Глава 30
Петр Иванович Смирнов вычитывал сигнальный экземпляр очередного номера своей газеты. Номер получился хороший, разнообразный. В простых, бесхитростных информациях, заметках, корреспонденциях рассказывалось о будничных делах района. В одной заметке говорилось, например, что озерский райпромкомбинат вчера, в последний день января 1961 года, выполнил полтора месячных плана. В другой сообщалось, что на днях строители заканчивают отделочные работы в большом, трехэтажном жилом доме. Дом этот предназначен для рабочих кирпичного завода, для учителей средней школы, для механизаторов озерской ремонтно-тракторной станции. Окончания строительства дома давно ждали, квартиры были давно распределены. Петр Иванович на минутку закрыл глаза, представил, как весело вспыхнут вечером широкие окна и молчаливые пока комнаты наполнятся веселым гомоном, радостью, жизнью.
Заметка называлась «Для трудящихся». Что — для трудящихся? Дом? Конечно, не для бездельников, это всем ясно. Петр Иванович зачеркнул заголовок, написал новый: «Скоро вспыхнут веселые окна».
Вся вторая полоса была посвящена селу. На ней рассказывалось, в каких невероятно тяжелых условиях проходит зимовка скота. И, по совести говоря, это была невеселая страница. В каждой заметке чувствовалось, как отчаянно изворачиваются колхозники, чтобы растянуть последние клочки сена до весенних дней, чтобы любой ценой спасти скот...
На самом видном месте была заверстана статья о благородном поступке зеленодольцев, поделившихся с колхозом в трудную минуту сеном из своих личных скудных запасов.
Третья и четвертая полосы были заполнены самым различным материалом: тут были сводка о ремонте тракторов и прочих машин, корреспонденции на школьную тему, критическая заметка о торговых работниках, фельетон о зажимщиках критики, международный обзор и статья на антирелигиозную тему.
Вечернее солнце заглядывало в оба окна. Петр Иванович сидел в простенке между ними, и прозрачные лучи, проливаясь справа и слева, падали на стол, высвечивали золотом весь его маленький скромный кабинетик.
Смирнов склонился над газетой, принялся вычитывать статью о поступке зеленодольских колхозников. Материал этот с его слов написал заведующий сельхозотделом редакции. Конечно, надо было написать самому, но, приехав из Зеленого Дола, он три дня пролежал пластом. Где-то в середине статьи стояло: «Одним из первых благородную инициативу колхозников поддержал бригадир Устин Морозов. Из своих личных запасов сена он привез на колхозную ферму два воза...»
Написано, конечно, неуклюже, коряво. Да в этом ли сейчас главное дело? «Одним из первых... поддержал...» Что он поддержал?
Петр Иванович взял ручку, собираясь вычеркнуть фамилию Морозова. Но тут же задал себе вопрос: а почему? Правильно ли это будет? Ведь в том, что он услышал в колхозе на конюшне, что наговорил ему Устин Морозов по дороге из колхоза на станцию, он никак не мог разобраться.
И все-таки...
Быстро обмакнув перо в чернильницу, он вычеркнул из статьи фамилию Устина Морозова, вздохнул с облегчением... Но... теперь вспомнил вдруг состоявшийся четыре дня назад разговор возле конторы с Фролом Кургановым...
— Можно написать заметку в газету, что ты в тяжелую для колхоза минуту добровольно привез на артельную ферму три центнера своего сена? Хотя, откровенно сказать, не очень хочется печатать такую заметку...
— Не надо.
— Почему? Может, где-то кто-то хоть подумает о тебе с теплотой...
— А мне, может, нравится, что обо мне с ненавистью думают? А мне, может, нравится, что меня не только не любят, а ненавидят? А может, я легче дышу, когда знаю, что меня ненавидят? А?..
Фрол говорил это сперва тихо и раздумчиво, потом голос его звучал все громче и громче, прорвалась в нем не то злость на самого себя, на весь мир, не то тяжелое, необъяснимое отчаяние...
«Не надо — так не надо», — решил Петр Иванович и, сдавая днем статью в набор, сократил то место, где говорилось о Курганове, вставив несколько общих фраз. И все время потом его мучили сомнения. Да, печатать о Фроле ничего не хотелось. Но хочется ему или нет, а ведь именно Фрол первым, никого не спрашивая, привез на ферму свое сено...
Петр Иванович снова взялся за ручку, восстановил первоначальный текст статьи и подумал: «Интересно, с каким выражением лица будет читать Курганов о себе? Ухмыльнется, пожалуй, с никому не понятным злорадством. Чего же еще ждать от него?..»
... Смирнов быстро прочитал газету до конца. Сделанные им исправления в статье о зеленодольских колхозниках были единственными. Ошибок он тоже не обнаружил — корректор Зина Никулина, как всегда, безукоризненно вычитала днем гранки. Только в антирелигиозной статье слово «бог» трижды было набрано с прописной буквы.
Петр Иванович встал, прошелся по кабинету, разминая затекшие от долгого сидения ноги. Затем, еще раз бегло пробежав глазами по заголовкам статей и заметок, принялся думать о Зине Никулиной. Сейчас она закончит читку своего корректорского экземпляра, молча войдет в кабинет, склонив немного набок голову, плотно завязанную платком, молча положит на стол подписанный ею номер и так же молча, не сказав ни слова, выйдет...
В последнее время Зина стала молчаливой и нелюдимой. Правда, она и раньше была не особенно разговорчива, приходила иногда на работу с опухшими, заплаканными глазами. Петр Иванович заметил это сразу же, как только принял редакцию.
— Что это с вами? — спросил он однажды. — Случилось что-нибудь?
— Ничего, — коротко ответила она, глянув на него сероватыми ледяными глазами.
Петр Иванович знал, что у Зины было какое-то несчастье в жизни, кажется, кто-то ее обманул, оставил с ребенком. Для себя он объяснил ее нелюдимость, ее холодные, ледяные глаза этой трагедией. Надо было как-то помочь ей, но как? Душа ее была, по-видимому, изранена глубоко, и малейшее неосторожное прикосновение могло вызвать прежнюю боль. Петр Иванович понимал это.
Потом он узнал, что Зина родная сестра Клавдии Никулиной, бригадира огородниц зеленодольского колхоза. Он спросил у Клавдии, что происходит с Зиной. Но Клавдия ничего вразумительного ему тоже не сказала.
— Слушай, Зина, может быть, я чем-нибудь смогу помочь тебе? — спросил однажды Петр Иванович, сразу перейдя на «ты».
— Ничего мне не надо, — опять глянула она холодными глазами.
Зина снимала у кого-то угол. Он поговорил с председателем райисполкома. Вскоре Зину вызвали в райкомхоз и выписали ордер на отдельную однокомнатную квартиру.
С ордером в кулаке она зашла к нему в кабинет.
— Это — вы? — показала она на бумажку.
— Ну что же, я...
Зина постояла-постояла, губы ее дрогнули не то от гнева, не то от какой-то гордой насмешки. Она положила ордер ему на стол и пошла. Петр Иванович вскипел:
— Это еще что за глупости! Слышишь, Никулина? Немедленно возьми ордер! Сегодня же вселяйся... — И схватился за сердце. Он и забыл, что ему нельзя волноваться. Наваливаясь грудью на стол, прошептал: — Жене... жене позвони скорей...
И последнее, что запомнил в этот день, — потемневшие от испуга Зинины глаза.
Через два дня, когда он смог выйти на работу, Зина вошла в кабинет, виновато опустила голову.
— Простите... Я ведь не подумала. Я переехала... Спасибо.
Постепенно льдинки в ее глазах растаяли. Через стенку было слышно, как в корректорской время от времени звучал ее смех. Мимо дверей его кабинета, который вел прямо в типографию, часто и весело стучали ее каблучки. Раньше она всегда ходила бесшумно.
Внешне Зина ничем больше не выказывала ему своей благодарности. Но Петр Иванович чувствовал, что она внимательно следит за ним, прислушивается из своей корректорской к малейшему шуму в его кабинете. И когда случались сердечные припадки, первой оказывалась возле него.
Но потом Петр Иванович обратил внимание, что смех в корректорской вспыхивать перестал, каблучками она стучала мимо кабинета все тише. Глаза ее стали печальнее, снова подернулись холодной пленочкой.
— Что с тобой опять, Зина? — спросил Петр Иванович.
Она сперва вспыхнула огнем, но тут же, в одну секунду резко побледнела.
— Опять?! Опять, говорите?! — дрожа от гнева, от оскорбления, морщась от боли, вскрикнула Зина. — Вам-то какое дело, если... если и опять?!
— Но, — попробовал успокоить ее Смирнов, — я же ничего не понимаю. Кажется, я обидел тебя чем-то? Объясни, пожалуйста...
Однако она не стала даже слушать, выбежала из кабинета, хлопнув дверью.
А тут, как назло, один за другим начались сердечные приступы. Пришлось даже, подчиняясь секретарю райкома партии Григорьеву, которому, конечно же, наговорила всяких страстей Вера Михайловна, лечь на полтора месяца в больницу.
Когда, немного оправившись, вернулся в редакцию, Зина встретила его прежним ледяным взглядом. Он еще раза два-три пытался заговорить с ней, но Зина молчаливо отворачивалась и уходила.
В последний раз она прямо сказала:
— Давайте говорить о служебных делах.
С тех пор о служебных делах только и говорили.
Только о служебных. А надо бы не только...
Приехав когда-то в район из колхоза, Зина не знала, где приклонить голову. Ночью шла к бабке Марфе Кузьминой, надеясь, что на заезжем дворе никого из колхоза нет. Ее надежды оправдались.
— Ночуй, Зинушка, ночуй! — обрадовалась старуха. — Места много. Я хоть не одна, с Богом живу, а все равно тоскливо. По какому заделью приехала-то?
Зина ответила что-то неопределенное и легла спать. Утром, за чаем, Марфа уже говорила:
— И-и, доченька, живи-ка у меня тут... Знаю, знаю уж, эка беда ведь приключилась...
— Что вы знаете? — вскочила Зина.
— Да что уж от старухи скроется... Эвон живот! И во сне ты плакала все, то на Митьку, то на отца жалилась. А я ведь не сплю ночами-то...
— Ну и плакала! — воскликнула Зина в отчаянии. — А живота еще нет...
— Да ты сядь, сядь, касатушка, — угодливо засуетилась старуха, усадила Зину. — Вот так. Я разве одобряю твоего отца? От него чего ждать! Притвор-то эдак и не приладил к бане, и богохульник он. Но говорил Господь Моисею: «Выведи злословившего из стана, и все слышавшие пусть положат руки свои на голову его, и все общество побьет его камнями...» И побьет, доченька. Этому верить надо. Почто вон наказал тебя Господь? Душа человеческая — храм Божий, и надо держать его в чистоте, не загрязнять... А ты вот... Ну, да ничего, с Божьей помощью и очистимся. Живи у меня, сердешная...
— Не собираюсь я у вас жить, — снова встала Зина. — На постой к кому-нибудь попрошусь, на работу буду устраиваться.
Марфа поглядела на нее жалостливо, покачала головой:
— Ну, ин ладно. А будет худо — приходи.
Зина нашла к вечеру квартиру, а на следующий день устроилась на работу корректором районной газеты.
И все вроде пошло у нее на лад.
Но через некоторое время хозяева квартиры, увидев, что она беременна, предложили ей съехать.
Много дней потратила Зина, чтобы найти жилье. Но теперь — тщетно.
Обегав весь поселок, она в отчаянии пришла к редактору, рассказала все чистосердечно ему о своем положении.
До Смирнова газетой руководил некто Иван Леонтьевич Петькин, человек грузный, вялый, наказанный, как говорили, жизнью. Когда-то он занимал большие посты в области, но постепенно съезжал все ниже и ниже.
— Так что же, Никулина... Я бы, собственно, рад, — сказал ей Петькин. — Но знаете, как сейчас с квартирами. У меня вон даже два литсотрудника без квартир по второму году живут. А это все-таки творческие работники... Да.
Тогда Зина пошла к Марфе Кузьминой.
— А давно бы так, касатушка моя! — все с той же старушечьей жалостью проговорила Марфа. — Хочешь — у меня живи, хочешь — я поговорю тут с одними людьми.
— Лучше поговорите, сюда из колхоза ездят.
— Только ить... предупреждаю уж, коль ты этакая, — богомольные они.
— Все равно... попросите только, чтоб пустили, — махнула Зина устало рукой.
— И верно, и правильно. Я сейчас же, — заторопилась старуха. — Веры они не нашей, не баптистской, но все равно хорошие люди.
«Хорошими людьми» оказались две старухи, такие же дряхлые, как сама Марфа. Их звали Евдокия и Гликерия.
Зину они встретили радушно, засуетились, забегали по небольшой избенке, как две юркие мыши, натащили из сеней, из подпола и еще откуда-то молока, варенья, каких-то коржиков, согрели чай, все приговаривая:
— Вот послал нам Господь наш душу отзывчивую. Ничего, доченька, мы тебе будем, вдвоем-то, роднее матери. От бремени освободишься, это ничего. Новая душа Божья народится — вот и праздничек для нас. За квартирку-то ничего и не надо нам. Да и зачем нам! Разве когда полушалок к празднику купишь али матерьяльцу на платье кому. А нет — ин ладно. Поблагодаришь когда — и того хватит. Молча о нас добром помянешь — и то награда...
До рождения ребенка Зина жила более или менее спокойно. Правда, старухи надоедали ей бесконечными разговорами о Христе, об освобождении души от власти тела с помощью постов, но Зина не обращала на это внимания. Только, кажется, однажды сказала:
— Что же вы все о постах толкуете, о воздержании, а сами по шесть раз в день за стол садитесь?
— Так, доченька, наше дело старушечье... А тебе вот надо еще суметь возненавидеть свое тело, аки темницу души. Такова первая заповедь христиан духовных.
— Не пойму я вас, — промолчав, сказала Зина. — Бабушка Марфа говорила: душа человеческая — храм Божий, надо держать его в чистоте...
Старушки обиженно поджали губы. Евдокия проговорила:
— Каждый человек может стать достойным сосудом для воплощения божия. Марфа — баптистка, а они, баптисты, хоть и говорят об этом, да не усердно об этом заботятся. Только мы, христиане духовные, люди Божьи...
— Да и мы, сестрица, много отошли от наших прежних заповедей, — возразила ей Гликерия. — Раньше у нас говорили: «Неженатые, не женитесь, женаты, разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жен и девиц, вы, жены и девицы, пуще огня мужчин опасайтесь». А теперь... Христос Григорий...
— Какой Григорий?! — невольно воскликнула Зина. — Христа Иисусом же называют!
Гликерия улыбнулась, открыв беззубый рот, пояснила:
— По нашей вере Бог может воплотиться в любом человеке. И в тебе может, коль заслужишь. Брат Григорий вот давно удостоился. А кто удостоился, того мы зовем христосом... Так о чем я? Ага, Христос Григорий, говорю, новые обряды ввел, не слыханные ранее.
— Ты не трогай Григория, святой он, — повысила голос Евдокия.
— А чего «не трогай»... Где видно, чтоб у духовных христиан детей макали в поганую купель! Еще бы гриву отрастил, как православный жеребец! Так и до икон дойдем.
— Гликерия! Поразит Господь! — грозно предупредила Евдокия.
— Да что, я так... — сразу остыла Гликерия.
— То-то же... Христос Григорий знает, видано или не видано. В нем Бог. Говорит, надо теперь детей крестить — значит, надо.
— Да я что, разве я перечу? Я только говорю. Или вот большие радения. Где это видано, чтоб свальный грех...
— Гликерия! — опять дребезжала Евдокия.
— Да я что? Я только говорю, что раньше была заповедь: вы, мужеск пол...
Так и жила Зина, слушая ежедневно бесконечные споры о заповедях духовных христиан, которые теперь нарушаются, о каком-то неведомом ей Христе Григории... И ей даже любопытно было взглянуть на него.
Однажды ее желание исполнилось.
Под вечер открылась дверь, и через порог шагнул высокий, еще не старый, красивый мужчина. Одет он был в простой пиджак из недорогого шевиота, уже выгоревший на солнце, брюки пыльные, порядком стоптанные сапоги.
Обе старухи моментально повалились на колени.
— Кланяйся, кланяйся, — шептала Зине Евдокия. — Это он, наш Христос Григорий.
Кланяться Зина не стала. Стояла у стола и молча глядела на Христа. Мужчина тоже поглядел на нее, усмехнулся.
— Ничего. Бог наказал раз легонько, а вдругорядь — вдогонку... — сказал он, поговорил о чем-то со старухами и вышел.
— Ох, Зинаида! Ох и гордыня в тебе... Гляди, как бы не нажить беды, — зашептали с двух боков старухи.
А Евдокия сунула замусоленную тетрадь в руку:
— Молитва тут, — заучила бы да прошептала трижды семь, ложася в постель. Его, Григория-то, слова всегда сбываются. А ты ведь с дитей в утробе, рожать скоро...
Молитву учить Зина не стала, однако, когда подошло время, в больницу легла с каким-то неясным, тревожным чувством.
Но роды прошли хорошо, ребенок родился здоровый. А потом и вовсе стало ей не до старух с их причитаниями — днями и ночами она возилась с сыном. Зина недосыпала теперь, очень уставала, но, когда чувствовала, как торопливо посасывает мальчик горячим ртом ее грудь, тихонько улыбалась и была почти довольна своей судьбой.
Когда кончился декретный отпуск, она хотела устроить ребенка в ясли.
— Еще чего?! — закричали в один голос старухи, замахали руками. — Тама-ка сквозняки, поди, да от одних пеленок воздух кислый. На десятерых, поди, али поболе одна нянька. А нас двое на одного... Дитё малое, беспомощное, — шутка ли, в чужие руки... Да и денег, поди, дерут за ясли...
С деньгами у Зины было плоховато, зарплаты не хватало. В последние месяцы она потратилась на пеленки, распашонки, погремушки. Да и старухи хотя и не брали за квартиру, но в каждое воскресенье просили на «гостинец Христов».
Зина не вникала в смысл этих слов, не интересовалась, что это за «гостинец». И тетрадку с молитвой, сунутую ей в руку когда-то Евдокией, ни разу не открывала. Тетрадка валялась на столике, который стоял возле ее кровати.
Шли недели и месяцы, но Зина теперь времени почти не замечала. Даже в бессонные ночи, когда мальчик капризничал, Зина, укачивая его, с затаенной радостью думала, что, когда сын подрастет, они уедут куда-нибудь далеко-далеко от этих мест, заживут какой-то другой, невиданно красивой жизнью.
Но вскоре все ее мечты рухнули. Придя однажды с работы, она еще на улице услышала детский плач. Стремительно ворвалась в избу, взяла у Гликерии сына:
— Что с ним? Что?
— А ничего... Должно, щетинка колет. Следочки дегтем помазать бы...
Мальчик часто-часто дышал, метался в жару. Зина со всех ног кинулась в больницу.
Там ей сделали выговор — зачем по морозу ребенка несла в больницу, надо было врача вызвать на дом! Но тут же и успокоили: у мальчика ничего страшного, небольшая простуда. Сделали укол, дали лекарство, велели поить через каждые три часа. К утру температура должна снизиться. А к обеду обещали прислать домой врача.
Но лекарство не помогло, к утру мальчику стало хуже.
— Э-э, милая, что твои доктора! — все утро скрипели то Евдокия, то Гликерия. — Тело у каждого свое, а душа человечья Богу принадлежит. А ты вот с Христом Григорием-то как? А он ведь предупреждал. Вот и разгневался Господь. И наказал...
— Да где же доктор, где доктор? — металась Зина от окна к окну.
Прошел обед, наступил вечер, — доктора не было.
— И не придет, — заявила Гликерия. — Кто ему позволит нашу святую обитель осквернять...
— Это что... что вы говорите? — догадываясь о чем-то, в ужасе проговорила Зина.
— А то и говорим, — заявила Гликерия. — Приходила докторша, да мы прогнали.
— Да вы... вы что?! — не помня себя, закричала Зина.
Тогда Евдокия, пожевав сперва беззвучно впалым ртом, сказала:
— А ты не кричи-ка... Ты носила дитё к докторам, а оно что? Вылечим твоего сына, не убивайся. От Бога все. Он наказывает, он и исцеляет. Помолилась бы вот лучше. Гликерия, сбегай, поклонись христу Григорию. Попроси: смилуйся, мол...
Старушонка проворно исчезла. Через некоторое время вернулась и, пятясь задом от дверей, беспрерывно кланялась. Через порог не спеша перешагнул Христос Григорий.
Евдокия упала на колени с возгласом: «Смилуйся, смилуйся...», — за платье потянула вниз и Зину. И обезумевшая от горя Зина тоже оказалась на коленях...
Христос снисходительно усмехнулся, так же не спеша разделся.
— Усердно ли читаешь молитвы, чувствуешь ли умом неокрепшим многовеликую суть животной книги? — спросил он у Зины.
— Читает, святой пророк наш...
— И чувствует... понимать начинает, — чуть ли не в один голос заявили старухи.
Григорий кивнул, по-прежнему не спеша подошел к кроватке, развернул мальчика. Зина рванулась было, но Евдокия удержала ее:
— Ты стой, стой на коленях смиренно... В одном этом спасение.
Христос склонился над мальчиком, что-то шепча. Вынул из кармана банку, взял щепоть какого-то порошка, обсыпал пеленки и завернул ребенка.
— Будет жить, — изрек он, берясь за шапку. — Душа его ангельская мучается, крещения просит. — Надел полушубок и добавил: — Так что, коли не окрестите, снова ударится в жар, и тогда уж...
Еще раз поглядев на Зину, Григорий ушел.
А к утру мальчику стало легче вдруг, жар заметно пошел на убыль. Перед восходом солнца он пососал немного грудь, уснул, задышал глубоко и ровно. На лбу ребенка выступили крупные капли испарины.
— Ну вот, ну вот! — зашептали старухи в уши Зины. И опять сунули ей в руки тетрадку. — Ты читай, ты проникайся... Мы ведь грех-то на душу взяли перед Христом нашим. Сними уж...
Зина невольно приняла тетрадь, машинально раскрыла. Неровным, но четким почерком начинался текст: «И будут помниться вечные слова тебе апостола славного: „Если кто приходит ко мне и не возненавидит отца своего и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, а притом и жизни своей, тот не может быть моим учеником“. Будут помниться также другие слова апостола Луки...»
... И с этого вечера поплыло все перед глазами Зины, как у пьяной. Старухи мельтешили, что-то нашептывали, рассказывали — она со всем соглашалась. Соглашалась потому, что сын выздоровел, начал улыбаться, смешно водить ручонками и ножонками. Старухи советовали ей поститься — она постилась. Однажды намекнули, что хорошо бы чем-нибудь отблагодарить Христа Григория, — она, не раздумывая, отдала старухам ползарплаты.
Раза два заходил Григорий, приветливо кивал Зине, но о здоровье мальчика спрашивал почему-то у старух. Евдокия и Гликерия все кланялись, все кланялись, заверяли, что «оглашенная» Зинаида молчалива, боязлива, давно живет по законам Божьего братства, ибо давно ушла от родственников, сторонится всех мирских соблазнов и пакостей, — значит, будет сия сестра верности отменной, — и что пора бы допустить ее к радениям.
— Так что ж, давайте завтра. Соберем всех братьев и сестер...
И вот поздним вечером повела Зину Гликерия по закоулкам. Зашли в дом, стоящий на краю поселка. В большой комнате сидело человек двадцать. На них с Гликерией никто не обратил даже внимания.
Через некоторое время появился из боковых дверей Григорий.
— Христос! Христос!! — как по команде, завопили люди, повалились на колени, поползли к нему. — Благослови, благослови.
Но Христос никого благословлять не стал.
— Братья и сестры! — завопил он, как показалось Зине, испуганно. — Нет большей радости, когда в лоно Божье приходит новая обращенная душа. Помолимся же за нее Господу нашему, вознесем ему свои молитвы.
Люди выстроились в круг. Григорий молча схватил Зину за руку, поставил в центр и принялся громко читать молитву. Зина не слушала, она тревожно думала о сыне: как там он с Евдокией? А кругом меж тем творилось что-то невообразимое. Вместо яркого света в комнате сейчас стоял полумрак. Люди не то пели, не то причитали, покачиваясь в такт своим завываниям. Круг то сужался, то расширялся. От всего этого Зину мутило, ей казалось, что еще немного — и ее вырвет.
— ... И говорит мудрейший из смертных: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице...» — возвысил голос Григорий, и вся толпа колыхнулась, пошла по кругу.
— Иди, иди и ты! — подтолкнула Зину Гликерия.
И Зина пошла. А голос Григория меж тем гремел:
— Вот четыре малых на земле, но они мудрее мудрых: муравьи народ несильный, но летом заготовляют пищу свою; горные мыши — народ слабый, но ставят дома свои на скале; у саранчи нет царя, но выступает вся она стройно; паук лапками цепляется, но бывает в царских чертогах... И вот как, братья и сестры, следует понимать слова сии...
Но как надо их понимать — Зина уже не слышала. Хоровод внезапно рассыпался, люди запрыгали то парами, то в одиночку, завопили кто во что горазд. Среди шума, визга, плача, стона можно было лишь разобрать отдельные выкрики: «Ой, Бог!», «Ой, благодать!», «Он, он, святой дух!!»
Какой-то крик вырвался невольно и из Зининой груди.
— Кричи, кричи громче, родимая, — зашамкали над ухом Гликерьины губы. — Он услышит и оборонит... И тебя, и сына. И не жалей себя! Христос Григорий смотрит. Волосы рви, лицо царапай, чтоб громче вопль исторгался...
Кругом действительно рвали волосы, царапали лица... Подчиняясь не голосу Гликерии, а чему-то другому, властному и непонятному, Зина потащила с себя платок...
.. А потом опять розовое личико сына, шмыгающие перед глазами старухи, напоминания о надобности крещения младенца, сообщения о скором причащении какой-то кровью Христовой.
— Уж и не знаем, с чего так Христос Григорий благоволит к тебе! — зудели и зудели старухи. — Других то не по одному году без причащения держит. Ну и счастье тебе, девка, привалило...
«Причащение так причащение», — равнодушно подумала Зина, не ощущая никакого счастья.
Причащаться повела ее другая старуха, Евдокия.
Весь обряд происходил в той же комнате. Однако народу было в ней намного меньше, чем на радениях, — видимо, сюда допускались только избранные.
Когда появился Григорий, все стали вдоль стен на колени.
— Братья и сестры! — усталым голосом начал Григорий. — Все вы, люди нового Израиля, знаете и помните вещие слова Исайи: помилует Господь Иакова, и снова возлюбит Израиля, и поселит на земле их... И воистину возлюбил вас Господь... Потому что поганые тела ваши еще здесь, на грешной земле, а души уже там, на святых и чистых небесах, во владениях господних. Вы не жалеете страданий, чтоб изнурить грешные тела свои, и придет блаженная минута, когда вырвется душа каждого из вас из оков проклятых и вознесется...
Понемногу Христос распалялся, проповедь его становилась все красноречивее. Не жалея слов, он расписывал блаженства загробной жизни. Люди, стоящие на коленях, начали рыдать.
— ... Вижу, вижу в сонме ангелов святых, порхающих вокруг трона Божьего, и душу причающейся сегодня к великому братству нашему сестры Зинаиды. Но... что это? О Господи! Голубое сияние разливается вокруг Зинаиды нашей! Это Господь поворачивает к ней лик свой... Виданное ли знамение?! И ведь до причащения святого...
Голос христа Григория дрогнул, умолк. И тогда завыли вокруг люди, поползли на коленях к Зине, протягивая к ней руки, закричали:
— Знамение! Знамение!! Знамение!!
Зина отшатнулась и, вся дрожа, прижалась к высохшему, жесткому, словно дерево, телу Евдокии.
— Дура ты, не бойся! — зашептала старуха. — Радуйся, радуйся знамению великому... Ведь богородицей, значит, будешь... Да что это медлит Христос наш! Ведь причащаться скорее надо...
И действительно, Григорий заорал вдруг торопливо:
— Причащать ее скорее! Скорее!
С какого-то молодого парня сорвали рубаху, повалили его на пол вниз лицом, прижали голову и ноги. Рядом поставили миску с водой. Григорий зачерпнул ладонью из этой миски, вылил на спину парня и этой же ладонью протер смоченное место. Затем взмахнул бритвой, начертил на спине крест.
Молодой сектант дернулся, его крепче прижали к полу.
Кругом на коленях стояли «братья» и «сестры» и тягуче распевали псалмы. Гнусавое пение все нарастало.
Григорий вынул из кармана серебряную столовую ложку и этой ложкой поддел надрезанную кожу, отодрал ее. Кровь хлынула по спине, струйкой стала сбегать в граненый стакан.
Когда стакан наполнился, Григорий опрокинул его в ту же миску с водой, поднялся.
Парня перевязали. Григорий размешал воду с кровью, зачерпнул ложкой, поднес ко рту Зины. Она покорно глотнула теплую и противную розовую жидкость. И тут же, несмотря на какие-то там знамения, ее грубо оттолкнула в сторону Евдокия, сама жадно протянула иссохший рот к ложке с Христовым причащением. Потом и старуху оттолкнули...
... Прошло еще полгода. Зина отняла уже сына от груди. По-прежнему с ним возились старухи, беспрерывно напоминая, что пора бы уже и окрестить душу ангельскую, а не то разразится гнев Господень. Однако Зина, хотя и не возражала против крещения, боялась почему-то его, все оттягивала.
А тут отец подал на нее в суд.
— Чего же это вы отцу родному не помогаете? — спросил у Зины редактор Петькин. — В суд старику пришлось обращаться. Стыдно, Никулина... Да.
— Отдай, отдай ты им все, слугам проклятого узилища, — сказали в один голос старухи. — Богатстве другое ждет тебя, невиданное... Где им понять! Порадеем вот — и облегчится душа. Собирайся...
И Зина собиралась, радела. На этих радениях после памятного причащения кровью Христовой к ней все относились с каким-то подобострастием, даже с заискиванием. Едва она появлялась, ей очищали лучшее место, когда уходила, ей услужливо накидывали на плечи пальтишко.
Несколько раз ее одевал даже сам Христос Григорий. Зина чувствовала, что руки его, едва касаясь ее тела, вздрагивали.
Да, на радения она ходила, но все это по-прежнему было ей противно. И, покинув молитвенный дом, она каждый раз, прислонясь к дереву или к какому-нибудь забору, долго дышала свежим воздухом, глядела на звезды. Затем торопливо бежала к сыну.
Как-то встретила ее на улице Марфа, остановила, подперев себя костылем, чтоб не упасть.
— Как живешь-то, касатушка моя?
— Ничего, живу... — ответила Зина. — Куда денешься...
Марфа оглядела ее внимательно с ног до головы, уставилась в лицо своими слезящимися глазами, словно хотела что-то просмотреть насквозь.
— Ну, ну... — прошамкала она наконец. — Будет нужда — приходи, касатушка, завсегда я согрею тебя тем теплом, которое еще осталось у меня...
И пошла, как слепая, тыкая впереди себя палкой.
Так прошло еще с полгода. За это время на квартиру, где она жила, несколько раз опять заходил Христос Григорий. Зина боялась его еще больше, чем вначале. Она знала теперь, догадывалась, чего он от нее хочет. На всех радениях его глаза бесстыдно ползали по ней. А когда он приходил к ней на квартиру, обе старухи, суетливо пометавшись по избе, куда-то исчезали.
Но Зина каждый раз брала на руки ребенка и тоже выходила на улицу, погулять на воздухе.
— Ну, гляди, сестра моя, беда не за горой! — зловеще предупредил ее однажды Григории.
И беда действительно пришла: как-то, придя с работы на обед, Зина обнаружила у сына температуру. Сердце ее оборвалось.
— Вот, вот, — проскрипела Евдокия, — Бог-то вечно терпеть, что ли, будет...
— Я сейчас за доктором...
— Какой впять тебе доктор! — окрысилась старуха. — Крестить надо! Дотянули, поможет твой доктор теперь! Я за Христом Григорием послала, в нем одном спасение... если не поздно. Не понимаешь, что ли?
Что понимала и что не понимала теперь Зина — она и сама не знала. Она была просто запугана. И, не имея сил вмешаться, глядела, как старухи готовятся к «святому таинству», — кряхтя, ставят на две сдвинутые скамейки черную деревянную кадку, льют в нее холодную воду, добавляют теплой, пробуют температуру пальцами. Христос Григорий засучил рукава, вынул из кроватки ее сына, развернул пеленки, что-то пробормотал и окунул ребенка в кадку раз, другой, третий... Только захлебывающийся крик ребенка привел Зину в себя. Она кинулась к Григорию, выхватила мальчика, прижала к себе.
— Слава Богу, что успели приобщить дитё к лику Христову, — проговорил Григорий, раскатывая рукава. — Через три-четыре дня жар должен теперь спасть. — И повернулся к Зине: — А ты готовь белую рубаху. На той неделе радение всеобщего греха. Впервые тебя допускаю, приходи. И рано еще, да... есть грехи, которые тебе замаливать надобно сейчас же...
И на этот раз слова Григория странным образом сбылись. Мальчик выздоровел к концу недели, повеселел.
— Вот она, сила-то Божья... милость-то Господня! — умилялись старухи, крутясь возле мальчика. — А ты, Зинаида, покупай белого-то полотна. Метра четыре, однако, а то и пять. Шибко коротких рубах Григорий не любит.
И Зина покорно пошла в магазин. Вообще она после крещения, кажется, уверовала в Григория окончательно. И хотя она не представляла, что такое радение всеобщего греха, ждала его теперь с нетерпением. Ей казалось, что это будет обычное молитвенное собрание, может быть, только соберется больше народу.
А все было необычным. Во-первых, Евдокия (Гликерия осталась с сыном) привела ее не в знакомый молитвенный дом, а в какой-то не то сарай, не то подвал, тускло освещенный керосиновой лампой. Там было уже полно народу, мужчин и женщин, все в белых, почти до пят, рубахах. Ни стола, ни стульев — ничего здесь не было. Только в углу стояло что-то вроде нар, на нарах — эмалированное ведро с крышкой, рядом с ним несколько кружек и какие-то свертки.
Зина разделась в уголке, осталась в белой рубашке.
Христос Григорий подошел к топчану с ножом в руках, принялся ворошить свертки. Затем обернулся и произнес:
— Братья и сестры, дети Израилевы! Сегодня вместо молитвы я скажу вам вот что. Благочестивый патриарх Иаков, который похоронен в пещере Махпела, в земле Ханаанской, рядом с Авраамом, Саррой, Исааком, Ревеккой и Лией, много пророческих слов произнес на смертном одре. Мы отдаем должное уму Иакова, а также деяниям его. Но божественное завещание его не признаем: Иосиф, первенец его от возлюбленной Рахили, должен был быть источником благополучия всего дома его. А Иаков передал патриаршество кровосмесителю Иуде. Но, обиженный отцом, Иосиф прожил жизнь свою как святой праведник... И вот, братья и сестры, помянем сегодня в трапезе скромной Иосифа-праведника.
«Братья» и «сестры» завыли, застонали.
А Христос Григорий, окончив речь, снова занялся свертками. Он разворачивал бумагу, резал хлеб, селедку, вареное мясо, жареных кур и все это, не оборачиваясь, разбрасывал по грязному полу.
Кончив «накрывать стол», обернулся:
— Приступим, братья и сестры... И помните об Иосифе, нелюбимом сынке Иакова...
И сам первый встал на четвереньки, пополз, как собака, к ближайшему куску мяса. Все находившиеся в подвале завыли еще сильнее и тоже начали хватать ртами грязные куски. Потом кучами ползли к нарам, принялись расхватывать кружки. Григорий поставил ведро с нар на пол, открыл крышку, зачерпнул и выпил что то...
Скоро по подвалу разлился противный запах водки.
— Ну, а ты чего? — страшно закричал на Зину Григорий. — Уподобляйся зверю! Звери, сотворенные Богом, единственные праведники на земле. Живут они по законам, раз и навсегда данным Господом, неведом стыд им, не подвластны они лжи и обману. И ты... естество свое уподобляй сегодня им... Уподобляй!
Зина невольно опустилась на колени, коснулась ртом скользкого куска колбасы.
— Пей теперь. Запей, — ткнул ей в лицо кружку Григорий.
Она глотнула водки, обожглась, закашлялась...
— А теперь помолимся! — зычно провозгласил Григорий.
Тотчас мужчины сбились в одну кучу, женщины — в другую. И обе эти кучки двинулись с пением вдоль стен в разные стороны...
Зина стояла возле топчана, держалась за него, чтобы не упасть. У нее кружилась голова, звенело в ушах, больно рвало виски.
— Молись, молись! — кто-то бросил ее в женский хоровод.
И, подчиняясь той непонятной силе, которая всегда охватывала ее на радениях, она потащила с головы платок. Она уже не видела, не слышала, что кругом нее прыгали, вопили, бесновались люди в белых рубахах. Она так же прыгала, кричала, выламывала руки.
А радение шло своим чередом. Вот уж Евдокия, тяжело дыша, проковыляла в угол, обессиленно опустилась там на корточки, жадно хватая ртом спертый воздух. Вот какой-то мужчина упал и забился в истерике. Молодая женщина начала рвать на себе белую рубашку.
Хороводы рассыпались, мужчины ринулись к женщинам, женщины — к мужчинам.
Евдокия приподнялась, потянулась к лампе, висящей на стене, завернула до конца фитиль и уже в темноте снова опустилась на корточки.
— Греши, греши и ты! — заорал Зине в ухо Христос. — Богородицей сделаю... Зря, что ли, видение было мне!
Но Зина не понимала его слов, не соображала, что он делает с ней...
... И еще прошло полгода.
Первое радение всеобщего греха потушило окончательно все проблески ее сознания, если к тому времени они еще оставались у нее, сломило окончательно ее волю, если она еще где-то теплилась в ней.
На сына она теперь не обращала внимания. С ним все время возились старухи. Что они над ним шептали, когда и чем кормили — она не интересовалась. И когда брала на руки — брала машинально, бесчувственно, точно это был не живой ребенок, а комок тряпья, неизвестно как и зачем очутившийся в ее руках.
Потом были еще радения — и простые и всеобщего греха. Зина ходила на них, уже не удивляясь, что перед ней не только расступаются «братья» и «сестры», но и кланяются ей.
Но как-то незаметно кланяться перестали, перестали и одевать ее перед уходом с молений. Она догадалась, что Христос Григорий облюбовал себе другую богородицу — совсем молоденькую девчонку, почти девочку, недавно принятую в лоно Божье... Но отнеслась к этому совершенно равнодушно.
Однажды ей приснился Митька Курганов. Он стоял в кустиках, призывно улыбался и поманивал ее пальцем. Рядом валялся почему-то велосипед.
Зина застонала, заметалась на постели и проснулась. Первой ее мыслью было: задавиться, что ли? Но тут же ее окатил холодный пот, она испуганно подумала: «А Бог-то?! Простит разве?» И, лежа с открытыми глазами до утра, думала: а какой он, интересно?
Первый раз за все время она попыталась представить себе Бога и... не смогла. Однако это ничего не значило, Бог был, Зина это знала твердо... Вероятно, он чем-то походит на христа Григория...
Ночами она теперь подолгу и беспричинно плакала.
В это время редактора Петькина снимали с работы. Он ходил хмурый, небритый, обрюзгший. И несколько раз жаловался Зине:
— Вот, Никулина, значит, и с редакторов снимают. Отовсюду Петькина снимают. Да.
Смирнов, новый редактор, говорили, из бывших военных. И еще говорили, что он какой-то больной человек, припадочный. Зина его боялась.
А вскоре завздыхали тощие старушки, то одна, то другая: вот жизнь-то грешная нелегка, в магазинах все дорого, на базаре и того пуще. А ведь топливо на зиму припаси, обутку да одежду обнови. Белые рубахи для всеобщих радений тоже поизносились... И наконец сказали Зине прямо:
— Чего уж, доченька, второй год доживаешь. За жилье мы ни копеечки не брали. А теперь-то уж... ты не обессудь... Рубликов по сто хотя бы в месячишко...
— Да вы что?! — проговорила Зина. — Да за пятьдесят отдельную комнату снять можно!
— А это еще какие хозяева попадутся. А мы уж и за ребеночком твоим ходим, как за своим, и вообще удобства делали, — не отворачивая глаз, заявили старухи. — Ведь Ефимка-то когда Свищев похаживал, мы к суседкам сразу...
— Какой Ефимка?! — еще более удивилась Зина.
— Да Христос наш Гришка... В миру-то он Ефимка Свищев, на желдороге кладовщиком служит...
Зина непонимающе переводила глаза с одной старухи на другую.
— За прошлое-то мы ничего и не требуем. Ну, может, по старенькому платьишку дашь. Для тебя это не добро, а мы на базаре продадим, — как ни в чем не бывало продолжали старухи. — А уж наперед-то по сто рублей, не меньше. Бог-то, он справедливость любит...
Однажды, придя с работы, Зина увидела, что единственный ее чемоданишко пуст.
— Это... это как же? Это что же... — только и выговорила Зина. Больше слов у нее не было.
— Да ведь сама обещала нам кой-чего из тряпья... за квартирку, — помаргивая невинно, заявила Гликерия, — Мы с сестрой Евдокией на базар снесли.
— Чего я вам обещала? Как это снесли? — повысила было голос Зина.
Но тут вмешалась Евдокия, зловеще зашипела, пристукнув по столу костлявой ладошкой:
— Чего это ишшо! Ишь греховодница! Вот скоро причащение кровью Христовой будет. Живо подскажем Григорию, чтоб обмочил твою спину-то...
Зина тотчас представила себе, как корчился от боли парень, прижатый к полу, как наклонился над ним Григорий с бритвой в руках. И примолкла.
— То-то же! — удовлетворенно промолвила Евдокия. — Вот и не вздумай тут нам... богохульствовать.
И Зина осталась почти голой. А дальше пошло еще хуже. Старухи стали забирать ежемесячно всю зарплату. Сто рублей — за квартиру, остальное — за питание. Но кормили так, что Зина всегда была голодной.
— Божье слово душу смиряет, а глад — тело, — внушали старухи. — Так и сподобишься...
Зина частенько подумывала бросить пустой чемодан у старух и подыскать себе другую квартиру. Но боялась. Как она одна с ребенком?
Однажды, возвращаясь с работы, думала невеселые свои думы. Григорий недавно предупредил — скоро радение всеобщего греха. Зина давно замечала — на молениях обшаривает ее глазами какой-то угрюмый бородатый сектант. И, услышав предупреждение Григория, содрогнулась: она знала, что произойдет на этом радении...
В переулке, словно поджидая ее, стояла Марфа, опершись на суковатый костыль. Впрочем, она действительно поджидала Зину.
— Здравствуй, касатушка. Христос с тобой, моя доченька, — заговорила Марфа. — Приметила я — все ты по этому переулочку ходишь. Как живешь-можешь-то?..
— Какая жизнь... — И Зина невольно всхлипнула, ткнулась в плечо старухе.
— Ну-ну, люди ить кругом... То-то я замечаю — неласковая ты ходишь все. Айда ко мне, на заезжем ноне никого нет...
Приведя Зину в свою каморку, Марфа опять, как в первый раз, стала поить ее чаем.
— Бабушка, бабушка, к кому ты меня толкнула! — опять заплакала Зина. — Ведь говорила — хорошие люди.
— Да ведь с Богом в душе вроде... А так — кто их знал, что поганые хлыстовские обряды сполняют.
— Уйду я от них, — заявила Зина. — Пусть хоть зарежут потом, уйду. Не могу больше.
— И верно. И верно, чего тебе? — закивала Марфа, — От них, слышала я, многие уходят. Суровы шибко. — Марфа помолчала и добавила: — От них уйти можно, а от Бога-то не след. И так он уж не шибко милосерден к тебе.
Зина вздохнула глубоко, прерывисто, как ребенок, которого сильно и несправедливо обидели, а теперь вот он немного успокоился и пытается не сильным еще своим умом понять — за что же?
— Скажи, бабушка, ну вот ты... Ты счастливая, довольная жизнью. Благоденствие на тебе какое-то. Как это все... пришло к тебе? — спросила задумчиво Зина. — Как его, милосердие-то, заслужить?
Старуха, кажется, не ждала этого вопроса. И тем более обрадовалась, расцвела даже.
— И-и, касатушка ты моя! — воскликнула она. — Да кака ты еще молоденька!
— Что же, мне до старости, что ли, не понять ничего?
— Поймешь, поймешь, родимая, — заторопилась старуха. — Всякие обряды тяжелые — это тьфу, Богу-то они и не нужны вовсе. Христос свой крест отнес на Голгофу, своими страданиями заплатил за все грехи человеческие. Черным по белому это в святом писании объяснено все. А они, хлысты эти всякие, исусовцы... тьфу! — еще раз плюнула Марфа, — вроде и не понимают этого, все заставляют грехи людские страданием замаливать. А Богом надо проникнуться просто, понять его душой. Понять и принять единожды и навсегда.
— Да как, ка-ак? — взмолилась Зина. — Они — Гликерия с Евдокией... Григорий этот — тоже ведь все говорят: проникнуться надо. А как?
Марфа помолчала, будто прикидывая что-то в уме.
— А давай-ка вот что, перепелушка моя, исделаем. Я сведу тебя завтра в одну семью. Обрядов всяких они не совершают, молитв не поют. Они Библию только изучают. Они и приютят на время. А там видно будет...
... Так Зина попала в семью озерского иеговиста Митрофана Селиванова.
Семья состояла всего из двух человек — самого Митрофана да его жены, толстой, неповоротливой, но очень доброй женщины, Екатерины Сидоровны. Впрочем, и сам Митрофан, длинный, как жердь, рябоватый мужчина, был хотя и молчалив, но добродушен и прост.
— Ну-к что, милости просим к нам, — сказал он, поглядев на Зину, когда Марфа объяснила, в чем дело. — Мы завсегда рады помочь человеку в беде. Накорми-ка людей, Екатерина Сидоровна, чем Бог послал, — и засобирался на работу. Работал он где-то в промкомбинате. — А что сынок у тебя, это ничего. Это хорошо даже, сынок-то. Пока он неразумный, мы его в ясельки, в ясельки пристроим. У меня дальняя сродственница няней там работает, она поможет устроить.
На новой квартире Зине было хорошо. Хозяева дали постель (ее матрас, подушка да одеялишко с простынями так и остались у Евдокии с Гликерией, и она махнула на все рукой — пусть пропадет лучше, чем идти к старухам), раскладушку, отвели угол. Они ни о чем не расспрашивали, с первых же дней стали относиться так, будто Зина век жила с ними.
Мальчика Селиванов действительно устроил в ясли.
По вечерам, придя с работы, Митрофан доставал Библию, подолгу сидел с ней, шевеля губами. Видимо, грамоты он был небольшой.
А частенько говорил, прежде чем сесть за свои занятия:
— Ну-ка, мать...
И жена выходила из комнаты, возвращалась, запирала двери на крючок. И только тогда подавала мужу, вынув из-за пазухи, толстую, исписанную четким почерком тетрадь. И снова Митрофан читал, шевеля губами.
Однажды он протянул тетрадь Зине:
— На-ко, почитай.
В тетрадке были переписаны какие-то статьи. Зина остановила взгляд на одной из них. Статья называлась: «Религия в политике означает войну против Бога».
— Что это? — спросила Зина.
— Да ты читай, читай...
Зина стала читать. В статье рассказывалось, как в 607 году до рождества Христова иудеи подверглись нападению и жестокой расправе со стороны Навуходоносора, царя вавилонского. Навуходоносору помогал какой-то бог Иегова, и не только помогал, но и руководил всеми его действиями. Потом же разгневался и жестоко покарал самого Навуходоносора. Таким образом, великий бог Иегова использовал Вавилон, чтобы привести в исполнение суд над своим мятежным народом.
Затем неведомый автор статьи принимался толковать, что во время второй мировой войны коммунисты служили целям демократии, помогая свергнуть Гитлера, но все же это не делает их сторонниками демократии и не исключает того, что демократы когда-либо будут бороться против коммунистов, ибо коммунисты оказывают враждебность христианству. Вот бог Иегова использовал же в своих целях идолопоклонников, а потом уничтожил их...
— Да что это? — снова спросила Зина, ничего не поняв из статьи. — Кто это такой — Иегова? При чем тут... коммунисты?
— Э-э, дочка, — протянул Селиванов, взял у нее тетрадь. — Начнем-ка мы с тобой все сначала... Спрячь ка, мать, журнал.
— Зачем его прятать? — поинтересовалась Зина.
— Видишь ли... Истина — она всегда кровью омывается, — как-то непонятно проговорил Селиванов. — А это ведь не простая тетрадка. Это журнал наш — «Башня стражи». Увидит если его кто...
... Вскоре Зина узнала, что, оказывается, никакой не Иисус Христос, а великий Иегова «один всемогущий бог, вечно живущий и царь вечности», что этот самый Иегова «не рожден, но был создан, следовательно, не имеет начала». А Иисус Христос вовсе не равен Иегове, но является высшим его духовным созданием.
Узнала также Зина, что Сатана когда-то захотел сместить Бога на его небесном троне, за что и низвергнут был с небес. Но Сатана все равно поставил под сомнение всемогущество Иеговы и поклялся отвратить от Бога людей. Но Иегова изложил в Библии главные этапы, на протяжении которых люди убедятся в его всемогуществе и в бессилии Сатаны.
— И вот, — беспрестанно повторял и повторял Селиванов, — всяк, кто понял душевно эту главную идею Библии, будет на прямом и верном пути к своему спасению, а Сатана, как ни бесновался бы, бессилен будет. И придет Христос, и настанет великий день Иеговы, и разразится армагеддон, и будет, как сказал апостол Матфей, та скорбь, какой не было от начала мира доныне и не будет.
Что такое армагеддон, Зина поняла, пожалуй, раньше всего. Оказывается, произойдет рано или поздно в Палестине, близ горы Гар-Магеддон, великая битва между воинами Христа и Сатаны. Христос поразит Сатану и его темные силы, ввергнет их в бездну на тысячи лет, а затем уничтожит окончательно.
Тотчас после победы над Сатаной Христос начнет вершить праведный суд над людьми, тотчас будут уничтожены все, кто не верил в Иегову. Одновременно будут воскрешены все, кто жил праведно, верил и ждал при жизни второго пришествия Христа, хотя бы умерли они и тысячу и больше лет назад. И сотрутся все границы на земле, и будет одно справедливое теократическое государство, и будет управлять им сам Иисус Христос, сын Божий...
— Это как же — на земле? — спросила однажды Зина. — А разве не возьмет нас Христос к себе на небо?
— В том и сущность и величие нашего учения, Зинаида, — сказал Селиванов. — Именно на земле будет царство Божие. А небесный рай и ад — это все глупые сказки всяких иных, поганых религий. Вот, читай это место в «Башне стражи». Видишь, что им за эти сказки будет. «... Иисус Христос... вынесет свой приговор и совершит суд над всеми ложными формами богопоклонения, все ложные богопоклонения будут уничтожены. Нераскаявшийся и необратившийся старый мир идет к своей гибели...» Счастье твое, Зинаида, что успела ты к нам прийти...
«И их, Евдокию с Гликерией, и христа Гришку поразит Господь», — не без радостного удовлетворения подумала тогда Зина.
Понемногу Зина начала понимать, что Общество свидетелей Иеговы — большая организация, разветвленная по всей стране, что где-то, кто-то, откуда-то ею руководит и что она сама попала в один из рядовых иеговистских кружков.
В кружке действительно не было никаких молитв, никаких обрядов. Иногда, правда, собирались по вечерам у Селивановых члены кружка, или килки, как объяснила Зине Екатерина Сидоровна, но они не прыгали, не визжали, не рвали на себе волосы, не царапали лица. Они сидели и потихоньку читали Библию, рукописные журналы «Башни стражи» или безмолвно слушали разъяснения проповедника.
Чаще всего проповеди говорил брат Семен — низкорослый, с тупым подбородком человек. Селиванов пояснил Зине, что брат Семен уважаемый человек в обществе, что является слугой группы, которая объединяет несколько кружков в Озерках, и добавил, что этот Семен, однако, выполняет и еще кой-какие важные поручения общества.
Этот слуга нисколько не походил на Христа Григория. Приветливый, как и Митрофан, он однажды погладил даже отечески Зину по голове, спросил:
— Ну, дочка, нравится у нас?
— Нравится... — несмело ответила Зина.
— Значит, лучше, чем в Ефимкиной секте?
Оказывается, он про нее все знал.
— Ты, брат Митрофан, помогай постичь ей мудрость Иеговы, — сказал Семен Селиванову.
— Как же, как же... И не сомневайся, брат Семен, — ответил ее квартирный хозяин.
— Вот-вот... Журнал наш переписывать давай. Она грамотная, без ошибок размножать будет. А то у нас плохо с журналами, не хватает на всех...
И Зина переписывала, сперва не особенно вникая в смысл того, что переписывает. Но постепенно начала задумываться, особенно когда приходилось ей переписывать что-то вроде этого: «С 1914 года вспыхнули две мировые войны непосредственно в сердце христианства, и во всей земной системе положение вещей ухудшается, а беспорядок увеличивается. Поднялся безбожный коммунистический великан. Он приобрел власть над третью земли, а именно над 900 с лишним миллионами людей. Христианство делает отчаянные усилия держать великана под угрозой не только затем, чтобы он глубже не проник в христианство, но чтобы он не проглотил также нехристианские нейтральные народы мира».
Однажды Зина своим четким каллиграфическим почерком вывела в тетрадке:
«... С тех пор как в 1918 году пришла к концу первая мировая война, языческие народы под водительством бога этого мира — Сатаны находились в походе к их последней битве против царства Божьего. Это означает, что в 1958 году истекло сорок лет с того времени, как они находятся в походе, и ни Лига наций, ни ООН не удержали их от похода и не побудили их сложить оружие перед царством Божьим...»
Вывела и спросила:
— Дядя Митрофан... Так это что же? Эти языческие народы кто? Ведь это... об нашей стране, что ли?
— А ты пиши, пиши, дочка, — улыбнулся всем своим некрасивым, рябым лицом Селиванов. — Пиши да думай. И ответ придет. Ведь божье все это.
— Божье?
— Какое же еще?! Ты пиши знай! — сказал он построже. — Да не болтай... кому не надо. Большое дело тебе доверено.
Зина и без того уже знала, что болтать не положено, что журналы, которые она переписывает, приходят из за границы, из самой Америки, — недаром их так тщательно прячут. Иногда ей становилось от этого не по себе. Но...
Но, как бы там ни было, ей теперь было легко, во всяком случае, легче, чем до этого. А тут еще редактор газеты, Петр Иванович Смирнов, выхлопотал ей вдруг ордер на квартиру.
И Зине совсем стало хорошо. Теперь как страшный, кошмарный сон вспоминались ей Гликерия с Евдокией, Христос Григорий, эти проклятые радения всеобщего греха. А ведь новый-то редактор, оказывается, не такой уж... И напрасно она его боялась... Только сильно больной человек.
И Зина из своей корректорской прислушивалась к малейшему шуму в его кабинете. И чуть что — бежала туда...
Когда Зина прощалась с Селивановым, переходя в свою квартиру, Екатерина Сидоровна напихала ей в узел всяких кренделей да ватрушек, а сам Митрофан сказал:
— Что ж, Зинаида, ступай со Христом. Ежели чем обижали тебя тут, извиняй, по-простому ведь все у нас...
— Что вы, дядя Митрофан...
— Ступай, ступай, Зинаида. Как ни ласковы люди, а свой угол, понятно, лучше. С ребенком-то одной трудненько будет. Да иногда Екатерина Сидоровна и навестит, постираться там поможет, прибраться. Ну а... Библию на вот тебе, почитывай. На студии, понятно, приходи, как положено. С сынком приходи — нянек много тут.
— Конечно, конечно, дядя Митрофан. Как же я теперь не буду ходить... И переписывать журналы буду ходить...
Зина сказала это не только в порыве благодарности Селиванову за приют и человеческую ласку. В ту минуту она была уверена, что связана с обществом, с верой в Иегову теперь навсегда. И в первые месяцы действительно регулярно ходила вечерами к Селивановым.
Но то ли потому, что жила теперь одна и на нее никто и никак не влиял, то ли потому, что, не поняв, правда, до конца, в чем же конечный смысл учения иеговистов, побаивалась все-таки (в самом деле — собираются тайно, как и члены секты Гришки-христа, всю свою литературу, кроме разве Библии, прячут, имена руководителей организации скрывают). Зина ходила к Селивановым все реже и реже. А потом и вовсе перестала.
Она жила теперь в новом, будто никогда раньше не известном ей мире. Сын с того времени, как она ушла от старух, ни разу не болел, рос крепким, шаловливым, звонкоголосым. Вечерами, когда Зина приносила его из яслей, он наполнял ее маленькую комнатку смехом, беспорядком, суматохой. Часто по его требованию Зина садилась на пол, начинала какую-нибудь игру. Иногда она «заигрывалась» больше, чем сын, и приходила в себя лишь после того, как мальчик просился спать...
В это время Зина нет-нет да и задумывалась о Митьке, окидывая взглядом комнату, представляла, как бы она выглядела, живи Митька здесь.
Но тут же встряхивала испуганно головой: «Нет, нет, не надо...» И снова думала о Митьке, и снова прогоняла эти мысли.
После всего, что с ней произошло, Митьке она прощать не хотела. Но и не думать о нем, с удивлением обнаружила Зина, тоже не могла.
В душе ее вроде осталась еще какая-то вера в Бога. Но и веря, оказывается, можно сходить в кино или просто, уложив в кроватку сына, потихоньку включить радио и целый вечер лежать, слушать. Ни у тех старух, ни у Селивановых радио не было. А ведь какое это удовольствие! Сколько новостей, сколько музыки, сколько радости за один только вечер! Можно, оказывается, рассмеяться громко чему-нибудь (а в жизни над многим можно весело и беззаботно посмеяться!), и никто за это не осудит, не одернет.
И Зина время от времени смеялась в своей корректорской. Сперва потихоньку, по привычке глуша свой смех. Потом все громче и громче.
Библию, подаренную Селивановым, сперва почитывала иногда, пытаясь понять смысл туманных фраз. Но, может быть, больше всего потому, что понять их было нелегко, открывала эту увесистую книгу все реже и наконец спрятала на самом дне чемодана.
Несколько раз ее на улице будто случайно встречал Селиванов. Он всегда радовался и каждый раз говорил:
— А я, Зинаида, на работу иду (или: с работы). Так ты чего же... на студии-то не ходишь?.. Это ведь, знаешь...
— Приду, приду скоро, — отвечала виновато Зина и неловко старалась быстрее проститься с этим в общем-то добрым человеком.
Уходя, чувствовала, что Селиванов глядит и глядит ей в спину.
Боялась Зина теперь одного — как бы не встретиться где с Христом Григорием, как бы сам он не заявился к ней. Дома всегда сидела взаперти.
У Зины оборвалось сердце, едва послышался однажды поздним вечером осторожный стук в дверь: он, Гришка...
Но это был не Гришка-Ефимка.
— А это, Зинаида Антиповна, брат Семен, — проговорили за дверью. — На минуточку, по весьма важному делу...
Зина колебалась: открывать — не открывать?..
— Да што ты в самом деле? Или сама выйди.
Голос, мягкий, спокойный, подкупил. Зина решила выйти. Но едва открыла дверь, «брат» втолкнул ее обратно в комнату и по-хозяйски заложил крючок.
— Что вы делаете? Что вам надо?! — воскликнула Зина. — Ребенка разбудите...
— Я не шумливый, только сама не ори.
Прокудин бесцеремонно уселся на кровать и начал... стаскивать сапог. Электрический свет мягко поблескивал на его тупом, только сегодня выбритом подбородке.
Зина мгновение постояла, держась за край стола, и кинулась к дверям. Но «брат» Семен схватил ее на полдороге, зажал рот широкой и жесткой, как неоструганная доска, ладонью.
— К-куда! У Ефимки богородицей была, а тут брезгуешь...
... Уходил Семен Прокудин перед рассветом, не зажигая электричества.
— Заруби себе одно: из общества нашего добровольно люди не уходят, — говорил он и, кряхтя, натягивал сапоги. — Если мы их отпускаем когда, дык только на время — срок отсидеть. А сроки свидетелям Иеговы дают разные... Значит, в эту пятницу чтоб была на студии. Да гляди мне...
С этого-то времени и перестал звучать Зинин смех в корректорской, глаза ее снова заледенели. И на вопрос Петра Ивановича — что это опять с ней происходит, Зина закричала, морщась от боли: «Вам-то какое дело, если... если и опять?!» — а вскоре, чтобы раз и навсегда избавиться от расспросов редактора, прямо сказала: «Давайте говорить о служебных делах».
И Петр Иванович, пожав плечами, стал говорить с ней только о служебных. Он, насколько это было для него возможным, не упускал ее из поля зрения. И ничего необычного за ней не замечал. В редакцию она всегда являлась вовремя, работу свою выполняла аккуратно. А к ее молчаливости и ледяным глазам он привык.
И все-таки ему постоянно казалось, что с Никулиной надо бы суметь как-то поговорить не только о служебных делах. И сейчас вот, кажется, особенно необходимо...
Открылась дверь, вошла Зина с газетой в руке. Она, как Смирнов и предполагал, действительно молча положила на стол подписанный ею корректорский экземпляр и так же молча пошла назад.
— Одну минутку, — остановил ее Петр Иванович. — Ошибок нет?
— Я внимательно все прочитала. Нету.
— А вот это, посмотри, — Петр Иванович постучал карандашом по разостланной на столе газете. — В трех местах слово «бог» набрано с прописной буквы. Как же ты не заметила, Зина? Ни в гранках, ни в полосе...
Зина стояла возле стола, чуть склонив голову, печально, даже с какой-то жалостью, глядела на Петра Ивановича.
Ее шея, подбородок, голова были туго обмотаны черным платком.
Петр Иванович заметил, что повязывать платок таким образом она стала месяца два назад. И он все время хотел ей сказать, что зря она заматывается, как старуха, что шея и волосы у нее очень красивые. Но не решался. Ему казалось, он был уверен, что она снова закричит, морщась от боли.
— Так как же, Зина, ты этого не заметила? — повторил он свой вопрос. — Слово «бог» всегда пишется с маленькой буквы.
— Нет, Петр Иванович, — тихо возразила она, — слово «бог» надо писать с большой буквы.
Смирнов, стараясь вникнуть в смысл ее слов, приподнял брови. Потом опустил их и снова приподнял.
— То есть... Погоди, как это с большой?
— Так... С большой...
Вдруг резко затрещал телефон. Смирнев сразу догадался — звонит Григорьев. Секретаря райкома партии телефонистки с районного коммутатора всегда соединяли особенно старательно.
— Зайди-ка, Петр Иванович, — глуховато донеслось из трубки.
— Иду, — ответил Смирнов, положил трубку, поднял глаза на Зину. — Это почему же слово «бог» надо писать с большой буквы?!
— Потому, что это не просто слово. Это Бог, — сказала Зина и, не обращая больше внимания на Петра Ивановича, вышла.
Григорьев не сидел за своим рабочим столом, а расхаживал по длинному кабинету, время от времени поглаживая почему-то бритую голову.
— Понимаешь, была тут у мена сегодня одна девушка, — сказал он наконец. — Даже дважды была. Утром принесла заявление на тебя...
— На меня?! — удивился Петр Иванович.
— Ага, да еще какое! Будто ты... фу, черт, не выговоришь даже! В общем, будто... запугал ты, брат, ее, к сожительству склонил... И прочая ерунда.
Петр Иванович не сразу и понял, о чем речь, что такое «склонил к сожительству».
— Интересно... — промолвил он.
— Еще бы... А в обед прибежала и забрала бумагу обратно. «Зря я, говорит, ничего такого не было...» И умоляла тебе ничего не говорить. Это я уж...
— Та-ак... Кто же это?
— Корректорша твоя.
— Никулина?!
Петр Иванович встал. Впрочем, тут же снова опустился в кресло. Григорьев сел за стол, положил руки на стекло, которым были прижаты всякие списки, сводки, телефонные номера.
— Так что же это происходит с девушкой, а? — спросил Григорьев не то у Смирнова, не то сам у себя. — Вот что интересно, брат!
— Да-а... мне всегда казалось... — промолвил Петр Иванович.
— Что казалось?
— Да что с ней не только о служебных делах надо было говорить. Мы вот все воспитываем народ... с трибуны, через газету, как угодно... А у себя под носом... Сегодня так и ахнул: слово «бог», говорит, надо писать с большой буквы.
Григорьев быстро взглянул на Смирнова, затем постучал пальцами по стеклу.
— Не дремлют, выходит, охотнички-то за душами. А мы часто... ушами хлопаем.
— Выходит — хлопаем, — виновато проговорил Смирнов.
