Часть пятая
Грозовые тучи сгущаются
Глава первая
Джинн предостерегает
(Из «Путевой книги» Хаджи Рахима)
«…Вчера мне приснился такой необычный сон. Будто бы я шел пустынной степью, погружаясь в воспоминания, спотыкаясь о камни, по которым скользили зеленые ящерицы, иногда извивалась золотистая змейка.
Вдруг раздался короткий свист ветра и оборвался. Точно большая темная птица промчалась мимо и скрылась в туманных сумерках.
На перекрестке извилистых пыльных дорог, на заросшей дикими травами «Могиле неизвестного дервиша» задумчиво сидел мой Джинн.
Много лет я не видел его, но сразу узнал по смуглому прекрасному лицу, по бирюзовым светящимся, пронизывающим глазам, по его темно-лиловой легкой одежде, расшитой золотыми узорами с алмазными блестками. Когда я подошел ближе, глаза его потемнели от гнева и стали черными.
Он заговорил… И слова его, тихие и мелодичные, бархатными переливами долетали до меня, как обрывки древней дивной песни:
– Ты забывал меня? Ты уходил от вечности? Ты шатался по шумным базарам, в беспокойной толпе, и пропадал в трущобах, где враждуют завистники и неверные? Месяцы проплывали бесследно, а ты забывал восторги творчества и полеты по синему эфиру к сверкающим созвездиям…
Затаив дыхание, я молчал, стараясь не пропустить ни одного слова моего могучего, своенравного покровителя, надолго меня покидавшего.
– Я сегодня являюсь перед тобой в последний раз. И если я увижу, что ты отвернулся от бессмертной мысли и от бесед с великими тенями прошлого, борцами за ослепительные дали, ты меня никогда больше не увидишь.
Я ответил:
– Долго я скитался по свету, разыскивая тебя, свободный неукротимый гений, и не мог заметить хотя бы мимолетную тень, хотя бы какие-либо полустертые твои следы…
Он пошевельнулся, и светлый отблеск его заколебался на серой земле, как жемчужное пятно лунного света.
– Где твоя неистовая подруга Мысль? Где она, уводившая тебя в необычайное? Почему я не вижу ее рядом с тобой? Разве и она от тебя отвернулась?
– Нет! Ничтожные, не сумевшие погубить меня, по безумию и злобе убили мою легкокрылую, доверчивую подругу. С тех пор я скитаюсь, я ранен, я одинок и не нужен людям…
– Ты бредишь! Сделайся им необходимым! Добьешься ты этого только своей волей… Человек умирает, но Мысль его остается бессмертной… Я уже вижу легкую тень твоей стремительной подруги снова рядом с тобой…
Джинн выпрямился. Его стройный силуэт четко вырисовался на вечернем небе, где вдали вспыхивали яркие бесшумные зарницы. Он указал на запад:
– Твой путь направь туда! Там на необозримой равнине будут страшные бои. Ты увидишь там и великое мужество защитников своей родины, и неодолимую волю завоевателя. И те и другие сильнее железа и огня. Будь среди смелых, и ты о них расскажешь другим…
Величественный облик Джинна становился все прозрачнее и, наконец, исчез.
Налетевший холодный ветер шелестел полузасохшими стеблями растений. Могила была пуста и печальна. И я решил направиться на запад, в сторону загоравшихся и потухавших зарниц.
Такой странный сон я увидел. Сбудется ли он?..»
Глава вторая
В багровых лучах
Когда кончились теплые дни, осень подула холодными ветрами и морозные утренники заставили вспомнить о меховых шубах, Юлдуз-Хатун впервые услышала точные сроки, когда хан великой татарской орды решил броситься в стремительный набег на «вечерние страны»…
К этому времени веселые певучие ручьи затянулись ледяной корой, реки по берегам обросли наледью, обещая скоро замерзнуть совсем. Тогда все пути окажутся удобопроходимыми не только для многочисленной конницы, но и для верблюжьих караванов и обозов, скрипучих арб, увлекаемых откормившимися за лето, могучими круторогими волами.
Тихая Юлдуз-Хатун вместе со своей верной рабыней китаянкой И Ла-хэ все время проводила в небольшом саду, устроенном вокруг «золотого домика» за высокой каменной оградой. Китаянка И Ла-хэ еще ранней весной уезжала на маленькой лошадке в степь, отыскивала там любимые на ее далекой родине растения и привозила ирисы, тюльпаны и другие красивые цветы, а также целебные травы. Все они были старательно рассажены на грядках, вдоль дорожек, искусно переплетавшихся по хитроумному рисунку строителя Ли Тун-по. Он же устроил легкую, точно кружевную, беседку, какие на его родине обычно ставятся над дворцовыми прудами. Через сад проходила канавка, выведенная из родника, находившегося выше города Сарая. Большой арык прорезал всю новую столицу и ниспадал несколькими каскадами. Он вращал колеса небольшой водяной мельницы, где перемалывалась самая тонкая пшеничная мука на надобности дворцового стола.
Посреди сада находился бассейн, обложенный цветными камешками. В нем плавали маленькие красноперые рыбки. Юлдуз-Хатун любила кормить их, когда при звоне ее колокольчиков они всплывали веселыми стайками.
Этой осенью Бату-хан по многу дней не навещал Юлдуз-Хатун, все время был в разъездах, проверял отдельные части своего огромного войска или совещался с темниками, подготовляя поход на запад. Он должен был начаться внезапно и стремительно.
Однажды Бату-хан приехал к Юлдуз-Хатун под вечер. Они сидели одни в кружевной беседке, и тут у них впервые произошел спор. Юлдуз-Хатун сказала, опустив глаза:
– Прости, что я коснусь задуманного тобой, но о чем я знаю только понаслышке. Я хочу высказать то, что томит мое сердце. Ведь я люблю тебя не за то, что ты непобедимый полководец и великий правитель народа. Я впервые затрепетала, увидев тебя еще тогда, когда ты был гоним и когда, как лихой джигит, ускользнул от убийц на захваченном тобой чужом белоснежном коне. С тех пор мое маленькое сердце лежит в твоей ладони и мысли мои вьются постоянно вокруг тебя…
Юлдуз-Хатун замолкла и с тревогой наблюдала, как последние лучи заходящего солнца, пробившись сквозь пожелтевшую листву деревьев, багровыми пятнами упали на смуглое суровое лицо, такое близкое и родное. От порывов ветра эти красные пятна шевелились, и она подумала о потоках алой крови, всегда проливавшейся по мановению жестокой руки этого, сейчас так тихо и мирно сидящего рядом с ней человека.
– Скоро мы с тобой расстанемся, – сказал он. – Впервые я поеду без тебя.
– Это в твоей воле! – Юлдуз-Хатун закрыла глаза узорчатым рукавом.
– Ты плачешь?
– Как всегда, когда ты хочешь меня покинуть… Я хочу тебя спросить. Можно?
– Говори.
– Для чего ты начинаешь еще один поход?
Она увидела, как брови удивленно поднялись и глаз скосился, недоверчивый и пытливый.
– Почему ты это спрашиваешь? Ты давно знаешь, что я должен выполнять завет Священного Правителя. Он приказал, чтобы непобедимое войско монголов дошло до «последнего моря».
– А для чего тебе надо выполнять то, что завещал этот… – она боялась сказать, но все-таки, пересилив себя, сказала: – страшный старик?..
При этих словах Бату-хан вздрогнул.
– Он же ненавидел и боялся твоего отца, Джучи-хана. Поэтому теперь он бы ненавидел и тебя, завидуя твоим победам.
Один глаз Бату-хана прищурился, и легкая улыбка скользнула по губам.
– Ты, Юлдуз-Хатун, самая смелая во всей моей Синей Орде. Ты одна сказала мне то, что не решился бы прошептать ни один из самых храбрых воинов.
– Моя любовь к тебе сильнее страха. Поэтому я скажу тебе еще кое-что. Ты необычайно раздвинул границы своего царства. Укрепи и сбереги их… И еще скажу… Не разрушай столицы урусов Кыюва, а сделай ее своей второй столицей и передовой крепостью против «вечерних стран»…
Бату-хан в гневе вскочил:
– Кто тебя научил так говорить? Сама ты не смогла бы это придумать. Твой совет – это женские гаремные разговоры и страхи! Я не могу нарушить данное слово. Я обещал моим воинам, что каждый, кто ворвется в Кыюв, сможет отломить кусок золотой крыши с дома Бога. Довольно и того, что три года назад я обещал войску, что будет разгромлен богатый город урусов Новгород. Но я не дошел до него, застряв с войском в непроходимом болоте. Мои багатуры скажут, что я хвастун и не выполняю своих обещаний.
Юлдуз-Хатун завернулась с головой в свое легкое черное покрывало.
– Опять слезы?
– Долго ли ты будешь в походе?
– Двенадцать лун.
Уже уходивший Бату быстро повернулся, подошел к Юлдуз и жесткой рукой схватил ее нежное плечо. Он быстро стал шептать:
– Подари мне сына! У меня много сыновей, но я с горечью вижу, что среди них нет полководца. Нет похожего на солнце! Нет у меня достойного наследника! Все мои сыновья между собой дерутся и ссорятся, готовые отравить друг друга. Наследником может стать только тот, кто умеет повелевать. А такого нет!
Юлдуз-Хатун стыдливо закрыла лицо руками и сказала:
– Потому я и хочу, чтобы ты никуда больше не отправлялся, довольствовался твоим блистающим, как солнце, царством небесной Синей Орды, чтобы ты оставался всегда в Сарае.
– Почему?
– Потому что я уже надеюсь и даже уверена, что скоро я тебе подарю сына, и у него будут твои зоркие глаза, твоя смелость и твое уменье повелевать…
Бату-хан стоял задумчивый, озаренный багровыми лучами заходящего солнца:
– Для меня смелый, доблестный сын будет высшей радостью. Весь поход я буду думать о тебе и ожидать твоего драгоценного для меня дара. Но я отправляюсь в поход в назначенный мною день… Чтобы оставаться могучим, я должен раздавить моих соседей, или они раздавят меня.
Глава третья
Гнев Бату-хана
Бату-хана редко кто видел разгневанным. Смуглое лицо его, точно выточенное из старого ореха, всегда казалось спокойным и невозмутимым в самых потрясающих обстоятельствах, хотя в сердце его, может быть, бушевали вихри. Так в разгар боя, отчаянной атаки «бешеных» или штурма города вся сила воли, напряженной мысли полудикого ума, злорадства или досады – все достигало высшей силы, сжатое, словно в клещах, в несокрушимый алмаз, который все может разрезать, вспыхивая холодными искрами сухих коротких приказаний.
В таких случаях особенно сверкал прищуренный глаз и левый уголок рта с изогнутым разрезом сухих губ слегка приподнимался, показывая оскал хищных зубов. Его смуглое холодное лицо освещалось мимолетной усмешкой, самоуверенной, убежденной в своем могуществе и неизменной боевой удаче.
При этом Бату-хан не раз говорил:
– Могучий бог войны Сульдэ еще от меня не отвернулся!
Но в этот роковой день Саин-хан почувствовал угрозу возможной опасности. Всегда полагаясь только на себя, считая, что для него нет ничего невозможного, в этот день он почуял веяние черного крыла беды, и ему представилось вдруг страшное крушение задуманного похода, развал величественного плана завоевания Вселенной, плана волнующего, задуманного его более счастливым, но ненавистным дедом.
Чтобы проверить свои опасения, Бату-хан созвал «малый совет» из семи высших, умудренных опытом чингизидов и багатуров. Однако, из гордости решив пока не раскрывать перед ними возникших тревог, он надеялся в разговоре навести своих собеседников на те же мысли, но сделать так, чтобы эти опасения исходили как будто от них самих.
В назначенный час все входили, скрестив руки на животе, в комнату, украшенную при входе двумя позолоченными китайскими «драконами счастья». Комната «великого приема» небольшая, квадратная. Пол затянут хорезмским красным ковром. У задней стены разложен, поверх первого, другой небольшой шелковый персидский ковер с причудливым рисунком. Здесь посередине лежит стопка квадратных выделанных до нежности замши кусков толстой верблюжьей кожи. На стене, над этим священным местом, прикреплены два «туга» – знамена правого и левого крыла монгольского войска. Между ними – девятихвостый «туг» джихангира, Повелителя Вселенной и начальника всех монгольских сил. Среди восьми густых черных хвостов яка посредине выделялся длинный рыжий хвост знаменитого Чингиз-ханова жеребца.
Эта стопка из двадцати семи (три счастливых девятки!) верблюжьих кож, заведенная Потрясателем Вселенной, являлась священным походным троном внука его – Бату-хана. Все монголы помнили однажды сказанные Бату-ханом слова: «Полководец не должен возить с собой золотой трон. Он должен отбирать золотые троны у покоренных владык и переливать их в кубки для веселых пиров с верными соратниками. Троном великого смелого завоевателя должен быть подседельник его коня».
По правую руку от трона обычно садились великие начальники отдельных орд, кюряганы-чингизиды: Орду, Шейбани, Гуюк и Менгу. В этот вечер Орду еще не явился. Гуюк (как обычно) тоже прислал гонца с известием, что он заболел. По левую сторону поместились грозные темники: Пайдар, Кадан, Бурундай и великий аталык, воспитатель и военный советник Бату-хана, Субудай-багатур, сверлящий каждого своим единственным глазом.
Бату-хан поднялся по витой лестнице и вошел бесшумной походкой тигра.
– Да сохранит тебя вечное небо на тысячу лет! – склонившись, воскликнули все ожидавшие.
Гибкими движениями хищного зверя Бату-хан уселся на желтой стопке верблюжьих кож и обвел всех внимательным взглядом: никакой тревоги или озабоченности ни у кого на лице не заметил.
Все подходили к Бату-хану и совершали положенные выражения верности и почтения, целуя ковер между руками. Затем медленно и с достоинством садились вдоль стен. Ловко проскользнувший в комнату арапчонок Саид принес ворох ковровых подушек и подложил каждому под руку. Осталось пустым только место справа от Бату-хана, где обычно сидел его старший и любимый брат Орду.
Общее молчание прервал хан Менгу, сказав с приветливой улыбкой:
– Кажется, мы уже накануне «счастливого дня», начала долгожданного похода? Как ты здравствуешь, наш любимый Саин-хан? Силен ли ты? Как дышит твоя грудь? Как могучи твои руки?
Бату-хан равнодушно отвечал, смотря прямо перед собой:
– Благополучие вечному небу! Я здоров. Все благополучно. Ты здоров ли?
Менгу пробормотал обычную благодарность.
Все затихли, ожидая, что скажет Бату-хан. Он начал отрывисто:
– Верно сказал мой почтенный кюряган Менгу. Впереди «счастливый день». Он уже близок. Но… поведайте мне, что вы думаете, все ли у вас благополучно? – Бату-хан обвел всех угрюмым взглядом и остановился на крайнем слева хане Шейбани. Тот поправил колпак из пушистой черной лисы, передернул плечом и сказал:
– Как будто все даже очень благополучно. Батыры наши рвутся в поход. Кони сыты, отдохнув за лето. Могучий победоносный бог войны незримо витает над нами и ждет с нетерпением, когда запылит конница. Поход будет так же славен, как все предыдущие походы нашего непобедимого Саин-хана, хотя мы и рассчитывали на большую подмогу, которой, к сожалению, теперь лишились.
Все сидевшие воскликнули:
– Да живет и будет всегда озарен блеском победы великий Саин-хан! Он справится со всеми противниками! Горе тем, кто встанет на его пути!
Бату-хан тихо процедил сквозь зубы, но все расслышали загадочные слова:
– Шейбани-хан что-то знает, но предпочитает умолчать. – Бату-хан перевел свой взгляд на задумавшегося Менгу-хана: – А ты что скажешь, мой всегда правдивый советник?
Общий любимец, всегда беспечный и чуждый коварства, Менгу-хан развел руками:
– Что я могу сказать? Я никогда не боюсь опасности. Если возникает препятствие или угрожает бедствие, надо только удвоить свою осторожность, свое старание и смелость. Но пусть лучше скажет Шейбани-хан то, о чем он умалчивает.
Шейбани посмотрел на всех, потом строго прикрикнул на арапчонка, который стоял у входа раскрыв рот, внимательно слушая разговор:
– Проваливай отсюда, черный змееныш! – И Шейбани подождал, пока Саид убежал, затем спросил шепотом:
– А кто там за занавеской?
– Там находится Юлдуз-Хатун, – сказал спокойно Бату-хан. – Она моя тень и может знать все мои думы. Откликнись, маленькая госпожа этого дворца! Я хочу, чтобы ты лучше слышала нашу беседу.
Нежный голос ответил:
– Я повинуюсь, мой властелин!
Отодвинулась черная шелковая занавеска, расшитая большими золотыми драконами. В глубине небольшой комнаты с низкими диванами вокруг стен сидели две женщины. Их знали все близкие Бату-хана. Это была его маленькая любимая жена Юлдуз-Хатун и преданная ей рабыня, раньше знатная китаянка И Ла-хэ. В раскрытые двери, выходившие на балкон, виднелись низко плывущие облака и багровый закат потухшего солнца.
Шейбани-хан заговорил медленно, растягивая слова:
– Мне думается… что мы начинаем… поход… не вовремя… и даже с большой неудачей…
Все, вздрогнув, замерли, удивленно смотря на хана Шейбани. Слова его показались дерзкими.
– Какой неудачей? – холодно спросил Бату-хан. Но лицо его оставалось непроницаемым.
– Конечно, неудачей! Наше войско сразу уменьшилось на четверть, а может быть, и на две.
– Почему? – так же невозмутимо протянул Бату-хан.
Шейбани, торопясь и волнуясь, стал объяснять:
– Мы давно ждем посольства от кипчакских беков. Но напрасно. Все кипчакские отряды были нами беспощадно разгромлены, и хотя они рассыпались по степи, но упрямо продолжали воевать с нами. Кипчаки храбрые и выносливые противники. К ним не раз подсылались наши послы. Они соблазняли кипчаков, предлагая присоединиться к победоносному монгольскому войску. Если бы они на это согласились, то могли бы принять участие в разгроме «вечерних стран» и набить свои седельные сумы несметными богатствами. Но у кипчаков вместо голов на плечах пустые тыквы с длинными усами и пучком волос на затылке. Отчего они бегут и куда? Кипчаков не менее шестидесяти тысяч кибиток. Они могли бы свободно выставить союзное нам войско и шесть туменов лихих всадников. Но кипчаки бессмысленно убивают наших послов. И теперь, как только наши лазутчики прибывают к ним в кочевья и передают дружеские письма от нашего мудрого советника Субудай-багатура, кипчаки, точно в ужасе, поспешно складывают шатры, вьючат их на верблюдов и уходят на запад солнца.
Все молчали, посматривая на Бату-хана. Тот равнодушно отчеканил:
– В чем же вторая неудача для нас?
– Вторая неудача, – продолжал Шейбани, – это упрямые, упорные урусы. Они тоже могли бы выставить войско не менее ста тысяч пеших и конных воинов. Разве устояли бы «вечерние страны» против такого вторжения грозных воинов востока?
– Для чего еще вспоминать об урусах и жалеть, что их нет! – возразил хан Менгу. – Мы достаточно их узнали. Эти бородатые силачи любят свои медвежьи берлоги и не хотят вылезать из них. Они хорошо дерутся только тогда, когда защищают свою родную землю, и не любят вторгаться в чужие. Нечего надеяться на их помощь! Медведям не угнаться за нашей стремительной конницей, все равно они от нас отстали бы по дороге.
– Никто их помощи и не просит, – сказал хан Пайдар. – Кипчаков нет с нами. Подумаешь, какая беда! Фью! – свистнул он. – Они теперь уже далеко и будут бежать без оглядки все дальше, пока не перекинутся через Карпатские хребты. Как союзники кипчаки для нас потеряны, а как враги? Что за противники, которые убегают!
– Но ни забывать, ни прощать кипчаков нельзя! – прохрипел ржавым голосом Субудай-багатур. – Мы их должны ненавидеть как изменников, как подлых шакалов. Если они воюют против нас и вредят нам как предатели, то нет и не будет им пощады! Если и мадьяры тоже станут воевать против нас, то и их мы накажем строже, чем обыкновенных противников. Наш проницательный владыка уже много раз посылал через верных людей письма к мадьярскому королю Беле, напоминая, что он должен встретить нас гостеприимно, как единокровных братьев, и соединиться с нами для дальнейшего похода на «вечерние страны», скрепив союз булатной цепью дружбы.
– А если Бела притворно согласится, а потом изменит нам? – тихо спросил Шейбани.
Участники «тайного совета девяти» впервые увидели всегда невозмутимого Бату-хана, вдруг охваченного яростным гневом. Он внезапно упал вперед на руки, оттолкнув ногой замшевое сиденье, и, несколько мгновений стоя на четвереньках, с оскаленными зубами и сверкающими глазами, был похож на огрызающегося от собак разъяренного волка:
– Вздор! Болтовня! Пустые страхи! Недостойно сказал Шейбани-хан.
Бату-хан вскочил на ноги и в бешенстве продолжал:
– Жалок, ничтожен тот полководец, который, отправляясь в поход, озирается по сторонам, подыскивая союзников… А я думаю, что все то, что для Шейбани кажется несчастьем, на самом деле наша большая удача. Скрытый враг опаснее явного. Какая польза от таких союзников, которые колеблются и которых нам же еще пришлось бы спасать! В гнилое болото их, к злым духам – мангусам! Если наше войско стало меньше, как говорит Шейбани-хан, а врагов стало больше, – то вот как я думаю, и со мной так же думает Субудай-багатур, мой мудрый учитель. Ведь он же меня наставлял в правилах войны, когда мы вторгались в великое царство Цзин. «Если нас мало, – говорил он, – то мы должны нападать, как дикие звери, бешеной стаей. Там, где другое войско идет десять дней, мы должны пронестись ураганом в два дня. Тиходумы, тяжкостопы мне не нужны. С ними победы не добиться!» Верно я сказал? Так ли ты учил?
– Верно, все верно! – прохрипел Субудай-багатур.
– И мы выступаем немедленно! – горячо продолжал Бату-хан. – Бросаемся на «вечерние страны»! Мы сметем с лица земли всех, кого встретим на пути. Правое крыло нашего непобедимого войска разгромит город урусов Чернигов, затем Переяславль и двинется на поляков и далее на угров, или мадьяр. А левое крыло переправится через Днепр и обрушится на Кыюв, сдерет золотые крыши с домов их Бога и обратит в золу и пепел эту древнюю столицу урусов. Это будет последний смертельный удар копьем в спину поверженного навсегда в прах когда-то сильного народа…
– Ай, хорошо! Ай, как хорошо! – воскликнули ханы.
– Останавливаться в Кыюве я не буду! – продолжал, задыхаясь, Бату. – Впереди много новой добычи… Очень много! Надо сперва пронестись через страну польского короля, разметать его войско, чтобы оно не затаилось в крепостях и лесах и не поджидало удобного случая напасть на нас сзади. Все войска поляков и их союзников германов, хвастунов с белыми крестами на спине, и других их союзников мы растопчем нашими чудесными конями и смешаем их с пылью дорог… И тогда я займусь сладостной местью! Я нападу на предателей кипчаков и мадьяр и раздеру их в клочки, как барс, вскочивший на спину ревущего от ужаса быка. Там, на равнинах плодоносной угорской степи, я дам передышку нашим смелым воинам и нашим дивным неутомимым коням…
Все замерли, с удивлением глядя на обычно молчаливого Бату-хана. Поднявшись, он стоял, сжав кулаки, бурно дыша, ноздри его раздувались, губы вздрагивали. Он продолжал с злобной усмешкой:
– Я клянусь, что поймаю мадьярского короля Белу и сам перекушу ему горло и напьюсь его крови… Тогда я буду, наконец, свободен и померяюсь силами с другими войсками «вечерних стран». Тогда Шейбани-хан увидит, кто сильнее: быстрая, как ветер, непобедимая монгольская конница или прославленная медлительная конница, спрятанная под железными латами и прикрывшаяся тяжелыми щитами…
– Ты удалец! Ты настоящий багатур, мой младший брат! – прозвучал низкий голос. В дверях стоял грузный хан Орду. – Я узнаю в твоих речах могучий голос нашего деда, Священного Правителя, Потрясателя Вселенной!
При этих словах все монголы подняли руки кверху и несколько раз наклонились, произнося тихо заклинания.
Орду подошел к Бату-хану, обнял его и слизал языком с его щек капли пота. Он сам подобрал и сложил в стопку рассыпавшиеся верблюжьи кожи и усадил на них побледневшего, нахмуренного Бату-хана. Тот указал Орду на место рядом с собой и спросил:
– Отчего ты опоздал? Здоров ли ты? Силен ли ты?
Орду отмахнулся и стал скрести пятерней толстую шею.
– Какое горе! Какая потеря! – притворно застонал он.
– Догадываюсь: твоя греческая царевна! – невозмутимо произнес ледяным голосом Бату-хан.
Глава четвертая
Дерзость хана Нохая
Все участники «великого совета» с веселыми улыбками переглянулись. Орду засопел и развел руками:
– Она моя и уже не моя! Ее у меня похитили. Или, может быть, она сама убежала… Но только, как я узнал, она теперь скрывается у твоего, Саин-хан, любимца, молодого буяна Нохая, беспутного сына почтенных родителей.
Раздались удивленные голоса:
– Как? У достойного Татар-хана сын буян и сорванец? Да может ли это быть?
– Вы этого не знаете, потому что последнее время, почти целый год, юный хан Нохай кочевал в степи, охотясь на сайгаков, лисиц и волков. А недавно его отец, когда прошел слух о предстоящем походе, вызвал сына домой, сюда, в нашу ставку. В этом походе должен участвовать каждый чингизид. Поэтому отец надеется, что в походе Нохай остепенится и покажет себя доблестным воином. И что же! Здесь, в ставке, он снова буянит, никому не дает покоя, затевает драки, устраивает попойки. На своем вороном коне с дутаром в руках он подъезжает пьяный к юртам разных достойных ханов и поет песни, прославляющие их жен и наложниц…
– Дзе-дзе! – воскликнули сидящие, укоризненно покачивая головой.
– Полоумные женщины, услышав песни Нохая, как зачарованные, выходят к нему, а он их хватает, перекидывает поперек седла и вскачь увозит в свое становище. Говорят, что там у него уже образовался целый гарем из похищенных жен, и первой была Зербиэт-ханум, подаренная тобой новгородскому послу…
– А первой распутницей в этом гареме – твоя греческая царевна? – равнодушно спросил Бату-хан. – Почему же ты не зарубил и ее и хана Нохая?
Орду обратился к китаянке И Ла-хэ, сидевшей у ног молчаливой Юлдуз-Хатун:
– Почтенная китаянка! Не можешь ли ты мне уступить пару подушек? Мне трудно сидеть на этом ханском священном троне.
И Ла-хэ бесшумно принесла и положила ковровые подушки, на которых Орду удобно уселся и продолжал:
– Да, я не зарубил Нохая. Моя вина! Наоборот: я обнял его, когда он через день прискакал ко мне, как безумный, держа в руках лисий колпак и повесив пояс на шею. Он просил меня его зарезать и взять пленницу-гречанку обратно, обещал дать в придачу отборного коня, персидский ковер и двадцать рабов. Он поклялся, что будто бы в тот вечер похищения гречанки был совершенно пьян. Но это все неверно. Он снова шутил. Это меня развеселило. Я даже обнял его и сказал, что охотно дарю ему эту ядовитую змею, колючую фалангу, неукротимую дочь скорпиона. Я пожелал им обоим всяких утех. Так, мы вместе, обнявшись, просидели долго, до утра. Я подливал ему вина, радуясь, что благополучно мог избавиться от этой, всегда беспокойной, всем недовольной, требующей невозможного румийки. Нохай тоже был доволен и всю ночь пел песни.
– А все же, думаешь ли ты, что Нохай принесет пользу в предстоящем походе?
– Хан Нохай, несмотря на юность, обладает острым умом полководца. Вот что он говорил, вот что предлагал… Да что это такое? Этот дерзкий мальчишка уже тут!.. Он ничего не боится и каждый день придумывает что-либо новое.
Все остолбенели. С улицы донеслась песня. Чистый задорный мужской голос пел:
Хороши стройные девушки монгольские,
Их глаза сияют, как ночные светлячки,
Летающие весною над нашей степью.
Счастлив тот удалец, который не боится
Держать на ладони такого светлячка…
Все ханы шептали:
– Верно! Верно! Прекрасны наши ночные светлячки! Прекрасны наши монгольские девушки!
А голос издалека продолжал:
Чудесную птицу Симург хранил в своем шатре
Хан Орду, прославленный бесстрашный багатур,
У этой птицы глаза изумрудные
Вспыхивают, как вечерние звезды,
Но ее похитил пьяница и бродяга,
Вольный охотник и удалец Нохай.
Он ее за лодыжку приковал
Серебряной цепью к столбу
Близ своей юрты, рядом с любимым конем.
Все ханы посмотрели друг на друга, покачивая головами, и следили, что будет делать хан Орду. А тот, по привычке соединив концы коротких толстых пальцев, шептал:
– Какое счастье! Какую радость послало мне вечное небо! Теперь я могу, наконец, отдохнуть от забот и тревог, которые мне доставляла эта беспокойная женщина из румского царского рода. Занозы и колючки в моей юрте больше нет!
Голос из темноты снова запел:
Прекрасный цветок лилия хранится в золотом дворце.
Сто волкодавов и тысяча воинов ее стерегут.
Ни один отважный сокол не проникнет
В этот кружевной дворец,
Но дерзкая песня бродяги донесется
И до прекрасной белой лилии,
Воспевая красоту ее глаз, стройность бедер
И походку пугливой лани.
Задумчивое лицо Бату-хана осветилось загадочной улыбкой. Прищурив глаза, он пристально стал вглядываться в лицо Юлдуз-Хатун. Та сбросила черное шелковое покрывало, вскочила и ответила ему прямым смелым взглядом черных глаз. Ее бледное лицо, всегда кроткое и покорное, теперь пылало гневом. Она стояла напряженная, подобно натянутой струне, сжав маленькие кулачки.
– Спой ему ответную песню! – тихо и медленно сказал Бату-хан.
– Ему? Такому наглецу и разбойнику? Никогда.
– Спой! Спой и призови его сюда! – настойчиво приказал Бату-хан. – Я хочу его увидеть! Перед собой, здесь!
Высокая китаянка И Ла-хэ склонилась к уху маленькой Юлдуз и что-то стала настойчиво шептать. Юлдуз утвердительно кивнула головой и, взяв дутар, вышла на балкон. Она запела нежным, трогательным голосом. Слова песни отчетливо разносились в тишине заснувшего города:
Усталый путник – гость желанный,
Войди спокойно в этот дом!
Ты повидал иные страны,
Ты нам расскажешь обо всем.
Вдруг Юлдуз-Хатун вскрикнула, отбежала обратно в комнату и кинулась на грудь И Ла-хэ.
На балкон быстро вскарабкался юноша в хорезмском бархатном колпаке, опушенном лисьим мехом, и в полосатом кафтане, подпоясанном серебряным кушаком. В его лице, очень смуглом, поражал самоуверенный взгляд блестящих черных глаз, высокий лоб и задорная улыбка.
Он стремительно упал на колени, подполз к Бату-хану и почтительно склонился к его ногам. Бату-хан от неожиданности откинулся назад. Все повскакали с мест. Юноша воскликнул:
– За мою дерзость прошу казнить меня, но сперва выслушай, великодушный, милостивый Саин-хан! Я привык разъезжать, имея притороченными к седлу аркан и шелковую лестницу с крюком. Я взобрался к тебе самым прямым и скорым путем только потому, что услышал ласковый призыв. Без таких нежных слов разве я осмелился бы пройти по священным коврам твоего дома? Однако ты оказался в тысячу раз мудрее и проницательнее меня: этой песней, как опытный охотник, ты сам заманил меня сюда, чтобы я понял свой долг…
– Какой?
– Долг монгольского воина – в час великого похода быть в первых рядах твоего войска!
Бату-хан поднял правую бровь и смотрел на юношу недоверчивым взглядом. Нохай четко проговорил:
– Зачисли меня простым воином в самый передовой отряд и прикажи сделать невозможное! – Нохай снова припал лицом к ковру и остался неподвижным.
Бату-хан обратился к хану Орду:
– Почтенный брат, отдаю тебе этого безрассудного. Делай с ним что хочешь.
Орду подошел к юноше, легко поднял его своими, как медвежьи лапы, сильными руками и погладил по щеке:
– Чудак! Шутишь со смертью! Садись здесь в угол и жди, и слушай, что дальше решит сделать с тобой наш любимый Саин-хан.
Бату-хан обратился к своему воспитателю и советнику:
– Мудрый Субудай-багатур! Я уже много раз беседовал с тобой, и вместе мы обдумывали предстоящий поход. И я знаю и помню твои советы. Другие же еще их не знают. Не скажешь ли ты что-либо важное пришедшим сюда моим верным соратником?
Субудай заговорил кратко, отрывисто, голосом хриплым, как рычанье волкодава:
– Мы должны вспомнить заветы и походы «единственного»… По ним учиться… Вспомним, что объявленное им вторжение в Китай нашим степным ханам показалось сперва безумием. Царство Цзиней имело тогда народ в триста тридцать три раза более многочисленный, чем монголы всех родов и племен нашей степи. Войско Цзиней казалось беспредельным лесом. Но сквозь него, по приказу «единственного», стала прорубаться наша бесстрашная конница… Города китайцев имели высокие каменные стены… Неприступные… За ними прятались испуганные жители… Они издали грозили нам большими топорами и мечами и высовывали сделанные из глины и соломы чучела своих страшных богов… И они сами же нам покорно сдавались… Так будет и теперь… Сколько впереди урусов, румийцев, мадьяр, кипчаков, латынцев, франков и других племен? Даже вечно синее небо сразу этого не скажет… Но мы должны помнить и не забывать строгих заветов Священного Правителя, и мы победим. Столицы «вечерних стран» будут опрокидываться, как наши войлочные юрты во время урагана… Наш удар должен быть внезапным и неотразимым… и в том месте, где враг не ожидает… Врага надо обмануть, показать, будто мы его боимся. Крикнуть: «Гар-гар!» (назад, обратно!) и отступить. Затем ударить снова, еще более стремительно и бешено, когда он в глупой радости погонится за нами и расстроит свои ряды. Но зачем я это повторяю? Разве вы сами этого не знаете?
Субудай закрыл свой единственный глаз. Он похрюкивал, как кабан. Казалось, что спит.
– Скажи нам еще что-нибудь, наш почтенный учитель! – обратился к нему хан Орду.
Субудай ткнул пальцем в сторону сидевшего с покорным видом Нохая.
– Твоего племянника назначить тысячником… в отряде самых «буйных»! Там он либо сейчас же сломает себе шею, сцепившись с таким же, как он, смельчаком, либо заставит его покориться. Но думаю, что через год после того, как он покажет себя настоящим чингизидом… и сделает невозможное, он уже станет твоим грозным темником. Испытай его.
В общей тишине Бату-хан сказал:
– Иесун Нохай… Ты докажешь, что у тебя собачий нюх и железная смелость. Возьми с собой в поход свою шелковую лестницу. С ее помощью ты первым влезешь на стену Кыюва, столицы урусов. Сейчас возвращайся через эту дверь в свою юрту, к тебе придет тургауд и объявит мою волю. Разрешаем удалиться.
Нохай подхватил красную шелковую лестницу и, пятясь мелкими шажками, вышел из зала «великого совета».
Глава пятая
В лагере «буйных»
Они сломали печати еще с одного кувшина с янтарным мазандеранским вином. Они распили его до последней капли, вылитой согласно обычаю себе на голову. Бату-хан водил рукой по воздуху, точно желая схватить летающего мотылька.
– Я должен их увидеть, этих свирепых безудержных воинов… Услышать их дикий рев, песни и споры.
– Тебе не подобает идти в это сборище буйных пьяниц и драчунов! – сказал Субудай-багатур. Он оставался спокоен, с каменным лицом, только его шрамы, пересекающие правый глаз и щеку, после попойки стали багровыми. Он продолжал:
– «Буйные» не знают правил почета. Они недостойны встретить тебя и высоких почтенных людей…
– Почет мне надоел!.. Я хочу увидеть ссору, когда двое хватаются за ножи, и пройти между ними незамеченным, в одежде странника.
– Твоя священная нога, о великий, должна опускаться только на ковер отдыха или вдеваться в стремя похода.
– А сегодня мои ноги будут ступать по тропинке новых испытаний. Пусть меня сопровождает только один безумец Нохай. Принесите мне другие одежды.
Субудай-багатур, сопя, встал, подошел, ковыляя, к стоящему за дверью дозорному тургауду и, вцепившись в его плечо, зашептал ему в ухо:
– Принеси пять самых грязных простых плащей! Пусть десять тургаудов на конях следуют за нами в нескольких шагах и пусть будут готовы к нашей защите.
– Внимание и повиновение! – сказал тургауд и вышел из шатра.
Бату-хан, никого не слушая, продолжал что-то бормотать и ловить мотылька. К нему подполз на коленях дервиш-летописец Хаджи Рахим:
– Ослепительный, позволь и мне идти с тобой. Там «буйные», непокорные воины девяноста девяти племен. Я помогу тебе понимать их ругань, песни и речи…
– Иди и в темноте не упади в яму бедствия. Кто тогда будет писать о моих походах?
Вскоре пять человек, закутанных в старые плащи, вышли из шатра в безмолвие ночи.
Через несколько мгновений застучали копыта коней: несколько всадников последовали за ушедшими…
На равнине среди невысоких холмов горели бесчисленные костры. Посреди, на торговой площадке, лежали верблюды и возле них спали купцы и погонщики, обнимая тюки с товарами. Повсюду, вокруг багровых огней, лежали и сидели разноязычные воины, собравшиеся сюда из отдаленных земель. У них еще не было порядка, начальников, сковавших воинов единой волей. «Буйным» была указана для их лагеря эта равнина неподалеку от реки Итиль. Все ждали похода на закат солнца и собирались группами вокруг тех костров, где слышалась знакомая речь – тюркская, персидская, белуджей, курдов, адыгеев, лезгин и других равнинных и горных племен.
Всюду виднелись небольшие походные шатры, сшитые из войлоков или простых полотнищ, подпертых и растянутых на шестах. Слышались крики и хмельные песни.
Некоторые племена сидели правильными кругами, где посредине пылали большие костры. Воины, тесно прижимаясь друг к другу, слушали рассказы опытных в походах батыров, или бывалых стариков, или переливчатую поэму-песню, длинную и тягучую. Певец тонким горловым звуком выводил старинную песню, сопровождая ее бренчанием на хуре, про подвиги дедов, степных славных багатуров.
Пять путников, проходя мимо костров, останавливались, прислушивались к песням.
– О чем он поет?
– Он поет про Искендера Двурогого, про его войну с рыжебородыми…
Вдруг два всадника с гиканьем промчались наперерез через равнину, догоняя друг друга. Кони прыгали через костры, разбрасывая пылающие головни. Сидевшие ревели, кричали, вскакивали, выхватывали мечи.
Первый всадник, молодой, в арабском чекмене, был без оружия. Его поджарый гнедой конь легко перепрыгивал через высокие огни костров и метался по равнине, стараясь спастись от преследования. Второй всадник, в шлеме, панцире, с копьем наперевес, сидел на вороном коне, пригнувшись и храпя, как разгневанный вепрь. Сопровождаемые проклятиями разгневанного лагеря, враги умчались в сторону дальних холмов.
Вскоре оттуда вернулся только второй всадник. Он ехал медленно, на спокойном сильном широкогрудом вороном коне, осторожно объезжая костры, отвечая шутками на ругательства «буйных». Все уже успокоились и смотрели с любопытством на неведомого силача.
Сбруя его коня была украшена цветной бахромой, седло покрыто замшевым чепраком необычайной белизны. На шее коня, среди серебряных украшений, свешивался странный темный обрубок, напоминающий руку до локтя со сжатым кулаком.
Всадник подъехал к одному кругу, где степенно сидели воины в красных и желтых полосатых халатах. При его приближении улигерчи (певец) замолк, разговоры прекратились. Все рассматривали прибывшего, а он, подражая певцу, вдруг залился высоким голосом:
Я, барс, Утбой Курдистани, неодолимый в битве воин!
Разбил я тьму неверных, и славы я достоин!
Это хорошо!
Я бежал из плена франков, ускользнув от их оков,
И сложил большую гору из отрубленных голов!
Это хорошо!
Я сразил Джелаль эд-Дина, погрузив в смертельный мрак!
И содрал с него всю кожу, сделав под седло чепрак!
Это хорошо!
Я его повесил руку талисманом под уздой!
И случится с каждым то же, кто с Утбоем вступит в бой!
Это хорошо!
Тогда один из пяти стоявших в отдалении путников, сбросив на землю плащ, подбежал к сидевшим в кругу кипчакам.
– Слушайте меня, медногрудые, железнорукие!
Все повернулись к говорившему. Он был высок, строен, в ургенчском чекмене, с двумя кинжалами за поясом.
– Этот хвастун и наглец никогда не убивал Джелаль эд-Дина, опаснейшего из наших врагов, который еще жив и рыщет по Ирану, преследуемый Джебэ-нойоном, пока не будет пойман и в цепях приведен сюда, к Саин-хану. Если сейчас никто не даст мне светлого меча, прямо бьющего копья и верного коня, чтобы сразиться с этим болтуном и насадить его ослиную голову на острый кол, то, клянусь, я брошусь на него только с кинжалом! Я лучше паду в битве, чем примирюсь с таким лживым хвастуном.
Все кипчаки вскочили. Послышались крики:
– Скажи нам твое имя! Бери мой меч! Бери моего коня! Вот щит и копье!.. Устроим суд Аллаха! Он даст победу правому и низвергнет в вечный огонь преступного!
– Мое имя – Железный пес, Иесун Нохай, не знающий поражений.
– Это хан Иесун Нохай, славный из славных!.. Любимый племянник джихангира Бату-хана!.. Поможем ему.
Кипчаки забегали, принося мечи и копья. Несколько оседланных коней были поспешно приведены, и каждый владелец предлагал своего.
Не колеблясь, Нохай выбрал рослого рыжего коня и легко взлетел в седло. Кипчаки надели на него широкую ременную перевязь с кривым мечом, дали копье и маленький круглый щит.
Утбой Курдистани, натягивая поводья, осаживал своего широкогрудого вороного коня. Сжавшись, оскалив зубы, он злобно поводил глазами.
– Да будет управлять твоей могучей рукой воля неба! – кричали Нохаю кипчаки.
С торговой площадки стали быстро выталкивать и разгонять купцов и их вьючных животных. Подъезжавшие со всех сторон всадники образовали широкий круг, где должен был произойти поединок, суд Аллаха. Несколько седобородых стариков вызвались быть беспристрастными судьями.
Схватка началась.
Иесун Нохай помчался яростно на курда и вдруг повернул коня в сторону, когда Утбой хотел нанести ему встречный удар копьем. Пролетев вперед, копье его воткнулось в землю.
Тогда Нохай быстро повернул коня и, набросившись на курда, стал наносить ему молниеносные удары блестящим мечом.
Утбой, видимо тоже опытный воин, сперва ловко отражал удары, но, когда шлем его оказался рассеченным, он свалился с коня, который помчался через площадь и был перехвачен зрителями.
Нохай остановился возле лежащего врага и занес копье над его искаженным, залитым кровью лицом.
– Сдаешься ли ты, навозный жук, лживый шакал?
– Я дам тебе выкуп, какой хочешь, – простонал Утбой, – пощади меня!
– Чья белая кожа покрывает твое седло? Говори правду, и я подарю тебе твою подлую жизнь.
– Возьми с меня выкуп, – стонал курд, – моего коня с седлом, все мое оружие, даже кошелек золотых динаров, только ни о чем меня не спрашивай и отпусти!
Нохай опустил копье еще ниже, так что конец его слегка коснулся лица Утбоя.
– Я возьму весь твой выкуп, но ты сознайся честно, жив ли и где скрывается неукротимый Джелаль эд-Дин?
– Я никогда не только не убивал Джелаль эд-Дина, но даже его и не видел. Я солгал…
В это время на площадку, где происходил бой, вернулся вскачь арабский юноша на поджаром легком гнедом коне. Он приблизился к Нохаю.
– Не убивай этого человека-гиену! Осмотри белую замшевую кожу на седле, и тогда пусть он сожрет труп своего отца!
– Я все скажу! – воскликнул лежащий курд. Он с трудом поднялся и, шатаясь, прошел к своему коню. Расстегнув ремни, он хотел кинжалом срезать половину кожи, но арабский юноша вырвал чепрак из его рук и развернул. По форме это была кожа, содранная с человека, и, когда отогнулась часть, покрывавшая голову, оттуда вдруг рассыпались светлые шелковистые женские волосы…
Крик пронесся по толпе. А Утбой Курдистани, размазывая рукавом обильно полившиеся слезы, всхлипывая, бормотал:
– Это была моя самая любимая, но самая коварная невольница! Я застал ее в греховной близости с моим конюхом, вислоухим губошлепом. Рука этого подлого раба висит на шее моего коня! Я отрубил ее!
Курд снял с себя пояс с мечом, кинжал и положил на землю. Повод коня он передал Нохаю.
– Вот мой выкуп, а вот кошелек с золотыми динарами! Я все потерял: и любимую невольницу, и верного коня, и честное имя! – И он, спотыкаясь, пошел в сторону под крики и хохот «буйных».
Вдруг над лагерем пронесся громкий голос, подобный хриплому призыву дикого оленя на вершине горы. Это Субудай-багатур на коне, похожем на прежнего саврасого иноходца, утонувшего в болоте на пути к Новгороду, въехал на середину площадки, где происходил поединок. За ним следовали на конях его четыре спутника.
– Слушайте, смотрящие мне в глаза, воины непобедимого Бату-хана! Слушайте внимательно, воины лагеря «буйных»! С вами говорит великий аталык Субудай-багатур! Прекратите драки и ссоры! Готовьтесь к скорому походу для разгрома нечестивых шакалов «вечерних стран»! Великая Яса мудрого Правителя, чье имя непроизносимо, воспрещает всем воинам его победоносного войска враждовать между собой, красть друг у друга, говорить неправду. Кто нарушит этот закон – увидит смерть!
Весь лагерь «буйных» затих. Каждый старался услышать, что прикажет великий непобедимый полководец, одноглазый советник Бату-хана.
– Слушайте новый приказ джихангира: собирайтесь немедленно в десятки и сотни и выбирайте себе начальников. Великий Бату-хан назначит вам тысячников и темника. Из вашего лагеря «буйных», где до сих пор не было ни порядка, ни силы, ни единой могучей руки, с сегодняшнего дня, после приказа джихангира, вырастет передовое храброе войско, которое станет его зорким глазом и чутким ухом. Отныне ни один воин не посмеет больше бродить по военному лагерю великого Бату-хана, ни поблизости от него, без приказания, и если он не будет иметь своего десятка и пайцзы на шее, такой воин-бродяга будет зарублен на месте… А вашим тысячником, по приказу джихангира, будет самый смелый из смелых хан Нохай, – доблесть его вы сейчас увидели.
Все «буйные» стали сговариваться между собой, обсуждая, кого избрать своими начальниками. Только молодой араб не мог забыть своего врага-курда. Он снова увидел его в толпе и протиснулся к нему, горя злобой и бешенством.
– Я, Юсуф ас Сакафи, клянусь страшной клятвой, что ты, поганый хвастун Утбой, от меня не спасешься! Я поймаю тебя и с живого сдеру твою свиную шкуру, чтобы ею покрыть спину моего осла.
Курд отбежал и, скрывшись во мраке ночи, воскликнул:
– Я спасся сперва от бешеного Иесун Нохая, а теперь и от безумного араба Юсуфа. И это тоже хорошо!
Бату-хан со своими четырьмя спутниками медленно возвращался в свою ставку.
– Все эти разноязычные «буйные» особенно будут страшны для мирных жителей «вечерних стран». Они окажутся мне очень полезны, когда в походе я крепко зажму их в своей руке. Между собою они больше враждовать не посмеют. Как передовой отряд, они внесут ужас и смятение в те земли, куда за ними двинутся мои главные тумены. Я их посылаю немедленно против урусов, – пусть они сожгут город Кыюв.
Глава шестая
Намеченный поход
(Из «Путевой книги» Хаджи Рахима)
«Джихангир Бату-хан, – да сохранит его Всевидящий! – сегодня утром мне сказал:
– Я тебя призвал, мой верный учитель, чтобы ты со всем усердием начал снова записывать то значительное, что должно сохраниться в памяти наших потомков. Я повелел всем темникам, чтобы завтра, в день начала «месяца конских скачек» (1 октября), они подняли свои тумены, посадили на коней и двинули на закат солнца. Поход должен быть стремительным, как разразившийся в мирной степи бешеный ураган. В этом – удача задуманного. Это принесет небывалые победы, перевернет кверху копытами и животами всех надменных жителей «вечерних стран», чтобы они перестали думать, будто никто не сможет их одолеть и раздавить. Поэтому я начинаю поход внезапно, пока они лежат в мирной дремоте, почесывая за ушами и посасывая сладкое вино…
Эти слова заставили меня задрожать, и колени мои онемели. Саин-хан пристально покосился на меня и спросил:
– Почему твои зубы стучат? Ты боишься?
– Нет, великий! Я не боюсь и не сомневаюсь, что ты сумеешь разгромить «вечерние страны», что ты заставишь их жителей ползти на коленях, почтительно вымаливая крохи милости. Но я боюсь, хватит ли у тебя силы, здоровья и неусыпной осторожности, чтобы избежать удара в спину, когда все уже будет тебе особенно благоприятно?..
Саин-хан вцепился своей жесткой, как лапа орла, рукой в мое плечо:
– Признавайся, кого ты подозреваешь?
– Всех! Всех, кто захотел бы, после одержанных тобою побед, стать на твое место…
– Назови имена! Почему ты отводишь глаза?
– Мне придется перечислять подряд десятки твоих подвластных темников и тысячников. Но разве ты захочешь начать поход ужасом расправы среди твоих помощников?
– А что лучше?
– Лучше заставить тайных врагов усерднее служить тебе!
Я увидел редкое: на темном, как древесная кора, всегда неподвижном лице Саин-хана сжатые губы растянулись, как щель, в подобие улыбки, и показалась белая полоска хищных зубов. Его глаза оставались колючими и недоверчивыми. Он даже мне, своему старому учителю, не поверил и старался проникнуть в мое сердце. Затем он сказал медленно:
– Мой робкий, как дрожащая мышь, наставник! У нас в монгольской степи говорят: «Вскочив в седло, надо взмахнуть плетью, а не сползать на землю». Завтра начинается небывалый поход против народов, которые во сто раз сильнее моего войска. Все, что ты мне сейчас сказал, я давно знаю, и лучше тебя. Запомни важное: я разделил все мое священное войско на пять главных орд. В каждой… – Он задумался, потом добавил: – Много тысяч всадников. И я доверил их лучшим, самым опытным и отчаянным в нападении багатурам. Пять злобных беркутов зажмут в своих когтистых лапах мое разноплеменное войско. С одной из этих орд я пойду сам. Все мои орды уже овеяны бессмертной славой. А какие грозные полководцы их поведут: мой почтенный старший брат хан Орду, мой военный советник Субудай-багатур, мои родичи кюряганы: Менгу, Бурундай, Шейбани, Кадан, Пайдар и другие. Я им назначил точно число дней, в которые они, не останавливаясь нигде для отдыха в богатых городах, должны помнить одно: охватить железными объятиями первую половину «вечерних стран» и сплести пальцы своих рук в указанном мною месте в указанный срок. И я уверен, что такая встреча и сбор моих разноплеменных войск произойдут точно в заранее мною выбранный день. Тогда я дам короткую передышку нашим чудесным коням и бесстрашным воинам, а потом поведу свою великую Синюю Орду дальше. Я захвачу увертливого, как ядовитая змея, Фредерикуса, который себя называет императором германов, итальянцев, саксов, арабов, а сам затаился, как филин, на морском острове. Но я выковырну его оттуда и натравлю друг на друга, как злобных собак, и этого императора, и его заклятого врага, хитрого старого колдуна папу. Я поставлю обоих перед собой на колени и буду говорить с ними, как с жалкими дрожащими цыплятами. А затем я их обоих отдам на потеху моим верным шаманам, чтобы они их сварили живыми в котле!
Я смотрел с удивлением на взбешенного джихангира и старался запомнить его слова.
Саин-хан продолжал, и голос его был подобен зловещему мурлыканью тигра:
– Первая короткая передышка будет в столице урусов Кыюве, последняя – на берегу великолепного безграничного «последнего моря», омывающего Вселенную. Тогда я выполню волю Священного Правителя, моего деда…
Саин-хан задыхался и стал жадно пить вино из золотой чаши. Вдруг он резко повернулся. Около двери почтительно сидел на ковре, опустив голову и скрестив руки на груди, молодой его племянник, хан Нохай. Из озорства он так глубоко надвинул шапку на лоб, что нельзя было разглядеть его глаз.
– Зачем ты пришел? Какой совет имеешь ты дать нам?
– Прости меня, великий джихангир! Я невольно услышал конец твоей речи и загорелся твоим огнем. Разреши мне прибавить к числу намеченных тобою к разгрому столиц еще одну.
– Какую? – И пальцы Саин-хана сжались с такой силой, что он погнул золотую чашу и на ковер полилось красное вино.
– Я вижу ясно, что ты также захватишь столицу греков Рум, чтобы не оставлять врагов у себя за спиной. Ведь после захвата Рума ты будешь иметь тысячи лучших кораблей, стоящих во всех гаванях Вселенной, которые помогут расширить твое могущество, разнести твою славу по всем морям. Разреши мне участвовать в твоем набеге на Рум.
Саин-хан не показал виду, что разгневался на племянника, а стал говорить медленно, будто нехотя:
– Не собрался ли ты учить меня? Я тебя уже назначил тысячником в тумене моего почтенного брата, хана Орду. Ты вместе с «буйными» должен первым ворваться в столицу урусов Кыюв. Там ты постарайся достойно проявить свою дерзость. Разрешаем уйти! Разрешаем уйти! – закричал он с прорвавшимся вдруг бешенством.
Хан Нохай склонился до земли и, прошептав обычные пожелания, бесшумно удалился. Когда занавеска за ним опустилась, Саин-хан сказал:
– Он похож на пса, который грызет большую кость. Пока не сгрызет до конца, он ее не оставит. Думает только о греческом Руме, о его завоевании, чтобы посадить туда царицей свою гречанку. Разве полководец, любящий битвы, может казнить такого удальца?
Весь этот разговор происходил в «золотом домике». Придется ли мне еще раз побывать в нем, или я затеряюсь в неведомых просторах Вселенной, через которые направляется страшное войско Бату-хана?
Я записал вещие слова джихангира, потому что и подвиги и ошибки великих людей, и то, как они эти ошибки исправляют, – все это должно быть увековечено в летописях на поучение нашим потомкам, да сохранит их и нас Всемогущий!»
