– Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять? – кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря – бродягу Иванова.

Он любил показать при мне свою строгость и умение «держать арестантов».

– На «кобыле» не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь, у других спроси. Ты у меня на «кобыле» жизнь проклянешь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он… В кандальную запру, на парашу, в грязи сгниешь, гадина!

Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.

– Нельзя иначе с этими мерзавцами! – пояснил мне К., когда мы шли из канцелярии. – Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Не скажу слова, а уж сказал, верно, будет сделано.

Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:

– Самоубийство!

– Как? Что? Где?

– В канцелярии самоубийство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.

Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было.

– В лазарет потащили!

Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.

– Чей револьвер?

– Мой! – с виноватым видом выступил один из надзирателей.

– Под суд тебя, мерзавца, отдам! Под суд! – затопал ногами К. – В последственное тебя сейчас посадить велю!

– Виноват, не доглядел!..

– Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!

– Только на минутку отлучился, а он в каморку зашел, да и бац.

– Всех под суд упеку, подлецы!

– Записку вот оставил! – доложил один из писарей.

На восьмушке бумаги карандашом было написано:

«Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.

1) Во всем разочарован.

2) Меня не понимают.

3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.

4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!

5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой.

Бродяга Иванов».

– Мерзавец! – заключил К. – Пишите протокол.

– Жив, может быть, останется! – объявил пришедший доктор. – Пуля не задела сердце. А здорово!

– Не мерзавец? – возмущался К. – А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать… В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что, тайно похитив револьвер…

Он принялся диктовать протокол.

Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:

– Чуть в беду из-за вас, из-за чертей, не попали!

Смотритель, когда доктор ему сказал, что Иванов поправляется, крикнул:

– Знать про мерзавца не хочу!

И беспрестанно повторял:

– Скажите пожалуйста, какие нежности! Стреляться, мерзавец!

Доктор говорил мне, что писари каждый день ходят справляться в лазарет об Иванове:

– Мальчик-то, – говорят, – уж очень хороший.

Я увидел Иванова, когда он уж поправлялся. Доктор предложил мне:

– Зайдем!

– А я его обеспокою?

– Нет, ничего. Он будет рад. Я ему говорил, что вы о нем справляетесь. Он спросил: «Неужели?» Ему это было приятно. Зайдем.

Иванов лежал исхудалый, желтый, как воск, с белыми губами, с глубоко провалившимися, окруженными черной каймой глазами.

Я взял его худую, чуть теплую, маленькую руку.

– Здравствуйте, Иванов! Ну, как? Поправляетесь?

– Благодарю вас! – тихим голосом заговорил он, пожимая мне руку. – Очень благодарю вас, что зашли!..

Я сел около.

– Вы, значит, меня не презираете? – спросил вдруг Иванов.

– Как? За что? Господь с вами!

– А тогда… в канцелярии… смотритель… «Подлец»… «Мерзавец»… «Гад»… Про «кобылу» говорил… Господи, при постороннем-то!

Иванов заволновался.

– Не волнуйтесь вы, не волнуйтесь… Ну, за что ж я вас буду презирать? Скорее его.

– Его? Иванов посмотрел на меня удивленно и недоверчиво.

– Ну конечно же, его! Он ругался над беззащитным.

– Его же? Его? – У Иванова было радостное лицо, на глазах слезы. – А я ведь… я… я не то думал… я уж думал, что уж, что ж я… Так уж меня… что ж я теперь… самыми последними словами… на «кобылу»!.. Какой же я человек.

Он заплакал.

– Иванов, перестаньте. Вредно вам! – уговаривали мы с доктором. – Не огорчайтесь пустяками!

– Ведь нет… ничего… это так… это не от горя…

Он плакал и бормотал:

– А я… я… хотя и мало учился… а книжки читал… сам читал… я человек все-таки образованный.

Бедняга, он и «кремацию» ввернул в предсмертную записку, вероятно, чтобы показать, что он человек образованный.

И лежал передо мной мальчик, самолюбивый, плакавший мальчик, а он в каторге.

– У мерзавца были? – встретился со мной у лазарета К. – Вот поправится, я в кандальную его за эти фокусы!