Через сутки полк вышел к железной дороге между Шарасуном и Мациевской. Ему было приказано усиленными поисками разведывательных групп в тылу противника держать его в постоянном напряжении. Сделав в грозовую июльскую ночь тридцативерстный переход, четыре сотни полка подошли на рассвете к линии и разобрали в нескольких местах железнодорожное полотно, срубили десятка два телеграфных столбов.

На солнцевсходе полк был атакован сразу с двух сторон. От Мациевской наступала на него пехота при поддержке двух бронепоездов, от Шарасуна – бронепоезд и крупная кавалерийская часть. Под огнем бронепоездов сотни рассыпались и в беспорядке отошли к востоку, за песчаные увалы, потеряв убитыми и ранеными семь человек.

В этом бою Роман спас от смерти бывшего чепаловского работника Юду Дюкова. Посланные для связи с соседней сотней, нарвались Роман и Юда за одним из увалов на японскую полуроту, только что развернутую в цепь. Круто повернув лошадей, поскакали они назад, подгоняемые свистом пуль. И вдруг Роман услыхал душераздирающий крик Юды. Он обернулся. Юда, сильно хромая, бежал по степи, потеряв коня, а его настигали маленькие проворные люди со штыками наперевес. Не раздумывая, повернул Роман коня навстречу Юде. Ему было жутко, но он не мог поступить иначе. Этого требовала его совесть. Приземистые люди в мундирах цвета хаки были совсем недалеко, когда схватил он Юду за руку и посадил впереди себя. Японцы торопливо били по нему из винтовок.

Ускакав за ближайший увал, Роман перевязал как умел раненую ногу Юды и привез его на бивак полка. У палаток четвертой сотни они увидели большую толпу казаков. В толпе стоял и о чем-то возбужденно рассказывал Семен Забережный. Подъехав поближе, они услыхали, как Семен говорил, жестикулируя обеими руками:

– Я давно сметил, что тут дело неладно. Отстают они от нас и отстают. А как приотстали порядком, так сразу нацепили на винтовки белые платки и полетели навстречу семеновцам. Выругался я тогда, сорвал с плеча карабин и начал по ним стрелять. Алешку Чепалова с третьего выстрела наповал срезал, а в Петьку никак не мог потрафить.

И Роман и Юда были ошеломлены рассказом Семена, но отнеслись к нему каждый по-своему. Роман высказал свои чувства двумя словами:

– Вот гады!

Но Юда пришел в необычайное возбуждение. Он то бледнел, то краснел и все порывался что-то сказать Роману, когда тот укладывал его в палатке на постель. Но им помешали. Романа потребовал к себе командир полка, а Юдиной ногой занялся прибежавший из полкового околотка Бянкин.

Вечером Роман снова зашел в палатку к Юде. Увидев его, Юда болезненно скривился, тяжело задышал. У его изголовья стоял котелок с холодным чаем. Юда приподнялся, схватил котелок и жадно припал к нему спекшимися губами. Удивляясь его волнению, Роман участливо спросил:

– Как твои дела?

Юда беспокойно заворочался на постели. Алые отблески бивачных костров, проходя сквозь парусину палатки, освещали его воспаленное лицо. Роман пригляделся и увидел, что он весь в поту. «Тяжело парню», – сочувственно подумал он. Юда с трудом проглотил слюну и, глядя на него горячечными глазами, сокрушенно сказал:

– Эх, Ромка… Хороший ты товарищ, а спасал меня зря…

– Вот тебе раз! А ты разве не так же поступил бы на моем месте? Ведь мы с тобой посёльщики.

Юда все тем же взволнованным голосом загадочно бросил:

– Ничего ты не знаешь, паря…

Слова Юды показались Роману чудачеством. Он рассмеялся. Смех его привел Юду в еще большее возбуждение..

– Смеешься, а не ведаешь… Я перед тобой смертным грехом виноват. Гадина я, не человек! – вдруг страшным голосом закричал Юда и начал рвать на себе волосы. – Ты… Ты на смерть пошел, чтобы спасти меня, а я… я… – и Юда судорожно зарыдал. Роман пытался его успокоить, но безуспешно. Юда отстранил его руку, овладел собой и твердо сказал:

– Долго я, Ромка, таился. А теперь не могу… Ты знаешь, кто стрелял в тебя на заимке?

– Знал, так бы душу из него вытряс.

– Ну, так вытрясай ее, подлую… Я это стрелял, я… Купил меня Алешка за лаковые сапоги.

Роман отшатнулся от него потрясенный. Теперь ему стало понятно загадочное поведение Юды. В раненом плече почувствовал он тупую саднящую боль. Ему захотелось ударить Юду, схватить его за горло и бить, бить головой о землю. Большим напряжением воли удержал себя от этого и сказал с отвращением:

– Никак не думал, что ты такая сволочь.

Юда словно обрадовался его словам. Хрипя и задыхаясь, он закричал:

– Убей меня, расшиби мою подлую голову!.. Не могу я глядеть на тебя. Все нутро у меня переворачивается.

Роман поглядел на его искривленное мукой лицо, на корявые работницкие руки, и ему стало жалко его. Он нашел в себе силы, чтобы сказать:

– Ладно… что прошло, того не воротишь. Спасибо, что хоть совсем не угробил… Вижу я, как совесть тебя мучает. Теперь небось таким дураком не будешь.

– Да расшиби меня громом… – Голос Юды рвался, в глазах блестели слезы. Роман протянул ему руку.

– Вот тебе мои пять… давай забудем, что было, и никому ни слова. Не хочу, чтобы люди тебя чурались.

Юда не взял его протянутой руки, но припал головой к нему и заплакал, как ребенок.

– Спасибо, Ромка, спасибо… Понял ты меня, никогда я, паря, этого не забуду. На муки пойду, на смерть, а не забуду, – и, взяв его руку, сдавил ее своими шершавыми ладонями.