Глава 5
1922–1923. Миссис Хфа-Уильямс в Нейи – Отзыв британца о России довоенной – Тетя Козочка – Мучительный обед в «Ритце» – Женитьба Федора – Получаю предложение из Голливуда – Продать брильянты трудно – Гульбенкян дает в долг на выкуп Рембрандтов – Отказ Виденера – Отъезд в Америку
Моя старинная подружка миссис Хфа-Уильямс обосновалась после войны в Нейи. С радостью увидел я, что в новом ее особняке дух и убранство те же, что были в Англии. Сама она постарела, но сохраняла и веселость, и гостей: толпу молодых поклонников со всех концов света и артистов, звезд и звездочек. В Англии собрала она для меня газетные вырезки – статьи об убийстве Распутина, писанные в ту зиму знакомыми моими, знавшими меня по оксфордской поре. Один из моих однокашников, Сетон Гордон, в очерке «Старая Россия» рассказывал о тех днях 1913 года, когда гостил он у родителей моих в Петербурге. Думаю, любопытно узнать впечатления британского подданного о довоенной России. Привожу отрывок.
«В Санкт-Петербурге привезли меня в юсуповский дворец и представили родителям графа Эльстона. Годы прошли с тех пор, но память о том свежа во мне и сегодня. Княгиня Юсупова, прямой отпрыск царского татарского рода, была красива, хороша и породиста. Супруг ее, статный и сильный, имел солдатскую твердость и выправку.
Юсуповский дворец был гостеприимен. Всякий день давались ужины на тридцать – сорок персон. Великолепные вицмундиры, робронды и драгоценности сверкали в мягком свете люстр. Восхитили меня вина и блюды, а более того – беседы. Русская знать бегло говорила на нескольких иностранных языках и, беседуя, легко переходила с одного на другой, в зависимости от темы: об искусстве говорили по-итальянски, о спорте – по-английски и т. д...
В Лондоне гуляку-туриста вмиг истолкали бы пешеходы. Не то в Петербурге. В 1913 году жили тут не спеша. Фланировали, словно на Гебридах, гуляй вволю. Да, именно – «воля». Хотя, заговори о нынешней российской тайной полиции, кто-нибудь да скажет с дрожью: «У нас она была испокон веков». Не верю. На собственном опыте проверял. Гулял где хотел, часто с камерой на плече, и в городе, и за городом, и никто на меня даже не глянул...
Много воды утекло под невскими мостами с тех моих темных мартовских петербургских ночей 13-го года. Многие знакомые мои петербуржцы погибли в революцию, которая потрясла Россию до основания! Многие бросили родные дома и бежали на чужбину от зверств войны и злобы! Родилась Россия новая, какая – не мне судить. Одно скажу: в прежней – народ был красив и умен, чувствен, быть может, не в меру, зато благороден и щедр.
Русского императора более нет. Русская знать рассеяна по всему миру. Но любовь к отчизне живет в сердцах изгнанников – и князей, и крестьян, – и, хоть не суждено им вернуться на родину никогда, душа их останется в России вечно».
Всякий раз, навещая в Риме моих родителей, мы убеждались, что дочку нашу пора у них забрать. Дитя росло и становилось капризным и своевольным. Родители, как все деды с бабками, баловали внучку и были у нее в подчинении. Требовалось, понятно, все переменить. Но, оказалось, не обойтись без драм. Родители относились к малышке Ирине как к собственному чаду и расстаться с ней не мыслили. Мы, однако, вполне уж были устроены и могли забрать дочь к себе. Пожелай родители жить с нами – все бы и разрешилось. Но отец с матерью не выносили беспорядочно-богемного духа в нашем булонском доме. В нем они глядели бы чужаками. В Риме было им лучше.
В то время они жили у княгини Радзивилл, дальней матушкиной родственницы. Княгиня была весьма корпулентна, но звали мы ее «тетя Козочка» за легкость и грациозность. К тому ж умом она обладала тонким и острым. Держала она отменного повара, жила открытым домом и гостей потчевала по-королевски. Пастырей церкви, политиков, именитых иностранцев, все в Риме мало-мальски замечательное, видели у нее. Ее горячность и чувство юмора были на радость всем. Посетив однажды Муссолини, беседой она увлекла его так, что он, уделяя посетителям, как правило, не более десяти минут, с ней проговорил почти два часа. Молодость провела тетя Козочка бурно и, не краснея, о том вспоминала. «Нынче, – говаривала, – в постель ложусь только с собственным брюхом».
Были у нее потрясающей красоты жемчужные бусы, подарок Екатерины княгининой прабабке. Носила их, почти не снимая. Однажды их украли. Княгиня бусы нашла и впредь прятала их перед сном в ночную вазу, говоря, что «говно вор не крадет».
Огромное состояние, которое имела она в России, пропало. Жизнь тем не менее она вела роскошную, к неудовольствию многочисленных своих детей. Остатки богатства, бывшие в Европе имения, дома и брильянты, потихоньку продавались. К концу жизни она потеряла все, кроме жизнелюбия. Цену деньгам знать она не желала. Однажды она попросила меня оценить стоимость ее украшений. Я считал, что у нее давно и нет ничего, и с удивлением услышал, как велела она горничной принести брильянты. Решил я, что это, верно, остатки знаменитых радзивилловских сокровищ. Оказалось – старые медальки, которым грош цена. Мое изумление привело тетю Козочку в восторг. «Да, это все, что осталось!» – воскликнула она со смехом. Ей это было смешно. С того дня, признаюсь, я по-настоящему зауважал ее.
Когда в очередной раз гостил я в Риме, родители попросили меня увезти и продать в Париже ожерелье из черного жемчуга и брильянтовые серьги Марии Антуанетты. В Риме в те дни познакомился я с заезжим иностранцем, искавшим для женушки историческое украшение. Жена была в Париже, так что условились мы, что драгоценности я привезу и покажу ей.
Приехав, я тотчас телефонировал ей в «Ритц» и просил назначить встречу. Она пригласила на завтрашний обед, прося привести товарища – в кавалеры для подруги, жившей также в «Ритце». Дело, кажется, принимало странный оборот... Ну, да ладно. На другой день я мобилизовал Федора, и мы явились в гостиницу. О ужас!.. Ожидали нас две уродины: расфуфыренные и размалеванные старухи с головы до пят в побрякушках. Фальшиво в них было все, кроме золота. Ожидая нас, старухи, по-видимому, откушали изрядно коктейлей и теперь, оскорбляя слух и взор, говорили чересчур громко. Хотели, по всему, привлечь внимание и своего добились. В ресторане было полно народу, многих мы знали. Заметив в дальнем углу короля Иммануила, я отвел глаза. Мне передали от него записку: «И тебе не стыдно водиться с такими?» Обед наш был пыткой. Спеша ускользнуть от всех взглядов, я предложил красоткам пить кофе у них в номере. Они одобрили и осмелели вконец. Когда речь зашла об украшениях, я сказал, что забыл их дома. Думать, что матушкины бусы и серьги нацепит обезьяна, было невыносимо. Вскоре я мигнул Федору, и мы покинули «Ритц» с глубочайшим отвращением.
С тех пор как мы жили в Европе, жизнь Федора была связана с нашей. Он поехал с нами в Англию, потом оставался у нас в булонском доме и почти всегда сопровождал нас к моим родителям в Рим. Расстались мы, лишь когда он женился. Было это в июне 1923 года. Венчались в русской церкви на улице Дарю. Женой его стала Ирина Палей, дочь великого княза Павла Александровича от второй жены. На брак Федора мы возлагали большие надежды. Увы, союз оказался неудачным. Несколько лет спустя они разошлись, и Федор вернулся жить к нам.
Приходится признать: последствия поступков наших всегда нами ожидаемы, но порой совершенно неожиданны. Действительно, никак я не ждал предложения, которое сделал мне некий американец, уже одной настойчивостью своей ставший мне неприятен.
Я уж заранее был настроен против. Дело довершили манеры его: явившись, не снял ни пальто, ни шляпы, даже не вынул сигары изо рта. Он объявил мне, что приехал из Голливуда от одной американской кинокомпании, предлагавшей мне за кругленькую сумму сыграть самого себя в фильме о Распутине!
Мой отказ удивил его, но не обескуражил. Решив, что все дело в цене, он удвоил, утроил, удесятерил сумму! Насилу убедил я визитера, что он даром теряет время. Наконец янки ушел, но дал-таки волю раздражению, выпустив парфянскую стрелу: «Ваш князь – идиот!» – бросил он моему озадаченному лакею. И вышел, хлопнув дверью.
А с деньгами было все хуже. У нас оставались еще кое-какие украшения и ценные вещи. Эти не хотелось спустить за бесценок. Я знал, что в Америке продать их можно выгодней. Решил я отправиться в Штаты с заездом к родителям в Рим. Их я тоже хотел уговорить дать мне на продажу в Америке свои драгоценности. На вырученные деньги они смогли бы существовать.
Отца с матерью не видел я много месяцев. Они, как показалось мне, постарели и сдали. Их надежда на возвращение в Россию рухнула. Да и потом, они, конечно, сильно скучали по внучке. Я опять принялся уговаривать их переехать к нам в Париж, и опять ничего не добился. Они любили Рим, привыкли жить в нем и сниматься с места не хотели.
Матушка не одобрила нашу затею с Америкой. Боялась быть так далеко от нас. Уговорила остаться и попробовать продать вещи во Франции или в Англии. И несколько недель я челночил из Парижа в Лондон, и все без толку. Ювелиры словно сговорились. Приношу жемчуг – просят брильянты. Несу брильянты – хотят рубины и изумруды. О брильянтах Марии Антуанетты сказано было, что-де приносят несчастье. То же с черным жемчугом.
Расскажу характерный случай. Продал я наконец брильянтовые серьги Марии Антуанетты американке. Вручил их ей в обмен на чек. Поехал с ней, по ее предложению, в банк. К несчастью, вздумалось даме по дороге зайти на рю де ля Пэ к знаменитому ювелиру. Ждал я ее в машине с беспокойством. И недаром беспокоился. Вскоре она вышла с расстроенной физиономией, вернула мне серьги и попросила чек обратно. Ювелир сказал, что брильянты великолепны, цена умеренна, но, если хозяйку их обезглавили, стало быть, они несчастливые. И таких случаев было у меня сколько угодно.
С Европой испробовали все. Я махнул на нее рукой и решил попытать счастья в Новом Свете. Была и другая причина ехать. Ведь я еще не отчаялся выкупить своих Рембрандтов у Виденера. Срок выкупа истекал 1 января 1924 года, а дело было в конце 23-го. Мэтр Баркер в письме снова подтвердил, что говорил прежде в Лондоне. По его словам, второй договор, который помимо воли подписал я, не отменял первого, составленного Виденером собственноручно.
«Я уверен, – писал мне Баркер, – что, если до истечения срока вы наберете деньги на выкуп картин, Виденер не вправе будет отказать. Любой суд решит дело в вашу пользу».
Два года я тщетно искал на Рембрандтов деньги. Незадолго до рокового дня посчастливилось мне встретить Гульбенкяна, ближневосточного нефтяного магната, которому я рассказал о виденеровском деле. Узнав обо всем, он предложил мне на выкуп ссуду через банк. Мало того, он не взял с меня никакой расписки, а только просил не продавать картины, а если продавать – ему и никому более.
Деньги я послал нью-йоркскому адвокату, поручив передать их Виденеру в обмен на картины. Виденер отказался. Я готов был вчинить ему иск, однако все же надеялся договориться с ним на месте.
Ехать не хотелось. Ехали не на гуляние, да еще расставались с восьмилетней дочкой, которую и так прежде почти не видели. Малышка была безутешна, что мы уезжаем. Взять ее с собой мы не могли, приходилось оставить ее на гувернантку мисс Кум, даму безупречную во всех отношениях, сполна оправдавшую нашу любовь и доверие. По правде, задача ее была не из легких. Характером дочка вышла в отца. Вспоминая свое собственное детство, я порой от души жалел несчастную воспитательницу.
Единственная радость была в нашей поездке: компанию нам собиралась составить баронесса Врангель, наш замечательный друг. После разгрома белой армии они с мужем жили в Брюсселе и все время и силы отдавали помощи эмигрантам. Баронесса решила съездить вместе с нами в Штаты, надеясь найти там существенные средства для их дела.
В последний миг чуть было не сорвалось. Телеграмма от моей матери догнала нас в Шербурге: у отца случился удар, положение серьезно. Мы собрались отложить Америку и уехать в Рим. Однако вторая телеграмма успокоила нас. Опасность в данный момент миновала. Матушка просила не тянуть с отъездом.
Погожим ноябрьским днем 1923 года мы со всеми нашими фамильными брильянтами и ценностями сели на борт парохода «Беренгария» рейсом в Нью-Йорк.
Глава 6
1923–1924. Американские репортеры – Драгоценности конфискованы таможней – Радушный прием нью-йоркского общества – Трудные дни – Вера Смирнова – Наши обжедары у Элси Вульф – Виденер неумолим – Повезло – Русская колония – Уголок России в Америке – Танцоры-кавказцы – Организация международного фонда помощи эмигрантам – Пылкое дитя гор – Возвращение во Францию – Мое пребывание в Америке глазами Москвы
Путешествие прошло спокойно. На пароходе не знали, кто мы такие. Назвались мы графом и графиней Эльстон, и нас оставили в покое. Но, увы, только на время плавания. Не успели ошвартоваться – толпа репортеров с вожаком устремилась к нам. Было восемь утра. Мы едва проснулись. В дверь заколотили сильно и требовательно. Тем, кто не имел дела с американскими газетчиками, и не объяснить, что это за бич Божий. Молодцы набились в коридор и устроили толковище у нашей каюты. Пришлось телефонировать стюарду и просить увести их от двери, чтобы мы могли по крайней мере одеться.
Когда мы вошли в кают-компанию, куда в ожидании переместились они, стало ясно: живыми отсюда не выйдем. Их было человек пятьдесят. Обступили, наскакивали, кричали наперебой. Я подмазал их, угостив шампанским. И мы полюбили друг дружку. Тут, однако, пришли сказать, что американские власти противятся моей высадке, так как по американским законам убийцам въезд в Америку запрещен... Долго пришлось доказывать почтенным чиновникам, что я не профессионал.
Наконец, уладилось. Уладилось, да не все. Сойдя с парохода узнали, что все наши драгоценности и ценности конфискованы таможней! Итак, первый блин комом.
Миссис В.К. Вандербильт встретила нас и отвезла к себе обедать, а потом проводила в отель, где ждали нас заказанные апартаменты. Пришел директор. Важно и с выражением объявил он, что все меры безопасности приняты, полиция бдит, а пищу нам для верности готовит специальный повар. Я просил поблагодарить полицию за старания, но заверил, что беречь нас особой необходимости нет.
Мои первые впечатления от Нью-Йорка, верно, как и у всех приезжих из другого мира. Потрясение, растерянность, интерес. Однако ж я быстро понял, что для жизни нью-йоркской не гожусь: никогда не приспособлюсь к ее ритму. Совершенно чужды мне и вечная спешка, и гонка за барышом.
Впрочем, ничто не помешало нам оценить нью-йоркское гостеприимство. Приглашения посыпались со всех сторон. Только успевай отвечать. Чтобы прочитывать почту и принимать посетителей, пришлось взять двух секретарей.
Но нет, в Новом Свете нам решительно не везло. Одна левая газетка вдруг вздумала утверждать, что драгоценности свои мы украли у императорской семьи! В стране, где все мимолетно, на час, и люди жадны до новых сенсаций, новость разлетелась вмиг. На нас стали коситься... Продадим ли теперь «ворованное добро», верни нам таможня драгоценности?
А власти все думали – вернуть, не вернуть? Впрочем, в нью-йоркском обществе мы по-прежнему были нарасхват.
Один вечер мы никогда не забудем. Дали банкет в Иринину честь. Роскошный дом, блестящий прием. Поднялись мы по круговой беломраморной лестнице. Наверху встречала хозяйка с видом торжественным – видимо, в силу торжественности момента. Она ввела нас в залу, где гости стояли полукругом, как на официальных приемах.
Ирина перепугалась, увидав, что все взгляды нацелены на нас, и заявила, что уходит. Я свою жену знал. Слово у нее не расходилось с делом. И не было бы счастья, да несчастье помогло – самым неожиданным образом.
Выйдя на середину залы, хозяйка величественным жестом указала на нас и громко возвестила: «Князь и княгиня Распутины!»
Гости обомлели. Нам было страшно неловко, больше даже за хозяйку, чем за себя. И, однако ж, комизм ситуации перекрыл все.
На другой день о «чете Распутиных» рассказали газеты. Хохотал весь Нью-Йорк.
Мы стали популярны, как кинозвезды, как слон в зоопарке.
Однажды в гостях подбежала к нам юная американка и уперла палец в Иринино колено: «Первый раз вижу настоящую княгиню! – крикнула она. – Позвольте дотронуться!»
Вдругорядь незнакомая дама написала мне, прося принять ее секретаря по вопросу сугубо личному. Секретарь явился и сразу приступил к делу:
– Хозяйка хочет от вас ребенка, – объявил он. – Каковы ваши условия?
– Миллион долларов, и ни цента меньше, – ответил я, еле сдерживаясь от смеха. И указал ему на дверь.
Бедняга вышел с разинутым ртом, и я нахохотался досыта.
Драгоценности наши по-прежнему лежали на таможне, а деньги у нас кончались. Гостиница стала не по карману. Надо было найти жилье поскромней. По совету знакомых нашли квартиру: недурную, крохотную, но удобную и дешевую. Тотчас и переехали.
В те дни познакомились мы с исполнительницей цыганских песен Верой Смирновой. Она влюбилась в нас, особенно в Ирину. Жена моя стала для нее кумиром. Вера врывалась к нам в любое время дня и ночи, как правило, в цыганском наряде. Сермяжная русская натура, была она взбалмошна и не ведала ни границ, ни приличий. Давно уже стала попивать, думая, как и многие, что этак забудет тяготы жизни. Голос ее был глубок и низок, а песни грубы и грустно-нежны. Имела она мужа, которого мучила, и двух маленьких дочек.
Как-то Ирина собралась на несколько дней за город, и Вера сказала ей, чтоб не волновалась: за мной, мол, она присмотрит. И присмотрела. Устроилась в вестибюле дома, где мы жили, и записывала имена всех, кто ко мне приходил.
Таможня вернула нам бусы из черного жемчуга, коллекцию табакерок, миниатюр и всякие ценные безделушки. За остальное потребовали пошлину в восемьдесят процентов от стоимости каждой вещи. Это было нам не по средствам.
Элси Вульф – впоследствии леди Мендл – держала в то время магазин со всяким декором. Она и взяла у нас на продажу безделушки. Я самолично расставил их в витрине в одном из залов. Миниатюры в брильянтовой осыпи, табакерки с эмалью, золотые часы, греческие боги и китайские идолы, бронзовые или из цельного рубина и сапфира, восточные кинжалы с рукоятями в самоцветах – остатки былой роскоши – разместил я в точности, как стояли они за стеклом у отца в кабинете в нашем доме в Санкт-Петербурге... Сходство не из веселых.
На мою выставку устремился весь Нью-Йорк. Элсин магазин вошел в моду. Но и только. Люди приходили поболтать и поглазеть на сокровища, а вернее – на нас с Ириной. И разглядывали безделушки, и нас, и жалели нас, и от души пожимали нам руки, и уходили, ничего не купив. Одна растрепанная экстравагантная дама пришла в магазин и потребовала показать ей the black ruby (черный рубин). Она, дескать, для того приехала из Лос-Анджелеса и не уедет, пока не увидит. Еле отделались мы от любознательной гостьи.
Вещи не продавались, и отнес я все в фирму Картье. Пьера Картье знал я лично. Человек он был услужливый и честный. На его содействие мог я вполне рассчитывать.
А деньги у нас кончились. Никто о том не догадывался, ибо трудностей своих мы ни с кем не обсуждали. В Нью-Йорке главное не что в душе, а что за душой. И мы по-прежнему вечерами выходили в свет, Ирина – в черном жемчуге, я – во фраке. Ночью Ирина мыла белье в ванной. Днем я бегал по делам, своим и эмигрантским, а Ирина убирала и стряпала.
Наша фанатично преданная Смирнова изредка приходила помочь. Выступала она в ночном кабаре неподалеку от нас и заявлялась часто в пять утра с карманами, полными снеди, которую утянула со столов своего заведения. Однажды принесла колоссальный букет цветов – еле втащила. Ирина знала, что она сама без гроша, и попеняла ей, что попусту тратит деньги. «Да не тратила я, – сказала Вера. – Он стоял в вазе в отеле „Плаза“. Я взяла, и бежать. Никто не заметил». Порой она приходила к нам на весь день, взяв с собой дочек и заперев мужа в чулане или уборной.
В эти постные наши дни из Парижа приехал мой шурин Дмитрий и устроился жить у нас. Он-то ждал, что у нас денег куры не клюют, и охал и ахал, узнав, что мы чуть что не побираемся.
Рембрандты тем временем лежали у Виденера, а гульбенкяновские, то есть теперь мои 225 000 долларов – в банке. Это при том, что в кармане у меня пусто. Через моего адвоката Виденер известил меня, что желает повторно купить картины, но цену предлагал негодную. Но главное: я уж обещал Гульбенкяну. Адвокаты, однако, думали иначе. По их мнению, обещание на словах – все равно что ничего. С точки зрения профессиональной они, конечно, были правы. Но с точки зрения человеческой слово для меня равносильно подписи. И я сказал, что, если суда не миновать, я готов.
Наконец черный жемчуг продали. И жизнь наша сразу изменилась. Ни стирок более, ни готовки с уборкой. Настал период временного благополучия.
Русская колония в Нью-Йорке была достаточно велика. Встретили мы старых знакомых. Оказались тут друзья наши полковник Георгий Лиарский, товарищ мой по гимназии Гуревича, талантливый скульптор Глеб Дерожинский, сделавший в ту пору прекрасные скульптурные бюсты, Иринин и мой. Новые нам люди барон с баронессой Соловьевы скоро также сделались нашими друзьями, притом близкими. Посещали мы круги в основном художественные и музыкальные. Рахманиновы, муж с женой Зилоти и особенно жена прославленного скрипача Коханского отнеслись к нам с огромным участием в наши самые тяжелые дни. Однажды Рахманинов исполнил свою знаменитую прелюдию до-диез минор, а после дал интересное объяснение, сказав, что прелюдия выражает муки человека, заживо погребенного.
Барон Соловьев работал у авиаконструктора Сикорского и однажды сводил нас к нему. Только что у себя в мастерской с помощью всего шести русских офицеров-авиаторов Сикорский построил свой первый самолет. Визит закончился обедом в загородном домике Сикорского, где жил он с двумя своими старухами сестрами.
Иногда Соловьевы возили нас к другу своему, генералу Филиппову, купившему частное владение в горах в четырех часах езды от Нью-Йорка. Проводили мы там прекрасные дни, особенно Ирина, уставшая от светской нью-йоркской жизни. Это был уголок России. Хозяева, жилье их, домашний уклад, даже снег вокруг словно говорили нам, что мы дома, на родине. Днем катались в санях, вечером, отведав борща и пожарских котлет, собирались у камина, набитого дровами. Одним каминным пламенем комната освещалась... Я брал гитару, и пели мы русские песни. Счастьем было сидеть здесь, вдали от Нью-Йорка, от нью-йоркской утомительно-светской суеты и фальши.
Существовал в ту пору в Нью-Йорке ресторан «Русский Орел», принадлежавший генералу Ладыженскому. Генеральша, для близких Китти, была уж не первой молодости, но лихо, как девица, отплясывала русскую в сарафане и кокошнике с двуглавым орлом. Плясала она и цыганочку, а то и менуэт в робронде и пудреном парике. Но, конечно, не на нее ходили мы в «Орел», а на трех танцоров-кавказцев в белых черкесках. Один из них, Таухан Керефов, танцевал особенно замечательно.
Русский Красный Крест в Штатах, как, впрочем, и везде, остро нуждался в средствах. Председатель его, г-н Бурмистров, обратился к нам за содействием. В ответ мы организовали международное общество «Russian Refugee Relief Society of America and Europe». Целью его было обучение русских эмигрантов ремеслу, позволявшему прокормиться теперь и в будущем.
Ирина от себя лично бросила клич по Америке и Европе: «Прошу, помогите! – писала она. – Помощь ваша позволит изгоям снова стать членами общества. И в день возвращения на родину они вспомнят с любовью и благодарностью тех, кто помог им на чужбине в трудную минуту».
Откликнулись многие влиятельные люди. Появились комитеты по организации благотворительных аукционов и вечеров. На славу удался нам бал, данный в пользу кавказских эмигрантов. Живописные танцоры и дети танцоров с их лезгинками были гвоздем программы. Успех огромный. Сбор тоже. Благодаря в основном Керефову, старавшемуся для нас, не щадя сил. Он был и устроитель, и исполнитель. Таухан, как и все кавказцы, дружбу ставил превыше всего. Верно, я заслужил его дружбу тем, что спас кавказских эмигрантов от голода, а его самого – от электрического стула. Красив и обаятелен, он был вечный дамский любимчик. Так, влюбилась в него одна замужняя дама и его стараниями забеременела. Но уговорами секретаря обманутого мужа и трудами повивальной бабки нежеланное дитя не появилось. Таухан, узнав о том, разгневался. Тонкостей в законах нашей европейской чести дикарь не понял. За убитого отпрыска он ничтоже сумняся решил убить разом и жену, и мужа, и секретаря, и повитуху. И для того немедленно купил револьвер. По счастью, накануне массового убийства он вздумал прийти ко мне излить душу.
Мы бурно говорили всю ночь. В результате от мести Таухан отказался. И с тех пор стал мне рабски предан. Так что, когда мы уехали из Соединенных Штатов, он последовал за нами.
Пришла весна. В Нью-Йорке прожили мы с полгода. Не терпелось вернуться домой. Виденер уперся. Ясно было, что придется судиться. Драгоценности, не имея средств, вызволить с таможни я не мог.
Деньги от продаж у Картье я поместил в предприятие, связанное с недвижимостью, и, получив назад «сокровища Российской Короны», мы отплыли во Францию. Нью-Йорк, гостеприимный и утомительный, покидали и с грустью, и с облегчением. Американская страница, казалось мне, перевернута. Мы радовались, что скоро увидим дочку и булонский дом, ставший в изгнании вторым родным.
Несколько дней спустя по приезде в Париж в числе вырезок из американских газет получил я статью под заголовком: «Приключения князя Юсупова в Америке». Напечатала ее просоветская русская газетка, издаваемая в Нью-Йорке.
«Из Москвы по телефону:
Из Москвы нам сообщают о неслыханном скандале, учиненном в Нью-Йорке светлейшим князем Юсуповым, графом Сумароковым-Эльстоном.
Прибытие князя Юсупова в Нью-Йорк наделало много шуму. В американской печати только и разговору было о нем. Всюду фото и интервью.
Юсупов пустился в спекуляции, открыл игорный дом и в конце концов оказался на скамье подсудимых. И по сей еще день говорят о нем в связи с двумя скандальными процессами. Первое дело таково. Светлейший князь соблазнил танцовщицу фокстрота из ночного кабаре. Бедная Мэри оказалась девицей. Чтобы выйти сухим из воды, князь предложил ей вместо денег картину Рубенса, которую, когда бежал, прихватил из своего петербургского дворца. Девица, зная, что почем, согласилась. Все было шито-крыто до поры, когда захотела она продать княжеский подарок. Оказалось, Рубенс – подделка, копия, сделанная за десять долларов нью-йоркским мазилой. Оригинал же продан нью-йоркцу-миллионеру и в настоящее время висит на видном месте в доме его на Пятой авеню. Дело разбирается в суде.
Вторая плутня и того пуще. Юсупов выступил в качестве оценщика гобеленов одного русского эмигранта. Светлейший князь ручался, что ковры происхождением из Версаля и прежде принадлежали великому князю Владимиру. Таким образом, они были проданы за баснословные деньги, с которых Юсупов, разумеется, сорвал хороший процент. Впоследствии, однако, выяснилось, что и гобелены – подделка. Поступок князя с девицей нью-йоркские газеты называют бессовестным, а дело с гобеленами – бесчестным».
И что бы подумали американцы, читай они по-русски и прочти они в красно-желтой газетенке, что дорогой их гость – негодяй и мошенник!
Глава 7
1924. Дома в Булони – Малышка Ирина – Поездка в Рим – Болезнь отца – Снова махараджа – Доктор Куэ – В Версале с Бони – Провозглашение императором вел. князя Кирилла – Династический вопрос – Раскол русской церкви – Дом «Ирфе» – Торжественное открытие не состоялось – Мадам В. К. Хуби
Наконец-то мы дома, с нашей дочкой, почти барышней. Девочке исполнилось девять лет. Она выросла и похорошела. На прелестной ее мордочке прочитывались ум и воля. У нее был особый шарм. Она это быстро поняла и использовала тонко и ловко. Но по своенравию ее учить дома стало трудно. Кроме того, общество сверстников пошло б ей на пользу. Решили мы отдать ее экстерном в школу Дюпанлу. Школа, вдобавок, была в двух шагах – в бывшем прабабкином доме. Школа девочке понравилась, и, будучи к тому ж самолюбива, учиться она стала прекрасно.
Дома засиживаться мы не могли. Надобно было спешить в Рим. Отец болел. Матушка беспокоилась и с нетерпением ожидала нас.
Состояние отца глубоко меня расстроило. Еще недавно был он бодр и полон сил. Не прошло и полгода, как увидел я дряхлого старика, в постели, скрюченного, с завалившейся набок головой и неразборчивой речью. Врач, однако, уверял, что состояние отца, вопреки видимой немощи, сносно и протянуть он так может долго.
Матушка была самоотверженна и спокойна. Много помогали ей тети Козочкины доброта и такт. Привязанность подруги и для матушки, и для нас в эти грустные дни стала бесценной.
Вернувшись в Булонь, я нашел письмо алварского махараджи. Он был проездом в Париже и звал проводить его в Нанси к доктору Куэ.
Мсье Куэ был знаменитостью. Говорили, он творит чудеса. Я воспользовался приглашением махараджи узнать его лично. Жил он в Нанси, в домике с большим садом, где всякий день паслось множество пациентов. Доктор оказался скромным пожилым человеком с приятным улыбчивым лицом. Он тотчас стал излагать нам свою методу. Заключалась она в постоянном, денном и нощном повторении фразы: «С каждым днем мне лучше и лучше, во всех отношениях». Твердить следовало, как перебирать четки. Слова «не могу», «не получится», «сложно» следовало заменить на «могу», «получится», «просто». Воображение наше, по мнению доктора, одолевало волю и вызывало болезни. Укротить воображение значило победить болезнь.
Вопреки уверениям, доктор Куэ не был чудотворцем. В 1911 году он создал институт, впоследствии названный его именем, и имел немало учеников. Эти практиковали столь же успешно.
Я и сам подобным способом не раз спасался от бессонницы.
И снова встречи с махараджей. То и дело мы обедали или ужинали вместе, ходили в театр, который обожал он, и, реже, в луна-парк, от которого и вовсе, как ни странно, был без ума. В отличие от меня. Любимой его забавой были головокружительные русские горки, как, впрочем, и другие рискованные аттракционы. Да и в жизни махараджа любил всякий риск. Никогда не забуду наше с ним катание на автодроме в «альфа-ромео», одном из самых быстрых гоночных автомобилей. Мы прикрепились к сиденью ремнями и бешено понеслись по дорожке. Когда автомобиль, засвистев, достиг предельной скорости, махараджа взвыл от восторга. Скорость он снизить не захотел, чтобы продлить удовольствие, и безумная гонка продолжилась. Свист разрывал уши. И долго после, когда уж покинули мы автодром, я все еще слышал его. Даже ночью во сне свистело в ушах.
Махараджа знал, что у меня бывают головокружения. Может, потому и вздумал он сводить меня на верхнюю площадку Эйфелевой башни. Когда поднялись мы, там, на верхотуре, он силой нагнул меня над парапетом и жадно смотрел на мою реакцию.
Шутки махараджи мне надоели. Сыт я был по горло капризами садиста, если не сказать маньяка. Видеться с ним я прекратил.
А с Бони де Кастелланом сошелся я ближе. Он часто забирал меня в воскресенье на прогулку по парижским пригородам. Лучше вожатого я не мог пожелать. У него был дар на комментарии и объяснения, и это добавляло интересу к нашим осмотрам. «Памятник, – говорил он, – тело, в котором заключен дух страны, эпохи и, главное, человека».
В тот день мы гуляли по Версалю. «Тут, – продолжал Бони, – ничто не случайно. План дворца представляет собою крест. Королевское ложе – на пересечении и равноудалено от залов Войны и Мира, которые, залы, как две чаши весов с орлом-равновесом посередке. Над спальней сразу крыша, ибо король ближе всех к небесам. Однако выше всего – часовня, во славу Божию. Но она помещена сбоку, а не посреди Версаля. Посреди – суверенный правитель. Божьей милостью король Людовик XIV. И дворец его – посреди всего королевства. Лестницы вокруг дворца также символичны. Чем выше к королевским покоям – тем ближе к Господу». Версальские сады Бони называл «садами Разума».
Люди без чести и совести, грязными кознями расколов русское общество и ускорив гибель его, продолжали свое черное дело и в эмиграции. Цель у них была двойная: рассорить эмигрантов друг с другом и уронить их во мнении Запада.
В 1924 году два важных события посеяли смуту в эмигрантских умах. Первое – манифест великого князя Кирилла, царева двоюродного брата, провозгласившего себя императором всея Руси. Второе – раскол в русской церкви.
Политические игры великого князя Кирилла начались еще в 1917 году в России. И тогда позиция, им занятая, порицалась всеми патриотами и произвела невыгодное впечатление в Европе. И в 22-м году великий князь назвался хранителем трона, и вот теперь, в 24-м, провозгласил себя императором.
Поддержали его немногие. Большинство эмигрантов, начиная с императрицы Марии Федоровны и великого князя Николая, осудили его и будущим государем признать отказались.
Новость я услыхал в Брюсселе. Генерал Врангель, у которого я обедал в тот день, не мог скрыть возмущения. Показал он мне один хранимый им документ. В 1919 году нашла его белая армия в архивах города, покинутого большевиками. Это была программа большевистской пропаганды в Европе. Первым пунктом стояло провозглашение великого князя Кирилла императором всея Руси.
Узнав о намерениях великого князя, генерал Врангель послал ему копию документа и умолял не подыгрывать комиссарам. Ответа он не получил.
После убийства царской семьи отсутствие прямого наследника осложняло вопрос о престолонаследовании. Тот, кто этим интересуется, найдет в справке в конце книги три статьи из свода законов Российской империи, введенного Николаем I. Виднейшие юристы и по сей день не пришли к согласию относительно толкования данных статей. Вопрос легитимности русского престолонаследования остается неясен. Неясность эта, впрочем, на мой взгляд, не так уж страшна. Если быть в России монархии с сохранением той же династии, то собор, скорее всего, и выберет в младшем поколении Романовых достойнейшего.
Раскол среди церковных пастырей, признававших власть московского патриарха, и тех, кто признать ее отказывался, расколол и эмиграцию. Как монархия, так и церковь обязаны быть безупречны. Только так сохранят они свой престиж и благое влияние. Эмигранты были как дети-сироты. Кто верил, тому церковный приход заменил семью. Божий храм с иконами для многих стал вместо родного дома. Они шли туда помолиться, обрести мир душевный и забыть боль. К счастью, вера в них была крепка, и раскол не отдалил их от церкви.
Вскоре по возвращении из Америки появилась у нас мысль создать вместе с несколькими друзьями модное ателье. Учитель рисования, из эмигрантов, сдал нам в аренду часть своего помещения на первом этаже в доме на улице Облигадо. Места было мало, сидели друг у друга на голове, особенно в часы уроков.
Ателье мы назвали «Ирфе», сложив первые буквы своих имен. Модельершей взяли одну русскую даму, немного эксцентричную. Модели ее были хороши, однако носил бы их не всякий. Да и средств на рекламу у нас не имелось. Впрочем, в тот год готовился в отеле «Ритц» бал с показом моделей одежды известных фирм. Не попытать ли счастья? Сказано – сделано. Правда, не все было просто. Вечер уж начался, Ирина и несколько приятельниц наших собирались сами демонстрировать платья. Платья, однако, находились еще в ателье, где их поспешно оканчивали.
На бал мы примчались с опозданием, впрочем, моделям нашим рукоплескали. На крыльях успеха кинулись мы искать помещение попросторней. Некий чех предложил апартаменты на Виктора-Эммануила III. Сказал, что уже обещал кому-то, но предпочтет нас, если получит от нас деньги вперед. Квартира мне понравилась, я заплатил. На другой день я пришел завершить дело, но квартира была заперта, а чех исчез. Я подал заявление в полицию, на том и кончилось. Жулика не нашли.
С агентством оказалось верней. На улице Дюфо, 19, нашли помещение подходящее: весь первый этаж дома, места сколько угодно для примерочных и пошивочных. В два счета все устроили, как хотели. Деревянная обшивка стен, крашенная серым, мягкая мебель акажу с серой кретоновой обивкой в цветочек. От желтых шелковых занавесок светло и весело. Обычные горки и столики. Однако, благодаря гравюрам и старинным редким вещицам, никакой пошлости. Мастера почти все русские. С нами же мой шурин Никита, жена его и Миша и Нона Калашниковы, милейшая пара. В шитье не понимаем, но дело процветает. Любимого незаменимого Буля посадил я на телефон. Он записывал клиентов и назначал время. Делал это бессовестно небрежно, так что выходила постоянная путаница.
Настал день торжественного открытия. Разосланы сотни приглашений и взяты напрокат золоченые стулья. Стульями заставлено все, негде ступить. Освещение продумано. Цветы расставлены преискусно. Волнуемся, ждем... Время идет. Приглашенных нет.
Приглашенные не пришли никто!.. Буль, которому поручили разослать приглашения, забыл опустить их в почтовый ящик.
Найти заказчиков было не так-то просто. В свет мы выходили редко и совершенно не умели охотиться за богатыми клиентами. Решил я найти посредника, так сказать, из мирян. Подходящ был Жорж Кюэвас, будущий супруг внучки Рокфеллера. Жорж знал всех, и все знали Жоржа. Его стараниями дом «Ирфе» стал известен и пошел. Посыпались заказы, пришлось арендовать второй этаж, чтобы разместить мастерские. Управление делами поручили француженке мадам Бартон, особе серьезной и сведущей. Поначалу бедная чуть голову не потеряла во всей этой славянской неразберихе.
Клиентки были всех национальностей. Приходили из любопытства и за экзотикой. Одна потребовала чаю из самовара. Другая, американка, захотела видеть «князя», у которого, по слухам, глаза фосфоресцировали, как у хищника! Всех переплюнула мадам Хуби. Во-первых, была она толстуха. Но сказать «толстуха» – ничего не сказать. Габариты мадам Хуби сравнить не с чем. Первый ее приход в дом «Ирфе» стал сенсацией. В салоне шел показ моделей, народу была уйма. Вступила она в зал, ведомая шофером, лакеем и, по-видимому, компаньонкой, пигалицей без лица и возраста. Впоследствии мы узнали, что компаньонка – австрийская баронесса.
Новая заказчица с трудом разместилась на канапе и сказала громовым басом:
– Подать сюда князя! И водки.
Мадам Бартон прибежала ко мне с вытаращенными глазами.
– Князь, что делать? Наш дом не кабак! Какой скандал!
– Не вижу никакого скандала, – ответил я. – Мы же одеваем тех, кому холодно, можем и напоить, у кого жажда. Скажите даме, что я сам принесу ей водки, пусть выпьет за наш успех.
Я послал Буля за водкой, потом вышел в зал.
– Черт подери! – пробасила «новенькая». – Вы и есть князь? На убийцу не похожи! Я рада, что вы от этих сук-большевиков удрали.
Смотрела толстуха лукаво. Глаза, большие, прекрасные, были жирно обведены тушью. Руки в браслетах и кольцах. Она взяла стопку и за мое здоровье опрокинула ее одним махом.
– Сделайте мне кокошник и пятнадцать платьев. И десять для моей дуры, – прибавила она, указав на пигалицу-баронессу.
– Спасибо, большое спасибо, – прошептала пигалица смущенно и радостно.
– Заткнись, дура! – сказала толстуха.
С такой не поспоришь. Я принял вид профессионального кутюрье и сказал:
– Разумеется, мадам. Ваши желания – для нас закон. Могу ли я, однако, спросить: платья какого фасона и кокошник какой эпохи?
– Насрать на эпоху. Хочу кокошник. И платья. Пятнадцать для себя, десять для дуры. Усвоил? Ну и все... До свидания. Хорошо, говорю, что от красных сук удрал.
Она кивнула слугам, и те снова подхватили ее под руки и осторожно повели к выходу. Шествие замыкала благородная пигалица. Не успели они выйти, весь зал покатился со смеху. Посыпались вопросы, кто такая да откуда.
Несколько дней спустя Нона Калашникова привезла ей роскошный шитый золотом кокошник с драгоценными камнями и жемчугом. Приехала также главная закройщица снять мерки и записать фасоны двадцати пяти заказанных платьев. Вернувшись, Нона от смеха еле могла говорить. Мадам Хуби приняла их в электрической ванне посреди гостиной. Из монументальной лохани торчала одна голова. Подле сидела баронша и читала вслух газету. Вокруг стояли горничные с шампанским. Госпожу мучила жажда. Ей беспрестанно наливали.
Подали шампанское Ноне с закройщицей. Потом гостьи предъявили кокошник. Мадам сказала, чтоб ей его надели. Нона надела и напомнила, что надо снять мерки. Мадам поднялась и вышла из лохани в чем мать родила и с кокошником на голове.
– Тьфу, жопа, – сказала она. – Валяйте, снимайте ваши мерки, только живо.
Кокошник ей так полюбился, что она уже не снимала его, выходила в нем даже на улицу. Что до платьев, пожелания ее узнать не удалось. Пришлось шить наугад.
Новой клиенткой я заинтересовался безумно. Такую грех пропустить! Узнал я, что по происхождению она египтянка. Первым браком была замужем за французом. Произвела скандал на скачках в Лоншане, явившись в гусарском мундире. После развода вышла за англичанина, теперешнего своего мужа. Имела в Париже несколько домов, в одном из которых на авеню Фридланд проживала, и прелестное поместье за городом. Говорили, деньгам и сумасбродствам ее нет предела. Пила она как извозчик. Супруг ее так же.
Вскоре мадам Хуби позвонила мне по телефону и пригласила на ужин. Я смело согласился. Приехав, я застал ее в постели в кокошнике, под горою роскошных шуб. В ногах сидели муж и баронша. На столике в изголовье стояли бесчисленные бутылки и стаканы. Не успел войти – устремилась на меня собачья свора. Собаки были всех пород и размеров. Они злобно лаяли, заглушая оравшее радио.
– Привет, Святая Русь! – прогудела мадам. – Давно хотела с тобой познакомиться. Потому и в заведение твое явилась... Заведение – дрянь... А ты ничего, не разбойник. А я думала, все русские – разбойники... Спляши-ка мне пляску с кинжалами. Эй, Тюрпешка, – позвала она кого-то, кого я даже и не заметил, – поди на кухню, принеси ножи... Живо!
Барон Тюрпен де ля Рошмуйль, он же секретарь хозяйки, сбегал и принес четыре кухонных ножа. Хозяйка требовала кавказский танец. Я отказывался, она, чтоб ободрить меня, велела принести граммофон и пластинки с фокстротом... Внезапно баронша, австриячка и, видимо, испанка, вскочила, закричала «Оле, оле!» и забила в ладоши. Мадам Хуби, муж мадам и секретарь последовали ее примеру. Собаки помогали яростным лаем. Это был настоящий сумасшедший дом. Но мне, по правде, понравилось. Сказалось, наверное, монголо-татарское происхождение. В общем, миг – и я сорвал пиджак, воротничок, галстук, схватил ножи и исполнил под фокстрот половецкую пляску!.. Ножи разлетелись во все стороны, разбили стекла на гравюрах. Чудом никого не убило.
Сплясав, угомонились. Я оделся. Осколки прислуга вымела. У постели госпожи сервировали ужин.
Австрийскую баронессу я у мадам Хуби более не встречал. Узнав, что баронесса глотает живьем золотых рыбок из аквариума, мадам Хуби прогнала ее.
Так началась моя дружба с мадам Хуби, и была она столь же необычна, сколь и сама подруга моя. Ее чудовищная толщина, кривлянье, грубость даже – все было единым целым и, в общем, имело свою изюминку. Ее привязанность ко мне, вопреки дикости выражения, а, может, благодаря ей, не оставила меня равнодушным. Конечно, мне было лестно, но главное, занимательно, ибо всегда занимали меня люди из ряда вон, особенно любившие меня. Как ни странно, она напоминала мне моего алварского махараджу. По форме столь разные, по сути они имели много общего, к примеру, ту же ни-на-кого-непохожесть. Притом, оба азиаты. Оба смотрели на меня изучающе, так что приходилось все время быть начеку, что нравилось мне, опьяняло и заставляло терпеть их прихоти. Разумеется, мадам Хуби была не так страшна, как загадочный махараджа, а все ж на свой лад опасна, а именно к таким-то злой мой гений всю жизнь толкал меня.
Глава 8
1924–1925. Гнев Виденера – В Нью-Йорк на суд – Грубость выражений в зале заседаний – Дело в шляпе – Поездка на Корсику – Покупаем два дома в Кальви – Приветливость корсиканцев – Дело в суде проиграно – Большевики нашли наш московский тайник – Новые предприятия: ресторан «Мезонет» и проч. – Открытие филиала «Ирфе» в Туке, потом в Берлине и Лондоне – Фрогмор-коттедж – Панч Второй
В конце года узнал я, что Виденер накануне суда точно сорвался с цепи: рассвирепел и кроет меня площадной бранью. Новость расстроила. Брань и за тридевять земель – все одно брань. До сих пор на суде я присутствовать не собирался. Но на виденеровские оскорбления надо было ответить. Я телеграфировал своим нью-йоркским адвокатам, что приеду на открытие суда и дам показания самолично. Я понимал, что придется мне несладко. Ирину ехать на эти передряги я отговорил. Весной 1925 года отплыл я на «Мавритании» с людьми своими Мазировым и Макаровым.
В нью-йоркском порту репортеры и таможенники встретили меня как старого знакомого. Чиновники на таможне захохотали, когда сказал я, что сокровищ российской короны на сей раз с собой не везу.
Макаров восхищался небоскребами, но переносил их неважно: в лифтах его тошнило, и он карабкался пешком на пятнадцатый этаж, где мы жили.
Днем совещался я с адвокатами, вечером сидел в «Русском Орле».
Вера Смирнова не отходила от меня ни на шаг. Она опять взялась за старое и со скандалом ломилась в гостиницу по ночам в вечном цыганском наряде.
Для поправки своих денежных дел Вера попросила меня устроить ей концерт в каком-нибудь частном доме. Договорился я с одним молодым богатым американцем, владельцем особняка. Концерт был устроен у него. Вера покорила слушателей, но в перерыве куда-то исчезла. Публика расселась по местам, Веры нет. Из дома она не выходила, но и в доме ее не сыскать. Наконец я нашел ее. Она спала голой в хозяйской кровати. В несколько минут отдыха, данные ей, она приняла ванну и улеглась спать, думать не думая о концерте. В этом была вся Смирнова.
Суд начался в начале апреля и продолжался двадцать дней. В ходе трехдневной дачи показаний виденеровский адвокат вел себя крайне грубо. Он явно рассчитывал вывести меня из себя. Хладнокровие мое раздражило его еще более, а симпатия ко мне публики и вовсе взбесила. Вечером третьего дня судейские устроили в мою честь ужин.
Виденер имел жалкий вид. Говорил он плохо.
– Сострадали ли вы князю и русским эмигрантам вообще, предлагая за картины сто тысяч фунтов? – спросил его один из моих адвокатов, мистер Кларенс Шим.
– Да, сострадал, как сострадают бездомной кошке или собаке... Но сострадание здесь ни при чем. Всем не насострадаешься.
Он признал мое право на выкуп, но еще признался, что спекульнул на моей вере, что в России все восстановится, хотя сам в то не верил. Просто сделал, как в игре, ставку, рассчитывая выиграть. Тоже имел право.
Обруган я был на все лады. Но надо сказать, и Виденеру досталось от моих адвокатов. Баркер обозвал его ростовщиком, Шим – хитрым, бессовестным спекулянтом.
– Я мог бы назвать Виденера вором, плутом и клятвопреступником, – сказал Шим в заключение. – Но в том уж нет необходимости. Он сам на суде показал, каков он есть. Добавить тут нечего.
Мои адвокаты не сомневались в успехе. Я также. Приговор должны были вынести через два месяца. Сидеть в Нью-Йорке резону не имелось. С первым же пароходом я отплыл в Европу.
В Париж скоро явился и Виденер. Как передали мне, он хотел обсудить со мной окончательную цену и в последний раз попытаться пойти на мировую. Я отказался с ним встретиться.
Хотелось развеяться. Предложил Ирине автомобильную прогулку. Взяли мы всех вещей – чемодан да гитару и сели с любимым мопсом в наш двухместный автомобильчик. «Направо или налево?» – спросил я Ирину. «Направо», – сказала она. И мы поехали и приехали в Марсель.
Пароход отплывал на Корсику. Погрузили автомобиль и самих себя и поплыли на «остров Красоты».
Приплыв, объездили мы его вдоль и поперек. От Кальви пришли в восторг. В крепости продавался дом за гроши. Не раздумывая ни минуты, мы купили и дом, и деревенскую ферму поблизости.
Корсиканцы нам полюбились с первого взгляда. Народ они смышленый, непосредственный, гостеприимный и на редкость честный. «Корсиканский бандит» в наше время – сказки. Повстречай я его – вверился б ему куда охотней, чем многим нью-йоркцам, лондонцам, парижанам.
Доброе отношение корсиканцев к нам было трогательно. Не успели мы пожалеть, что в саду у нас на ферме мало цветов, сад стараниями соседей превратился в райские кущи. В портовых кабачках, куда ходили мы послушать рыбацкие песни, рыбаки постоянно угощали нас вином.
Корсиканка Реституда Орсини, прислуживавшая нам в Кальви, совершенно нас поразила. Когда в Париже сидели мы без денег, она, узнав о том, тотчас привезла нам свои сбережения.
На следующий год я жил в Кальви один. Как-то устроил я ужин для рыбаков. На закате показался караван автомобилей: приехали гости и привезли с собой «к столу»: лангустов, козлятину, фрукты и выпивку – вино, шампанское, коньяк, ликеры... Прихватили даже разноцветные фонарики, которые развесили на деревьях. Вмиг все стало праздничным. Я смотрел с недоумением... Гости на всякий случай решили успокоить меня: «Не бойтесь, счета вам не предъявим!»
В июне нью-йоркские адвокаты телеграфировали, что дело нами проиграно... Вот тебе раз! А я-то думал, победа в кармане! Что еще Виденер нам подстроил?..
Беда, как известно, не ходит одна. Из газет узнал я, что в Москве большевики нашли наши драгоценности, которые я так хитроумно спрятал в тайник под лестницей. Даром бедняга Бужинский молчал под пытками и принял смерть, ничего не сказав!
Конечно, не стоит сдаваться, не поборовшись. Но ведь и против рожна не попрешь. Проиграно дело в Нью-Йорке, пропали брильянты в Москве. Остается покориться судьбе и жить дальше.
Один мой друг-бельгиец, барон Эдмон де Зюилан, предложил с ним вместе открыть магазин фарфора. Нашли помещение неподалеку от «Ирфе» на улице Ришпанс. Салон назвали «Моноликс». Американка миссис Джинс взяла на себя торговую часть, художественную поручили русскому архитектору со вкусом и способностями, Николаю Истзеленову, работавшему вместе со своей женой и свояченицей.
Получил я еще предложение и от госпожи Токаревой, владелицы небольшого ресторана «Мезонет» на рю де Мон-Табор, звавшей войти к ней в дело. Что ж, кутюрье я уже состоявшийся, почему бы не попробоваться ресторатором? Начал я с оформительства. Большую ресторанную залу решил в ярких синих и зеленых тонах, а комнату за ней обил кретоном в цветочек и устроил в ней зальцу для частных обедов – отдельный кабинет. Внес мягкую мебель, украсил безделушками и гравюрами, не пригодившимися в булонском доме. Годами позже я, решив выйти из дела, хотел забрать свои вещи, но госпожа Токарева сумела записать их в собственность ресторана, так что кровное мое добро осталось при ней.
Кухня, обслуга, оркестр – все в «Мезонете» было русское. На голосистых Акима Хана, Назаренко и жену его Адорель сходился весь Париж. Европейцы, жаждавшие нашего кулерлокаля, получали все, что хотели: икру, водку, самовар, романс под гитару, кавказскую пляску и славянский шарм – тот самый, который, говорят, придумали русским французы, а русские подхватили. Но лучше, по-моему, поняла его наша знаменитая писательница-сатирик Н. Тэффи. «Славянский шарм, – сказала она, – это: да – сегодня, нет – завтра, да и нет – послезавтра».
Впоследствии один за другим открылись еще два ресторана. «Лидо», оформленный в венецианском стиле художником Шухаевым, находился тут же, на рю де Мон-Табор. Но это было скорее «ночное заведение», дорогое и никакое. Открывалось оно, когда закрывался «Мезонет». Другой ресторан, на авеню Виктора Гюго, чуть позже стал так же, как и «Мезонет», именно русским, но скорее с «деревенском» уклоном, с зеленым двором, делавшим похожим ресторан на трактир. Я пристроил туда в шеф-повара нашего Макарова. Характер его портился, и нам в Булони было с ним трудно. Не хотелось расставаться с преданным и дорогим человеком. Но мир в доме дороже.
Окрыленные успехами, мы открыли филиал нашего дома «Ирфе» в Туке, поручив ведение дел жене князя Гаврилы. Князь Гаврила, двоюродный Иринин брат, и жена его жили у нас в Булони, и присутствие их стало нам великой радостью. Княгиня была балериной Императорского балета. Острая, резвая, веселая, Нина обожала мужа и только им и жила. Благодаря ее уму и ловкости князь Гаврила избегнул участи остальных Романовых.
И еще два отделения «Ирфе» открылись: одно – в Лондоне на Беркли-стрит, другое – в Берлине, в доме Радзивиллов на Паризерплатц. В Лондоне у нас директорствовала англичанка миссис Энсил, умная, энергичная и властная дама, а в берлинском бутике – княгиня Турн-и-Таксис. В обществе красавицы и остроумицы Тити, как звали ее близкие, я порядком позабавился. Незадолго до открытия бутика я приехал в Берлин и посетил с княгиней ночные кабаре в поисках девиц – возможных моделей. Действительно, кое-какие нам понравились. Тити пригласила их к столу, но вблизи барышни показались мне странными... Я сказал о том Тити. Она покатилась со смеху: «Еще бы не странные! – воскликнула она. – Это же юноши!» Я, признаться, в тот день сильно засомневался насчет будущей моей директрисы... Впрочем, к открытию бутика сыскались и настоящие барышни.
В Туке мы наняли виллу и проводили очень весело и большой компанией воскресные дни. Вилла наша звалась «Грибы» и как никакая другая соответствовала своему названию. Место оказалось на редкость сырое. Но нам, молодым еще людям, море было по колено.
В Туке я решил сочетать приятное с полезным и взял с собой кучу бумаг и документов для разборки. Книги с адресами доставляли мне массу хлопот. Мне и с одной-то книгой была морока. Поди перепиши все перемены и перемещения в жизни знакомых. А тут дела наши расширяются, разрастаются, адресов все больше. К тому ж на каждую категорию я завел свою книжку: штатные служащие, поставщики, врачи, политики, друзья, враги, мошенники и так далее. Со временем иные меняли категорию и, стало быть, адресную книгу. В итоге, бывало, сам черт в записях ногу сломит.
Среди бумаг обнаружил я свои заметки о политических событиях, писанные в последние наши годы жизни в России. Я дал их прочесть Ирине. Она сочла их достаточно интересными и советовала перевести и напечатать. Столько чуши и вранья говорено было о тех делах, что и мне думалось: пора сказать слово и очевидцу, хотя бы о том, в чем оказался замешан сам.
Мой друг Эдмон де Зюилан помог мне упорядочить все заметки с целью сделать из них книгу под названием «Конец Распутина». Многие часы мы работали вместе, так что я в полной мере оценил Эдмоновы остроту ума и благородство сердца.
Тесть с тещей мои все еще жили тогда во Фрогмор-коттедже в Виндзоре. Дом удачно располагался прямо в парке. Король Георг V предоставил ее в распоряжении кузины пожизненно.
Теща, как всегда радушно, давала у себя приют своим многочисленным детям и внукам и со свойственной ей добротой терпела от них шум и беспорядок. Очень скоро вместить всех стало нельзя, пришлось Георгу пристраивать к дому крыло.
В числе людей, последовавших за великой княгиней в ссылку, оказалась старуха Белоусова, в России ведавшая дворцовой прачечной. Белоусовой было почти сто лет. Худая, сгорбленная, с большим крючковатым носом – чисто фея Карабос. Когда покидали мы Россию, из вещей позволено было взять только самое необходимое. Белоусова умудрилась протащить чемоданы и ящики, набитые хламом. На всех она написала: «Не кантовать. Белоусова». По-французски она знала несколько слов, каковые произносила в особо торжественных случаях. Так, встречая в парке короля Георга, она издалека, как только замечала его, принималась часто кланяться и, если подходил он, говорила ему: «Мон сир!».
Английские государи часто навещали кузину, но чаще всех – сестра Георга принцесса Виктория. Из сестер она одна не вышла замуж и жизнь свою целиком посвятила матери, королеве Александре. Принцесса была добра, весела и самоотверженна. Притом обладала даром быть всеми любимой. Приезды ее во Фрогмор-коттедж становились праздником и для хозяев, и для гостей. Мои воспоминания о Фрогморе – из самых радостных.
Российские ценности, добытые большевистским грабежом в частных домах, стали появляться на европейском рынке. В Лондоне некий торговец скупал краденые русские ювелирные изделия. Он же был признанным поставщиком коллекционеров-собирателей Фаберже, знаменитого ювелира российского двора, прозванного «Челлини XIX века». По совершенству и тонкости исполнения вещам Фаберже не было равных в мире. Фигурки зверей, вырезанные из самоцветов, казались живыми. Эмали поражали воображение. В революцию 17-го магазины Фаберже в Москве и Петербурге были разворованы и сожжены. Ныне от былой славы осталось лишь небольшое дело в Париже в ведении Евгения Фаберже, сына мастера.
Среди собирателей-«фабержистов» была одна тещина приятельница. Приятельница эта пригласила тещу на обед, желая похвалиться новым приобретением: шкатулкой из розовой яшмы с инкрустированной брильянтами и изумрудами императорской короной и русскими инициалами на крышке.
– Интересно, чьи это инициалы, – сказала приятельница. – Не могли бы вы справиться?
– Инициалы мои, – сказала великая княгиня, тотчас признав свою вещь. – Шкатулка моя собственная.
– Ах, так! – сказала приятельница. – Очень интересно!
И поставила шкатулку обратно в шкаф.
Однажды, когда гостили мы во Фрогмор-коттедже, по неотложному делу я вызван был в Лондон и оставался там несколько дней. Проходя как-то утром по Олд-Бонд-стрит, я, по обыкновению, зашел в «собачий» магазин, где купил когда-то Панча. Хозяйка его была все та же, и я не упускал случая зайти поздороваться и поболтать с ней. В тот день в уголке сидел бульдог – в точности мой старина Панч. Мне показалось даже, что у меня галлюцинация. Я б его в ту же минуту купил, не стой он так дорого. С грустью вышел из магазина и отправился к королю Иммануилу, к которому зван был обедать. Тот спросил, почему грущу. Я рассказал. На другое утро, не успел я проснуться, принесли мне от него записку. Иммануил писал, что счастлив был бы подарить мне бульдога. К записке приложен был чек.
Набросив плащ на пижаму, я помчался в магазин. Прохожие, верно, решили, что я сбежал из сумасшедшего дома. Но мне дела ни до чего не было. Я получил своего пса и назвал его Панчем Вторым в честь Первого.
В те дни я сидел без гроша. Однажды брели мы с новым Панчем по Джермин-стрит. С утра мы оба ничего не ели, животы у нас подвело от голода. Проходим мимо ресторана. На двери меню. Я глянул и прочел: «Пулярка по-юсуповски». «Кажется, повезло», – сказал я Панчу, и мы вошли как ни в чем не бывало. Метрдотель, впечатленный нашим благородным видом, усадил нас прекрасно. Я заказал пулярку по-юсуповски, вино и для Панча паштет. Поданный счет был втрое больше того, что имелось у меня в кармане. Я позвал хозяина ресторана и показал ему паспорт. Он ахнул и выхватил у меня счет. «Я воспользовался вашим именем, князь, – сказал он. – Будьте сегодня моим гостем».
Когда я привел Панча к королю Иммануилу, тот пришел в ужас. «Знай я, что он такой урод, – воскликнул он, – ни за что б его тебе не подарил!» И правда. Панч был урод, но в душе – ангел. Огромный, свирепый, наводящий на всех страх, но добродушнее пса не бывало. И ничто не могло рассердить его, даже яростное тявканье булонских мопсов, недовольных прибытием чужака.
К мопсам у меня всегда была слабость, и в Булони я держал их целое семейство. Не поленился и прочесть о них. Это одна из самых древних собачьих пород. За семьсот лет до Р. X. о ней уже было известно. Происхождением они из Китая, где выращивали их для императорского двора. Линии складочек у мопсов на лбу означают «князь» по-китайски. По натуре мопсы независимы, очень умны и исключительны в своих привязанностях. А есть, я слышал, поющие мопсы и даже говорящие.
В «Германской энциклопедии» 1720 года сообщается о мопсе, который звал свою хозяйку по имени.
Автор книги о частной жизни Наполеона рассказывает, что из-за мопса тот, по существу, и развелся с Жозефиной. Звали его Птит-Фортюн, и был он императрицыным фаворитом. Показав на спящего в креслах мопса, Наполеон сказал одному из генералов: «Видите, вон мсье храпит. Это мой соперник. Он спал с мадам, когда я женился на ней. Я хотел прогнать его, но мадам сказала, что спать я буду или с ними, или один. А ведь он – хуже. Посмотрите: всё мне на ноги».
За Марией Антуанеттой мопс ее последовал и в тюрьму и не желал покинуть Консьержери после смерти хозяйки. Увезла его герцогиня де Турзель, которой королева поручила его, отправляясь на эшафот.
Когда герцога Энгиенского арестовали в Германии, мопс бросился за ним вплавь через Рейн и потом нашли его на месте расстрела полумертвым от голода.
Глава 9
1925–1927. Кериолет – Театральные представления в Булони – Эмигрантская Пасха – «Княжий ход» – Свадьба великого князя Дмитрия – Лжеанастасия – Махараджа сбит с толку – Музыкальное образование Биби – С супругами Хуби в Брюсселе – Бегство Вилли
Всю свою юность слышал я разговоры о замке Кериолет близ Конкарно, бывшем прабабкином владении. Замок этот завещала прабабка департаменту Финистер. В завещании, однако, имелись условия, при несоблюдении коих владение переходило к наследникам по прямой. Так и случилось. В результате матушка в качестве прямой бабкиной наследницы предъявила права на владение замком. Адвокат в 1924 году изучил дело и сообщил ей, что судиться поздно, так как к этому времени прямое наследование за сроком давности потеряло силу.
Мне тем не менее любопытно было взглянуть на прабабкино владение, которое купила она, выйдя за графа де Шово, и в котором прожила во времена Второй империи несколько лет свой бурной романтической жизни. Осмотр замка стал поводом для путешествия в Бретань. Поехали с нами чета Калашниковых, кузина моя Зинаида Сумарокова, в замужестве г-жа Бригер, жившая в ту пору у нас, и Каталей, мой секретарь.
Погода благоприятствовала. Живописный порт Конкарно, над которым высятся стены Вобана, предстал нам под лазурным небом, залитый ослепительным солнцем. Солнечная Бретань ничуть не походила на суровый туманный край, какой ожидал я увидеть.
Должен признаться, Кериолет разочаровал меня. Парк великолепен, но большое тяжелое здание, выстроенное в конце прошлого века на месте старой цитадели, ничем, кроме величины и уродства, не замечательно. Точно декорация из папье-маше в съемочном павильоне. Старик служитель провел нас по замку, ставшему местным музеем. Наряды, шляпы, бретонская мебель выставлены вместо прежнего декора, от которого одни остатки – деревянные панели да гобелены. Показали нам непременные «королевские покои», комнату стражи, многочисленные залы, часовню. С каким-то смутным чувством собственника осматривал я жилище, которое мне не принадлежало и о России не напоминало. Комнаты графини де Шово и мужа ее остались не тронуты. Увидел я чудесный портрет прабабки. Сходство с ней самой, насколько мог я судить, было полным. Приметил я, что служитель попеременно переводил глаза с портрета на меня. «Вы ей часом не родственник?» – наконец спросил он. И очень обрадовался, узнав, что я – правнук прежней владелицы: он, мол, служил у ней в молодости и с тех пор, как госпожа померла, впервые видит родича ее. Поведал он, как власти продали всю мебель вопреки воле покойницы. Нарушение условий завещания, дескать, позволяло оспорить завещание. И я объяснил ему то, что и сам узнал недавно – об «истечении срока давности».
Десять дней еще мы гуляли по окрестностям Конкарно. Бретань меня совершенно покорила. Иные места напоминали Шотландию, в которой побывал я в первый мой английский, оксфордский год. О бретонской прогулке вспоминал бы я с удовольствием, не подхвати я в те дни гайморит и не претерпи потом операцию и адовы муки.
В Булони мы организовали любительскую актерскую труппу, возглавила которую знаменитая русская актриса Е. Рощина-Инсарова. Наши комедии и сценки имели огромный успех. Даром что любители, а талантом и остроумием профессионалам не уступали. Великая княгиня Мария, сестра Дмитрия, княгиня Васильчикова, чета Уваровых, многочисленные внуки и внучки Льва Толстого – из первых. Но самой блистательной оказалась г-жа Гужон, русская, замужем за французом. Обнаружилось в ней необыкновенное комическое дарование. В таком амплуа на театральном поприще сделала бы она карьеру. Была она толста, с бульдожьей физиономией, носила одну и ту же шляпу с помпончиками в виде цыпляток, давно облезлых, и траченную молью лису. Гужонша и комедии прекрасно играла, и в наряде кафешантанной певички девятисотых годов препотешно исполняла вульгарнейшие русские частушки.
И, увы, занималась еще и делами. А дела эти были крайне запутаны и чаще всего безнадежны. Едва ей удавалось что-то нажить, она мигом прокучивала все в пирушках, ночь напролет веселясь в квартире своей на улице Бассано. На жалобы соседей отвечала она неизменно: «Пошли в жопу. Мадам Гужон гуляет!»
Водили мы дружбу с одной пожилой дамой, и доброй, и очень неглупой. Была у нее, однако, мания величия. Уверяла наша дама, что знает всех на свете и что все мужчины в нее влюблены. Росту она была высокого и к старости ничуть не укоротилась – ходила прямо, с гордо поднятой головой и, что бы ни случалось, величественной осанки не утрачивала. Гусыня наша густо белилась-румянилась и одевалась вычурно, вся в вуалях, перьях, цветах. С лорнетом она не расставалась, но он не помогал ее близорукости, вернее, слепоте. Однажды сослепу она угодила в сточную яму и вызволена была оттуда молодым секретарем английского посольства, по счастливой случайности проходившим мимо. Как ни в чем не бывало, она встряхнулась, приосанилась, навела на своего спасителя лорнетку и высокомерно оглядела его. «Благодарю вас, юноша, – сказала она. – Я принимаю по четвергам».
Это «величие», единственный, впрочем, ее недостаток, мы прощали, но постоянно над ним потешались. Как-то раз мы пригласили ее поужинать вместе с другим нашим другом, бароном Готшем, добродушным стариком, не утратившим с годами добродушия. Он согласился участвовать в задуманной мной комедии. В парике а-ля Луи-Каторз с буклями по плечам и в больших черных очках, за которыми не видно глаз, он должен был изобразить шведского профессора Андерсена, якобы близкого друга короля. Дама наша прекрасно знала Готша, да и запах нафталина от парика мог бы ее насторожить. Однако она ничего не заподозрила и весь ужин жадно лорнировала пышнокудрого лжепрофессора.
В следующий раз я увиделся с ней несколько месяцев спустя. Она сказала мне с упреком:
– Феликс, я вам этого никогда не прощу. Недавно ужинаю со шведским королем и спрашиваю, как поживает его друг, профессор Андерсен. А он: «Какой профессор Андерсен?» Я описываю, о ком говорю. «Не знаю никакого профессора Андерсена с такими пышными кудрями, – ответил король. – Вас, вероятно, кто-то разыграл».
Я уже рассказывал о булонских субботах. Но один раз в году, накануне Великого Воскресения, у вечеров наших был характер особенный.
Пасха для нас, русских, всегда была источником всяческих утех, а потому в эмиграции в пасхальные дни мы особенно остро ощущаем горечь изгнания. Так и видится Москва с иллюминированными тысячами свечей церквами, так и слышится звон кремлевских колоколов во славу Воскресения Христова! Как тоскуешь по родине!.. А в церквах пасхальная всенощная и поразительной красоты пение. И после службы перед тем, как идти разговляться, народ трижды целуется со словами: «Христос воскресе!».
Многие наши соотечественники приходили на пасхальную ночь к нам в Булонь. Один француз журналист поступился истиной ради юмора в своем очерке «Княжий ход». Но все же своя доля правды в шутке проглядывает:
«”Пасха, Пасха!” – поют птички в садах Люксембургском и Тюильри. “Пасха, Пасха!” – подпевают русские парижане.
Вечером в Страстную Субботу, с одиннадцати часов полковники-гвардейцы, царские кузены и прочие вельможи стекаются со всех концов, из всех пригородов ближних и дальних, из Кламара, Аньера, Версаля, Шантийи и окружают плотным кольцом церковь на улице Дарю. Пришли они к пасхальной службе, ведомой пастырями, архипастырями, попами всех мастей, и даже лично митрополитом – служителем, то есть не метро, а русской церкви, причем самым главным. После службы, трижды поцеловавшись в уста и свечи в руке задув, устремляется крестный ход разговляться на Монпарнас или на Монмартр и отмечать Воскресение Христа обильным возлиянием.
Но настоящий крестный ход – это княжий ход, то есть ужин с крашеными яйцами, пасхой, молочным поросенком, царскими детьми и русскими красавицами, не в “Корнилове”, не в “Золотой рыбке” и даже не в “Шехерезаде”, а в булонском домике средь фотографий наследников короны более-менее без короны. Меню тут самое невероятное: колбаса от какого-то актеришки и индюшка с трюфелями от их английских величеств, переданное любезной леди Детердинг, красное винишко в полоскательных стаканчиках и редчайшие “Шамбертен” и “Шато-Лаффит” в позолоченных серебряных кубках.
Хозяин дома со свитой верных кавказцев обходит гостей, беседует с одними, угощает выпивкой других. Он любезен, холоден и таинствен, но с ролью своей справляется превосходно. Изящное лицо его расплывается в счастливейшей улыбке, когда донна Вера Маццуки проливает водку на фортепьяно или Серж Лифарь подтягивается на люстре.
Молодая брюнетка поет металлическим, чуть хриплым голосом цыганскую песню, и четыре княгини, три графини и две баронессы подпевают ей хором. А Мари-Терез д’Юзес, первая герцогиня Франции, внучка князя Голицына, вспомнив вдруг о своих русских корнях, дарует трехкратный пасхальный поцелуй балалаечнику. Но вот соседи напоминают их сиятельствам, что уже пять утра, пора спать и надо бы кончить “московские церемонии”».
Простим журналисту, что сгустил краски. Описал он все остроумно и не зло. А не понял главного: что значит пасхальная ночь для русского эмигранта.
В ноябре 1926 года в православной церкви в Биаррице состоялось венчание великого князя Дмитрия с прекрасной американкой Одри Эмери. Я был рад за Дмитрия. Казалось, он нашел свою суженую. Однако в долговечность его счастья я не верил: американский менталитет был Дмитрию совершенно чужд. Шесть лет прошло со времени нашей последней встречи. Он прожигал жизнь, а я бессилен был помочь ему. Есть люди, замкнувшиеся в самих себе и непроницаемые ни для любви, ни для дружбы. Дмитрий – из таких. Чем кончится на сей раз? Навряд ли угомонится он. Все же дай-то ему Бог.
В 1927 году разнесся слух, что не всех членов царской семьи расстреляли в Екатеринбурге. Говорили, что великая княжна Анастасия, младшая дочь царя Николая II, выжила, бежала и находится в Германии.
У нас были основания не верить слуху. Следователь Николай Соколов, по приказу адмирала Колчака изучивший материалы дела на месте в 1918 году, вскоре после трагедии, вполне определенно установил, что уничтожена была вся без исключения семья императора. Лжецесаревичи, лжецесаревны являлись неоднократно, но веры им не было.
На сей раз, видимо, самозванка оказалась ловчей: одурачила очень многих. Создались даже комитеты по сбору средств в пользу «бедняжки». Суммы собрали немалые. Правда, никто из одураченных не знал царских детей лично. Зато знали их и великая княгиня Ольга, сестра императора Николая, и принцесса Ирина Прусская, сестра императрицы, и баронесса Буксгевден, императрицына фрейлина, и, наконец, учитель царевича Пьер Жильяр с женой, да и еще кое-кто из близкого окружения императорского семейства. Они видели Лжеанастасию и говорили с ней. И все разоблачали обманщицу. Однако разоблачения их дальше родных и знакомых не пошли, и сборы помощи проходимке продолжались.
В тот год, оказавшись проездом в Берлине, я встретил русского врача, профессора Руднева, из самых горячих приверженцев самозваной Анастасии.
Меня не убедить было его пламенным речам, однако ж не без любопытства узнал я от него об организаторах дела и повидался с самой «наследницей». Сказали мне, что находится она в замке Сион, владении герцога Лейхтенбергского, близ Мюнхена. Руднев вызвался проводить меня. Между прочим, всю дорогу он усиленно объяснял, что пули и штыковые удары изменили до неузнаваемости лицо великой княжны.
В Сионе сказали нам, что «ее императорское высочество» больны и не принимают. Рудневу, однако, сделали исключение. Он ушел к ней и вскоре вернулся сообщить, что весть о моем приходе обрадовала и взволновала ее недомогавшее высочество. «Феликс пришел! – вскричала она. – Какое счастье! Скажите ему – одеваюсь и спускаюсь немедленно! И Ирина с ним?»
Звучало это фальшиво. Радость была явно деланной, если только Руднев сам от себя ее не придумал приличия ради.
Меня просили подождать в саду. Через четверть часа показалось псевдовысочество: Руднев, еще раз поднявшись к ней, вел ее под руку.
И не будь я уверен в обмане, я бы тотчас распознал его. Лжеанастасия была просто-напросто лицедейкой, к тому ж и роль свою играла скверно. Ничем – ни лицом, ни манерами, ни осанкой – не походила она ни на одну из великих княжон. И уж вовсе в ней не было врожденной простоты и естественности – обаятельнейшего свойства, присущего всем Романовым, которого не уничтожить было ни штыкам, ни пулям. Впрочем, лицо мошенницы оказалось вполне целым и невредимым. Беседа наша была кратка и банальна. Я обратился по-русски. Она отвечала по-немецки. Великие княжны немецкий язык знали плохо. Зато они бегло говорили по-французски и по-английски, а эта по-французски и по-английски двух слов связать не могла. Картина была мне ясна.
На следующий год с помощью берлинской уголовной полиции предпринято было частное расследование. Установили, что так называемая великая княжна Анастасия – простая рабочая-полька по имени Франциска Шанцковска. Мать ее с сыном и двумя другими дочерьми проживала в деревушке в Восточной Померании. Дочь сразу ж узнали они по фотографиям, им показанным. Исчезла она еще в 1920 году и с тех пор как в воду канула. Позже официальное расследование подтвердило результаты частных розысков.
Обман затеяли, потому что считалось, что большие капиталы, личное состояние последнего царя, помещены были в иностранные банки. И требовался наследник, чтобы через него завладеть наследством.
Но никто почти не ведал, что с самого начала войны Николай II поручил министру финансов Коковцову (от кого и знаю) перевести в Россию весь свой личный капитал. Лишь самая незначительная сумма осталась на счету одного берлинского банка.
Вот так Франтишку и сделали наследницей некие проходимцы, думавшие прикарманить наследство.
Не успел я вернуться в Париж, снова возник махараджа. На сей раз я решил не откликаться. Когда он стал добиваться встречи, я велел передать ему, что уехал в Лондон. Он отправился в Лондон искать меня. Не нашел, вернулся в Париж и опять явился в Булонь. Ему сказали, что я в Риме. Он поехал в Рим. Тогда я телеграфировал матушке, чтобы она, если один махараджа будет меня спрашивать, ответила, что я уехал на Корсику. Телеграмма моя была нелишней. Вскоре матушка написала мне. «Да что этому махарадже от тебя понадобилось?» – удивлялась она. Хотел бы я сам это знать. Знал я только, что были у него на меня какие-то виды. Он не раз мне на то намекал, но – не более. О чем в действительности речь, оставалось тайной за семью печатями. Наконец, я узнал, но случилось это много позже.
А теперь донесли мне, что он вернулся в Париж и рвет и мечет. Смертельно обидевшись, индус перестал добиваться меня и долгое время не подавал признаков жизни.
А для мадам Хуби я стал задушевным другом. Обойтись без меня она не могла. Вся жизнь толстухи была сплошным разгулом и пьянством. Окружение ее соответственно составляли люди, не знавшие ничего, кроме охоты, скачек, обжорства, питья и интрижки при случае. И никому бы и в голову не пришло, и ей в первую очередь, что в этом безобразном теле – прекрасное сердце и душа, которую она только-только начала распознавать, – так, по крайней мере, я думал. Артисты и особенно музыканты, которых я привел к ней, вскоре стали завсегдатаями в ее домах на Фридланд и за городом. Русская музыка и цыганские песни стали для нее открытием. Оказалось, у нее глубокий, волнующий до слез голос. До сих пор вижу ее глаза, когда впервые она согласилась спеть в сопровождении м-ль Петровской, замечательной пианистки и аккомпаниаторши. Притом обладала она прекрасным слухом, скоро выучила русские и цыганские песни и пела их замечательно. Я мог ее слушать часами.
Нашей Биби – так мы звали ее за глаза – вздумывалось порой делать широкие жесты, сколь чрезмерные, столь и неожиданные. Увидав ее страсть к музыке, я привел к ней своего русского друга, барона Владимира фон Дервиза, певца и пианиста-любителя, очень, однако, недурного. Мадам Хуби позвала его с женой на ужин. За столом оказался я меж хозяйкой дома и баронессой фон Дервиз. Во время трапезы Биби сняла с руки браслет с брильянтами и надела мне. «По-моему, браслет больше пойдет моей соседке», – сказал я и передал его дальше.
Все мы решили, что это шутка, но, когда баронесса хотела вернуть браслет, Биби взять его отказалась. «Не надо, – сказала она, – он ваш». А на следующий день Ирина в свой черед получила букет роз с приколотой к нему брильянтовой брошью.
Однажды, обедая у супругов Хуби, я неосторожно обронил, что еду на несколько дней в Брюссель повидаться с генералом Врангелем и поговорить об одном деле. Биби немедленно объявила, что они с мужем поедут тоже. Хуби, кажется, не слишком обрадовался, но перечить жене не посмел.
Отъезд наш надо было видеть. На вокзале Биби посадили на багажную тележку, чтобы доставить к поезду, а в вагон помещали ее четыре носильщика, пропихивая в дверь боком. Все места в купе были заняты горами ее багажа. Открыли корзины с провизией и шампанским и до Брюсселя ели и пили без передыха.
В Брюсселе мы остановились в одной гостинице и условились сойтись вечером ужинать. Я распаковал свой чемодан и ушел по делам.
Вернувшись в гостиницу, от швейцара узнал я, что мадам Хуби потребовала к себе в номер рояль и, когда директор отказался, разгневалась и вместе с мужем покинула гостиницу. Он передал мне новый ее адрес. В записке Биби просила переехать к ним тотчас.
На новом месте Биби времени даром не теряла. В доме уже все было по ее. Сама она, как всегда в кокошнике, с супругом вместе сидела за трапезой, взявшейся, словно из скатерти-самобранки. Хуби молча пил и, видимо, был не в духе, в отличие от жены, ликовавшей, как дитя, которое обмануло отца с матерью.
– А, светлость! – вскричала она, завидев меня. – Пришел наконец! Терпеть не могу гостиницы. Все директора – говно. Я наняла этот дом на три месяца и уже вызвала русских музыкантов. Они будут с минуты на минуту. Садись. Ешь и пей... Тебе что, мало в Париже дел? Еще и сюда прикатил... Псих.
Вскоре подоспели музыканты из ночного кабаре, и ужин закончился очень приятно.
На другой день Биби вызвала меня ни свет, ни заря. Я застал ее в постели в рыданиях.
– Вилли! Нет больше Вилли! – гудела она. – Ушел ночью. А я его обожаю! Жить без него не могу... Светлость, помоги найти его!
Она протянула мне комок бумаги. Это была записка, которую оставил ей Вилли на прощание: «Дорогая Ханна, ухожу и не вернусь. Желаю счастья. Вилли».
Позвонили в Париж на Фридланд. Барон Тюрпен ответил, что Вилли не появлялся, а если появится, ей сообщат тотчас.
Тем временем Биби решила вернуться в Париж и взяться за поиски как следует.
Всю обратную дорогу она пила и рыдала, рыдала и пила, и, чем больше пила, тем больше рыдала.
Сообщили в полицию. Квартиру на Фридланд наводнили полицейские и частные детективы. Восседая, как генерал на военном совете, мадам Хуби в кокошнике и ночной рубашке давала приказания одно нелепей другого. Вдруг она заметила молодого человека, походившего, по правде, скорей на могильщика, нежели на сыщика. Она тотчас крикнула ему:
– Эй, ты, говнюк, могильная твоя рожа! Какого черта не уходишь? Давно б уж вернулся!
Наконец Вилли нашли. Он прятался в Ницце, в маленьком семейном пансионе.
Биби села в свой автомобиль и помчалась на Ривьеру. Вернулась она спустя несколько дней вместе с супругом. Супруг ее имел вид побитой собаки.
Глава 10
1927. Строгие критики моей книги – Странная ссылка в Испанию – «Королева Ронды» – Радушие каталонцев – Тревожные вести из Булони – Нарушаю границу – Махинации и бегство моего поверенного – Разгадка испанской «ссылки» – Миссис Вандербильт приходит на выручку – Супруги Хуби переезжают в Булонь – Венский прорицатель – Фульк де Ларенти
Выход в свет книги «Конец Распутина» настроил против меня часть русских эмигрантов. Посыпались письма с оскорблениями и угрозами, почти все, как водится, анонимные.
Да в чем я, собственно, провинился? В том, что рассказал правду об одном российском деле, которое плохо знали и ошибочно представляли иностранцы, ничего в российских событиях не понимавшие. Я сказал уже, почему счел нужным вернуться в мучительное прошлое, впрочем, совсем еще недавнее, и поведать обо всем, чему сам был свидетель. «Мы не вправе оставить будущему мифы», – писал я в предисловии. Моей целью было мифы развенчать. Слишком укоренились они стараниями лживых и предвзятых книжонок, газетных статей, фильмов и театральных пьес.
Самыми суровыми критиками оказались крайне правые. Я и думать не мог, что распутинщина еще так сильна в иных умах. Люди эти устраивали сходки и голосили, заявляя, что книга моя – скандал, что оскорбил я память императора и семьи его, хотя упрек у критиков был ко мне один: что показал я истинное лицо «святого старца».
Зато в качестве компенсации получил я и похвалу от многих, в частности от митрополита Антония, главы русской православной церкви на Западе. Его замечание ничего общего не имело с бранью обвинителей моих.
«Единственное, в чем подозреваю вас, – западный конституционализм, чуждый русскому уму, – писал мне Антоний. – Не будь этого, дал бы вашей книге самую высокую оценку. И тем не менее, ваша любовь к императору и глубочайшая вера найдут в читателе горячее одобрение».
Беда не пришла одна. В один прекрасный вечер, вернее ночь, пожаловала ко мне некая женина родственница. Поздний визит объяснила она важностью и срочностью дела. В самом деле, уверила она, послана ко мне министром внутренних дел сказать, что мне следует срочно покинуть Францию, дабы не попасть в газеты в связи с делом о фальшивых венгерских купюрах, которое обсуждала тогда печать. Министр-де не хотел бросать тень на императорскую семью, к каковой, как он знал, принадлежал я, и поспешил дать мне добрый совет через своего личного секретаря.
Я был потрясен! «Советчица», однако, торопила меня с отъездом, даже, мол, если обвинение несправедливо, в чем она, мол, не сомневается. При ней оказалось два заграничных паспорта – для меня и моего камердинера.
Ирина к известию отнеслась спокойно. По ее мнению, надо просто не обращать внимания. «Добрый совет» показался ей недобрым. То же самое показалось и мне, и поперву я отказался. Но посетительница была все ж не чужим человеком и, несомненно, желала мне только добра. Чтобы не навлекать неприятностей на Ирину и ее родных, я решил ехать.
Ноябрь – не лучший месяц для посещения средиземноморских стран. Они хороши летним теплом и солнцем. Промозглая и дождливая, Испания мне не понравилась. В Мадриде стоял собачий холод и дальше чем южнее было, тем холодней. В Гренаде, правда, красота все же согрела меня. Но я решил, что навещу сады Альгамбры когда-нибудь в более подходящее время.
По дороге из Гренады в Барселону я остановился в Ронде, дивном городке, где намерен был провести ночь и утро следующего дня. Не прошло и нескольких часов, как принесли мне приглашение на ужин от герцогини Парсентской. Имени этого я не знал. На вопрос мой, кто сия дама, гостиничный служитель отвечал, что дама – немка и в Ронде она – старожилка и благотворительница. Прозвали ее «королева Ронды». Дирекцию гостиницы обязала она сообщать ей обо всех приезжающих и приглашала к себе всякого, кто казался ей достойным внимания. «Еще одна сумасбродка», – подумал я, собираясь к ней.
Хозяйка оказалась обворожительна, к тому же приняла меня, как старого знакомого. И действительно мы скоро обнаружили много общих друзей. Ее Casa del Rey Moro (дом мавританского короля) был совершенно великолепен – счастливое сочетание испанского колорита с английским комфортом. Герцогиня предложила перенести мои вещи из гостиницы к ней, если я пожелаю у нее ночевать. Согласился я с великой охотой.
Пришли новые гости, так же не знавшие хозяйку, как только что не знал я. В силу своей неожиданности ужин был не чопорен и весел. А хозяйкины радушие, остроумие, юмор стали приятнейшей приправой к нему, так что вспоминаю о нем ныне охотно.
Наутро, перед тем как мне ехать, герцогиня провела меня по городу и показала школы и мастерские, ею созданные. Купил я несколько вещиц в память о времени, проведенном с милой «королевой Ронды».
Устав от второсортных гостиниц и мерзкой пищи, которую не ел, хоть и умирал с голоду, в Барселоне я остановился в «Ритце». Деньги были на исходе, но я не беспокоился. Судьба всегда вывозила, вывезет и теперь.
В Барселоне встретил я испанцев – парижских знакомых. Те познакомили меня со своими знакомыми. Иные жили за городом. В считанные дни оказался я знаком со всей Барселоной и окрестностями. Каталонцы – народ гостеприимный и приветливый. Нигде не принимали меня дружелюбней, искренней, проще.
Я находился еще в Барселоне, когда получил от Ирины отчаянные письма. Со времени моего отъезда, писала она, наш поверенный Яковлев повел себя как-то подозрительно. Постоянно подсовывал ей на подпись бумаги, которые подписывать, ей казалось, не следует. Просил, к примеру, подписать доверенность на продажу всех оставшихся у нас драгоценностей.
Будь что будет – я решил вернуться. Написал Ирине, что еду, и велел не подписывать ни бумажки. Затем послал свой паспорт особе, вручившей мне его: объяснил ей, что должен срочно вернуться, и просил достать бельгийскую визу. Из Бельгии въехать во Францию можно без проблем. Особа ответила, чтобы сидел я там, где сидел. О паспорте, стало быть, и речи нет.
Беду свою я поведал другу-барселонцу. Он предложил тайком отвезти меня на своем автомобиле к границе и помочь перейти ее. Я оставил чемоданы в гостинице на попечение камердинера, и в тот же вечер мы с моим барселонцем оказались в небольшом горном селении Пуигсерда. Ночью заснеженными тропками, по колено в снегу, мы дошли до границы, и пересек я ее преспокойно.
На рассвете я пришел в Фон-Раме. После ночной ходьбы в горах я валился с ног, однако ж забыл всякую усталость, увидав, как прекрасен снег в лучах восходящего солнца.
Первым делом позвонил я Ирине и успокоил ее. Просил немедленно прислать мне Каталея со сменой одежды и сказал, что скоро буду.
Каталей приехал мрачнее тучи. Рассказал он о том, что случилось в мое отсутствие. С Яковлевым было все ясно. Ясно было и то, что не он один в деле.
Ирина встречала меня на вокзале с давнишним нашим другом князем Михаилом Горчаковым. На обоих лица не было. Яковлев, сообщили они, едва услышал о моем возвращении, скрылся бесследно. Особа, пославшая меня в Испанию, уехала в Америку.
Я, однако, знал, что Яковлев не прохвост, а просто безвольный человек. Потом, три года спустя, он явился с повинной, и я не удивился, узнав от него, что во всем этом деле он был только пешкой.
Ирина от всех переживаний похудела и заработала нервное истощение. Я мучился, что частично сам в том виноват, к тому ж было больно столкнуться с предательством. Случилось это не в первый раз и, понятно, не в последний, но не доверять – не в характере моем, да и не в принципах. Одних недоверием оскорбляешь, других – искушаешь. За доверие свое я уж достаточно поплатился, но правилам своим не изменил.
Требовалось срочно найти Яковлеву замену и навести порядок в делах. Знал я некоего Полунина Аркадия. Генерал Врангель говорил, что человек он на редкость порядочный и сообразительный. Ему-то я все и поручил. Перво-наперво он занялся таинственной «испанской» историей. Благодаря своим политическим связям выяснил все в два счета. Бриан провел расследование и установил, что имя мое никоим образом не было связано с делом о венгерских купюрах и никаких секретарей министр внутренних дел ко мне не посылал. Все оказалось липой. Хотели удалить меня из Парижа, чтобы легче устроить наше разорение.
Найти поверенного было только полдела. Требовались деньги – спастись от разорения и вернуть заложенные брильянты. Один богатый грек по фамилии Валиано прежде говорил мне, что я всегда могу на него рассчитывать. Полный надежд, позвонил я в дверь его особняка на авеню дю Буа. И мне, полагавшему, что я спасен уже, привратник сказал: «Господин Валиано позавчера умер».
Стараниями Полунина мы кое-как еще держались. Он костьми ложился, чтобы исправить положение. Но когда казалось, сделать уж больше ничего нельзя, все вдруг исправлялось само собой. Так получилось и с домом «Ирфе». Был конец месяца. Надо было платить по счетам, в кассе – шаром покати. Утром я пришел на улицу Дюфо без гроша, но с верой в судьбу. В одиннадцать милая моя Вандербильт, как вихрь, ворвалась в контору. Только что из Нью-Йорка – и первая мысль ее об «Ирфе». Узнав, что вот-вот разразится катастрофа, она обратилась к директрисе, мадам Бартон, и получила объяснения. «Господи, Феликс, – вскричала она, – что же вы мне не написали? Сколько вам нужно?» Она достала чековую книжку, вырвала листок и вписала сказанную мной сумму.
Слухи о наших трудностях дошли до мадам Хуби. Она предложила купить у нас булонский дом, а нам поселиться во флигеле с театром. Перспектива была не из лучших. Мало радости иметь Биби под носом и терпеть ее деспотизм. Но выбирать теперь не приходилось. Поступили мы разумно, но лишились наших многочисленных гостей-постояльцев. Они, впрочем, поняли и не обиделись. Дом быстро опустел. Супруги Хуби поселились в большом здании, а нам оставили во флигеле квартиру над театром.
Пока мы боролись с разорением, получил я письмо от одного венского прорицателя с предложением услуг.
Не впервые получал я письма подобного рода. Колдуны и оккультисты, углядев в моем прошлом некую злую силу, похвалялись, что победят ее, и навязывались мне в охранители. До сих пор письма ни малейшего интереса не представляли, не стоило даже и отвечать. Не то с венским ясновидящим. Он очень точно описал мой характер. Даже привел подробности некоторых моих жизненных обстоятельств, известные мне одному. Это поразило меня. Я написал ясновидцу, что охотно повидаюсь с ним, когда он приедет в Париж.
Вскоре известил он меня о приезде. Придя на встречу с ним, я увидел перед собой истощенное существо с бескровным лицом и блестевшими странно глазами. Он был в черном, что усиливало зловещий вид его. В руке держал длинную эбеновую трость с серебряным набалдашником, крюком, как епископский посох. Было в нем что-то и святое, и дьявольское. Привлекал он меня мало, но любопытство внушал, так что я пригласил его к нам в Булонь на ужин.
Водка, которой я потчевал предсказателя судьбы, пришлась ему по вкусу, и он тотчас потерял всякую сдержанность. Обратясь поочередно к каждому, объявил он им вещи крайне нескромные, то, что всяк предпочел бы держать про себя. «Жена твоя спит с французским офицером. От него и ребенок твой», – сказал он одному нашему другу. А бедняга мой лакей, который и вовсе его ни о чем не спрашивал, извещен был, что подхватил сифилис. Закончив вещать, вещун разрыдался и покинул нас, на прощание, однако ж, поцеловав нам руки и благословив всех.
С его уходом тяжкое впечатление, им произведенное, не рассеялось. Долго потом было нам всем не по себе. Ирина ж и вовсе слышать о нем не могла.
Тем временем мадам Хуби, страстно интересовавшаяся всем, что у нас происходит, узнала о нашем госте и решительно потребовала привести венского мага и к ней. Маг отказал столь же решительно. Тогда Биби попросила сводить ее к нему, и я неосторожно согласился. Остановив автомобиль у гостиницы, где проживал кудесник, Биби послала меня к нему просить выйти к машине или подойти к окну поговорить с ней. Долго я его уговаривал. Наконец уговорил. Но Биби, когда подошел он к окну, стала осыпать его такой непристойной бранью, какой он, верно, в жизни не слышал. «Сучий потрох» и «венская сосиска» было самым безобидным. Прохожие останавливались. Вскоре у гостиницы собралась толпа. Насилу угомонил и увез я Биби. А прорицатель обиделся насмерть, обвинив во всем меня. Не успев начаться, сношения наши кончились. А все ж, признаюсь, советы его оказались хороши. Думаю, он и впрямь желал мне добра. Верно, был он из тех полубезумцев, каких коллекционировал я всю жизнь. По слухам, уверял сей чудак, что он побочный сын моего отца и одной из великих княгинь.
Однажды днем, вскоре после моего возвращения из Испании, явился ко мне высокий молодой человек спортивного вида. Сказал, что он кузен мой, граф Фульк де Ларенти-толозан, офицер авиации. Я действительно помнил его малым ребенком, но с тех пор потерял из виду, да, впрочем, и не знал, что меж нами родство.
Говоря столь быстро, что я еле понимал его, Фульк стал объяснять, что женился на русской, Зинаиде Демидовой, и что она – дочь падчерицы брата моего отца, из чего и следует, что он, Фульк, – мой кузен.
По-моему, из этого не следовало ничего, но все ж его простосердечие и чудаковатость мне понравились, и я согласился считаться с ним в родстве, как ни казалось оно смехотворным. И не пожалел ни минуты. Фульк и его прелестная женушка Зизи были нам сомнительные родственники, зато несомненные друзья.
Разумеется, мадам Хуби тут же пронюхала и захотела с «кузеном» познакомиться. Знакомство их случилось совершенно неожиданно, когда ужинали мы с Биби с глазу на глаз. По внезапной прихоти, напомнившей мне махараджу, подруга моя просила меня нарядиться индусским принцем, а сама надела кокошник, который все еще обожала.
Только мы сели за стол, доложили, что пришел де Ларенти.
– Пусть войдет! – крикнула Биби. – Хочу его видеть!
Фульк как вошел, так и замер от изумления, увидав хозяйку в кокошнике и гостя в индусском платье.
– Что уставился, людей, что ль, не видел? – сказала Биби. – Садись и рассказывай, что ты еще светлости за родня такая.
Слегка сбитый с толку, Фульк сел и пустился в объяснения. Биби слушала сперва внимательно, потом нетерпеливо. Наконец, она перебила его:
– Стало быть, Феликсов дядя – жене твоей дед?
– Не дед, а бабкин муж, – сказал Фульк, замороченный.
Биби зарычала.
– Черт! Заткни глотку, дурак! Будет молоть! Е... твою мать!
Давно мы так не смеялись.
