Масленую в Мунгаловском праздновали весело. Все три дня с утра и до позднего вечера на чисто выметенных улицах неумолкаемо шумел народ. Звонко наигрывали на морозе гармошки, скрипели полозья, далеко разносились смех и говор. Ребятишки в отцовских папахах и башлыках скакали на необъезженных жеребятах, слетались на площади у церкви «улица на улицу» и яростно рубились вместо шашек таловыми прутьями. Старики беззлобно поругивали их, не для острастки, а больше для очистки собственной совести, втайне любовались жестокими их забавами, расхваливая про себя наиболее увертливых и смелых. Разодетые парни катали девок из края в край поселка на тройках с лентами и колокольцами. К полуденному обогреву, когда с дымящихся крыш падала на завалинки первая капель и глуше похрустывал под ногами приталый снег, на тракте за поскотиной устраивались конские бега, на которых отчаянные любители спускали все до нитки.

А на закате третьего дня, называвшегося прощеным, собирались мунгаловцы на обширной луговине, у Драгоценки, посмотреть на лихую осаду снежного городка, где показывали все желающие свою ловкость и удаль. Городок начинали строить задолго до масленой. Строили его добровольцы из ребятишек и парней. Много вечеров проводили они там, возводя их снежных глыб зубчатые стены и башни. Накануне праздника приходили к ним на помощь девки с ведрами на коромыслах. На Драгоценке спешно выдалбливали прорубь. Оглашая прибрежные кусты смехом и бойкой песней, принимались девки носить из проруби воду и поливать городок, чтобы заледенели и сделались неприступными его саженные стены. Перед самым началом осады приезжал к городку поселковый атаман с бородатой, заметно важничавшей свитой, выбиравшейся для этого случая на сходке из наиболее уважаемых стариков. Они привозили с собой трехцветный флаг на гибком и легком бамбуковом древке. Самый старый из свиты, кряхтя, слезал с коня и водружал флаг на маленькой площадке в центре городка.

Этот флаг и старался захватить каждый из участников осады, пробиться к ним к располагавшемуся поодаль на бугре атаману, выслушать стариковские похвалы и получить потом богатый приз – каракулевую папаху с алым верхом и лакированные сапоги, на покупку которых ежегодно устраивалась общественная складчина. Но нелегко было завоевать этот флаг.

В городок попадали через трое узких ворот, где каждого смельчака встречали тучей снежков ребятишки и девки, сбивали с коней пудовыми глыбами казаки, занимавшие ради этого стены вдоль извилистых тесных проходов. Редкому из нападающих удавалось прорваться к флагу, схватить его. Но еще труднее было выбраться с флагом обратно и отбиться от тех, кто дожидался смельчака за воротами, чтобы отнять у него дорогую добычу. Вот почему только немногие решались на это испокон веков заведенное состязание в силе и молодечестве, где все зависело не только от всадника, но и от его коня.

С малых лет любил Роман эту праздничную потеху и за нее одну считал масленую самым веселым праздником. В осаде городка Роман еще не участвовал ни разу, но уже несколько зим был одним из самых неутомимых его строителей и защитников. Как защитник он был на отличном счету. Еще в позапрошлом году ухитрился он сбить с коня метко брошенной глыбой снега неоднократного победителя в состязаниях Платона Волокитина, первого силача в поселке. Долго тогда судили и рядили мунгаловцы. Много раз доводили они Платона до белого каления сожалениями и расспросами, как это опозорил его у всех на виду не равный ему по силе казачина, а безусый молокосос. При каждой встрече выговаривал за это Платон Роману, и хотя в шутку, но обещался отомстить ему при удобном случае.

Знал Роман, что был бы он далеко не последним среди отчаянных всадников, нападавших на городок, но не смел и заикнуться в своей семье, что ему пора попытаться завоевать почетный приз. Он боялся насмешек отца и деда. Но в этом году ему совсем неожиданно помог Герасим Косых. Герасим, проводивший в этом году брата Тимофея на действительную службу, приходил к Улыбину чуть не каждый вечер и просиживал в жарко натопленной кухне до поздней ночи, коротая время в неторопливых обстоятельных разговорах.

В один из таких вечеров Герасим, ездивший днем на базар в Нерчинский Завод, сообщил Андрею Григорьевичу и Северьяну, что своими глазами видел, как покупал Елисей Каргин сапоги и папаху на приз. У Романа при его словах сразу загорелись глаза. От Герасима это не ускользнуло, и он, посмеиваясь, спросил, не думает ли Роман нынче попробовать отвоевать приз.

– А на каком коне пробовать-то? На наших не попробуешь, – угрюмо буркнул он себе под нос.

Северьян терпеть не мог, когда при нем хулили что-либо в его хозяйстве. Он напустился на Романа:

– А чем тебе Гнедой не конь! Ты не смотри, что он тяжел на ногу. Он зато ничего не боится. Его снежками с дороги не своротишь, ежели седок на нем добрый будет… Только вот за тебя я не ручаюсь. Усидишь ли? – подзадорил он Романа.

Задетый за живое, Роман сказал:

– Усижу. Не беспокойся.

– Усидит, – подтвердил Герасим и обратился к Андрею Григорьевичу: – А ты, отец, как думаешь?

Андрей Григорьевич погладил бороду, приосанился:

– Ежели в меня Ромаха, то усидит. Я в свою пору эти призы не раз брал.

– Тогда в чем же дело? Пусть снаряжается, – согласился Северьян.

После этого вечера принялся Роман готовиться к масленой, заботливо выхаживать Гнедого. Каждое утро кормил он его отборным овсом, водил проминать на поскотину. В ясные дни обливал его теплой водой и, накрыв попоной, ставил на выстойку за ветер. И через две недели толстобрюхий, толстоногий Гнедой сделался стройным, подбористым конем, на котором можно было хоть сейчас идти на службу. Андрей Григорьевич помогал Роману советами и частенько поругивал, если он что-нибудь делал не так, как следует. А Северьян тем временем постарался исправить свое форменное седло. Он переменил у седла заднюю подпругу, перевязал стремена, прошил ремешками нагрудник и набил коровьей шерстью седельную подушку. Не поленился он сшить Гнедому из белой сыромятной кожи новую уздечку, украсить ее медными кольцами и бляхами. Хотелось ему, чтобы выглядел под сыном Гнедой, как следует выглядеть доброму казачьему коню.

Однажды, выехав проминать Гнедого, Роман повстречал на дороге возвращавшегося с дровами Семена Забережного.

– Ты, паря, не в службу ли собрался? – спросил его Семен. – С чего это ты коня проминать вздумал?

– Да ведь скоро масленая.

– Вон ты куда метишь? Ну-ну, попробуй, авось и оттяпаешь приз… Дружков-то себе на подмогу много подговорил?

– На какую подмогу?

– Вот тебе раз? Да ты что, вчера родился? Неужели ты думаешь один на осаду ехать?

Роман поспешил сознаться, что так оно и есть.

– Ты думаешь, в прошлом году Петрован Тонких в одиночку работал? Черта с два. Знаю я их, верховских-то. Человек десять, не меньше, помогали Петровану.

– Да ведь это не по правилу.

Тогда Семен сказал Роману, что на правила верховские плюют. Они знают, что в одиночку приза не завоюешь, а поэтому заранее сговариваются действовать сообща. И действуют очень хитро. Только доберется до флага один из их компании, как они стремятся окружить его тесным кольцом. Со стороны глядеть – они флаг у него как будто стараются отнять, а на самом деле заслоняют его от тех, кто не в сговоре с ними. Только таким путем и отвоевывают они приз четвертый год подряд.

Семен посоветовал Роману сколотить крепкую компанию из низовских казаков и действовать всем вместе. Он снял рукавицы и, загибая на левой руке пальцы начал перечислять тех, кого следовало бы привлечь в компанию. Насчитал он четырнадцать человек.

– Вот таким манером ты утрешь верховским нос. А иначе нечего и хлопотать напрасно, – закончил Семен.

Отъехав от него, Роман решил, что раз верховские мошенничают, то не стоит и связываться с ними. Пусть забирают себе и нынешний приз. Но скоро переменил свое решение и сказал, что он не он будет, если не удастся ему нынче перехитрить верховских. Вернувшись домой, Роман отправился к Герасиму, переговорил с ним, а потом пошел по своим дружкам. И в тот же вечер заручился согласием двенадцати человек. Назавтра он снова встретил Семена, и тот похвалил его:

– Молодчина! Теперь другой коленкор выйдет. Давно богачей осадить надо. Не одним им казаковать. Я сам с вами поеду, раз такое дело. Поднесем мы им пилюлю.

Когда наступил долгожданный прощенный день, Роман поднялся с постели задолго до света. Еще не успело выкатиться из-за сопок солнце, а у него уже был давно накормлен и напоен теплой водой конь, приготовлено все необходимое. Он сводил коня на короткую проминку и привязал к столбу на выстойку, а сам, чтобы как-нибудь скоротать медленно тянувшееся время, принялся в радостном возбуждении разметать в ограде перепавший за ночь снежок. Работая, он то и дело поглядывал на ясное, заметно пригревающее солнце и не раз мысленно просил его поторопиться.

С улыбинского крыльца был хорошо виден на приречной луговине снежный город. Политые с вечера водой стены и башни городка сверкали на солнце. Роман часто подымался на крыльцо поглядеть, не собирается ли там народ, не вьется ли уже над зубчатыми стенами трехцветный флаг. Но все еще было рано, и там только появлялись изредка забегавшие туда из улиц собаки.

За долгим и обильным праздничным обедом отец поднес Роману стакан водки и пошутил:

– Ну-ка, брат, хлопни для храбрости. Глядишь, и на коне крепче сидеть будешь.

Роман выпил, и у него приятно зашумело в голове, стало клонить ко сну. Не желая поддаться дремоте, он сразу же вышел на улицу. Взглянул из-под руки на городок, на стоявшее еще высоко солнце и решил пойти к Данилке Мирсанову. Данилку он нашел в огороде. Тот готовился седлать коня.

– Куда собираешься? – спросил он его.

– Надо же хоть раз по улице проехать, на народ посмотреть.

– Тогда подожди меня, поедем вместе.

Роман побежал домой седлать Гнедого.

Немного спустя они ехали с Данилкой по улице к церкви, помахивая нагайками и поглядывая по сторонам. Улица была полна народу. С бугра за церковью катались на больших санях девки. Словно огромный букет желтых, красных и белых цветов сверкали их полушалки, когда они падали с криками и смехом в сани. Под бугром, у ключа, дымилась наледь. Белый пар подымался в ясное небо. На Драгоценке весело синел тальник, и дальние сопки сияли на солнце, как сахарные головы.

Едва Роман очутился на улице, как праздничное настроение захватило его. Захотелось ему скакать на коне в снежную светлую даль, громко и упоенно петь. Он ударил Гнедого нагайкой и понесся в галоп по улице, крикнув Данилке:

– Не отставай!

Проскакав по улице из края в край, они заехали на обратном пути к Семену Забережному. Туда же скоро стали съезжаться и все остальные, кто решил на этот раз бороться с верховскими за приз. Собрались все четырнадцать человек. У Герасима оказалась с собой бутылка водки. Он попросил у Семена стаканчик и стал всех угощать водкой. Едва была опорожнена бутылка, как с улицы донеслись голоса ребятишек:

– Поехали!.. Поехали!..

Все заторопились из избы. Каждый знал, что атаман со свитой наконец отправился к городку. Оживленно переговариваясь, быстро отвязывали коней и вскакивали в седла.

Только выехали из ограды и построились по трое в ряд, как Семен, поднявшись в седле, предложил:

– Споем, что ли? Пусть богачи узнают, что мы не хуже их петь умеем, – и он затянул сильным, немного хриплым голосом:

И все остальные поддержали:

В проулке, ведущем к Драгоценке, встретились с верховскими. Их было человек тридцать. Ехали они двумя группами. Впереди одной был Платон Волокитин в косматой черной папахе. И тем и другим хотелось первыми попасть в проулок. Не желая уступать, и те и другие резанули коней нагайками и понеслись наметом, ломая строй. Первой влетела в проулок группа Платона. Повернувшись в седле, он крикнул низовским:

– Жидки ваши коняги! За нашими им не гоняться.

– Это еще видно будет, – запальчиво ответил ему Семен, сдерживая коня.

В это время хотел проскользнуть в проулок Алешка Чепалов со своими. Но Семен осадил его, рявкнул во все горло:

– Не лезь, вошь, вперед таракана, – и замахнулся нагайкой.

Алешка посторонился.

У городка подъезжавших казаков встречал Каргин, здоровался, приветливо улыбаясь:

– Здорово, орлы!

– Здравия желаем! – охотно отвечали ему.

В воротах городка и на зубчатых стенах уже толпились, запасаясь снежками, ребятишки, парни и даже девки. Роман взглянул туда и невольно вздрогнул. Он увидел там Дашутку. Она стояла на стене с глыбой снега в руках и что-то кричала толпившимся внизу девкам и молодухам; на щеках ее играл яркий горячий румянец. «Везде успеет», – с беспричинным раздражением подумал про нее Роман и в то же время почувствовал, что сегодняшнее состязание приобрело для него особую волнующую остроту. Нужно было постараться не ударить лицом в грязь.

Из поселка торопливо бежали и ехали опоздавшие. Никула Лопатин, яростно настегивая пегую кобыленку, вез в санях кучу подгулявших баб и все время кричал:

– Посторонись, народ! Старух на свалку везу.

А какая-то баба, обняв его за ноги, пела:

Шестью группами выстроились нападающие. От каждой улицы было по группе, а от Царской две. Казаки поглубже нахлобучивали папахи, обматывали лица шарфами, чтобы хоть сколь-нибудь уберечь себя от снежков. Зрители отхлынули назад, раздвинулись вправо и влево. Горяча коня, Каргин выехал вперед, окинул взглядом защитников городка:

– Эй, в городе! Готовы?

– Готовы! – разом отозвались оттуда десятки голосов. Каргин отъехал в сторону, на бугор. Роман видел, как Петрован Тонких подал Каргину дробовик. Каргин трижды махнул им над головой, призывая к вниманию. Роман потуже натянул рукавицы, подобрал поводья. Каргин поднял дробовик кверху. Раскатисто бухнул выстрел.

Свистя и гикая, казаки поскакали к городку. Из-под конских копыт полетели комья снега, глухо загудела мерзлая земля. Рядом с Романом очутился Семен Забережный. Он крикнул Роману:

– Платона берегись! – И обогнал его, жестоко настегивая коня.

Первым у ворот городка очутился брат Елисея Каргина Митька, и его же первого вышибли из седла сброшенной со стены глыбой. Потеряв всадника, конь его, лягаясь задними ногами, умчался в поселок. Следом за Митькой к городку подлетел низко пригнувшийся к луке седла Платон. Его осыпали тучей снежков. В одно мгновение стал он белым с головы до пяток, но по-прежнему настойчиво пробивался вперед. «Прорвется, однако, черт», с завистью подумал про него Роман и тут же невольно рассмеялся. Кто-то так ловко смазал Платонова коня глыбой в морду, что конь встал на дыбы и круто повернул назад, не слушая поводьев. Также тщетны были попытки и других оказавшихся впереди Романа казаков. Они отскочили назад, грозя кулаками весело хохотавшим защитникам. Громче всех смеялась Дашутка.

– Держись! – крикнул тогда не помня себя Роман и пустил Гнедого прямо в проход, где стояла на стене Дашутка в полушалке, осыпанном алмазной снежной пылью. Навстречу ему полетели тяжелые заледеневшие снежки, нанося чувствительные удары сквозь папаху и полушубок. Но он не обращал на них внимания и старался, низко пригнувшись, укрыть только лицо. Гнедой вел пока себя на славу. Он послушно несся вперед, сердито всхрапывая от каждого попавшего в него снежка. Стоявшие в проходе парни, запустив в Романа комья снега, поспешили посторониться, боясь попасть под копыта Гнедого.

– Ага, струсили! – злорадно вскричал Роман, и в то же мгновение ему показалось, что на него свалилась целая гора. Это скатила на него большую глыбу какая-то расторопная молодуха. Глухо крякнув от боли, он все же воскликнул:

– Врешь, не сшибешь!

Но новая глыба, угодившая ему прямо в спину, заставила его замолчать. Он пошатнулся в седле. В ушах зазвучал долгий, тягучий звон, глаза застлало розовым дымом. Но, через силу тряхнув головой, он выпрямился, гикнул на Гнедого и полетел по проходу, крутя над головой нагайкой.

– Прорвался!.. Прорвался!.: – донеслись до него как из-под земли голоса, и они заставили его забыть про боль и звон в ушах. По-прежнему садко били его со всех сторон снежки, но он понял, что теперь доберется до флага.

Внутрь городка прорвался не один Роман. По другому проходу летели к флагу Платон и Алешка. Но Роман оказался у флага первым. Отбиваясь нагайкой от парней, хотевших сорвать его с коня, он левой рукой схватил древко флага и повернул назад. Платон кинулся ему наперерез, заставив защитников разбежаться по сторонам, но конь под ним споткнулся. И это спасло Романа. Налетевшего на него Алешку он так толкнул в грудь, что тот чуть было не вылетел из седла, а сам поскакал по проходу назад, торжествуя победу. Но Алешка не хотел дешево отдать ему флаг. Пользуясь тем, что его конь был более подвижен, он догнал Романа, и они поскакали рядом, один нападая, другой отбиваясь. Оба они молчали и только злобно сверлили друг друга глазами да тяжело и прерывисто дышали. А следом за ними, крича во все горло, скакал Платон. Со стен на них летели глыбы, но они, не замечая их, продолжали бороться.

Увидев Алешку и Романа, несущихся назад, Дашутка опешила. Они должны были проскакать мимо нее. В руках она держала поданную ей Агапкой глыбу. Нужно было кинуть эту глыбу в того или иного. Но в кого – вот о чем соображала она в те короткие мгновения. Один был ее мужем, а другой…

Вдруг Роман почувствовал, что Алешка отстал. Едва Роман вылетел из городка, как его успели окружить Герасим, Семен и еще несколько человек своих. Подымая коней на дыбы, свистя и гикая, защищали они Романа от наседавших со всех сторон верховских. Завязалась отчаянная потасовка. Люди хватали друг друга за тужурки и полушубки, стаскивали с седел, а кое-где уже награждали своих супротивников ядреными тумаками. Семен Забережный, ухитрившийся ловким рывком сбросить с седла в снег Никифора Чепалова, громко ободрял своих:

– Держись, низ! Смелее…

Но верховских было больше. Скоро они прорвали окружение и добрались до Романа. Сразу с двух сторон напали на него Назарка Размахнин и чепаловский работник Юда Дюков. Роман отчаянно отбивался от них, но вырваться не мог. Назарка уже схватился за древко и рвал флаг к себе. И вырвал бы, если бы не подоспел на помощь Роману Герасим. Верткий и жилистый, бешено крутясь в седле, добрался он до Назарки, схватил его за руки и оторвал от Романа. Роман воспользовался этим и рванулся вперед. Уже недалеко было до атамана, когда он почувствовал, как крепко схватили его сзади за воротник и сразу подняли над седлом. Не оглядываясь, он понял, что это настиг его Платон Волокитин. «Пропало, все пропало», – подумал он с горечью и ожесточением. Но тут же увидел, что к ним приближается Семен Забережный. И тогда Роман, как ни жалко было ему расставаться с флагом, взял и кинул его, как пику, навстречу Семену. Семен в одно мгновение подхватил флаг на лету и помчался на бугор, к атаману. Одураченный Платон выругался, наградил Романа таким тумаком, что у него искры из глаз посыпались, и пустился догонять Семена.

Но было уже поздно. Легко отбившись от Алешки Чепалова, догнавшего было его, Семен подскакал к Каргину и передал ему в руки флаг.

Толпа приветствовала победителя буйными возгласами «ура» и долго кидала над головами шапки и рукавицы.

Роман, вытирая выступивший на лице пот, люто досадовал, что вынудил его Платон попуститься флагом. Как ни приятна была ему победа низовских, но все-таки Роман жалел, что не он, а Семен добрался с флагом до Каргина. Он слез с коня и стал водить его по луговине, не глядя на народ.

В это время к нему подъехал Данилка, спросил:

– Ты видел?

– Кого?

– Дашутку.

– Видел. А какое мне дело до нее?

– Тебе-то, может, и нет, да у нее зато есть. Ты знаешь, почему Алешка от тебя отстал?

– Нет, – буркнул сердито Роман.

– То-то и оно, что нет… А ведь его Дашутка так смазала, когда вы мимо нее скакали, что у него папаха с головы слетела. Из-за этого он и отстал от тебя.

– Ты наговоришь, тебя только слушай.

– Да ей-богу же не вру, а правду говорю.

– Ну и ладно, отвяжись с этой Дашуткой от меня, – сказал Роман и стал садиться на коня.

А когда уселся, невольно стал искать глазами Дашутку. Но ее в толпе уже не было. Тогда он подумал про нее с теплотой и жалостью: «Достанется ей от Алешки, если заметил, какую штуку она ему подстроила».

С того дня и начали снова двоиться мысли Романа. Влекло его то к Ленке, то к Дашутке. Но если о Ленке думать было приятно и радостно, то воспоминания о Дашутке были напитаны горечью и болью. И, не зная, зачем это делает, стал искать он встречи с Дашуткой.

Так и дожил до новой весны.