Весело улыбаясь, доктор Хабер стремительно взлетел по ступенькам Орегонского онейрологического института и, толкнув высокие двери из поляризованного стекла, шагнул в сумерки холла, где шелестели спасительные кондиционеры. Только двадцать четвертое марта, а какое уже пекло! Зато здесь, внутри, — прохладно, стерильно, безмятежно. Мраморный пол, разумная меблировка, сияющая хромом административная стойка, вышколенный вахтер.

— Здравия желаю, господин директор!

Из глубины холла навстречу выскочил Этвуд, коллега, только что сменившийся с ночного дежурства, весь взъерошенный, глаза воспалены после многочасового бдения за ЭЭГ-экранами. Хотя теперь компьютеры и переняли значительную часть нагрузки по присмотру за спящими пациентами, еще нередко возникала необходимость вмешательства непрограммируемого человеческого сознания.

— Утречко-то какое, шеф, а! — не слишком бодро бормотнул Этвуд, семеня следом.

Куда живее и сердечнее в личной приемной доктора Хабера прозвучало приветствие мисс Крауч, секретарши:

— Доброе утро, док!

Нет, не зря доктор Хабер, получив в прошлом году новое назначение, захватил с собой Пенни Крауч, незаменимую свою тень. Умная и преданная, она вполне соответствовала своему месту, служа надежным форпостом на подходах к самому главному начальнику, где как раз и требовалась вся ее сообразительность и лояльность.

Доктор прошел в святая святых — в свой кабинет.

Швырнув кейс и папки на кушетку, Хабер первым делом с наслаждением потянулся, размял плечи и спину, а затем, как уже повелось, подошел к окну. Кабинет располагался в самом углу здания, и два огромных окна открывали великолепный вид сразу на восток и на север: исчерканный темными поперечинами мостов голубой изгиб Вильяметты у самого подножия холмов, по берегам бесчисленные городские шпили, тонущие в легкой весенней дымке, предместья, теряющиеся в далеких холмах, и высоко надо всем этим — горы, седые и незыблемые вершины. Маунт-Худ, огромный даже на таком удалении, служил как бы пастбищем для бесчисленных облачных барашков, чуть севернее обломанным клыком незримого чудища вздымался пик Адамс, за ним темнел пологий правильный конус Святой Елены, над долгим северным отрогом которого, в свою очередь, возносился к облакам самый главный — Маунт-Рейнир, словно полотняная юбка скрытой за облаками мамаши, скликающей разгулявшихся деток.

Этот потрясающий вид никогда не приедался, Хабер черпал в нем вдохновение и свежие силы. Кроме того, только сегодня после долгой дождливой недели подскочил барометр, и вновь выглянуло весеннее солнце, поднимая над рекой белесый туман. Прочитавший за свою жизнь тысячи и тысячи энцефалограмм, доктор прекрасно сознавал связь между атмосферным давлением и мозговыми ритмами — и в себе самом он тоже почти физически ощущал сейчас прилив бодрости, психосоматические перемены, навеянные сухим и теплым ветерком.

«Придерживаться этой линии, совершенствовать климат и в дальнейшем», — отметил он мельком, почти машинально. Обычно Хабер умел одновременно обдумывать несколько разных дел, но эта мысленная пометка как-то не укладывалась ни на один из уровней его мышления. Она оказалась столь мимолетной, что, когда доктор сгреб со стола диктофон, чтобы наговорить очередную казенную эпистолу, уже бесследно канула в Лету.

Переписка с официальными инстанциями была в тягость и отнимала чертову уйму времени, но куда денешься — ведь он добровольно взвалил эту ношу на свои пусть и нехилые плечи. И Хабер не ныл, не уклонялся, научным поиском занимаясь в результате чуть ли не урывками. Максимум пять-шесть часов в неделю мог посвятить он теперь собственной лаборатории, поэтому полностью вел только одного пациента, а еще нескольких, закрепленных за ассистентами, курировал.

Однако за последнего своего пациента Хабер держался крепко. В конце концов, прежде всего он ведь психиатр. И в научный поиск в области онейрологии доктор тоже пустился в первую очередь ради исцеления конкретных людей. Не приемля разглагольствований о башне из слоновой кости, он не признавал науку ради науки — какой вообще толк в исследованиях, если они не приносят никакой практической пользы? Применимость — вот главный критерий, пробный камень любого научного результата. И последний числившийся за ним пациент служил своеобразным напоминанием об этом, помогал сохранить связь между абстракцией на экране и нарушенной психикой конкретного пациента. Для доктора нет ничего важнее собственно больного. И значимость врача как личности определяется исключительно мерой его конкретного влияния на людей, то бишь прямой и обратной связью с окружающим миром. Нравственность теряет весь и всяческий смысл, если не трактовать ее как пользу, приносимую людям, как самореализацию каждого на благо всех.

Сегодня пациенту доктора Хабера, некоему Джорджу Орру, в последний раз было назначено на дневное время — четыре пополудни, — в дальнейшем доктор предполагал отводить для сеансов только ночные часы. Как перед ленчем напомнила мисс Крауч, на нынешнем сеансе предполагалось присутствие инспектора из ЗОБ-контроля, желающего удостовериться, что Аугментор и связанные с ним процедуры ничем противозаконным не являются, то бишь не противоречат морали, не угрожают здоровью пациентов, не отдают садизмом, мазохизмом и прочими «измами». Чтоб им пусто было, этим шпикам казенным!

Доктор малость лукавил сам с собой — подобные мелкие неприятности всегда сопутствуют настоящему успеху, они вроде своеобразного гарнира к лакомому блюду. В тот же ряд Хабер ставил и шумную известность, и настырных корреспондентов, и зависть коллег, и публичные подначки конкурентов. Оставайся он до сих пор независимым исследователем и корпи в заштатной лаборатории да в занюханном своем офисе в Восточном Вильяметте, его Аугментор, скорее всего, остался бы никем не замечен вплоть до полной доводки и выставления на продажу, а сам он, совершенствуя свое детище, мог бы тихо и спокойно добавлять к нему по винтику в день. Теперь же самую сокровенную и деликатную часть работы, отработку метода на пациенте-невротике, приходилось вести здесь, в институте, то есть вполне публично — чего уж тут удивляться тому, что правительство посылает одного из своих законников сунуть нос в дела, половину из которых он едва понимает, а в остальных вообще ни уха ни рыла.

Адвокат предусмотрительно явился на четверть часа раньше пациента, и Хабер вышел в приемную встретить гостя — гостью, как оказалось, — чтобы, как водится, произвести впечатление радушного хозяина. Выходит куда лучше, когда ревизор видит, что ты отнюдь ничем не напуган, готов к сотрудничеству и проявляешь искреннюю доброжелательность. А тем докторам, которые при визитах инспекторов ЗОБ-контроля не в силах скрыть свое благородное негодование, правительственные гранты отламываются нечасто.

Проявлять радушие к этой ревизорше, холодной и колючей, оказалось не столь уж легко. Все в ней брякало, лязгало да цокало — и тяжелая латунная застежка на сумочке, и увесистые медные браслеты на запястьях, и туфли на непомерной платформе, и толстая серебряная цепь с жуткой африканской маской-кулоном, и даже громкий скрипучий голос. В первый же десяток секунд общения Хаберу почудилось, что ее визит не что иное, как загадочная инсценировка, маска на цепи словно сигнализировала — за напором и внешним видом затаившейся фурии кроется чуть ли не детская робость. Впрочем, это вовсе не его дело, ему не детей крестить с этой дамой, нацепившей отвратительную маску, у него лишь одна цель — произвести благоприятное впечатление на мисс Лелаш, блюстителя закона.

Если сценка с демонстрацией радушия и не задалась вполне, то остальное прошло не столь уж скверно — гостья неожиданно оказалась достаточно компетентной, не чуждой предмета и старательно выполнившей свое домашнее задание. Она знала, какие задавать вопросы, и умела слушать.

— Этот ваш пациент, Джордж Орр, он ведь не завзятый наркоман, не правда ли? — поинтересовалась гостья. — Может, психопат или невротик? Какой диагноз вы поставили ему после трехнедельной терапии?

— Пожалуй, невротик — именно в том смысле, в каком принято трактовать этот термин в нашем департаменте здравоохранения. Глубокий невротик со смещением представлений о реальности, но вполне излечимый с помощью новой моей терапии.

Адвокат записывала все подряд, каждое слово; диктофон через каждые пять секунд, строго в соответствии с требованием закона, издавал отчетливый негромкий писк.

— Вас не затруднит описать применяемые методы лечения и — би-и-ип— объяснить, какую роль в них играет данное оборудование? Только не надо рассказывать, как оно — би-и-ип — действует: ваше сообщение я читала. Поясните только, для чего применяется на практике, — би-и-ип — например, отличается ли принципиально его использование от стандартных установок электросна, трансшлемов и тому подобных — би-и-ип — устройств? И если да, то чем именно?

— Как известно, упомянутая вами техника генерирует обычные низкочастотные импульсы, которые воздействуют на клетки коры головного мозга. Такие сигналы смело можно назвать просто-напросто фоном — ведь весь их эффект заключается в том, что они как бы задают общий режим сознанию, подобно огонькам стробоскопа в критическом ритме или барабанному бою, если прибегнуть к звуковой аналогии. Мой же Аугментор вырабатывает особый сигнал, который способен воздействовать строго избирательно. Например, может постепенно приучить пациента вырабатывать собственный здоровый альфа-ритм. Но не только. С помощью Аугментора больного можно погрузить в нормальный сон без всякой предварительной тренировки. Через легко подгоняемые электроды мозг подпитывается девятицикловым альфа-ритмом, и уже спустя считаные мгновения кора пациента откликается и начинает вырабатывать свой собственный — стабильно, как дзен-буддист в глубоком трансе. Точно так же, и это в моем приборе самое замечательное, можно погружать пациента в любые фазы сна с типичной только для них активностью и циклами.

— А может ли ваш аппарат воздействовать на центры наслаждения или, допустим, речи?

Ох уж эти мне моралисты из АСДС! Повсюду и всегда вынюхивают следы содомии и свального греха! Проглотив колкость, уже готовую сорваться с языка, Хабер ответил как только мог дружелюбнее:

— Ну что вы, разумеется, нет! Это ведь не электростимулятор, даже сходства с ним никакого не имеет. Мой Аугментор отнюдь не предназначен для стимуляции — ни электрической, ни химической — нервных узлов, его конструкция просто не предусмотрена для подобного грубого вторжения в какие бы то ни было конкретные участки мозга. С его помощью мозг просто побуждается к изменению режима собственной активности, смене одного естественного состояния на другое. Вроде неотвязного мотивчика, заставляющего вас невольно вторить, подпрыгивать или покачивать ногой. Таким образом сознание больного приходит в состояние, необходимое для обследования и терапии, и удерживается в нем, сколько вам заблагорассудится. Я назвал свой прибор Аугментором, чтобы подчеркнуть его вспомогательную функцию. И только вспомогательную — ничего более. Сон, поддерживаемый Аугментором, в точности — по циклам и по глубине — соответствует тому, в какой погрузился бы данный мозг и сам, будь обладатель его абсолютно здоров. Разница с установкой электросна примерно та же, что между костюмом от кутюр и барахлом из супермаркета. Поставить мой аппарат рядом с варварской имплантацией электродов, ха-ха! И еще раз ха! Все равно что вместо скальпеля использовать отбойный молоток.

— Но каким образом задаете вы начальные ритмы стимуляции? Не приходится ли — би-и-ип — вам, к примеру, для лечения одного больного использовать записи ритмов мозга другого человека, — би-и-ип — здорового?

На этот вопрос доктор предпочел дать уклончивый ответ. Нет, до прямой лжи он, разумеется, никогда не опустился бы, просто что толку посвящать неспециалиста в профессиональные детали не вполне завершенного исследования? Зачем ему инспекторские глаза навыкат и бог весть какие впечатления за стенками ее черепной коробки? Хабер пустился в пространные экивоки, наслаждаясь звуками своего авторитетного голоса и довольный тем, что не слышит более ее бряканья, клацанья и диктофонных присвистов; удивительно, но тихий писк аппарата из ее сумки он почему-то слышал, лишь когда говорила она сама.

— Сперва приходилось пользоваться обобщенным сигналом — обработанной компьютером суммой записей мозговых ритмов множества подопытных. И уже этим суррогатом, как я упоминал в своем докладе, мне удалось исцелить пациента, страдавшего глубочайшей депрессией. Но меня никак не покидало острое чувство незавершенности, едва ли не случайности первого успеха. И я принялся экспериментировать. Разумеется, на животных. На кошках. Любимое животное всех онейрологов. Они, видите ли, чуть ли не круглые сутки готовы дрыхнуть и без нашего вмешательства…

Так вот, экспериментируя на кошках, мне удалось установить, что наиболее перспективным направлением, чуть ли не единственным, обещающим серьезное продвижение, станет использование записей пульсации того же мозга, на который мы и хотим воздействовать — ритмов, выделенных и очищенных от шелухи, разумеется. Это своего рода самоподдержка, саморегуляция сознания посредством записи его же здоровых сигналов, обратная связь. Универсальный ключ к любому замку — вот к чему стремился я в моем поиске! На свой собственный альфа-ритм мозг откликается мгновенно и без каких-либо затруднений. И здесь открывается целый океан терапевтических приложений. Появляется возможность вносить в узор собственных ритмов больного постоянные малозаметные улучшения, ведущие к полному исцелению. Изменения, списанные с его же, а возможно, и другого, более здорового мозга.

Последнее крайне необходимо в случаях механических повреждений коры. Пострадавший мозг сможет скорее образовывать новые нейронные связи взамен разорванных — ведь обычно такой процесс затягивается, порою даже на долгие годы. Это может быть использовано для внедрения в мозг элементов здравого рассудка взамен искаженного шизофренией. Et cetera, et cetera. Однако пока что все это лишь мечты, но когда я приду к конкретным результатам — а я обязательно к ним вскоре приду, — то, разумеется, тут же зарегистрирую Аугментор в ЗОБ-контроле. — Здесь лукавить особой нужды у доктора уже не было. Хотя упоминать о достигнутых в данной области результатах тоже вроде бы незачем — кто знает, какое впечатление это может произвести на дилетанта? — Та форма автостимуляции посредством записи и синхронного воспроизведения, которую я предполагаю использовать в психотерапии, может статься, самая безвредная для пациента из всех ныне существующих, она воздействует на больного лишь в ходе машинного сеанса, то есть всего каких-то пять-десять минут, не более — и никаких устойчивых побочных последствий, как это часто случается при использовании других методов.

Похоже, в работе юристов ЗОБ-контроля Хабер разбирался куда лучше, чем его визави в работе психотерапевта; мисс Лелаш согласно кивнула в ответ на последнее замечание доктора, оно вроде бы угодило в самое яблочко. И все же гостья не преминула поинтересоваться:

— Так что же, собственно, вы делаете тогда с… — Она сверилась с записью. — С этим мистером Орром?

— Так я же как раз к этому-то и веду! — досадливо поморщился Хабер, но тут же, спохватившись, упрятал прорвавшееся было раздражение куда подальше. — Что мы, собственно, имеем в случае с мистером Орром? Мы имеем пациента, который боится заснуть и увидеть сон — наиредчайший случай подлинной онейрофобии. Моя терапия в данном случае всецело основана на устоявшихся в современной психологии методах и традициях.

Пациент погружается в полностью контролируемый сон, содержание сновидения и его влияние на состояние больного задаются гипнотическим внушением. Больному объясняется под гипнозом, что спать совершенно безопасно, приятно и тому подобное — все то позитивное, что только может содействовать преодолению страха перед сном. И Аугментор идеально подходит для подобной цели.

Помогая пациенту заснуть, он затем усиливает чувство безопасности, поддерживая и усиливая активность, типичную для нормальной сон-фазы. За час-полтора мой прибор может провести пациента по всему спектру нормального ночного цикла, от медленных снов к быстрым и обратно. Такая продолжительность не вполне обычна для дневных сеансов, более того — в течение столь долгого и глубокого сна сила гипнотического внушения, задающего сценарий сновидения, в обычных условиях несколько падает. А это уже крайне нежелательно — ведь в нашем деле главное избегать дурных снов, кошмаров. И лишь Аугментор позволяет мне решить здесь одновременно две проблемы: и сэкономить время, и соблюсти полную безопасность пациента. Того же результата добиться можно, разумеется, и средствами обычной терапии, но тогда лечение затянется на долгие месяцы, а вот Аугментор позволяет уложиться в считаные недели. Он может продвинуть наши методы лечения так же радикально, как в свое время гипноз сдвинул с мертвой точки весь психоанализ.

«Би-и-ип», — снова пискнул диктофон мисс Лелаш; «бо-о-оп», — веско прогудел вслед за ним настольный селектор. Наконец-то, слава те господи!

— А вот и пациент наш явился, мисс Лелаш! Для начала предлагаю с ним познакомиться и чуток пообщаться, если угодно. Затем, полагаю, вы займете вон то креслице в уголке и малость стушуетесь, не имеется возражений? Не то чтобы ваше присутствие могло бы всерьез помешать, но все-таки лучше, когда пациент поскорее перестанет замечать все постороннее и сможет сосредоточиться на сеансе. Мы имеем дело с весьма трудной фобией, а наш больной склонен трактовать как угрозу для себя лично порой самые неожиданные вещи. И, как вы сами убедитесь немного позднее, создавать мощные оборонительные галлюцинации. Ах да, чуть не забыл — будьте так добры, отключите ваш диктофон! Во время сеанса он уж точно помешал бы. Согласны? Вот и ладно… Алло, Джордж, прошу вас, входите, входите же… Мисс Лелаш — мистер Джордж Орр. Мисс Лелаш — сотрудник ЗОБ-контроля. Она здесь с целью ознакомления с действием моего Аугментора.

Адвокат и мистер Орр обменялись весьма неловким рукопожатием. «Клак-бряк!» — саккомпанировали процедуре медные браслеты. Хабер невольно отметил разительный контраст меж ними — порывистая и колкая негритянка и молочно-белый бесхарактерный тюфяк. Ну просто абсолютно ничего общего!

— А сейчас, — начал доктор, наслаждаясь своей ролью шоумена, — предлагаю непосредственно перейти к нашему делу, если, конечно, у вас, дамы и господа, нет никаких возражений. Может, вы, Джордж, хотите сперва чем-то поделиться? — Неприметными жестами он уже успел рассортировать свою немногочисленную публику — ЗОБ-инспектора в угол, Орра на кушетку. — Нет? Ну и ладно. Тогда начинаем. Переходим прямиком ко сну, который между делом уверит ЗОБ-контроль в том, что от моего Аугментора не выпадают ногти, не известкуются сосуды, не случается инсультов и не просыпается жажда младенческой крови — вообще нет никаких побочных явлений, кроме разве что некоторой вялости спросонья сразу после процедуры и возможности подольше почитать в постели сегодня вечером. — С последними словами доктор протянул руку, намереваясь как бы невзначай коснуться горла пациента.

Орр вздрогнул и отклонился.

— Простите, — тут же извинился он. — Так неожиданно…

К сожалению, быстро погрузить Орра в гипноз по-настоящему глубокий можно было, лишь используя вагускаротидную индукцию — метод вполне легальный, но, увы, весьма драматичный для зрителей. Особенно когда среди них есть наблюдатели из ЗОБ-контроля. Воспользоваться им незаметно не удалось. Испытав легкое раздражение на пациента, растущее сопротивление которого Хабер ощущал уже на протяжении последних пяти-шести сеансов, он все же решил не искушать судьбу и, проделав наспех неизбежные неприглядные манипуляции, обратился затем к магнитофону. Поставив на воспроизведение им же самим смонтированную кассету — «Вам удобно, вы расслабляетесь, вы погружаетесь…» и так далее, — доктор вернулся за стол и, игнорируя мисс Лелаш, с отрешенным лицом принялся перебирать бумаги. Наблюдательница вела себя тихо; как бы сознавая важность момента, она даже отвернулась к окну, делая вид, что любуется гористым ландшафтом.

Наконец Хабер остановил ленту и, точно корону, возложил на голову пациента трансшлем.

— Теперь, Джордж, пока мы с тобой еще в контакте, давай-ка поговорим о содержании сновидения. Какой сон тебе хотелось бы увидеть сегодня? Ты не прочь поговорить со мной об этом?

Замедленный, как в кино, кивок в ответ.

— В прошлую нашу встречу мы беседовали о том, что тебя беспокоит. Ты говорил, что сама по себе работа тебя вроде бы устраивает, не нравится лишь добираться до нее в переполненной электричке. Тебя измучила толпа, утомила давка, тяготит не вполне изысканный аромат потных тел. Ты ощущаешь себя в толпе как будто спрессованным, несвободным. Все верно?

Доктор выдержал паузу. Наконец пациент, не слишком-то разговорчивый и без гипноза, пробормотал одно-единственное слово:

— Перенаселение…

— Гм, это сказал ты, не я. Перенаселение. Вот, стало быть, в чем твоя проблема, вот то словцо, которым ты метафорически отображаешь собственное ощущение несвободы. Что ж, давай-ка его обсудим. Как известно, первым панику на данную тему посеял своей теорией Мальтус в начале девятнадцатого столетия, а когда лет тридцать-сорок назад демографический бум повторился, у него нашлись убежденные последователи и в прошлом, двадцатом. Население тем временем росло неуклонно, а мрачные прогнозы все не сбывались и не сбывались. И даже сегодня не все так скверно, как в пророчествах Мальтуса и его почитателей. Америка процветает, а если за последнее время уровень нашей жизни в чем-то немного и понизился, то в чем-то другом он по-прежнему превосходит тот, что был у прошлых поколений.

Возможно, ты тоже несколько сгущаешь краски и твой чрезмерный страх перед перенаселенностью, перед толпой вызван скорее внутренними, чем внешними причинами. Если не сдавленный на самом деле толпой, ты чувствуешь себя именно так — что это может означать? Не контактный ли это страх — боязнь сблизиться с кем-то, страх соприкосновения? Не таким ли образом приходишь ты к оправданию своего стремления держаться подальше от окружающей тебя реальности? — Энцефалограф трудился вовсю; продолжая говорить, Хабер щелкнул клавишей Аугментора, подкрутил винт регулировки. — Теперь, Джордж, мы еще немного поговорим с тобой, а когда я произнесу пароль «Антверпен», ты сразу погрузишься в сон, по пробуждении же почувствуешь себя свеженьким и бодрым. Вспомнить этот наш разговор ты не сможешь, зато прекрасно запомнишь самый сон, который должен быть отчетливым и ярким, приятным и весьма эффективным.

И темой сна станет как раз то, что так волнует тебя — перенаселение. Ты поймешь во сне, что твои страхи напрасны, что в реальности им нет оснований, что они беспочвенны. Не могут же люди существовать в полном одиночестве, в конце концов! Одиночество для человека — самый страшный вид наказания. Мы нуждаемся в окружающих нас людях, в их помощи нам, в нашей помощи им, мы состязаемся с ними, мы оттачиваем на них остроту своих мыслей…

Доктор уселся на своего излюбленного конька, и даже присутствие безгласного свидетеля не могло здесь всерьез помешать ему — правда, несколько раз он ловил себя на использовании чересчур уж абстрактных понятий, да и пора было уже, пожалуй, переходить собственно к сценарию. Хабер не собирался кривить душой и выдумывать специально для инспектора нечто особенное. Поскольку метод был еще нов и до конца не отработан, ему так или иначе приходилось от сеанса к сеансу варьировать сюжеты, следя лишь за тем, чтобы продвигаться в нужном направлении, и постоянно преодолевая сопротивление пациента — порой подсознательное, порой, казалось, вполне осознанное. Как бы там ни было, в результате сами сны редко отклонялись от намеченного Хабером сценария, и сегодняшний велеречивый набросок сновидения мог сработать не хуже иных прочих — возможно, он даже успешнее преодолеет бессознательное противоборство Орра.

Заметив, что мисс Лелаш щурится на экран энцефалографа из своего угла, и жестом позволив ей приблизиться, Хабер продолжил:

— Сегодня ты увидишь сон, где будет просторно, никакого столпотворения, никаких очередей, никаких потных соседей по вагону. Наоборот, весь простор земных пространств, вся необходимая тебе свобода. Антверпен!

Произнеся пароль, Хабер тут же указал мисс Лелаш на перемену в характере пульсации на экране:

— Приглядитесь, ритм плавно замедляется. Вот этот скачок и этот тоже — лучи сна. Пациент уже во второй стадии нормального цикла, в фазе медленного сна, занимающего обычно большую часть ночи, то есть не видит пока ярких и отчетливых сновидений, которые начинаются лишь с наступлением краткой сон-фазы, то бишь фазы быстрого сна, отмечаемого легким подергиванием век. Но мы можем зафиксировать пациента в ней, воспользовавшись моим Аугментором… Следите за экраном, мисс Лелаш, включаю.

— Выглядит так, будто он просыпается, — неуверенно пробормотала гостья.

— Точно! Но пациент вовсе не просыпается, убедитесь сами!

Безразличный ко всему окружающему, Орр лежал плашмя, уставив бороденку в потолок, в уголках губ прорезались резкие напряженные складки, но дышал он глубоко и размеренно.

— Видите, веки у пациента слегка подрагивают. Это свидетельствует о движении под ними глазных яблок, именно так в тридцатые годы впервые и зафиксировали феномен быстрого сна, или сон-фазы, как называют его для краткости. Долгие годы сновидение считалось всего лишь разновидностью обычного сна — я же вижу в сновидении значительно больше. Значительно. Это вообще иная форма существования человека. Все его внутренние системы полностью мобилизованы, как это бывает лишь при чудесном феномене зарождения новой жизни, но мышечная рефлексия на нуле, все мышцы расслаблены и расслаблены глубже, чем даже в стадии медленного сна. Кора, подкорка, гиппокамп, средний мозг — все в отличие от медленного сна активизировано, как при доподлинном бодрствовании. А частота дыхания и давление крови могут даже превысить показатели, нормальные для бодрствующего. Пощупайте пульс — убедитесь сами! — Хабер приложил пальчики Лелаш к запястью Орра. — Восемьдесят — восемьдесят пять, полагаю. Паренек в полном порядке, уже поплыл вовсю…

— Вы хотите сказать, что пациент уже видит сон? — почтительно, чуть ли не благоговейным тоном уточнила мисс Лелаш.

— Именно!

— И все эти его реакции соответствуют норме?

— Абсолютно! Все мы еженощно проходим через подобный спектакль по четыре-пять раз и всякий раз минимум по десять минут. На экране у нас сейчас совершенно адекватное отображение сон-фазы. Единственная особенность, с какой до Орра мне не доводилось сталкиваться, вот эти вроде бы случайные пики, показатель своего рода мозгового шторма. Но они все же напоминают мне кое-что, почти так же выглядит энцефалограмма человека, озадаченного неразрешимой загадкой, или ритмы мозга людей определенных творческих профессий: артистов, художников, стихотворцев, даже просто читающих Шекспира, наконец. Что происходит с мозгом в такие моменты, пока нам неизвестно. Надеюсь, с помощью моего Аугментора мы сможем приблизиться к разгадке этой тайны природы.

— Нет ли каких-либо оснований полагать, что причиной подобного эффекта может являться сам прибор?

— Ну что вы! Это исключено.

Собственно говоря, если начистоту, Хабер пытался однажды поиграть этими пиками с помощью Аугментора, но полученный результат в виде каши из предыдущего сна, когда был записан исходный узор, и задания на текущий отбил охоту экспериментировать в этом направлении. Стоит ли упоминать сейчас об этой мелкой неудаче?

— Пожалуйста — теперь, когда наш пациент уже видит свой сон, я могу даже отключить Аугментор. Следите за экраном, попытайтесь засечь момент отключения. — Гостья не заметила никаких перемен. — Видите, получается, что Орр сам генерирует эти штормовые пики; присмотритесь теперь к ним повнимательнее. Сперва их ошибочно можно принять за тэта-ритм гиппокампа. Возможно, для иного пациента ошибкой это как раз бы не было, весьма схожие ритмы мне ведь далеко не в диковинку. Понять бы еще, что там внутри, разобраться в механизмах, тогда я мог бы куда точнее диагностировать пациентов, дифференцировать их проблемы по типам. Видите, для чего необходим мой Аугментор? Оцениваете по заслугам его исследовательские возможности? Никаких побочных последствий для пациента, лишь мгновенное погружение его мозга в одно из естественных состояний, столь необходимое исследователю… Взгляните сюда, скорее же!

Естественно, мисс Лелаш прозевала все на свете — чтение энцефалограмм искусство не из самых простых и требует некоторой предварительной подготовки.

— Настоящий протуберанец… И он все еще видит свой сон… Скоро мы все, все узнаем… — Хабер не мог продолжать более — в горле внезапно пересохло. Он почувствовал это — толчок, вокзал, приехали.

Что-то, видимо, ощутила и безгласная свидетельница — на лице ее читалась целая гамма эмоций. Прижав тяжелый медный браслет, точно талисман-оберег, к своей хрупкой шейке, мисс Лелаш таращилась на пейзаж за окном — в растерянности, в панике, в шоке, в онемении.

Это явилось полной и весьма неприятной неожиданностью для Хабера. Он-то надеялся остаться единственным, способным осознать перемену.

Но гостья ведь видела и слышала всю процедуру, знала, о чем будет сон Орра, да и находилась совсем рядом со спящим — практически в самом эпицентре событий, как и доктор. И подобно доктору обернулась к окну, чтобы успеть заметить гонимые ветерком и бесследно растворяющиеся в небесной голубизне миражи небоскребов, исчезающие в зыбком мареве бесконечные мили предместий… Портленда, города с населением почти в миллион до Великого Мора, а теперь, в дни Возрождения, всего около сотни тысяч — типичного для Америки грязного и бестолково спланированного городишка, отличающегося от других лишь живописными холмами да вечно туманной рекой о семи мостах, да еще зданием Первого национального банка — сорокаэтажной башней, нависшей над центром, — за которым в голубой дымке плыли над облаками седые горные пики…

Определенно она тоже заметила это. Лишь теперь Хабер отчетливо осознал, что никак не ожидал подобной прыти от заурядного ЗОБ-контролера. Даже мысли такой не допускал. И лишь теперь понял, что и сам-то верил Орру не до конца, верил и в то же время как бы не верил. Хотя и видел, и ощущал это с неизменным содроганием уже с десяток раз, хотя и помнил превращение жеребца в гору (если как следует постараться и волевым усилием совместить две реальности, точно два рисунка на кальке), хотя вот уже с месяц беззастенчиво пользовался фантастическим даром Орра в своих целях — происходящее все еще не укладывалось в сознании.

За весь этот день, начиная с самого пробуждения, Хаберу как-то ни разу не вспомнилось, что всего лишь с неделю назад он и не помышлял вдруг сделаться директором Орегонского онейрологического — собственно, мечтать тогда не о чем было, институтом таким еще и не пахло. Но только до прошлой пятницы. В пятницу институт существовал уже добрых полтора года, слава о нем летела по свету, а доктор Хабер, как главный основатель, естественно, занимал директорский пост. И такой порядок вещей был нормой для всех — для него самого, для всего персонала вплоть до последнего вахтера, для коллег из медцентра, для спонсоров из правительственных инстанций. Таков был порядок вещей, и Хабер принимал его вместе со всеми как единственно возможный и неизменный. Он подавил в себе, загнал вглубь тревожные мысли о том, что до прошлой пятницы порядок вещей, возможно, мог быть иным.

Тот сон Орра оказался, пожалуй, самым действенным. Он начался в старом офисе за рекой, под приснопамятной фреской с дерьмоватым Маунт-Худом, а закончился уже здесь… И все перемены, все волшебные превращения обстановки происходили прямо на глазах, Хабер успел понять, что увидел подлинный сдвиг реальности, остолбенел — и тут же забыл об этом. Забыл, видно, начисто, иначе бы уж наверняка постарался избежать присутствия посторонних при повторе эксперимента столь сомнительного свойства.

Что могла понять невольная свидетельница? И что предпримет, если только вконец не свихнется? Сумеет ли сохранить, подобно ему самому, двойную память — о реальности настоящей и реальности новой, или же, наоборот, одной старой, а другой истинной?

Этого никак нельзя допустить. Инспектор может помешать, может вызвать дополнительных наблюдателей, исказив тем самым эксперимент, и окончательно расстроить все его планы.

Любой ценой следует ее остановить. Сжав могучие кулаки, Хабер повернулся к женщине, готовый решительно на все.

Она стояла в прежней позе — с посеревшим лицом и отвисшей челюстью. В ошеломлении. Женщина отказывалась верить своим глазам. Просто не могла. Просто не верила.

Хабер слегка расслабился. Он не сомневался, глядя теперь на мисс Лелаш, был совершенно уверен, что от повреждения рассудка ее отделяет неуловимо зыбкая грань. И тем не менее следует действовать, незамедлительно придется что-либо предпринять.

— Пусть пациент поспит еще малость, — сказал доктор обычным своим голосом, сглотнув войлочный комок в горле. Не имея представления, о чем теперь говорить, он отважно пустился в импровизацию — что-нибудь да придет на ум. Главное, говорить непрерывно и тем самым развеять чары, разрушить магию случившегося. — Я подержу его еще какое-то время в фазе медленных снов. Совсем недолго, иначе воспоминания о сновидении могут потускнеть. Прекрасный вид за окном, не правда ли? Эти наши орегонские восточные ветры — воистину дар божий. Осенью и зимой я не вижу гор долгими и скучными месяцами. Но лишь только разойдутся облака, как вот они, буквально рукой подать. Восхитительное местечко наш родной Орегон. Самый нетронутый штат в Союзе. Разграбление недр прекратилось здесь задолго до Катастрофы. И новый промышленный рост начался потихоньку лишь в самом конце семидесятых. А вы сами, мисс Лелаш, вы из местных, родились в Орегоне?

После бесконечно затянувшейся паузы женщина оглушенно кивнула. Непререкаемые докторские интонации — как если бы ничего особенного не случилось — достучались наконец до сознания мисс Лелаш.

— Вообще-то я родом из Нью-Джерси, — хрипловато заговорила она. — Провела там совершенно ужасное детство, даже вспоминать не хочется. Сплошное вырождение кругом, крысы, беженцы из Нью-Йорка, расчистка руин после Катастрофы, их на Восточном побережье жуть сколько, тянется до сих пор, конца и краю не видать. А здесь у вас опасностью перенаселения и распада пока даже и не пахнет, разве что чуть-чуть в Калифорнии. Экосистема Орегона практически не пострадала…

Разговор скользнул к опасному краю, прямиком на грань того, что случилось на глазах у обоих, но Хабер не в силах был сменить тему, вставить какую-нибудь отвлекающую реплику, он как будто поплыл. Голова разбухала от памяти сразу двух уровней, от двух систем информации — одной реальной о мире (не существующем более) с населением порядка семи миллиардов человек, продолжающем расти чуть ли не в геометрической прогрессии, и второй, тоже вполне реальной (более чем реальной — существующей наяву!), о мире, население которого сократилось до миллиарда и убывать все еще не перестало.

«Господи боже мой, — ужаснулся Хабер, — что же такое этот Орр натворил?»

Шесть миллиардов человек.

Где все они теперь?

Но инспектор ничего не должна знать. Ничего.

— Вам приходилось бывать на востоке, мисс Лелаш?

Быстрый оторопелый взгляд:

— Нет.

— Ничего особенного и не потеряли. Нью-Йорк обречен, так же как и Бостон; в любом случае будущее Америки здесь, на западе. Здесь залог нашего процветания. Что есть, то есть, и не пробуй отнять — так выражались здесь во времена моего детства. Кстати, вы, по всей видимости, знакомы с Диви Ферт из управления ЗОБ-контроля?

— Да, — подтвердила женщина, все еще как будто чуток подшофе, но уже начинающая отходить и вести себя почти как ни в чем не бывало.

Хабер испытал столь пронзительное чувство облегчения, что даже коленки подогнулись. Присесть бы теперь да отдышаться. Первая опасность вроде бы миновала. Дисциплинированный мозг адвоката отверг невозможное. Сейчас она спрашивала саму себя, а все ли в порядке у нее с психикой. Не перетрудилась ли? Почему вдруг ожидала увидать за окном трехмиллионный город? Не признак ли это подступающего безумия?

Естественно, рассудил Хабер, человек, увидев мираж, глазам своим не поверит, если те, кто находится рядом, не разделят его галлюцинаций.

— Что-то душновато здесь, — озабоченно проронил он и подошел к стенному термостату. — Приходится ставить на тепло — старая онейрологическая привычка. Температура тела во сне несколько падает, а возиться с сопливым пациентом радости мало. Как и толку. Но этот мой электрокамин слишком уж мощный, от его жара я точно пьяный хожу… Наш пациент вот-вот должен проснуться. — Хаберу не хотелось бы выслушивать полный пересказ сновидения при свидетеле, давая тем самым лишнее подтверждение возможным подозрениям. — Дадим-ка ему еще немного поспать, точный пересказ меня сегодня не слишком волнует, а пациент сейчас как раз в третьей стадии. Пусть еще подремлет, мы же тем временем завершим нашу с вами беседу. Может быть, у вас еще остались какие-то неясности?

— Нет. Не думаю. — Медные кастаньеты клацнули при этом как-то весьма неуверенно. Мисс Лелаш на миг зажмурилась, пытаясь сосредоточиться. — Если вы вышлете в офис мисс Ферт полное описание оборудования, принципов его действия и применения, результаты лечения и все такое прочее, дело будет закрыто… Вы уже успели получить патент на свой прибор?

— Подал заявку.

Женщина кивнула:

— Должно быть, еще рассматривают. — Мягко позвякивая, мисс Лелаш склонилась над спящим, затем выпрямилась со странным выражением на своем птичьем личике. — И все же у вас весьма сомнительная профессия, док, — выпалила она вдруг. — Эфемерные сновидения, наблюдения за деятельностью сознания, гипноз и прочее… Полагаю, значительная часть вашей работы приходится на ночные часы?

— Приходится, куда тут денешься!.. Надеюсь, Аугментор и в этом тоже сможет помочь. С его помощью можно усыпить пациента где угодно и когда угодно, как только возникнет необходимость использования аппарата. Но пару лет назад у меня случился весьма продолжительный период, более года, когда я ни разу не ложился до шести утра. — Хабер улыбнулся. — Теперь я этим даже горжусь, мой личный рекорд. Зато сегодня персонал института практически свободен от ночных смен и ведет совершенно нормальный образ жизни. Достижения технического прогресса.

— Спящий человек так далек от нас, — задумчиво произнесла адвокат, не сводя взгляда с пациента. — Где он может находиться сейчас, сию минуту?

— Вот где! — Доктор решительно ткнул в экран энцефалографа. — Именно здесь, но без всякой возможности откликнуться. В этом-то и кроются все страхи людские перед сном — в отсутствии связи. В полной и абсолютной приватности. Спящий поворачивается спиной ко всем людям разом. «Загадка личности стократ во сне крепчает», — чеканно изрек поэт. И загадку эту нам только предстоит разрешить… Но пора уже будить нашего соню… Джордж… Джо-ордж! Просыпайтесь, Джордж!

Пациент проснулся, как обычно — без зевков, без потягиваний, без попыток перевернуться на бок, чтобы подремать еще чуток. Он немедленно уселся, глянул украдкой на мисс Лелаш, затем перевел взгляд на доктора, снимавшего тем временем с его головы трансшлем. Сойдя с кушетки, Орр малость размял застывшие члены, помотал головой и неуверенно побрел к окну. И замер подле него как вкопанный.

Было в его осанке нечто такое, едва ли не монументальность — в позе этого-то замухрышки. Словно он, безмолвствуя, продолжал находиться в самом центре чего-то совершенно непостижимого, в центре некоего абсолюта, в универсальной точке подвеса. Затаив дыхание, молчали и доктор с юристом.

Наконец Орр обернулся.

— Где они? — спросил он. — Куда все они подевались?

Хабер заметил медленно расширяющиеся зрачки женщины, уловил растущее внутри ее напряжение. Опасность! Говорить, ни в коем случае не молчать, говорить без умолку!

— Судя по показаниям энцефалографа, — зачастил он в ответ Орру самым бархатистым из своих басков, — вы только что видели один из ваших так называемых высокоактивных снов, Джордж. Нечто не совсем желательное, боюсь, даже весьма близкое к кошмару. Первый дурной сон из всех, что довелось увидеть на моей кушетке, не так ли, Джордж?

— Мне снилась пандемия. Великий Mop, — ответил пациент, побледнев, и затрясся мелкой дрожью.

Деловито кивнув, Хабер уселся за письменный стол. Орр тоже, в свойственной ему манере всегда и всюду быть послушным, в чужой монастырь со своим уставом не соваться, взял себя в руки и уселся в кресло напротив.

— Вам досталась сегодня тяжелая ноша, юноша, и нести ее оказалось, соответственно, весьма нелегко. Но пришлось. Не так ли? Это ведь у нас с вами первый и единственный случай, когда обуздать ваши тревоги полностью не удалось. Дело в том, что на сей раз под моим гипнотическим руководством мы приблизились к одному из сокровеннейших элементов вашего недомогания, копнули почти до самого корня. Тут уж ни удовольствий, ни развлечений ожидать не приходится. Сущий ад, не так ли?

— Вы помните времена Великого Мора, доктор? — справился пациент без явного напора, лишь чуток подпустив в голос петушка. Не крылся ли в его вопросе сарказм? Затем Орр покосился на мисс Лелаш, вновь тихо присевшую в уголке.

— Естественно, — ответил Хабер. — Я ведь был уже в зрелых летах, когда разразилась первая эпидемия. Лет в двадцать я впервые услыхал вести об этом из России, где ядовитые выбросы в атмосферу способствовали образованию новой вирулентной формы канцерогенов. На следующий же день была обнародована ужасающая медицинская статистика из мексиканской столицы. Только тогда ученые сумели установить длительность инкубационного периода, и все поголовно ударились в роковые расчеты. И стали ждать конца. Вспыхнули мятежи, расцвело движение пофигистов, возникла секта Судного дня, набрали силу Бдительные. В тот же год я потерял родителей. На следующий — жену. Потом двух сестер вместе с племянниками. Практически всех родных. — Хабер развел руками. — Да, я хорошо помню те годы, — уронил он мрачно. — Разве такое забудешь?

— Но ведь Великий Мор разрешил проблему перенаселенности планеты, не правда ли? — возразил Орр с определенным нажимом. И тихо добавил: — Мы с вами сделали это.

— Да, разрешил, — с готовностью подхватил доктор. — Теперь такой проблемы не существует. Кроме, пожалуй, тотальной ядерной войны, только мор мог стать естественным ее разрешением. Нет больше миллиардов голодающих в Южной Америке, Африке, Азии. А когда полностью восстановятся нарушенные коммуникации, остатки голода будут преодолены и в самых отдаленных, недоступных пока уголках планеты. Говорят, что и сегодня примерно треть человечества спать ложится на пустой желудок — но в 1980-м влачить подобное существование приходилось почти всем. Заторы из трупов людей, погибших от недоедания, больше не становятся причиной разливов Ганга. Дети рабочих в Портленде не страдают более от квашиоркора, не болеют рахитом, как до Катастрофы.

— До Великого Мора, — уточнил пациент.

Хабер тяжело навалился на стол:

— Скажите мне, Джордж. Скажите только одно. Сейчас, сегодня, наш мир перенаселен?

— Нет, — ответил Орр и потупился.

Хабер заподозрил, что тот смеется украдкой, затем заметил слезы, капающие из лучистых глаз пациента. Только этого еще недоставало — пациент чуть ли не в истерике. Если не подавить ее в зародыше, дела пойдут из рук вон плохо. Орр сорвется, а Лелаш, подозрения которой едва удалось усыпить, снова может вспомнить…

— Но всего полчаса тому назад, Джордж, вы были всерьез озабочены угрозой перенаселения. Вы верили, что именно в этом кроется самая страшная опасность для всей нашей цивилизации, неотвратимая угроза земной экологии. Я не рассчитываю, что вы уже избавились от всех своих страхов, мой опыт не позволяет тешиться подобными иллюзиями. Но я надеюсь, что ваших тревог все же поубавилось после сегодняшнего сна. Вы осознали теперь, что некоторым из них нет места в реальной жизни. Ваши тревоги все еще не утратили силы, но уже с небольшой поправкой — вы постигли их иррациональность, вы прозреваете в них теперь воплощение ваших подавленных бессознательных желаний, вы научились отличать их от подлинных ваших забот. И это всего лишь начало. Отличное начало. Чертовски удачное для одного-единственного сеанса, для одного лишь краткого сна. Вы понимаете это, Джордж? Вы уже берете верх над самим собой. Вы уже почти стряхнули с себя липкую паутину тревожных иллюзий, запеленавшую ваше сознание. И впредь бороться станет легче, так как теперь вы уже несколько свободнее, Джордж. Вы согласны со мной? Разве не чувствуете вы себя, в этом мире и прямо сейчас, чуть менее сдавленным, менее зажатым?

Орр взглянул доктору прямо в глаза, затем перевел печальный взгляд на Лелаш в углу. И не вымолвил ни единого слова.

Повисла томительно долгая пауза.

— Глядите же на вещи повеселей! — воскликнул Хабер, пытаясь приободрить взгрустнувшего собеседника. Орра во что бы то ни стало следовало как-то успокоить, вернуть в прежнее приторможенное состояние, в котором он никогда не решился бы откровенничать о своем снотворческом даре перед третьими лицами. Не то придется объявить его подлинным психопатом. Наконец Хабер нашелся: — Если бы не наблюдатель от всесильного ЗОБ-контроля здесь у нас в уголке, я бы рискнул предложить сейчас вам, Джордж, глоток виски. Но при ней опасаюсь превращать наш сеанс в попойку.

— Вы не хотите узнать, о чем был сон?

— Только если вы сами желаете этого, Джордж.

— Я хоронил мертвецов. Сбрасывал в огромный ров… Служил в похоронной команде, когда мне стукнуло шестнадцать, а родители подцепили заразу… Правда, во сне все трупы были почему-то обнажены и выглядели как умершие с голоду. Холмы, горы трупов. И я должен был закопать их все. Я пытался отыскать среди них вас, но вас там не было.

— Естественно, не было, — чуть смущенно протянул Хабер. — Мое время стать персонажем ваших сновидений пока еще не настало, Джордж…

— А как же сон с Кеннеди? Или с Темени-Холлом?

— Да, верно, — растерялся Хабер. — Пожалуй, это было рановато для грамотной терапии… Стало быть, сегодняшний сон позаимствовал кое-что из вашей подлинной биографии…

— Нет. Я никогда не служил могильщиком. И никто не умирал от мора. Никакого мора вовсе не было. Это все мои фантазии. Просто дурной сон.

Разрази гром этого маленького тупого ублюдка! Он выходит из-под контроля. Укоризненно качая головой, Хабер хранил безразличное молчание — теперь только держись, чуть что, и инспектор заподозрит неладное. Пациент тем временем продолжал:

— Вы говорили, доктор, что помните Великий Мор, но не помните ли вы также и то, что никакого мора и в помине не было? Что от вирулентного рака никто и никогда не умирал? Что планета перенаселена, а люди продолжают размножаться, точно кролики? Нет? Вы такого не помните, док? А вы, мисс Лелаш, вам не кажется, что справедливы обе системы воспоминаний?

Тут уже Хабер принужден был вмешаться:

— Простите меня, Джордж, но я категорически против. Не втягивайте в наши взаимоотношения мисс Лелаш. Она для этого должным образом не подготовлена. И ее мнение было бы здесь абсолютно неуместно. У нас психотерапевтический сеанс, а не заседание Конгресса, и пришла она сюда для наблюдения за Аугментором — ничего кроме этого. Я вынужден настаивать на этом. Точка.

Орр сидел совершенно белый, лицо, болезненно обострилось. Сидел, молча глазея на Хабера.

— Боюсь, у нас проблема, — продолжил Хабер после паузы, — и я вижу лишь один-единственный способ разобраться с ней. Разрубить гордиев узел. Не обижайтесь, мисс Лелаш, но, как вы уже могли понять, проблема заключается именно в вас. Мы дошли до той стадии, когда беседа не может продолжаться при постороннем, пусть даже безгласном свидетеле. Нам придется прервать сеанс, перенести его окончание. Продолжим завтра в четыре, о’кей, Джордж?

Орр поднялся, но не тронулся с места.

— А вам не приходило в голову, доктор Хабер, — произнес он спокойным тоном, почти не заикаясь, — что могут… могут быть и другие, подобные мне? И реальность, подобно мокрому плотику, выскальзывает из-под наших ног ежечасно, ежеминутно, обновляясь постоянно и непрерывно — только мы всего этого не знаем и не замечаем. Замечает лишь тот, кто видит сон, да еще тот, кто заранее знает сон. И если это действительно так, то наше счастье, что мы ничего не помним. Иначе какие могли бы возникнуть затруднения!

Мягко подталкивая и тихонько увещевая напоследок, Хабер поспешил выпроводить Орра за дверь.

— Вам посчастливилось увидеть провальный сеанс, такое у нас величайшая редкость, — обратился Хабер к мисс Лелаш, прикрыв плотно дверь. Он потер лоб и подпустил выражению своего лица толику задумчивой озабоченности. — Фу-у-у! Ну и денек мне сегодня выпал, и как нарочно в присутствии контролера!

— То, что я видела, показалось мне весьма любопытным, — светским тоном отозвалась дама, легонько брякнув браслетами.

— Не подумайте лишнего, мой пациент далеко не безнадежен, — сказал Хабер. — Сеанс вроде сегодняшнего и на меня, будь я не подготовлен, произвел бы весьма обескураживающее впечатление. Но у Орра есть шанс, и неплохой шанс, избавиться от наваждений, от страхов перед сном. Беда в том, что случай весьма запущенный. Дураком пациента, пожалуй, не назовешь, но ум тоже подводит его, постоянно сплетая новые тенета для собственного сознания… Эх, попался бы он мне лет эдак с десяток тому назад, семнадцатилетним — правда, тогда и Возрождение едва начиналось. Ну хотя бы с год назад, прежде чем он начал деформировать свои представления о реальности лекарствами, глушить себя наркотиками. Но и сегодня еще не поздно, к тому же пациент весьма дисциплинированный, старается вовсю — рано или поздно мы вернем его к реальности.

— Но вы ведь говорили прежде, что он вовсе не психопат! — заметила мисс Лелаш с легкой тенью подозрительности.

— Верно. Я называл пациента невротиком. Однако если уж он свихнется, то свихнется окончательно и бесповоротно. Возможно, он уже и сейчас на грани кататонической шизофрении. Ведь невротик склонен к психозу ничуть не менее, чем нормальный.

Хабер больше не мог говорить — в горле пересохло окончательно, и фразы шершавыми обрывками лжи царапали язык, словно после долгих часов бессодержательного словоизвержения и бессмысленных препирательств. К счастью, гостье хватило и этого — звякнув, брякнув и клацнув, она потрясла руку доктора и откланялась.

Проводив гостью до двери, Хабер первым делом бросился к скрытому в стене возле кушетки магнитофону, на который записывал все свои сеансы. Бесшумная звукозаписывающая техника была специальной привилегией психотерапевтов и разведслужб. Он тщательно стер запись разговоров последнего часа.

Усевшись затем за свой письменный стол мореного дуба, Хабер извлек из нижнего ящика стакан с бутылкой и плеснул себе добрую порцию ароматного бурбона. Бог мой! — час назад никакого бурбона здесь не было. И быть не могло! Урожая зерновых и так не хватало, чтобы прокормить семь миллиардов голодных ртов, где там еще переводить его на спиртное. Не выпускалось ничего, кроме синтетического пива, ну и некоторого количества спирта для медиков. И у него в столе полтора часа назад стояла колба именно со смрадным ректификатом.

Отхлебнув сразу добрую половину, Хабер перевел дух. И снова выглянул в окно. Затем встал и, подойдя к окну вплотную, устремил взгляд поверх редких крыш среди сплошной зелени. Сто тысяч душ. Вечер уже начинал поднимать над рекой пелену тумана, но вершины гор стояли все еще освещенные ярким солнцем, безразличные, как и прежде.

— За лучший мир! — провозгласил он тост и, подняв свой бокал навстречу собственному творению, одним долгим глотком прикончил виски.