Рано утром Герасим Косых погнал на ключ лошадей. Поселок еще не проснулся. В широкой, чисто выметенной улице было пусто. Лошадиные копыта звучно рубили крепко схваченную ночным морозцем дорогу, ломали в лужах розовый от зари ледок. Из Киршихинского сивера доносилось исступленное токование тетеревов.

Над головой ключа стояла покосившаяся часовня с обитым жестью осьмиконечным крестом на круглой замшелой крыше.

Зачерпывая ведра, Герасим увидел на черной и скользкой стене часовни приклеенную хлебным мякишем бумажку величиной с тетрадочную обложку. Расплескивая воду, поставил он ведро на каменную приступку и принялся по складам разбирать на бумажке печатные косые буквы. До конца он не дочитал. Ему сделалось страшно, как конокраду, которого вот-вот поймают на ворованной лошади. Он испуганно огляделся по сторонам и с облегчением вытер выступивший на лбу пот. Никто его не видел. Долго не думая, сорвал Герасим бумажку и сунул за пазуху. Лошади еще не напились, но он щелкнул бичом и торопливо погнал их домой.

В сенях на деревянной с резными спинками кровати спал Тимофей, разметав по цветастой наволочке черный чуб. Над кроватью, под самой крышей, висели на перекладинах прошлогодние веники, источая запах сухой листвы, у изголовья стояли винтовка и шашка. Едва Герасим притронулся к одеялу, как Тимофей проснулся, сел и принялся протирать кулаком глаза.

– Гляди, какие штуковины везде налеплены. – Герасим протянул ему бумажку. Меняясь в лице, пробежал ее Тимофей глазами и спросил, чувствуя, что пересохло в горле:

– Везде, говоришь?

– Чуть не на каждом заплоте. В обратный путь я это только разглядел.

– Срывал бы их к черту.

– А ну их! – отстранился от него Герасим. – Еще подумают, что я налепил. Подальше от них, подальше…

Тимофей кое-как оделся и выбежал на улицу, на бегу застегивая воротник гимнастерки. На перекрестке, у одного из заплотов, густо сгрудились казаки. Выше всех на целую голову стоял в толпе в лихо сбитой на самый затылок папахе Платон Волокитин. Он зычным голосом читал семеновское воззвание, водя по нему пальцем. Тимофей тихонько подошел и остановился у Платона за спиной. Многие из казаков сразу же подались прочь от заплота. Епифан Козулин, желая предупредить Платона, украдкой от Тимофея толкнул его в бок, но Платон продолжал читать. Дочитав до конца, он весело сказал:

– Ну, казаки, дождались мы праздника. Теперь краснопузым крышка…

– Разве? – ошеломил Платона Тимофей.

Платон повернулся и сразу стал ниже ростом. Но, видя сочувствие поредевшей толпы, ободрился и с явной издевкой не сказал, а пропел:

– Вот почитай, почитай… Сразу поверишь.

– Таких бумажек я бы и тебе не советовал читать. – Тимофей быстро подошел к заплоту, сорвал воззвание и стал его рвать.

Платон, скаля зубы, попросил:

– Не рви, лучше дай на раскурку.

Тимофей рассердился, голос его зазвенел от напряжения:

– Может, сам налепил, а теперь на раскурку просишь. Ловкач…

– Что ты, что ты, Тимоха! – не на шутку перепугался Платон. – Да я позже всех сюда пришел. Народ подтвердить может. Не греши, паря, не взводи на меня поклеп. Ведь тут дело не шуточное.

– Если знаешь, что не шуточное, так нечего было горло драть. Вся улица тебя слышала.

– Да я по дурности это, Тимоха, ей-богу, по дурности.

– Раз по дурности, так не торчи тут. Уходи давай!..

Платон, продолжая оправдываться, повернулся и без оглядки пошел в свою ограду. Следом за ним, хитренько посмеиваясь про себя, стали расходиться и остальные. Старик Лоскутов, проходя мимо Тимофея, спросил:

– Командуешь? Только недолго, однако, вам командовать.

– Это еще посмотрим! – зло прокричал ему Тимофей и побежал в Курлыченскую улицу к своему товарищу Симону Колесникову.

Немного погодя за ворота своей ограды вышел Елисей Каргин. Притворно зевая и потягиваясь, он окинул зорким взглядом оживленную улицу и уселся на лавочке у заплота… Чувствовалось, что сидит он здесь не зря. Так это и понял Симон Колесников, когда скакал мимо него посмотреть, не осталось ли еще где на заплотах семеновских воззваний. У Симона мгновенно созрела твердая уверенность, что Каргин причастен к этому делу. «Вишь, расселся, гад! Посмеивается, поди, над нами», – решил он и проехал, не здороваясь. А Каргин сидел и торжествовал. Пряча в усах довольную усмешку, думал: «Засуетились, голубчики, забегали. Только поздно. Казаки видели и читали. Посмотрим, какой теперь разговор в поселке пойдет». Скоро к Каргину подошли соседи. Поздоровались, присели рядом. Каргин пожевал кончик уса, не торопясь спросил Прокопа Носкова, бывшего надзирателя, что за гвалт в поселке. Прокоп страшно удивился, что Каргин ничего не знает. Он довольно оскалился и поспешил рассказать:

– Воззвание, паря, кто-то везде понаклеил. Атаман Семенов зовет большевиков бить. Ловки бумажки настрочены, точка в точку бьют. – Прокоп перешел на шепот: – Я одну успел припрятать. Хочешь, покажу? Только не на улице. Пойдем ко мне в избу.

Каргину оставалось только с готовностью согласиться, что он и сделал.

В избе у Прокопа сошлось человек пятнадцать казаков. Были тут Платон, Епифан, Архип Кустов, старик Лоскутов с сыном и другие. Позже появился Никифор Чепалов. Каргин перемигнулся с ним и, почесывая у себя за ухом, начал читать воззвание. Потом, желая прощупать настроение собравшихся, спросил:

– Как, казаки, думаете?

Первым отозвался Прокоп:

– Известно как. Шашку в руки, да на коня и пойдем помогать атаману.

Каргин хотел было похвалить Прокопа. Но решил, что лучше промолчать. Он промычал себе под нос что-то неопределенное и снова уткнулся в воззвание. Это не понравилось Архипу Кустову, который после убийства брата Иннокентия рвал и метал. Он напустился на Каргина:

– Ты чего мычишь, как бык! Ты пограмотней нас, потолковей. Чем мыкать, лучше давай говори, что делать теперь. Тут все свои, бояться нечего… Не пора ли, я думаю, приняться за низовскую сволочь да обезоружить ее…

– Попробуй, обезоружь. Живо будешь там, где Иннокентий, – отозвался из-под порога Епифан.

Каргин насупился, поглядел исподлобья на Архипа и сказал:

– Ничему ты, Архип, не научился. Все такой же горлан. Не подумаешь, а орешь… Да разве время сейчас подыматься? Семенов еще неизвестно когда будет, далеко он. Вот когда поближе подойдет, тогда можно и нам заварить кашу. Поднимемся в ночь, да и ударим по Нерчинскому Заводу, выведем всех комиссаров под корень. А в нашей станице сотни четыре наверняка поднять можно. – Он подался вперед всем своим крепким телом и энергично махнул кулаком: – Только надо это сделать в самый раз. Навалиться и задавить!

– А со своими что делать будем? – спросил Платон Каргина, но ответил ему Архип:

– Не пожалеем, скрутим и их. Раз отказались от казачьего роду-племени – всех изведем.

– Экий ты, Архип, горячка, – поморщился Каргин, словно раскусил гнилой орех. – Всех изводить не за что… кое-кого плетями уму-разуму поучим, и хватит с них. На веревочку вздергивать будем только самых вредных, вроде Ганьки Мурзина.

– А Лукашку, а Тимошку Косых? – не унимался Архип.

Но тут вмешался молчавший до этого времени старик Лоскутов:

– Да подождите вы неубитого орла теребить. Вы послушайте, что я вам скажу. – Он хитро прищурился, топорща свою козлиную бородку. – Елисей вот говорит, что Семенов за горами. А он не за горами, а под носом. – Здесь Лоскутов снова сделал паузу, а потом торопливо выпалил: – В Михайловском семеновцев уже видели…

Все удивленно повернулись к нему. До поселка Михайловского было всего тридцать пять верст. Каргин не вытерпел, перебил Лоскутова:

– Да не может быть! Когда это было?

– Как раз на Пасху. Проехало их через Михайловское человек пятнадцать. Ребята, говорят, все на подбор, взглянуть и то любо. Добрая половина из них офицеры. Самых отчаянных, надо быть, вперед-то послал Семенов. А знаете, кто у них за командира? Войскового старшину Беломестных помните, что у нас с кадровцами стоял? Он самый главный у них. На Нерчинский Завод они ехали.

– Да откуда ты все это узнал?

– Сват у меня с Михайловского гостил. Они как раз у него чай пить останавливались. Ночью дело было. Напились чаю, поблагодарили и потихоньку дальше поехали. А Беломестных свату сказал на прощание, чтобы ждали их скоро.

– Зачем же это их черти несут? – спросил, разводя недоуменно руками, Платон. – Ведь их как миленьких в Заводе скрутить могут. А ежели там не скрутят, то на обратном пути всех перестреляют.

Каргин, заметно повеселевший от этой новости, хлопнул Платона по плечу:

– Не бойся, не перестреляют. Беломестных – человек не промах. Он все ходы и выходы в Заводе знает. А назад он другой дорогой поедет. Переберется на китайскую сторону, а там его не достанут. Так что уйти ему от комиссаров ничего не стоит.

Платон снова спросил:

– Не он ли, холера, у нас воззвания расклеил? Не ночевал он у вас, Никифор? – огорошил он сидевшего под порогом Никифора, заставив его густо покраснеть. Это не ускользнуло от Платона, он рассмеялся и продолжал:

– Давай сознавайся, нечего крутиться. По лицу вижу, что был он у вас.

– Да никого у нас не было! Чего ты ко мне привязался? – закипятился Никифор.

– Заливай, заливай… А глядишь, ты ему и расклеивать помогал.

– Брось ты, Платон, к человеку вязаться! – напустился на него Каргин. – Раз говорит он тебе, что не был Беломестных, значит, не был. А воззвания мог кто-нибудь и другой налепить. Только ведь он не дурак, руки, ноги небось не оставил.

Пока шли у казаков разговоры, жена Прокопа собрала в горнице на стол. Прокоп, как и полагалось радушному хозяину, не пожелал отпустить собравшихся без угощения. Он пригласил их выпить и закусить и обиделся, когда Никифор Чепалов схватил папаху и торопливо попрощался с ним. «Не хочет с нашим братом водиться. Наверное, думает, что к нему потом в гости набиваться станем», – решил он про Никифора. Но зато он был доволен тем, что Каргин без всяких капризов зашел в горницу и присел к столу. Прокоп поднес ему стакан разведенного спирта, чокнулся с ним, предложил выпить за здоровье атамана Семенова. Каргин охотно согласился и осушил стакан до дна. Потом Прокоп с подносом в одной руке и графином в другой принялся обносить гостей вином, предлагая каждому пить за здоровье атамана. Всю свою жизнь Прокоп жил, подражая другим. «Как люди, так и мы», – было его излюбленной поговоркой. На самом деле его ничуть не интересовало здоровье новоявленного атамана, о существовании которого он и не подозревал до сегодняшнего утра. Но, взбудораженный разговорами соседей, он предлагал им теперь пить за Семенова только затем, чтобы сделать им приятное. Он так часто повторял фамилию Семенова, что Каргин не удержался и попросил его говорить потише. Прокоп смолчал, но затаил на Каргина обиду. «Вот и угоди на такого. Вечно все не по нему, вечно всем указывает», – злобился он. А Каргин тем временем строго приценивался к каждому из присутствующих в горнице, словно видел их всех впервые. Его очень радовало, что подняться с шашкой в руках готовы такие казаки, как Прокоп. Он знал, что Прокоп не трус, он призовой стрелок и лихой рубака. «Если пойдет на восстание Прокоп, пойдут и другие, весь поселок пойдет», – опалила его радостная уверенность. Он подозвал Прокопа, сам взял у него с подноса стакан и сказал:

– За твое здоровье, Прокоп Филиппович, – и снова выпил до дна, чем растрогал Прокопа и заставил его забыть обиду.

От Прокопа Каргин пригласил гостей к себе, и гульба пошла на славу. Все новые и новые казаки присоединялись к гулеванам.

Поздно ночью, когда возвращались с гулянки, Каргин чуть заплетающимся языком посоветовал Платону изо всех сил распалять Федота и натравливать его на фронтовиков. Этим он надеялся привлечь Федота в нужный момент на свою сторону.