Когда все побежали с Тавын-Тологоя назад, побежал и Семен Забережный. В ту же минуту его резко толкнуло в левую ногу, и он стал казаться себе необыкновенно высоким. С каждым мгновением земля, по которой он бежал, становилась все неустойчивей и дальше от его глаз. Он видел ее словно с колокольни, и вид ее вызывал головокружение и тошноту. Потом он споткнулся и, взмахнув руками, упал в бездонный провал, полный черных и красных кружащихся пятен.

Очнулся он от разлитой вокруг тишины. Над степью плыли розовые клочья редеющего тумана. В мозглой сырости сильно пахло пороховой и железной гарью. Это был запах, давно знакомый старому батарейцу. Он сразу понял, что до неприятельских позиций подать рукой. От страха огляделся кругом, ища свою винтовку. Она валялась тут же, в траве, холодно поблескивая сталью затвора.

Перевязав рану бинтом из желтой бязи, он заткнул за пояс сырой от крови, снятый с ноги сапог, подобрал винтовку и, опираясь на нее, как на посох, заковылял в ту сторону, где дымно краснели облитые зарей облака. Думал он об одном: убраться подальше от Тавын-Тологоя, пока не растаял туман. Каждый неловкий шаг причинял дикую стреляющую боль. Он морщился, стискивая зубы, но все шел и шел.

Степь становилась меж тем все светлее и просторнее. Только на западе стояла еще стеной синева уходящей ночи. Не проковылял он и километра, как золотом и киноварью окрасились макушки увалов. Из-за голубой черты на востоке стремительно выплывало солнце, веселое и большое. Широкий веер, брызжущий и слепящий, развернулся над всей огромной степью, уперся в синюю стену на западе и растопил ее. И сразу же то тут, то там стали круто взмывать в вышину голосистые жаворонки, весело затявкали повылезшие из нор тарбаганы. Пара красных турпанов пронеслась над головой Семена. Языками пламени блеснули под солнцем их крылья.

Семен остановился и стал из-под ладони разглядывать степь. На севере увидел он крошечные фигурки людей, вразброд отходивших к дальним увалам. Он догадался, что это свои, и поплелся в том направлении. В это время позади туго бухнуло раз, другой и третий. Там, где смутно маячили в травах люди, стала рваться шрапнель. Семен оглянулся на Тавын-Тологой и покрылся потом. Из-за восточного отрога сопки густо вываливала конница, на скаку развертываясь в лаву. Уйти от нее нечего было и думать. Нужно было прятаться. Охваченный отчаянием, огляделся он по сторонам. Неподалеку виднелась убитая лошадь в седле. Лошадь лежала, завалившись задними ногами в воронку от снаряда.

Он лег, чтобы его не заметили, и пополз к воронке. Очутившись в ней, принялся мучительно думать, что предпринять. Воронка была плохим укрытием, и единственно, что можно было сделать, – притвориться убитым. От вывороченных внутренностей лошади невыносимо воняло. Убило ее по крайней мере сутки тому назад. Но делать было нечего. Преодолевая отвращение, лег он навзничь на самое дно воронки, вымазав лоб и щеку рыжей от крови сырой землей, и стал ждать, что будет.

Топот конницы приближался. Все теперь зависело от простой случайности. Вздумай какой-нибудь семеновец снять с лошади седло или обшарить «убитого», и все будет кончено. Сквозь полуприщуренные веки увидел он, как круто осадил над воронкой гнедого лоснящегося коня казачий офицер в защитной фуражке с белой кокардой. Почувствовав запах тлена, офицер мотнул головой и дал поводья нетерпеливо рвущемуся вперед коню. Семена обрызгало песком из-под конских копыт, и на время он был спасен.

Не рискуя покинуть воронку, он закидал кое-как землей внутренности лошади, отодвинулся как можно дальше от них и стал смотреть в ту сторону, куда ускакала конница. И тут он почувствовал первый приступ жажды. Он попробовал жевать еще влажный от росы острец, и это несколько освежило его. Но солнце припекало все сильней и сильней. Сперва оно навевало только дремоту, потом – вялость и безразличие ко всему. Когда же роса испарилась и нагрелся песок, в голове застучали назойливые молоточки, огненные круги замелькали перед глазами. Жажда делалась все сильнее, все мучительней.

В полдень семеновская конница беспорядочно пронеслась обратно. Преследовавшие ее красногвардейцы, не доскакав до Семена каких-нибудь трехсот шагов, были обстреляны из орудий Тавын-Тологоя и врассыпную умчались назад. Тогда он оставил воронку и сначала полз, а потом шел, пока не выбился из сил. Упав под кустиком полыни, лежал в полубреду, облизывая спекшиеся губы, и видел перед собой то бурлящий в камнях ключ, то речку в прохладной тени кустов. Но стоило ему только припасть к воде, как она мгновенно улетучивалась, а потом вновь манила его издали к себе, серебрясь и волнуясь.

Спас его начавшийся ночью ливень. Промоченный до последней нитки, очнулся он и, подставляя под ливень фуражку и пригоршни, скоро напился вволю. Но зато его стал донимать голод. Чтобы согреться, он поднялся и побрел туда, где погромыхивала уходящая туча.

Утром на одном из увалов наткнулся он на захваченных и порубленных семеновцами красногвардейцев. Было их человек сорок. Раздетые догола, лежали они беспорядочной кучей, обезглавленные все до одного. Отрубленные головы с отрезанными ушами и выколотыми глазами были старательно уложены кому на грудь, кому на спину. Семен узнал одну голову с рыжим чубом жестких волос. Принадлежала она орловскому казаку Фильке Чижову, который только вчера вечером вязался к Семену, предлагая меняться конями.

Это зрелище опалило его злостью, прибавило ему силы. Стиснув зубы, заковылял он прочь от страшного увала…

…Возвращаясь из отряда Вихрова-Петелина, Василий Андреевич и Роман увидели бредущего по степи человека.

– Да ведь это наш Семен, дядя, – еще издали узнал человека Роман.

– Какой Семен?

– Да Семен Забережный, – и он окликнул его.

– Что же это ты расписался, дружба? – пошутил Василий Андреевич, здороваясь с Семеном.

– Ранили, паря. Ну да ничего, отдышусь. Рана-то пустяковая. Это меня жара да голод доняли. Насмотрелся я, дядя Вася, за эти сутки такого, что помирать мне никак нельзя, – и он рассказал о зарубленных красногвардейцах.

– Зачем же это уши-то им понадобилось обрезать? – спросил у дяди Роман.

– У Семенова с баргутами существует договор, по которому он за каждую пару красногвардейских ушей платит им по царскому золотому.

Василий Андреевич торопился с докладом к Лазо в Даурию и решил доставить туда же в госпиталь и Семена. Роману пришлось поехать с ним, чтобы вернуться оттуда в свой полк с попутной машиной. Василий Андреевич посадил его на переднее сиденье с шофером, а сам устроился рядом с Семеном и Мишкой на задних местах.

Семен был в состоянии того возбуждения, которое наблюдается у раненых, когда им делается ясно, что они будут жить. Выражалось это возбуждение в необычайной для него разговорчивости. Сперва он все расспрашивал Романа о своих однополчанах, а потом принялся донимать Василия Андреевича. Тот, хотя и посмеивался про себя, но охотно отвечал на его расспросы о том, за что борются большевики, какую жизнь хотят они построить в России.

После его рассказов Семен выразил полное свое одобрение большевикам одним только словом: «Правильно».

Затем Семен неожиданно погрузился в раздумье.

В степи тем временем стало совсем темно. В небе высыпали густо звезды, и только на западе еще дотлевала заря. Роман уже думал, что Семен заснул, когда вдруг услышал его слова:

– Давно я, дядя Вася, ищу знающего человека, чтобы спросить.

– О чем же это?

– Да вот о звездах, – мечтательно протянул Семен.

– О звездах? – переспросил Василий Андреевич. – А почему это тебя заинтересовали звезды?

– Слыхал я, что будто бы и на звездах люди живут. Только, по-моему, брехня это.

Слушавшие Семена Мишка и Роман расхохотались. Василий Андреевич, покрутив с усмешкой свои усы, принялся объяснять Семену устройство вселенной.

– Гляди ты, что деется! До многого же ты на каторге дошел, – слушая его, не переставал удивляться Семен и под конец сделал самый неожиданный для всех вывод: – Выходит, богу-то и притулиться на небе негде, раз оно – одна пустая видимость. Только как же об этом стало известно, ежели там никто не бывал. А потом, хоть ты убей меня, не могу я себе представить, чтобы звездам и свету белому не было ни конца ни края. Вот как подумаю сейчас об этом, так ум за разум заходит. Должен же где-то быть сему край, – уже не требуя от Василия Андреевича ответов, сам с собою разговаривал Семен. Его слова звучали все тише и тише, пока, задремав, он не умолк совсем.

С мягкой усмешкой Василий Андреевич заботливо накинул на спавшего Семена брезент.