых типов часто появлялись в газетах, а их соседи потом говорили: "Надо же, всегда был такой тихий…" — и оказывалось, что этот «тихий» убил свою жену и двоих детей, четырехлетнего сынишку и новорожденного младенца, а заодно и приходящую няню; и под конец разобрался с самим собой.

Хотя лучше бы он именно с этого начал! Но этот молодой человек не внушал Розмари никаких опасений, хотя и казался ей каким-то скользким, увертливым. Она поселила его в номере 9, где телевизор принимал только две программы — в самый раз для него. Она была абсолютно уверена и никак не могла себя в этом разубедить, что все лучшие номера следует сохранять для ПРИЯТНЫХ семей, которые непременно подъедут попозже. Молодой человек расплатился наличными и ни на что ни разу не пожаловался. Насколько могла заметить Розмари, он все время сидел в своем домике перед экраном жалкого телевизора, который принимал только две программы. Уже ближе к вечеру супруги лет пятидесяти из Монтаны потребовали домик с кухней.

Розмари поселила их в номере 1, по-прежнему приберегая номер 3 для "приятной семьи" (а когда такая семья наконец появилась, Боб насмерть их напугал своим видом, и они уехали!). Пара из Монтаны расплатилась кредитной карточкой «Виза», и Розмари была уверена, что уж они-то оставят все в чистоте. Потом, уже после восьми вечера, заявился какой-то мужчина с канадскими номерами на автомобиле; он, тяжело ступая и скрипя гравием, подошел к офису и, громыхнув дверью и страшно разя пивом, сказал запыхавшейся Розмари:

— Мне бы только до постели добраться, милочка!

Умираю — так спать хочу!

Боб, невзирая на протесты жены, поместил этого типа в номер 3, чего сама она никогда бы не сделала: зачем брать с человека лишних двадцать долларов за кухню, которой он, конечно же, пользоваться не будет. Но постоялец абсолютно не возражал, и свет у него в домике погас через пять минут после того, как он туда вошел. Уехал он еще до восхода солнца. Она слышала, как проскрипели его колеса на подъездной дорожке, а уж потом вороны принялись за свою утреннюю перекличку и запели птицы в зарослях ольхи.

Она тогда встала рано и позавтракала в одиночестве.

Она убралась в номере 3, приготовила завтрак Бобу и увидела, как уезжают те постояльцы из Монтаны, после чего сходила и прибрала их домик, который супруги оставили, как она и ожидала, в полном порядке. Выйдя оттуда с ведром и пластиковым пакетом для мусора, она увидела, что молодой человек из номера 9 бредет наискосок через гравийную дорожку прямо к ней, но на нее не глядит.

— Я подумал, что, пожалуй, останусь здесь еще на денек, — сказал, вернее пробормотал он каким-то странно насмешливым тоном. Возможно, от чрезмерной застенчивости; молодые люди часто ведут себя странновато, чтобы скрыть свою застенчивость. Но Розмари все равно стало как-то не по себе; особенно из-за того, что он смотрел как бы мимо нее.

Она кивнула и сказала:

— Так вы просто скажите об этом мистеру Такету, он сейчас в офисе, и заплатите еще за сутки. Вам полотенца свежие не нужны или, может, еще что-нибудь?

Но он не ответил; молча повернулся и пошел к офису. Розмари даже чуточку рассердилась. Совсем не обязательно всем вокруг улыбаться, но хоть вежливым-то быть нужно! Нельзя же просто поворачиваться спиной и не отвечать на заданный вопрос? Ну, допустим, он молодой и стеснительный, но это еще не значит, что надо быть грубияном. Некоторые мужчины к каждой женщине, которой за тридцать, даже к собственной матери, относятся как к грязи под ногами! Ну да она, слава богу, не его мать! В его возрасте пора бы заметить, что вокруг и другие люди существуют. Возможно, он очень несчастный человек; даже наверняка, иначе с чего бы это он в свои двадцать с небольшим торчал здесь в полном одиночестве и даже на пляж не спускался?

Насколько Розмари успела заметить, он только быстро сходил в город пообедать и тут же вернулся обратно; еще и девяти часов не было. Но ведь он так всю жизнь и просидит перед телевизором и никаких друзей никогда не приобретет, если постоянно будет к людям спиной поворачиваться. И ведь ни «да», ни «нет», ни даже «спасибо» ей не сказал! Просто повернулся и ушел!

Она стояла в кладовой у окна, глядя на песчаную дорогу, на верхушки дюн, но мечтать о своем «энергетическом» друге не могла. Сейчас она могла думать только о том, что нужно сделать, чтобы "приятные семьи" не уезжали прочь, лишь заглянув в ее домики. И виноват в этом был не только Боб. Столько самых разных вещей необходимо было сделать — и в каждом из домиков по отдельности, и во всех вместе, — а она никак не могла наскрести денег, чтобы начать приводить мотель в порядок, и брать в долг было уже невозможно… Флотская пенсия Боба уходила у них только "на прожитье", и нужно было еще три года ждать, прежде чем Розмари начнет что-то получать по пенсионной страховке. Да, она купила этот бежевый с зелеными полосами материал, и у нее была швейная машинка, и крючки были, и сшить новые занавески она вполне могла. Это она могла бы сделать в первую очередь. Должна была сделать!

И материя, кстати, стоила довольно дорого. Но у Розмари просто руки опускались, когда она представляла себе, как вшивает эти бесконечные крючки, а потом вешает новые занавески на старомодные обшарпанные карнизы. Она прошла к домику номер 10 и отперла дверь.

В забитой мебелью комнатушке стоял полумрак. Воздух был затхлый.

"Я сперва на минутку прилягу". Эта мысль была настолько четкой, что Розмари даже показалось, что она сказала эти слова вслух и прислушивается к тому, как они звучат. Она сняла с той кровати, что была подальше от двери, новое покрывало, аккуратно свернула его и положила на вторую кровать, скинула с ног туфли и легла. Она лежала тихо, и ей привиделась песчаная дорога, на которой кто-то был, но только он стоял к ней спиной… И тут она услышала нечто ужасное и не сразу поняла, ЧТО это. Кто-то плакал! Ну да, это плакал тот молодой человек из соседнего, девятого номера. Изголовье его кровати и изголовье той кровати, на которой сейчас лежала Розмари, разделяла всего лишь тонкая стенка. Она отчетливо слышала (а может, чувствовала?), как сотрясается от рыданий его кровать; это были даже не рыдания, а отчаянные, хриплые, короткие вскрики — так кричат от боли, от горя или от страха.

"Боже мой, это невыносимо! Нет, я не могу слушать эти рыдания! Но что же мне делать? Как быть?" Розмари нерешительно встала, сунула ноги в туфли, дрожащими руками застелила кровать и поспешила прочь из номера 10. Оказавшись на залитой бледным солнечным светом гравиевой стоянке перед номерами 9 и 10, она поняла, что снаружи никаких рыданий не слышно. Не слышно вообще никаких звуков, кроме глухого неумолчного рокота моря да воя ветра; иногда еще с нижнего шоссе доносились резкие автомобильные гудки.

Розмари хотелось постучать в дверь номера 9, но она не решилась. Не решилась она использовать и запасной ключ. Она не имела на это никакого права. И, кроме того, ей было страшно. Она просто изо всех сил старалась послать свою мысленную энергию сквозь закрытую дверь, внушить ему: "Ничего, все будет хорошо, все наладится. Ты еще так молод! Не плачь!" Но все ее усилия, видно, были напрасны. Она не могла помочь плачущему юноше, как не могла помочь и тому своему другу.