Умытая первым обложным дождем, радостно зеленела неоглядно широкая степь. Голубое от края до края, отступило на огромную высоту и казалось бездонным залитое светом небо. Сверкая, переливался нагретый воздух, сплошными коврами цвели на буграх подснежники, пели жаворонки, синели в лощинах озера, белые чайки вились над ними.

Шумно и людно было в тот день на широких степных дорогах. Преследуя разбитого у Адриановки и Могойтуя противника, красногвардейские части на широком фронте подходили к Онону. Краснели в летучей пыли знамена пехотных колонн, сверкали штыки, далеко разносился глухой и мерный топот. Молодцеватые, окрыленные успехом бойцы шагали размашисто и легко. Обгоняя их, проносились с веселым цоканьем копыт эскадроны конницы. А впереди, за конусообразными невысокими сопками, все бухали и бухали тугие пушечные удары, горели подожженные семеновцами переправы на Ононе, кружились в задымленной синеве и тревожно перекликались орлы.

По тракту, проходившему рядом с железнодорожной линией, двигалась большая колонна Дальневосточного социалистического отряда. Возглавляли колонну коренастые, широкоплечие люди в бескозырках и темно-синих форменках, шагавшие четким, кованым шагом. Грудастые, рослые лошади – по восемь штук в упряжке – везли четыре дальнобойных морских орудия и зеленые зарядные ящики на высоких колесах. Не жалея усилий, помогали лошадям на подъемах и спусках бравые артиллеристы с карабинами за плечами.

На придорожный, усеянный бело-синими подснежниками курган, впереди колонны, вылетела группа всадников на рыжих и гнедых конях. Завидев их, матросы распрямились, пошли веселее. Плотный усатый командир в коричневой кожанке, шагавший сбоку колонны, узнал в одном из всадников Сергея Лазо. Поправив на голове бескозырку, повернулся он к матросам, скомандовал:

– Даешь, братва, песню! Вижу впереди командующего.

Тотчас же в середине колонны встрепенулся щеголеватый молодой морячок, с закрученными в колечки черными усиками, с отчаянными серыми глазами. Тряхнув головой, набрал он полную грудь воздуха и завел высоким, удивительно чистым голосом:

– Варшавянку запели! – сказал на кургане Лазо, обращаясь к своим ординарцам, и на смуглом лице его заиграла довольная юношеская улыбка. Он глядел на подходившую колонну и с неизведанной прежде гордостью думал о том, что все эти сильные и мужественные люди идут, подчиняясь его приказу. От этого он почувствовал себя вдруг безмерно счастливым и порывисто привстал на стременах. «Как я счастлив! Как я счастлив!» – говорил он себе, вслушиваясь в торжественный и суровый, всегда волновавший его напев. А в песню уже врывались легко и стремительно десятки других голосов.

самозабвенно и радостно выговаривали высоко взмывшие тенора и, словно накатывающийся раскатами гром, с грозной решимостью вторили им басы. Еще не замерли в знойном воздухе страстно звеневшие подголоски, как вырвался из глубины колонны гордый мужественный припев. И долго бушевал над степью могучий прибой голосов:

Лазо галопом спустился с кургана. Круто осадив гнедого с белой звездой на лбу коня, поздоровался с переставшими петь матросами. Крепко отбивая шаг, держа равнение, они ответили дружно и преданно:

– Здравствуйте, товарищ командующий!

Командир в кожанке, поправляя маузер на боку, подбежал к Лазо:

– Прикажете остановить колонну?

– Ни в коем случае, товарищ Бородавкин. Надо спешить и спешить. Бронепоезд «За власть Советов» и красногвардейцы Недорезова ворвались в Оловянную. Семеновцы удрали за Онон и спешно укрепляются на прибрежных высотах. Нужно сбить их оттуда как можно скорее. На ваших матросов я крепко надеюсь. У нас нет ни лодок, ни паромов. Матросы должны по фермам взорванного моста перебраться на ту сторону сегодня ночью. Это трудно, но возможно. Прибыв в Оловянную, немедленно осмотрите мост и подступы к нему на обоих берегах. Вечером доложите мне свой план броска через реку.

– Ясно, товарищ Лазо! Разрешите догонять колонну?

– Догоняйте, – откозырял ему Лазо и поехал навстречу артиллеристам, среди которых уже заприметил знакомую фигуру Федота Муратова.

– Ну, казак, ужился с матросами?

– Ужился, – расплылся в улыбке Федот. – Это такие парни, которым сам черт не страшен. А я таких обожаю – воевать с ними одно удовольствие… Понеслись вчера на нашу батарею семеновцы с пиками наперевес. Было их человек триста. Летят они с фланга, а у нас в прикрытии ни одного тебе пролетария. Жуть меня взяла, а морячки не растерялись. Повернули моментально свои пушки и окропили их в упор картечью, да так, что человек двести положили. Хорошо стреляют и труса никогда не празднуют.

– Вы ему шибко не верьте, – обратился к Лазо круглолицый, с желтыми усиками матрос и со смехом добавил: – Это он подмазывается к нам, боится, чтобы его из батареи не вытурили, как самую последнюю контру.

– А разве есть за что?

– Водку любит, а мы трезвенники. Зарок у нас – пока не угробим Семенова, ни капли в рот не брать…

Уезжая от артиллеристов, Лазо слышал, как Федот с обидой в голосе выговаривал матросу:

– Осрамил ты меня, Васька, а еще другом считаешься. Теперь мое дело – хоть сквозь землю провались. И какой тебя леший за язык дернул?

– А ты не пей, если другом быть хочешь, – наставительно сказал матрос.

«Серьезный морячок», – рассмеялся про себя Лазо и обернулся, чтобы еще раз поглядеть на него.

Через полтора часа он был уже в расположении Первого Аргунского полка, вновь сформированного и приведенного на фронт бывшими его офицерами, большевиками Метелицей, Богомяковым и Бронниковым. Аргунцы стояли в степи под Цугольским дацаном – известным на все Забайкалье буддийским монастырем, – а штаб их разместился в заезжем монастырском доме.

Увидев с пригорка дацан, Лазо остановился и долго разглядывал поразивший его своей архитектурой красно-белый трехэтажный храм, над которым носились большие голубиные стаи. Черепичная крыша храма с круто загнутыми кверху углами, с белыми трубами в жестяных колпаках, увенчанная в центре башенкой, напоминала ему китайские пагоды, снимки которых он видел совсем недавно, просматривая в библиотеке читинского музея «Летопись войны с Японией».

– Ты знаешь, товарищ Лазо, сколько в дацане живет лам? – спросил его один из ординарцев.

– Каких лам?

– Ну, монахов по-нашему… Их ведь тут пятьсот человек. Один другого жирнее да толще. Бывал я прежде с отцом на бурятских праздниках и нагляделся на этих бездельников. Они тут против нас такую агитацию разводят, аж уши вянут. А буряты – народ темный, верят им, из-за этого и чураются нас, хотя только с нами и по пути им.

– Постараемся пресечь эту агитацию. Подберем преданных нашему делу грамотных бурят и пошлем по улусам. Сегодня же я посоветуюсь на этот счет с кем следует, – сказал Лазо и, хлестнув коня нагайкой, помчался в дацан.

Заезжий монастырский дом стоял среди обширного, обнесенного оградой из серого камня двора. В одной из его просторных и неприглядных комнат с небелеными стенами сидели за длинным некрашеным столом комиссар полка Георгий Богомяков и Василий Андреевич Улыбин. Они пили из зеленых солдатских кружек горячий чай и вели разговор о Лазо.

– Удивляюсь необычайной выносливости этого человека, – говорил кареглазый и курчавый, порывистый в движениях Георгий Богомяков, всеобщий любимец полка. – Он все время на ногах, все время в движении. Он не спал две ночи и определенно не уснет до тех пор, пока мы не перейдем Онон. Казалось бы, ему давно пора свалиться от усталости, а он все носится по степи из части в часть. Пока я не познакомился с ним поближе, меня смущала его молодость. Но в данном случае она не помеха, а великое преимущество.

– Преимущество, да еще какое! – улыбнулся в густые каштановые усы Василий Андреевич и расстегнул воротник своей гимнастерки. – Я вот, к примеру, чуть что, и расписался, а Сергей усталости не знает. Но меня удивляет не эта его железная выносливость. Я поражен его необычайной, многогранной одаренностью, редким и счастливым сочетанием самых благородных человеческих качеств. От него так и веет интеллектуальной мощью, высокой нравственной красотой. Он прекрасный математик, блестящий шахматист, непревзойденный оратор и вместе с тем невероятно скромный, до смешного застенчивый в быту человек. Я знаю его уже полгода и все не перестаю в душе восторгаться им, радоваться, что есть в нашей партии такие люди.

– Я не знаю всех его способностей, но знаю, что он определенно родился полководцем, – сказал, поднимаясь, Богомяков. – Бой под Адриановкой показал, на что он способен. А ведь человеку только двадцать три года и за плечами у него не академия генерального штаба, а всего лишь школа прапорщиков военного времени.

– Да, под Адриановкой он сделал смелый и неожиданный ход. Исключительно вовремя бросил он ваш полк в тыл противника, когда, забыв о своих флангах, Семенов стремился во что бы то ни стало захватить станцию. Сколько верст вы тогда прошли за сутки?

– Не меньше ста двадцати верст. Мы вырубили до двух батальонов семеновской пехоты и наделали такого переполоха, что атаман сразу повернул назад. От пленных потом мы узнали, что наш полк показался ему за дивизию, как прошлись мы у него по тылам с правого фланга на левый…

– Я видел Сергея на митингах и видел в бою, – помолчав, заговорил Василий Андреевич. – Если, стоя на трибуне, он умеет находить самые простые и доходчивые слова, то в бою умеет быстро принимать правильные решения и почти мгновенно находить способ осуществить их. Он расчетлив, распорядителен и абсолютно бесстрашен…

В это время в комнату, гремя шашкой, вошел командир полка Метелица, красивый широкоплечий человек в серой каракулевой папахе. Услыхав последние слова Василия Андреевича, он рассмеялся и сказал:

– Абсолютно бесстрашных людей, товарищи комиссары, по-моему, вообще не существует. Это просто красивая фраза – не больше.

– Ну, это как сказать, – загорячился Богомяков.

– Да ты сперва выслушай, что я тебе скажу, – присел к столу Метелица. – Я видел в своей жизни много смелых командиров. Видел азартных и отчаянных, которые везде и всюду бросаются первыми в бой. Наконец, я встречал просто хладнокровных и мужественных людей. Но даже и там всегда бросалось в глаза, что хладнокровие их напускное, спокойствие необычное. Никогда они не забывали и не могли забыть, что подвергают себя опасности.

– А вот представь себе, что Лазо не похож на таких людей.

– Это верно, – поддержал Богомякова Василий Андреевич, – в самом опасном положении Сергей остается в сущности таким же, как всегда. Никакой напряженности, никакого волнения ты не увидишь на его лице. Он так спокоен, так внимателен ко всему происходящему, словно не знает и не хочет знать, что его могут убить. Иногда мне кажется, что ему совершенно безразлично – останется он в живых или нет.

– Нет, таким он представляется только тебе. На самом же деле он просто владеет нервами лучше нас, грешных. А страх смерти – это такая штука, которая живет и будет жить в каждом человеке.

– Страх страхом, – ответил ему Богомяков, – но есть чувство более сильное, чем страх.

– Например?

– Например, чувство ответственности за порученное дело, чувство долга. Когда мысль всецело занята этим, люди просто забывают о такой неприятности, как смерть. Лазо, по-моему, относится именно к этому сорту людей.

– Возможно, не отрицаю, – согласился Метелица и, взглянув в окно, воскликнул: – А вот и сам виновник нашего спора пожаловал. Ничего не скажешь, легок на помине.

Лазо быстрыми шагами вошел в комнату, негромко, слегка картавя, поздоровался:

– Здравствуйте, товарищи! – И сразу же обратился к Василию Андреевичу: – И когда ты успел обогнать меня? Давно здесь?

– Да уже часа два.

– Пока я не забыл, попрошу тебя провести такое дело. В ближайшие два-три дня возьми на учет всех красногвардейцев из бурят, выбери из них самых грамотных и разошли их по окрестным улусам. Пусть они расскажут своим сородичам о том, что представляет из себя Красная гвардия, за что она воюет с атаманом Семеновым.

– Хорошо, сделаю.

– Ну а теперь, товарищи, рассказывайте, каковы у вас здесь дела? – обратился Лазо к Метелице и Богомякову.

– Дела неплохие. Ни одного семеновца на этом берегу Онона не осталось, – вытянув руки по швам, сказал Метелица.

– Разведку на ту сторону не посылали?

– Послали. Выбрали десяток самых смелых казачков, которые не боятся воды, и перемахнули они у нас через Онон вплавь.

– Без коней?

– Нет, почему же без коней. Именно с конями. Иначе здесь не переплыть – течение слишком быстрое. Хорошие кони с ним справляются, а люди не могут. Наши хлопцы переправлялись, вцепившись в хвосты и гривы. Скоро должны они таким же манером назад вернуться.

Лазо на минуту о чем-то задумался, затем спросил:

– Ну, а если взять да пустить по следам разведки весь ваш полк? Возможно это?

– Попытаться, конечно, можно, но дело рискованное. У кого кони к воде привычны, те переплывут, а за остальных не поручусь, перетонут.

– Я вас очень прошу подумать над этим. Если бы удалось хоть половину полка переправить на ту сторону, мы легко сбили бы семеновцев с сопок у линии железной дороги. Иначе там с нашей стороны будут большие жертвы – реку придется форсировать под огнем. Топтаться на месте нам некогда, мы должны наступать, чтобы покончить с Семеновым прежде, чем окажутся у нашей границы японские дивизии из Мукдена и Порт-Артура. Быстрым разгромом семеновской банды мы лишим их удобного повода для вторжения в Забайкалье.

– Раз такое дело, будем думать о переправе, – согласился Метелица, – только надо перед этим еще разок съездить на берег Онона, выбрать место поспособнее.

– Тогда давайте немедленно отправимся. Только учтите, что переправляться нужно поздно вечером или даже ночью. Вы должны появиться на той стороне и обрушиться на белогвардейцев, как снег на голову.

Метелица рассмеялся:

– Мы еще и о дневной переправе не договорились, а ты уже новое требование предъявляешь. В темноте совсем трудно будет…

Онон стремительно катил сверкающую на солнце желтоватую воду. Много бурных водоворотов выделялось на его поверхности. Вода там пенилась и бешено крутила. Пока командиры искали место с более спокойным течением, на правом берегу появилась разведка аргунцев. Привязав к седлам снятую с себя одежду и оружие, разведчики стали переправляться обратно. Лазо видел, как смело и уверенно действовали они. Сведя коней на поводу в воду, они вцепились им в гривы и поплыли. Кони все время всхрапывали и старались повернуть вниз по течению, но люди не давали сделать им этого и быстро плыли наискось. Снесло их далеко, но минут через пятнадцать все они благополучно выбрались на берег.

Расспросив разведчиков, Лазо узнал, что большая кавалерийская часть противника стоит в одном из казачьих поселков верст на шесть выше по течению. Напротив же дацана находится только сторожевая застава численностью в двадцать – тридцать человек.

– Ну что же, товарищ Метелица, – сказал тогда Лазо. – Обстановка для переправы самая подходящая. Давайте готовьтесь. С вами остается Василий Андреевич, а я должен спешить в Оловянную. Там мы будем форсировать реку в два часа ночи. К этому времени я надеюсь услыхать в тылу у семеновцев хорошую перепалку. Она будет сигналом для нашей атаки.

– Все сделаем, товарищ Лазо, – заверил его Метелица, а Богомяков добавил:

– Можете на аргунцев положиться. Не подведем.

Вернувшись в Оловянную, Лазо вызвал к себе Бородавкина. Тот доложил, что у него все подготовлено для броска через Онон. Матросы запаслись веревками и крючьями, чтобы перебраться по взорванным фермам на уцелевшую часть моста, а сейчас тренируются на развалинах железнодорожного депо.

– Сколько у вас ручных пулеметов? – спросил Лазо.

– Двенадцать штук.

– Пулеметчики должны перебраться за реку одними из первых. От них будет зависеть успех всей этой рискованной операции. Либо мы закрепимся там, либо нас сбросят в воду. Раз установлено, что против нас стоят офицерские роты, значит, бой будет трудным.

Чтобы отвлечь внимание противника от моста, Лазо приказал черемховскому и канскому отрядам, стоявшим выше по течению, начать демонстративную переправу на своем участке. Скоро там завязалась ожесточенная орудийная и пулеметная стрельба.

Стояла темная облачная ночь. Несмолкаемо шумел Онон, перекатывая черную воду через взорванные, наполовину затонувшие фермы. Ровно в час ночи к мосту подошел отборный отряд матросов. Дожидавшийся их Лазо спросил у Бородавкина, все ли в порядке, и, получив утвердительный ответ, тихо сказал:

– Пора начинать.

Четыре коренастых мускулистых матроса, сняв сапоги и бушлаты, с кинжалами в зубах осторожно спустились в воду и пропали в густой темноте. Они должны были, не поднимая шума, заколоть семеновских часовых на той стороне. Выждав десять минут, следом за ними повел пулеметчиков Бородавкин. Лазо крепко пожал ему руку, шепотом сказал:

– Держитесь во что бы то ни стало.

Прошло еще десять томительных минут. Все было по-прежнему тихо. Мокрые с головы до пят разведчики, одолев все препятствия, как кошки, без малейшего шума подобрались к семеновским часовым и расправились с ними. Затем они помогли перебраться на уцелевшую половину моста пулеметчикам. Достигнув берега, пулеметчики быстро залегли, приготовились к стрельбе.

Один из разведчиков несколько раз дернул протянутую через реку веревку, извещая Лазо, что все в порядке. И тогда Лазо лично повел через фермы остальных матросов, ежеминутно рискуя свалиться в черную, гневно клокочущую воду. Когда добрались до средины реки, пробиравшийся следом за ним матрос поскользнулся, ударился головой о какую-то железную балку и, не охнув, не вскрикнув, пошел на дно.

В три часа, когда на правом берегу уже накопилось человек полтораста матросов, семеновцы наконец почуяли неладное и открыли бешеную стрельбу по мосту. Лазо пустил тогда в небо одну за другой две красные ракеты, и тотчас же красногвардейские батареи ударили по высотам, занятым семеновцами. Матросы поднялись как один человек и с криками «ура» кинулись к черневшим впереди окопам предмостного укрепления, ворвались в них, прокладывая себе дорогу гранатами и штыками.

А в четыре часа на юго-востоке, в тылу противника, началась беспорядочная стрельба. Это подавали весть о себе аргунцы. Семеновцы дрогнули и начали отступать.