XXX
Утром Журавлев позвал к себе Романа и Лукашку Ивачева. Усадив их рядом на диван, прошелся по горнице от стола к порогу и спросил, умеют ли они носить офицерские погоны.
– Можно попробовать, – ответили они и понимающе переглянулись.
– Тогда, значит, произвожу вас в сотники. Поручается вам опасное и ответственное задание. Василий Андреевич едет на тайные переговоры в Нерчинский Завод, битком набитый японцами и семеновцами. Будете сопровождать его. Отберите по своему усмотрению человек тридцать что ни на есть ухорезов и отрепетируйте все так, чтобы комар носу не подточил. За сохранность Василия Андреевича отвечаете собственными головами. Понятно?
– Понятно, – ответили они.
– Тогда начинайте действовать. Для подготовки даю вам ровно сутки.
Когда они вышли из штаба на залитую солнцем снежную улицу, Лукашка с восхищением сказал:
– Ну и дядька, паря, у тебя! Вон на какую штуковину решился. Как подумаю – мороз прошибает. Держись давай теперь!
Назавтра во второй половине дня с Урова по дороге на Нерчинский Завод ехал немолодой и суровый по виду полковник, сопровождаемый небольшим эскортом. Это был Василий Андреевич, чисто выбритый и даже надушенный. Был одет он в расшитые бисером оленьи унты и в крытый синим сукном полушубок, отороченный сизой мерлушкой. Алый с золотым позументом башлык развевался у него за плечами, медвежья папаха была надвинута на самые брови. В кармане у него лежали документы на имя командира особой кавалерийской бригады полковника Белокопытова, за три дня до того убитого партизанами в ночном бою на Унде. Молодцеватые сотники в ослепительно белых папахах держались на подобающем расстоянии от него и, отчаянно дымя душистыми папиросами, сдержанно переговаривались. Здоровенные и чубатые, как на подбор, казаки на светло-гнедых конях, обвешанные патронташами и гранатами, не жалея глоток, лихо, с присвистом пели:
Взвейтесь, соколы, орлами,
Полно горе горевать,
То ли дело под шатрами
В поле лагерем стоять
Когда проезжали попутные заимки и села, жители разглядывали их и судачили:
– Видно, новая часть какая-то. Вишь ты, как смело едут. Здешних-то партизаны давно отучили с песнями ездить.
Верстах в десяти от Нерчинского Завода по обеим сторонам дороги начались густые, осыпанные инеем кустарники. Дорога, делая крутые зигзаги, пошла в косогор к перевалу, розовому от вечернего солнца. Роман и Лукашка, а за ними и все остальные приумолкли, внутренне подобрались. Один Василий Андреевич невозмутимо посасывал трубку, изредка поворачивал голову и оглядывал их насмешливо прищуренными глазами.
– Неужели у него кошки на сердце не скребут? – спросил Лукашка Романа. – Ведь это прямо жуть, на что он решился. Зря все это, однако, затеялось.
– А вот в Заводе узнаем – зря или не зря, и ты пока за упокой не служи.
Начинало смеркаться, когда на одном из поворотов выехавший вперед Роман столкнулся почти вплотную с идущими навстречу солдатами. Солдат было трое: один безоружный, двое с винтовками. От неожиданности они опешили, а затем метнулись в кустарник, по пояс проваливаясь в глубоком снегу. Роман решил, что с солдатами что-то неладно.
– Куда бежите? Своих не узнали! – довольный неожиданным приключением, закричал он на солдат и пустился их догонять. Лукашка поспешил к нему на помощь. Они догнали солдат и, грозя им наганами, завернули на дорогу.
Подъехал Василий Андреевич и строго осведомился, в чем дело.
– Какие-то неизвестные солдатики, господин полковник. Почему-то вздумали убегать от нас, – вскинув руку к папахе, лихим тенорком доложил Роман.
– Какой части? – спросил полковник холодеющих от страха солдат.
– Двадцать второго стрелкового, – заикаясь, дрожащим голосом ответил тот из них, который был без винтовки.
– Почему убегать вздумали?
– Врасплох-то за красных вас приняли, господин полковник.
– А куда и зачем идете?
– На Ошурковскую заимку, там наша полурота овес молотит, – отвечал уже без запинки солдат.
Василий Андреевич совсем было поверил ему и хотел уже распорядиться, чтобы солдат отпустили, но в это время Роман свирепо рявкнул на них:
– А где у вас погоны?
Солдаты вздрогнули и сразу стали ниже ростом.
– К партизанам идете, голубчики?
– Никак нет! Как это можно, – отчаявшись, упрямо твердили двое из солдат, не замечая, как сразу оживились и офицеры и казаки.
– А ну-ка, обыщите их, – приказал Василий Андреевич. При обыске у одного из солдат за подкладкой папахи, а у другого за голенищем валенка нашли собственноручно отстуканные Василием Андреевичем на машинке воззвания к белым казакам и солдатам. Василий Андреевич довольно покрутил усы, подмигнул Роману.
Роман, скрывая усмешку, спросил:
– Что прикажете делать с ними?
Василию Андреевичу захотелось открыться солдатам, ставшим вдруг для него родными, и похвалить их. Но ради предосторожности он решил не делать этого. И, жалея, что приходится напрасно мучить служивых, отдал команду, которая привела их в ужас:
– Отведите с дороги и ликвидируйте. Только без шума, – и когда солдат повели, шепнул Роману: – Отпустишь их и научишь, как лучше идти.
– Дайте хоть покурить перед смертью, японские холуи, – обратился к Роману солдат, который не сказал до этого ни слова.
– Давай закури, – протянул ему Роман портсигар, наклоняясь с седла. – Только вот умирать ты рано собрался и нас напрасно оскорбляешь. Ты меня с тем полковником не путай. Я и мои казаки давно сочувствуем красным и сами податься к ним мечтаем, да удобного случая еще не было. Берите ваши винтовки и идите своим путем. Только на Ошурковскую заимку не заходите, там казаки стоят.
Ошеломленные солдаты решили, что он смеется над ними, и уходить не торопились.
– Идите, идите спокойно, – сказал Роман и обратился к своим: – Поехали, братцы, а то полковник там ждет не дождется.
Солдаты продолжали стоять на месте. И только когда казаки скрылись за поворотом, один из них протяжно свистнул:
– Вот эт-та сотничек! Дай ему Бог здоровья, – и нагнулся подобрать свою винтовку, к которой до этого боялся прикоснуться.
На заснеженном перевале партизаны были остановлены японской заставой. От гортанного окрика часового Роман невольно вздрогнул. Он подобрал потуже поводья, пригнулся в седле и подумал: «Ну, что-то сейчас будет!»
То же самое переживали и остальные. Но Василий Андреевич спокойно ответил на окрик:
– Свои.
– Все на месте! Один подъезжает ко мне, – крикнул выбежавший на дорогу офицер, отчаянно коверкая русские слова.
Василий Андреевич подъехал к нему. Офицер навел на него электрический фонарик и, увидев золото погон, почтительно попросил предъявить документы. Подавая документы, Василий Андреевич, занимавшийся на каторге и в ссылке английским языком, осведомился – не говорит ли господин офицер по-английски. Получив утвердительный ответ, закатил он пораженному офицеру несколько сносных английских фраз насчет ужасной сибирской стужи, выразил сожаление, что доблестные воины Страны восходящего солнца вынуждены от нее страдать.
Английский язык лучше всяких документов убедил офицера, что перед ним настоящий полковник. Он любезно оскалился и разрешил ему и его эскорту следовать дальше.
Проезжая мимо высыпавших на дорогу солдат в волчьих шапках и с рукавицами на веревочках, партизаны разглядывали их и напряженно посмеивались.
Через двадцать минут увидели они хмурый притихший город. Благополучно миновав заставу на въезде в Большую улицу, Василий Андреевич вздохнул с облегчением. Половина дела была сделана.
Напротив городского собора какие-то гулящие казачьи офицеры спросили у ехавших за Василием Андреевичем Романа и Лукашки:
– Какая часть, господа офицеры?
– Особая кавалерийская, – козырнул им Роман.
– Есаула Савватеева там знаете?
– Знаю. Он теперь уже не есаул. В войсковых старшинах ходит, – ответил Роман и поспешил проехать.
– Хор-рошо подзалил! – выразил ему свое одобрение Лукашка.
В глухом больничном переулке дежурили дожидавшиеся партизанских представителей дружинники Каргина. Это были писарь Егор Большак и Михей Воросов.
– Где здесь можно обосноваться на постой? – спросил их условленной фразой Василий Андреевич.
Егор Большак приблизился к нему и негромко спросил:
– Разрешите спросить вас, ваше благородие…
– Спрашивай, спрашивай, – назвав Большака по имени и отчеству, ответил Василий Андреевич и протянул ему руку.
– Василий Андреевич! – ахнул Большак. – Ну и ну, брат ты мой… А ведь мы думали… Видок у тебя, дай Бог каждому – полковник и полковник.
Василий Андреевич мягко, но решительно оборвал его и спросил, куда нужно ехать. Большак еще раз с сомнением взглянул на Василия Андреевича, ухмыльнулся в усы и вдруг, браво откозыряв «полковнику», направился, как было условлено, на Новую улицу, в дом, где квартировал Каргин.
Свернув направо, Большак остановился у ворот третьего дома от переулка. Войдя через калитку во двор, он раскрыл двустворчатые ворота, и партизаны въехали в них. Ворота тотчас же закрыли, и у них встали партизанские часовые с американскими ручными пулеметами. Большак повел Василия Андреевича, сопровождаемого Романом и Лукашкой, в дом. Они поднялись на высокое крыльцо, затем вошли в большие холодные сени, где тускло горел фонарь и лежали какие-то мешки и седла. В сенях было две двери – направо и налево.
– Проходите сюда, – показал Большак налево. Василий Андреевич прокашлялся, подбадривая себя, и решительно открыл обитую кошмой и клеенкой дверь.
В ярко освещенной прихожей стояли Каргин и Андрон Ладушкин, оба прямые и важные, со всеми регалиями на черных рубахах. Узнав Василия Андреевича и его спутников, Каргин вспыхнул и пошатнулся, как от удара. Было ясно, что он не ожидал этой встречи.
– Ну, здравствуйте, станичники, – сухо и коротко поклонился Василий Андреевич. – Я уполномочен партизанским командованием для переговоров с вами. Извините за маскарад, но иначе я к вам пробраться не мог.
– Милости просим, – поборов замешательство, поклонился ему в свою очередь Каргин.
– Куда прикажете пройти?
– Пожалуйте сюда, – распахнул Каргин дверь, ведущую в просторный, с завешенными наглухо окнами зал, и посторонился, пропуская Василия Андреевича и его спутников. В зале чинно сидели дожидавшиеся их знакомые и незнакомые дружинники и три офицера. При их появлении все они вскочили на ноги и замерли навытяжку.
– Здрасте! – каждый по-своему, но все вдруг ответили они на приветствие Василия Андреевича. Он отрекомендовал себя, а затем обошел всех с официальным рукопожатием. Преисполненные важности Роман и Лукашка последовали его примеру.
Когда все шумно расселись по местам, изучающе разглядывая друг друга, красивый, с густой шевелюрой и пушистыми усами офицер, сидевший за круглым столом, приподнялся и обратился к Василию Андреевичу:
– Разрешите начинать, гражданин уполномоченный?
– Пожалуйста, пожалуйста, – ответил тот и сразу подобрался, посуровел.
Сидевший рядом с Капитонычем Роман спросил у него фамилию офицера.
– Кибирев, – шепнул Капитоныч и отвернулся.
– Собравшиеся здесь, гражданин уполномоченный, – начал Кибирев, – твердо решили покончить с семеновским и японским произволом в Забайкалье. Мы располагаем достаточными силами для того, чтобы взять власть в свои руки на территории четвертого отдела. Мы не сомневаемся также в том, что нас одобрят и присоединятся к нам остальные отделы нашего войска и подавляющее большинство семеновской армии. Мы хотим прекращения братоубийственной войны, мы не хотим видеть свое Забайкалье японской вотчиной. Но вместе с тем, – Кибирев помедлил и, словно подбадривая себя, мотнул головой, – мы не хотим видеть в Забайкалье и коммунистических порядков. Мы считаем, что не хотят видеть этих порядков у себя и многие из партизан, которые являются такими же казаками и крестьянами, как и мы. Только семеновский террор и японская интервенция заставили этих людей шатнуться в сторону большевиков. Мы можем и должны с вами сговориться, чтобы установить здесь такую власть, которая была бы в одинаковой степени приемлема для нас и для вас. Именно затем мы и решили встретиться с вами, чтобы выяснить вашу точку зрения на этот счет.
– Ну что же, высказались вы, господин Кибирев, вполне откровенно, откровенней некуда, – поднялся со стула и заговорил Василий Андреевич. – Разрешите и мне быть откровенным и прямо сказать, что с вашим предложением вы обратились не по тому адресу. В отношении партизан, которых я представляю здесь, вы глубоко заблуждаетесь. Вы боитесь Советской власти, а партизанам только эта власть и нужна.
– Советскую-то власть и мы не хаем, – перебил какой-то усатый дружинник с широко расставленными глазами и почти квадратным лицом, – если бы эта власть да без коммунистов, так мы бы горой за нее стояли.
От этой реплики Кибирев недовольно поморщился, а один из офицеров прямо схватился за волосы. Василий Андреевич с усмешкой бросил усатому:
– Советская власть без коммунистов – это патрон без пороха, мякина вместо хлеба, если угодно.
– А почему вы, гражданин уполномоченный, предъявляете на Советскую власть исключительные права? Насколько мне известно, за нее боролись и другие революционные партии России, – мрачно проговорил молчавший до этого офицер-артиллерист.
– Никогда они за нее не боролись. В тысяча девятьсот семнадцатом году они посылали своих представителей в Советы только затем, чтобы взять их в свои руки и выставить из них большевиков. А когда им это не удалось, они круто повернули вправо и после Октябрьской революции начали открытую беспощадную борьбу с Советской властью. Теперь эти партии в одном лагере с Колчаком и Семеновым, которые куплены со всеми потрохами японскими, американскими и прочими империалистами. А этим господам угодно стать хозяевами русского народа и русской земли.
– Все это так, Василий Андреевич, – сказал Каргин, – но ведь вы шибко круто берете. Мы казаки, а вы казачье сословие совсем упразднить хотите, равноправие наводите. От этого нашего равноправия многим волком выть приходится. Мужики теперь спят и видят, чтобы казачьи земли себе забрать. А ведь эти земли наши прадеды своей кровью заслужили.
– Да, казачье сословие мы упраздним. Так же как упразднили все существовавшие в России сословия и сословные привилегии. Но упразднить сословие – это вовсе не значит стереть с лица земли казаков. Они получат права, одинаковые со всеми гражданами России. Мы отменим для них обязательную воинскую повинность, мы примем на счет государства обмундирование и снаряжение призванных на военную службу казаков. Об этом сказал в своем обращении ко всему трудовому казачеству вождь рабочего класса, Председатель Совета Народных Комиссаров Владимир Ильич Ленин. Это настолько важный документ, что я позволю себе зачитать его. – Василий Андреевич достал из своей полевой сумки перепечатанное на машинке обращение, откашлялся и стал читать:
«Властью революционных рабочих и крестьян Совет Народных Комиссаров объявляет всему трудовому казачеству Дона, Кубани, Урала и Сибири, что Рабочее и Крестьянское правительство ставит своей ближайшей задачей разрешение земельного вопроса в казачьих областях в интересах трудового казачества и всех трудящихся на основе советской программы и принимая во внимание все местные и бытовые условия и в согласии с голосом трудового казачества на местах.
В настоящее время Совет Народных Комиссаров постановляет:
1. Отменить обязательную воинскую повинность казаков и заменить постоянную службу краткосрочным обучением при станицах.
2. Принять на счет государства обмундирование и снаряжение казаков, призванных на военную службу.
3. Отменить еженедельные дежурства казаков при станичных правлениях, зимние занятия, смотры и лагери.
4. Установить полную свободу передвижения казаков.
5. Вменить в обязанность соответствующим органам при Народном Комиссаре по военным делам по всем перечисленным пунктам представить подробные законопроекты на утверждение Совета Народных Комиссаров.
Председатель Совета Народных Комиссаров
В. Ульянов(Ленин)».
Рядовые казаки, прослушав обращение, возбужденно заговорили все сразу. Было ясно, что они даже не подозревали о существовании этого важного документа, так близко касающегося любого из них, и теперь каждый по-своему выражал свое одобрение. Офицеры и Каргин растерянно молчали, пораженные тем действием, которое оказали ленинские слова на их подчиненных. Когда шум несколько улегся, Василий Андреевич продолжал:
– Как видите, тем, у кого руки в мозолях, нечего нас бояться. Волком выть от нас будет только тот, кто любит на чужой шее ездить, чужим горбом себе добро наживать. А что касается земельного вопроса, совершенно ясно, что земля должна быть поделена более справедливо. Земли у нас столько, что ее хватит казакам и крестьянам, нужно только хозяйничать на ней не так, как хозяйничали до сих пор.
– Бросьте разводить тут агитацию, гражданин уполномоченный! – крикнул Кибирев. – Вы мягко стелете, да жестко спать.
– Это не агитация, это мой ответ Каргину. Да и что мне агитировать, если сама жизнь за нас агитирует. Ваши шомполы, нагайки, ваши карательные шайки – наши лучшие агитаторы сегодня, – рассмеялся Василий Андреевич.
Озлобленный его смехом, Кибирев вскочил на ноги и заявил, что им больше не о чем говорить с гражданином уполномоченным, и предложил расходиться. Но большинство присутствующих запротестовало против этого. Многим дружинникам слова Василия Андреевича явно пришлись по душе, и они были не прочь потолковать с ним, что называется, начистоту. Видя такое настроение, Кибирев и офицеры решили демонстративно уйти, но дружинники, опасаясь, что они пойдут и выдадут партизанских представителей контрразведке, уйти им не позволили.
– Ну что же, мы остаемся, но умываем руки, – пожал плечами Кибирев, больше всего ненавидевший в эту минуту Василия Андреевича, которому так легко удалось посеять раздор между заговорщиками.
Роман все время, пока эта необыкновенная беседа шла более или менее спокойно, с острым любопытством разглядывал офицеров и дружинников, добрую половину из которых хорошо знал. По выражению лиц старался определить он, кто как настроен. Напротив него сидел все время помалкивавший Андрон Ладушкин, коренастый моложавый урядник, сотня которого поголовно состояла из уровских белковщиков и зверобоев, от которых солоно приходилось партизанам. Было видно, что Андрон тщательно взвешивает каждое слово Василия Андреевича и о чем-то напряженно думает. Рядом с Андроном сидел важный, насупленный Епифан и покусывал кончики своих серебряных усов, глядя в какую-то одну точку на потолке. Изредка он поворачивался к Андрону и что-то говорил ему. За ними виднелась огненно-рыжая голова Егора Большака, который все хватался за воротник своей гимнастерки, словно он душил его. Дальше, у кадки с каким-то вьющимся комнатным растением, нервно поигрывал темляком своей шашки старавшийся держаться в тени Каргин, и всякое резкое слово Василия Андреевича заставляло его тоскливо морщиться.
Когда же Кибирев и офицеры вспылили и с шумом поднялись со своих мест, он тоже вскочил и принялся уговаривать их не уходить, стараясь одновременно утихомирить и тех из дружинников, которые с угрозой наступали на офицеров. «Этот все такой же, все помирить старается», – подумал про него Роман, а про Ладушкина и Большака решил, что те, по-видимому, склонны всерьез договориться с партизанами.
Когда водворился порядок, к Василию Андреевичу обратился Андрон Ладушкин:
– Значит, под корешок нас выводить не собираетесь?
– Нет, Андрон Михайлович, такие люди, как ты, могут не дрожать за свою шкуру. К нам вам путь не заказан.
– Что же, ежели оно все так, как ты толкуешь, то нам и верно нечего друг друга за грудки брать. Давайте вот и помиримся.
– Ты что, Андрон! – обрушился на него Епифан Козулин. – Забыл, видно, как партизаны нашего брата на распыл пускают? У них в трибунале для нас один приговор – голова с плеч.
Взбудораженные его словами, дружинники и офицеры, одни серьезно, другие зло и насмешливо, уставились на Василия Андреевича. «Посмотрим, что ты на это скажешь», – читал на их лицах Роман.
– Да, мы сурово расправляемся, но только с оголтелыми богачами, с казацкой верхушкой.
– Врешь! Разбираться вы не шибко любите, – запальчиво бросил Епифан.
Сидевший с ним рядом Капитоныч обернулся к нему и стал его в чем-то разубеждать.
А Василий Андреевич, обращаясь ко всем, спокойно отвечал на выкрик Епифана:
– Нет, разбирались и разбираемся… Под одну метелку всех не метем. Именно поэтому я и рискнул приехать сюда… Кого мы, например, уничтожили в Мунгаловском? Платона Волокитина и Чепаловых. Что это за люди были – вы сами знаете. Цвет нашего поселка выдали они карателям. Так неужели же мы должны были пощадить их? Таких подлецов мы не щадили и не пощадим. Жестокая необходимость заставляет нас показать в таком случае, что наша рука не дрогнет.
– Вы что же, приехали к нам, чтобы похвастаться, что у вас рука не дрогнет? – не вытерпел и подал свой голос Кибирев.
– Нет, ради этого удовольствия не забрался бы я в ваше логово. Я приехал сказать казакам-середнякам, казакам-труженикам, что их интересы не имеют ничего общего с интересами атамана Семенова. А вам, гражданин Кибирев, я скажу, что ваша программа – это смесь монархизма с эсеровщиной!
– Неверно! – закричал, багровея, Кибирев. – Мы не монархисты и не эсеры.
– Заблуждаетесь, гражданин Кибирев… Под любым пунктом вашей программы с удовольствием подпишется каждый правый эсер.
– Больно скоро вы ярлыки наклеиваете.
– Ярлыков я не наклеиваю. Вы сказали, о чем вы думаете, я сказал, кто ваши единомышленники. Разве вы не говорили, что не хотите видеть в Забайкалье коммунистических порядков?
– Говорил, не отрицаю, – процедил сквозь зубы Кибирев.
– А об этом самом кричат сейчас в истерике все здешние эсеры любых мастей. Вы отличаетесь от этих господ только тем, что сами решили покончить с семеновщиной. Что же касается целей, то они у вас одни и те же. Скажите мне, какую вы хотите установить здесь власть?
– Всеобщую!
– Значит, такую, в которой бы участвовали представители всех сословий здешнего населения?
– Именно.
– Ну, а кто же будет задавать при этой власти тон? Рабочий, простой крестьянин и казак или казацкая верхушка вкупе с фабрикантами, купцами и золотопромышленниками?
– А хотя бы и так! – зло перебил его Кибирев. – Только что же здесь плохого? Сынков и пасынков у нас не будет. По всеобщему выбору поставим мы к власти честных и умных людей, которые бы за Россию радели. А ведь вам на нее наплевать.
– Верю, верю… Только честность и пригодность этих людей определять будут купцы Чепаловы и золотопромышленники Андоверовы. А раз так, то в Орловской по-прежнему будет атаманить Шароглазов. Ну, а повыше его генерал Гладышев сядет. Вот ведь вы к чему стремитесь. Но если это устраивает вас, то никак не устраивает сто пятьдесят миллионов русского народа. Что же касается России, то позволь тебя спросить: кому помогают злейшие ее враги – нам или вам? Так что не тебе упрекать нас в измене родине!
Сраженный Кибирев замолчал и готов был в эту минуту убить Василия Андреевича. Дружинники взволновались, зашумели. То, что они услыхали, было горькой правдой, и это заставило их шевелить мозгами. Каждый из них понял, что Василий Андреевич знает досконально, за что он борется, чего хочет. А они до сих пор слепо шли на поводке у людей, которые если не заблуждались, то обманывали их самым бессовестным образом. И выходило так, что надо было, не откладывая надолго, все взвесить и сделать какой-то бесповоротный и окончательный выбор.
И в эту минуту молчавший все время Каргин с особой отчетливостью понял, что здесь, в этой комнате, рушатся сейчас его последние надежды, что становится он все более и более одиноким в своем желании все оставить в жизни по-старому.
После длинной паузы Ладушкин спросил Василия Андреевича, что же он посоветует в заключение делать заговорщикам.
– Мой совет один: если хотите, чтобы кончилась скорее гражданская война, чтобы ушли от нас несолоно хлебавши все интервенты, – осуществляйте свой заговор и переходите к нам. Если будет угодно, мы пришлем к вам на помощь пять-шесть наших лучших полков. И если вы решитесь на этот шаг и чистосердечно будете служить вместе с нами нашей Советской Родине, мы простим и забудем ваши прежние грехи и заблуждения. Сейчас вам, станичники, еще не поздно искупить свою вину. Это я говорю абсолютно всем присутствующим здесь.
– Ладно, подумаем, – сказал Ладушкин.
Кибирев и офицеры угрюмо молчали. Каргин уткнулся лицом в ладони и, казалось, плакал.
– Подумайте, это никогда не вредно, только думать правильно не значит думать долго, – вставая, проговорил Василий Андреевич. – Уже поздно, и нам пора ехать. Надеюсь, что никакой попытки расправиться с нами или задержать нас вы не сделаете? – Он недвусмысленно посмотрел в сторону Каргина и Кибирева.
– Конечно, нет, – надменно бросил Кибирев, хотя именно о том и думал. С лихорадочной быстротой он обдумывал план захвата Василия Андреевича. Это была единственная возможность оправдаться перед контрразведкой за участие в заговоре. Те же самые мысли копошились и у Каргина, который не плакал, а горько досадовал и на себя и на Кибирева за то, что надумали они завести эти переговоры. Каргин не сомневался, что Василий Андреевич многих заставил поверить себе, и он со злобой думал про того лобастого и ничем невозмутимого человека, который знал, что делал.
А Василий Андреевич не спеша оделся, отвесил всем общий поклон и, сопровождаемый Романом и Лукашкой, вышел из зала, оставив заговорщиков в великом смятении и разброде.
