Утром, чуть свет, заметались по поселку конные десятники, сзывая мунгаловцев на сход.

Когда Тимофей Косых и встреченный им по дороге Роман подошли к сборной избе, там уже глухо волновалась большая толпа. У многих были с собой шашки и берданы. Тимофея и других фронтовиков встречали откровенно неприязненные, настороженные глаза. Вновь пришедшие поздоровались, но мало кто ответил на их приветствие. Только сидевший в сторонке на завалинке Семен Забережный радушно поздоровался с Тимофеем. Пожимая ему руку, он покосился на шумевшую больше всех кучку верховских богачей и тихо сказал:

– Наделал Никита шуму. Вы, ребята, того… поберегитесь. Богачи тут шибко народ распалили.

– Ничего, мы не из робкого десятка. Себя в обиду не дадим, – ответил Тимофей, едва приметным движением нащупывая в кармане шинели «смит-вессон».

Роман Улыбин наклонился к нему, шепнул:

– Ты погляди, как за одну ночь посёльщики переменились. Вчера чуть было на руках вас не носили, а нынче рожу на сторону воротят.

– Обойдется, не робей.

Большинство фронтовиков сгрудилось возле Тимофея. Только несколько человек из зажиточных, среди которых выделялся гвардеец Максим Лоскутов, демонстративно держались в стороне.

– Эти уже перекрасились, – кивнул на них головой фронтовик Гавриил Мурзин, поправляя на голове папаху.

Сход открыл брат Иннокентия Кустова, Архип, большеротый, с разлапистой бородой старик. Он поднялся на скрипучее крыльцо, грузно оперся на крашенные охрой перила и, оглядев толпу заплаканными глазами, закричал:

– Так вот, господа старики!..

– Теперь господ нет, теперь товарищи! – перебил его Мурзин.

Архип огрызнулся:

– Серый волк с косогора тебе товарищ.

– Погубили двоих людей, да еще в товарищи лезут.

– Он с тобой курей не воровал, чтобы его товарищем звать.

– Хулиганы…

– Уголовщики…

Сход загудел непримиримо, грозно.

– Говори, Архип!.. Просим.

– Так вот, говорю я, собрались мы тут по случаю кровавого дела. За что, спрашивается, казаков порешили? За что их детей сиротами сделали? – Голос Архипа рвался от волнения, он часто и судорожно глотал ртом воздух.

– Надо было Иннокентию на язык повоздержаннее быть, всякими обидными словечками не кидаться. Никита, он газами немецкими травленный, пулями в семи местах меченный, а Кеха его облаял, по-хамски разговаривал с ним, – снова перебил его Мурзин и, обращаясь ко всем, сказал: – Никиту я не одобряю, старики. Нализался он и наделал беды. Только скажу я тут и старорежимцам, которые сейчас на всех на нас орут: никому мы себя оскорблять не позволим. Давайте разговаривать по-людски.

– Ишь ты, чего захотел! – крикнули из толпы богачей. – Убили человека, да еще хотите, чтобы вас за людей считали, по имени-отчеству величали. Туза бы вам на спину да за решетку!

На крыльцо поднялся запыхавшийся Сергей Чепалов, замахал руками:

– Что же это такое получается? Выходит, нас всех таким манером перебить могут. Кого захотят, того и ухлопают. Разве это порядок? Надо нам об этом, старики, свое слово сказать.

– Верно!..

– Замолчи, толстобрюхий!

– Обезоружить фронтовиков надо! – надсажался криком Сергей Ильич. – Нечего им оружием размахивать.

– А головку ихнюю арестовать, – поддержал его зычным басом Платон.

Возбужденные фронтовики, стоявшие возле Тимофея, разом закричали:

– Руки у вас коротки, чтобы нас арестовать!

– Так-то мы вам и дались!

Тимофей прорвался сквозь толпу к крыльцу, легко поднялся на ступеньки:

– Старики, вы сдурели, что ли? Разве мы посёльщиков убивали? Чего же нас всех в это дело путаете?

– Замри!.. Из одной шайки с Никитой. Видать сокола по полету.

– Замолчите же!.. Дайте слово сказать, – разъярился Тимофей и хлопнул рукавицей о перила.

– Не стукай, не испугаешь!

– Никто вас не пугает. С вами хотят по-человечески говорить, а вы рта не даете разинуть. Ревом делу не поможете. С какой стати вы обвиняете в убийстве всех фронтовиков? Вы хорошо знаете, что казаков убил Никита по пьяной лавочке. С Никиты за это и спрос будет.

– Все вы на одну колодку шиты, все большевики!..

– Да, мы с большевиками. Мы на собственном горбу, – Тимофей постукал себя кулаком по затылку, – убедились, что только большевики стоят за нас, за простой народ. Никита назвал себя большевиком, но у него еще нос не дорос, чтобы так прозываться. Большевики его за убийство судить будут. Они никому не позволят самосуд устраивать, никому не дадут хлеборобов пальцем тронуть.

– Пальцем не тронут, а мордой в яму ткнут, знаем, – не удержался Платон.

– Много ты знаешь. Ты вот, Платон, орешь, а ни одного настоящего большевика в глаза не видал. Поменьше языком мели… Тут кое-кто кричал, что нас обезоружить надо. Мы вам заранее говорим – не обезоружите. Дудки! Не вы нам оружие дали, не вы и возьмете его. Оно нам еще пригодится, им мы будем Советскую власть охранять. И Советская власть никому нас не даст в обиду… Мы, дорогие посёльщики, не меньше вашего жалеем, что пролилась напрасно кровь. Приятного здесь нет. И за убийство не нас винить надо, а водку.

Елисея Картина все время подмывало высказаться. Ему хотелось как можно проще и понятнее растолковать казакам, куда поворачивает жизнь, что будет завтра. Еще не такие беды свалятся на поселок, если будут мунгаловцы жить не душа в душу. Громко, громко нужно было кричать об этом. Он ясно видел, что начался непоправимый казачий раскол. Он долго колебался, переступая с ноги на ногу, играя темляком шашки. Наконец решил, что благоразумнее будет молчать. «Убедить никого не сумею, а врагов себе наживу. Чтобы голова на плечах была цела, нечего ее совать куда попало», – решил он.

Долго еще шумел и волновался сход. Только к полуденному обогреву, наоравшись до хрипоты, постановили мунгаловцы просить станичный совдеп прислать комиссию для расследования убийства. Нарочный в станицу был отправлен прямо со схода.

Комиссия приехала в тот же день. Возглавлял ее сам председатель совдепа казак-фронтовик Кушаверов с черной повязкой на левом изуродованном осколком снаряда глазу. Вечером Кушаверов собрал всех фронтовиков в школе. Распахивая отороченный сизой мерлушкой полушубок, он уселся за парту, прокашлялся и обратился к фронтовикам:

– Давайте выкладывайте, что у вас за происшествие.

Выслушав всех, прощупав настроение каждого, он сокрушенно покачал начинавшей седеть головой:

– Нарубили вы тут дров, черти. И как вы допустили до этого? Раз знали за Клыковым такую неустойку, значит, нужно было смотреть за ним. Он натворил делов, а расхлебывать их должна Советская власть. Ведь такие поступки только отталкивают от нас народ. Плохую услугу вы нам сделали, допустив этакую беду… Никиту, конечно, надо беспощадно судить, да только где его теперь возьмешь? Он скорее всего за границу смотался. – Кушаверов помолчал, побарабанил пальцами о крышку парты. – Вижу я, что и среди вас разлад начался. Но это так и должно быть. Не могут же чувствовать себя при Советской власти именинниками сынки купцов и поселковой верхушки. Скоро они так повернут, что сделаются самыми оголтелыми, самыми злыми врагами нового строя. Вполне возможно, что не сегодня, так завтра попробуют они с оружием в руках убедиться, крепка ли Советская власть. Не так ли, Лоскутов? – внезапно спросил он рослого гвардейца, который службу отбывал в Петрограде, охраняя царские дворцы.

Застигнутый врасплох, гвардеец долго мял в руках папаху, прежде чем ответил. Воровато оглядывая фронтовиков, наконец он собрался с духом и через силу выдавил:

– Этого не может быть. На такую штуковину нас никаким калачом не заманишь. Надоела нам война хуже горькой редьки.

Кушаверов рассмеялся:

– Что же, поживем – увидим… Только пусть зарубят себе на носу, которые на нас за пазухой камень держат, что шутить мы тоже не будем. Раздавим, как тараканов.

– Вы нашим буржуям глотки заткните, чтобы уголовщиками нас не звали, – обратился к нему Мурзин.

– Если надо будет – заткнем, не пожалеем… Теперь насчет оружия. Чтобы отнять его у вас, об этом и речи не может быть. Но это касается не всех. Кое-кого мы, пожалуй, попросим расстаться с винтовками.

Назавтра комиссия допросила Герасима Косых и Канашку Махракова. Никого из зажиточных Кушаверов на допрос не вызывал. Оттого и пополз по поселку злобный шепот:

– Это только видимость, что комиссия. Вот посмотрите, поговорят и уедут. Небось ворон ворону глаз не выклюет. Все будет шито-крыто, недаром только свою шатию допрашивают.

Уезжая, комиссия заявила на сходе:

– Виноват в убийстве Никита Клыков. Когда его поймают, будем судить со всей строгостью революционных законов. Разоружать фронтовиков никто, кроме совдепа, не имеет права. Совдеп же пока не считает это нужным.

– Вот это называется утешили! Двоих порешили – и правое дело!.. – возмущенно горланила за углом многочисленная родня Кустовых и Тонких и люто грозила: – Подождите, сволочи, отольются вам наши слезы!

В день, когда хоронили убитых, кто-то пустил слух, что Никита никуда не убежал, а скрывается в Орловской, у самого Кушаверова.

– Поехать и раскатать весь совдеп по бревнышку за такие шутки, – сказал подвыпивший на поминках Платон. – Садись, казаки, на коней да айда в станицу наводить порядок.

– Не кипятись до поры до времени, – оборвал его Каргин. – Раскатаешь их, как же. Они тебя вперед раскатают. Голыми руками шипишку не сломишь. Наше дело теперь одно – ждать удобного случая.

– Да ведь ждать-то муторно, – не унимался Платон. – Разве ж это жизнь?

В разговор вмешался Архип Кустов:

– Ты думаешь, одному тебе муторно? У многих голова кругом идет… Вон на меня какое горе свалилось. Покойник Иннокентий на десять лет меня моложе, не мне бы его хоронить. Сердце заходится, как подумаешь, что нет его… А только я тебе прямо скажу: не умел себя братец сдерживать…

– Сдерживать, сдерживать!… – передразнил Платон. – Может, так ему на роду написано, Иннокентию-то. Судьба, может, его такая.

Каргин снова напустился на Платона:

– Баба ты, Платон, или казак? Это бабе простительно на судьбу пенять, на Бога надеяться. Если бы я так на японской войне думал, меня бы десять раз убили. А я на Бога надеялся, но и сам не плошал. А береженого и Богу легко беречь… Не судьба это. Такую судьбу, как говоришь ты, по бревнышку раскатать можно, да только срок тому не вышел.

– Не пойму я тебя, Елисей… Распаляешь ты меня, распаляешь, да студеной водой и окатишь, охолонись, мол… Чего же ты хочешь тогда?

– Ты чисто маленький! – удрученно всплеснул руками Каргин. – Ведь об этом тебе сколько раз было говорено: ждать нам теперь надо, ждать. Только ждать не руки в брюки, а исподволь да с умом шашки точить. Ведь у нас земля под ногами полымем занялась, казачеству конец приходит. Вот что понять надо… Мудрено ли свою голову в петлю сунуть, под пулю дураку попасть. Немного на это ума надо. – Каргин бросил на поднос ножик, которым стучал о столешницу, подкрепляя свои слова, встал и засобирался домой. Остывая от возбуждения, он выругал себя за то, что высказался так откровенно. «Сомнительных, положим, здесь никого нет, свои все, надежные», – подумал он, оглядев находившихся в горнице казаков. Дома, на постели, он проворочался с боку на бок чуть не до утра. Жгучие, тревожные мысли лезли в голову. Раздумавшись, понял он, что никогда больше не будет поселок прислушиваться к голосам именитых казаков, не будет слепо шагать за ними. Червоточина завелась. Фронтовики из бедноты никогда не превратятся в тихих и уважительных пареньков, какими они были до службы. Раньше из них веревки можно было вить, а теперь чуть что – согнут тебя в бараний рог. Сейчас еще в поселке сила не на их стороне. Потрясенные убийством, шарахаются от них мунгаловцы. Только надолго ли это? Если большевистская власть не кончится, рано или поздно перетянут они на свою сторону большинство. Хорошо бы их всех сплавить к черту на кулички, где Макар телят не пас… хорошо, если найдется в России умная голова, чтобы порядок навести. А если нет, тогда наше дело – заживо помирай. Он принялся перебирать в памяти всех известных ему генералов. В японскую войну он служил под командой генерала Ренненкампфа. Вспомнил он и его. Вспомнил виселицы, которые видел, возвращаясь с войны, на многих железнодорожных станциях от Харбина до Читы. Это было дело рук Ренненкампфа. Но тут же он припомнил и то, как ловко это генерал погубил в четырнадцатом году два армейских корпуса, цвет русской армии. Пришлось и на него махнуть рукой. Так ни одного порядочного генерала и не нашел.