Огни на курганах
Часть первая
Александр в долине Седых гор
Кто направлял средь битвы
Молнией властной десницы
Неумолимый, как рок,
Удар золотых фаланг?..
Из песен Аристоника
Македонская застава на перевале
Там, где угрюмый хребет Седых гор, прорезан узким ущельем Священных лоскутов близ источника Куропаток, под нависшими глыбами зеленоватого гранита с красными прожилками стоят полукругом кожаные палатки, растянутые на кольях. Они выгорели на солнце, и ветер не переставая треплет их.
Огонек костра с треском вспыхивает, когда в него подбрасывают пучок сухих колючек. Порывы холодного ветра уносят клубы густого дыма. Ветер раскачивает длинные стебли растений с желтыми цветами, гонит по дороге сухие листья фисташковых деревьев, которые растут по склону горы, вцепившись корнями в трещины скал. Иногда скатываются легкие высохшие шары перекати-поля и, прыгая, несутся по каменистому ущелью. По обе стороны тропы на всех кустах нацеплены розовые и синие выцветшие лоскутки, оставленные суеверными путниками. Ведь если не оставить подарка духам гор, спрятавшимся в глубине ущелий, то этим можно вызвать их гнев, и они сбросят скалу, напустят болезнь или заставят хромать лошадь, и путник не увидит родного дома.
Около костра, кутаясь в порыжелые шерстяные плащи, сидят бородатые воины. К огню протянуты их волосатые, загорелые ноги, обутые в красные кожаные сандалии, подбитые гвоздями. Ремни от сандалий переплетены до колен. Бронзовые шлемы, сдвинутые на затылки, потемнели от времени и носят следы многих ударов. Обветренные лица темны от пыли и загара. Глаза щурятся от едкого дыма.
– Проклятое место!.. – ворчит один. – Холодный ветер дует из этой щели, как из кузнечного меха.
– Но, но! Клянусь Гераклом, – кричит другой воин, – даже кони бесятся здесь, на этом проклятом перевале!
Восемь лошадей привязаны к коновязям, по четыре в ряд, головами в середину, четыре вороных и четыре рыжих. Два жеребца ржали и взвизгивали, стараясь достать друг друга.
Воин прикрикнул на них, схватил несколько жгутов сена и стал раскручивать и пушить их перед присмиревшими конями.
– Аристоник никогда не позаботится о коне! Сидит где-нибудь на скале и мурлычет свою песню.
– Стой!.. – раздался крик между скал. – Стой, бродяга, а то я проколю тебе живот!
Все три воина вскочили, схватив копья.
– Аристоник не прозевал! Кто-то хотел пробраться мимо поста. Нужно придержать его.
– Куда идешь?.. – раздался сверху новый окрик по-персидски, и между большими камнями заметался странный тощий человек.
С необычайной легкостью, размахивая руками и широким плащом, похожий на летучую мышь, он бежал по склону горы, прыгая с одной скалы на другую, и к нему спешили наперерез воины, бывшие в дозоре. Путник сделал несколько прыжков, бросился к костру и здесь опустился на землю.
Этот человек, казалось, не мылся и не стригся от рождения. Длинные волосы, копной стоявшие над головой, спускались по спине чуть ли не до земли; они были заплетены в несколько кос, перевитых и перепутанных между собой и проткнутых на макушке длинными медными булавками. Курчавая бурая борода двумя прядями падала на грудь. Из-под грязной гривы черные глаза бросали недоверчивые, звериные взгляды. Полуголое, почти черное, тощее тело покрывал изодранный плащ, заплатанный яркими лоскутьями. Странник был подпоясан несколькими разноцветными шнурками, на которых висели медные кривые ножи, щипчики, буравчики, сушеные змеи, ящерицы и другие диковинные знахарские принадлежности. На босых ногах налипли слои засохшей грязи. В руках он держал длинный посох; на конце его болталась пустая тыквенная бутылка.
– Кто такой? Куда идешь? – спрашивали воины.
– Иду в Забул. – Он махнул рукой на север. – Я бедный атраван. Хожу по свету и избавляю людей от злых дивов, посылаемых страшным Ариманом.
– Зачем крадешься по горе, а не идешь по дороге? Значит, ты имеешь дурные мысли! Зачем прячешься?
Атраван поднял к небу длинные костлявые руки.
– Вижу на небе то, что написано Великим, Всевидящим. Много крови прольется, не все вернутся домой…
– Это мы и без тебя знаем. Сиди здесь, попрошайка! Сколько денег собрал? Говори!.. – Воин замахнулся копьем.
Атраван упал на землю и стал причитать:
– Ой, не убивай! Расскажу очень важное! Кто у вас начальник? Только ему скажу.
– Аристоник, иди сюда! Бродяга зовет начальника. Наверное, хочет обмануть! Чтоб с ним больше не возиться, сбросим его на дно ущелья!..
Со скалы спустился молодой воин в войлочной шляпе, завернутый в полосатый шерстяной финикийский плащ. В руках он держал кифару, и пальцы рассеянно перебирали струны.
– Кто это? – Воин зевнул и потянулся.
– Попрошайка. Такие постоянно шатаются по всем дорогам и все высматривают. Это самые подозрительные бродяги. Надо его прикончить.
Лохматый странник замотал головой, схватил край своего рваного плаща и стал желтыми зубами отдирать розовую заплатку. Он вытащил небольшой обломок серебряной монеты и протянул темную ладонь.
Аристоник взял монету, внимательно осмотрел ее и сказал воину:
– Берда, это нужный человек. На монете изображение нашего базилевса. Это сюмбаллон. Ты его проведешь прямо в главную канцелярию к экзетазису. Смотри, чтоб его доставить живым… Сиди здесь! – указал он на место у костра.
Из глубины ущелья послышались звонкие крики. Подымаясь по склону горы, приближались запыленные всадники, ослы и верблюды, нагруженные вьюками, возле них погонщики с бичами. Над всеми возвышался огромный серый слон с корзиной на спине. Он величественно шел размеренными шагами и раскачивал толстым хоботом.
– Стойте! Да обезобразит вас Геракл! – Воины скрестили копья.
Караван остановился. Из кожаной палатки вышел начальник поста; он стал обходить и опрашивать прибывших. Рядом с ним шел переводчик в круглой белой войлочной шапке.
Несколько всадников в красных плащах и ярко блистающих шлемах держались надменно и отвечали сухо и отрывисто.
– Посольство из Афин. Нас четверо, пятый слуга. Пропуск есть для свободного проезда по Персии, подписан стратегом Парменионом в Экбатане.
– Подождете!
Группа путников, пестро одетых, сидела на ослах.
Они кричали все разом:
– Мы знаем, что славные непобедимые воины нуждаются во всем: в лекарствах от ран, приборах для бритья, ароматных мазях. Мы и продаем и обмениваем одни вещи на другие.
– Подождите здесь! Надо осмотреть вьюки.
– Ох, опять подождать! – застонали купцы. – Как остановка, так наши вьюки становятся более тощими!
Пожилой путник в полосатом плаще подъехал на высоком сером муле, покрытом зеленой сеткой с желтой бахромой. Покрой его одежды и золотистый тюрбан были необычны.
– Посол из вольного города Карт-хадашт. на берегу Ливии Со мной пять слуг и десять мулов с подарками для славного царя Македонии.
– Что ты бормочешь? Базилевс теперь уже не только царь Македонии, но повелитель всей Азии.
– Я буду счастлив приветствовать царя царей и поэтому совершил такой длинный путь.
– Подождешь! А это еще кто?
Перед воинами завертелся, кривляясь, старик в пестрой одежде, сшитой из ярких лоскутков. На голове возвышался остроконечный войлочный колпак, расшитый звездами. На его плече сидела, обняв за шею, обезьяна и скалила зубы.
Приплясывая, старик скороговоркой объяснял:
– Показываю чудеса: вызываю духов добрых, прогоняю злых, везу знаменитую танцовщицу Тира и Сидона, прекрасную Анашторет. Она едет, чтобы показать свое искусство перед великим завоевателем Азии и его непобедимыми воинами…
Знаменитая танцовщица оказалась грациозной, худенькой девушкой, завернутой в пестрое покрывало. Она сидела на разукрашенном лентами ослике. Из складок покрывала весело блестели ее черные глаза.
– Пусть она нам споет и спляшет! Посмотрим, что за танцовщица! – заговорили воины.
Анашторет, улыбаясь, сбросила покрывало и, ударив в бубен, запела по-эллински:
На канате я танцую,
Над людьми и над шатрами,
И веселый смех целую
Ярко-алыми губами.
На руках, как змеи, гибких
Я танцую между лезвий.
И лучи моей улыбки
Отражаются в железе.
Держа бубен зубами, девушка ухватилась за коврик на спине ослика и встала на тонких, гибких руках, загнув ноги над головой, как хвост скорпиона. Затем осторожно продвинула ноги дальше, изогнувшись кольцом, и опустила их на спину равнодушно стоящего ослика. Она выпрямилась и легко спрыгнула на землю.
– Прекрасно! – послышались одобрения воинов.
– Вам здесь делать нечего! – сердито сказал начальник поста. – Поворачивайте обратно.
– Брат! – воскликнула девушка. – Разве вы не хотите услышать песни вашей родины? Я знаю македонские и эллинские песни.
– Грабос, пропусти их! – вмешался Аристоник. – Сам базилевс любит слушать песни и смотреть на опасные пляски танцовщиц среди отточенных мечей.
Начальник отвернулся, махнув рукой.
Аристоник шепнул:
– Ничего не бойтесь! Поезжайте в город!
– Долгая жизнь тебе! – улыбнулась девушка, легко вскочив на ослика.
Путники двинулись по дороге, а из ущелья слышались новые крики:
– Берегись! Берегись! Дайте дорогу гонцу!
Три серых одногорбых верблюда, переваливаясь с боку на бок, иноходью бежали по ущелью. На двух передних сидели персы в цветных одеждах, закутав лица в башлыки, на третьем – пожилой македонец в пурпурном плаще и кожаном шлеме.
Персы хлестали животных толстыми плетьми. Верблюды бежали, вытянув длинные шеи. За ними, направив вперед копья, скакали греческие всадники, закутанные в бурые плащи.
– Именем базилевса, стойте!
Македонец с верблюда заревел:
– Как вы смеете, невежи, задерживать царскую почту! Постойте! Да не ты ли это, Грабос? Какими судьбами ты здесь? Неужели ты, старый ветеран, служивший еще у нашего славного царя Филиппа, до сих пор только начальник сотни, а не царь одного из народов великого персидского царства? У нас в Пелле уверены, что каждый македонец, даже самый последний конюх, ушедший с нашим лихим драчуном Александром завоевывать Азию, уже сделался если не царем провинции, то по крайней мере ее казначеем.
Начальник поста подошел к верблюду и протянул гонцу обе руки:
– Откуда едешь, Никомандр?
– Прямо из Пеллы. – Гонец наклонился с горба верблюда и понизил голос: – Везу собственноручное письмо царицы-матери Олимпиады к ее царственному сыну, да живет он невредимо много лет! Хочу взглянуть на моего ученика. Я его помню еще упрямым и дерзким юношей. Жив ли его конь Буцефал?
– Буцефал ожирел, ослабел ногами. Базилевс уже на нем не ездит, а все-таки по старой памяти водит с собой вместе с молодыми конями.
– Мой воспитанник Александр очень преуспел за эти годы, не правда ли? Вся наша Македония, пожалуй, едва ли больше одной этой долины. Сегодня же расспрошу его обо всем и побраню за то, что он тебя держит на такой маленькой должности. Видел я по дороге много беспорядков. Хочу ему дать полезные советы, как лучше управлять варварами. Он ведь еще молод и должен прислушаться к нам, более опытным в жизни. А где сейчас базилевс?
– Смотри туда! – Грабос показал рукой на север.
С перевала открывался широкий вид на цветущую долину. Три реки серебрились среди зеленых лугов, образуя острова, заросшие деревьями и кустами. Бесчисленные квадраты зеленых полей говорили о богатстве и плодородии края. Вдали, сквозь дрожащую дымку утреннего тумана, вырисовывался город, походивший на груду поставленных друг на друга глиняных кубиков. Долину окружали кольцом синие хребты гор с покрытыми снегом вершинами.
– Вот это главный город Ортоспана, или, как его называют местные жители, Забул. Уже несколько времени здесь стоит без движения лагерь базилевса. И никто из нас не знает, пойдет ли он дальше или повернет обратно. Сам он в городе не живет. Видишь в стороне ровные ряды палаток? Там расположилась конница Филоты – конечно, ты помнишь его, молочного брата базилевса? А далее зеленеют густые сады – вот там-то и находится ставка базилевса… – Он продолжал шепотом: – Александр не верит городу, где узкие грязные улицы перепутались лабиринтом… Жители могут поодиночке передушить всех наших воинов, если бы они вздумали заночевать в их домах. Ведь одних горожан Забула столько, что и не сосчитать!
– Что ты болтаешь! Разве жители не рады, что имеют такого умного и прекрасного царя?
– Эй, не место тут объяснять… Скоро ты сам все увидишь и поймешь. Так смотри же, Никомандр, не забудь своего обещания и скажи базилевсу, чтобы он назначил меня на дело получше, чем сторожить дорогу на этом холодном перевале.
– Хайретэ! – воскликнул македонец и дал знак провожавшим его персам.
Громко щелкнули широкие плети, и верблюды с жалобным стоном вперевалку побежали вниз по каменистой дороге. За ними, наклонив вперед тонкие копья, со звоном понеслись вскачь блистающие медью конвойные всадники.
Караван зашевелился и медленно двинулся по ущелью. Два воина, отвязав коней, вскочили на пестрые чепраки.
Между всадниками зашагал лохматый бродяга атраван, угрюмо поглядывая по сторонам и кутаясь в бурый рваный плащ.
Аристоник сел у костра, настраивая кифару и напевая:
После битвы при Арбелах
Александр Великий сразу
Взял у Дария все царство…
Прием у Базилевса
В узкой, тесной зале загородного дворца местного сатрапа собрались желающие представиться пред светлые очи грозного базилевса. Впереди стояли послы эллинов и далекого Карфагена. За ними теснились потерявшие службу бывшие персидские сановники и начальники некоторых воинских частей армии Александра.
Никомандр нетерпеливо оправлял складки белого гиматия, обращаясь вполголоса к соседу, афинскому послу:
– Сейчас я его увижу. Посмотрю, переменился ли этот веселый, стремительный, славный юноша. Окреп ли он или персидская роскошь его изнежила? Умеет ли он, как раньше, владеть мечом? А сколько хороших приемов боя я ему показал! Один отличный прием он долго старался выучить: обманный удар по голове, затем по плечу, опять по голове, перенос удара под правую руку и, когда противник открылся, – сразу выпад всем телом в горло – рукояткой вверх, острием вниз, чтобы меч вонзился в отверстие между шлемом и панцирем… Этот прием называется «молния пятого удара». Александр долго упражнялся, пока добился отчетливости этого удара… А вот, кажется, идут…
– Узнаешь ли ты его?
– Я-то его не узнаю! Шутник ты!
Пестрая, расшитая шелками занавеска, закрывавшая дверь, распахнулась под рукой толстого евнуха, который упал на колени и застыл в раболепной позе.
Все замолкли и выпрямились. Воин в начищенном до блеска панцире и шлеме, закрывающем все лицо, со сверкающими сквозь прорези шлема глазами вошел тяжелой поступью и стал около двери. Копье с широким отточенным лезвием опустилось к ноге и замерло. Стремительной походкой вошли четверо. Все они были приблизительно одного возраста, в расцвете сил и молодости и до странности походили друг на друга. Белые гиматии с несмятыми выглаженными складками были, по афинскому обычаю, обернуты вокруг тела, и концы их перекинуты через левое плечо. Лица тщательно выбриты, волосы, слегка завитые, волнистыми кудрями спускались по сторонам лица, не достигая плеч. У всех четверых были мускулистые шеи и необычайно развитые мышцы обнаженной правой руки. Шнурованные сапоги до колен, так же как и гиматии, были афинского покроя.
Никомандр, сделав невольно движение, чтобы броситься вперед, остановился, удивленно раскрыв глаза.
Афинские послы и карфагенянин низко наклонились, протянув вперед руку. Несколько знатных персов в пурпурных одеждах, затканных лиловыми цветами, упали на пол, целуя ковер, и застыли в позе беспредельной преданности.
Все четверо вошедших несколько мгновений стояли, равнодушно оглядывая присутствующих. Один из четверых, бывший немного ниже ростом, сказал:
– Никомандр, что же ты не приветствуешь меня?
– Да ты ли это, базилевс Александр? Или у меня от радости в глазах двоится, но я перед собою вижу четырех Александров!
По лицу говорившего скользнула чуть заметная улыбка, и, обращаясь ко всем, он сказал общее приветствие:
– Хайретэ!
Никомандр стоял неподвижно, пристально всматриваясь. На знакомом мужественном лице с прямой линией лба и носа и женственным ртом, изогнутым, как лук Эрота, появились резкие, суровые морщины. Но не это поразило его. На него смотрели неподвижные стеклянные глаза, холодные и непроницаемые. «Этот человек может так же спокойно приласкать, как и раздавить меня», – подумал Никомандр. Глубокая пропасть легла между прежним веселым, стремительным юношей, которого во время уроков он бил по плечам концом тупого меча, и этим самоуверенным, равнодушным человеком, прошедшим полмира, оставляя за собой бесчисленные развалины и реки слез и горя.
Никомандр смущенно бросился навстречу Александру. Тот позволил поцеловать себя в щеку и сам сделал движение губами, точно целовал бывшего учителя.
Старый толстый евнух в пестрой одежде поставил на лиловом ковре белый складной стул. Александр сел, расставив ноги в шнурованных красных сапогах; голые колени были сильно загорелыми.
Не обращая внимания на остальных, Александр обратился к Никомандру:
– Находишь ли ты, что твой ученик хорошо дрался? Слышал ли ты, сидя в своем домике под каштанами, о походах непобедимого Александра?
Никомандр смущенно засмеялся, рука по привычке дернулась, чтобы потрепать ученика по плечу, но он ее удержал.
– Как же не слышал! Теперь в Пелле только и говорят о том, как сражается наш молодой базилевс: не хуже быстроногого славного Ахиллеса.
Один из присутствующих воскликнул:
– Не только как Ахиллес – базилевс далеко превзошел своего предка! Базилевса можно сравнить только с непобедимым божественным Гераклом.
Другой голос перебил:
– Что такое подвиги Геракла! Он много ходил по свету, но особой пользы отечеству не принес. А наш базилевс присоединил целые государства варваров и заставил их почитать эллинских богов.
Александр вскочил и порывисто прошелся по комнате:
– Верно! Я хочу проникнуть еще дальше, чем ходил Геракл! Я проведу свои войска до конца Вселенной, где неведомые пустыни заселены необычайными дикарями, где море омывает последний берег земли и где никто уже не осмелится встать на моем пути.
– Ты победишь, ты всюду пройдешь! – воскликнули голоса.
– А что говорят в Афинах? Был ли ты в этом болтливом, тщеславном городе?
– По пути наш корабль заходил в Пирей, – сказал Никомандр, – и я посетил Афины. В этот день там распространился слух, что будто бы ты умер в далекой Персии. Все ораторы закудахтали, как встревоженные куры, и народ побежал на агору. Там болтуны стали произносить хвастливые речи, требуя немедленно объявить войну Македонии. Только один Фокион успокоил шумевшую толпу, сказав: «Зачем торопиться с объявлением войны? Подождем. Если Александр мертв, то он будет мертв и завтра и в следующие дни. Сперва нужно проверить такой слух, а затем уже объявлять войну».
– Александр жив и будет жить всегда! – раздались голоса.
– О, я еще покажу мою волю этому коварному и болтливому городу! Хотя нас разделяют от Эллады пятьсот парасангов, придет время, я заставлю тщеславных афинян почувствовать весь ужас моего гнева.
Никомандр достал из складок гиматия кожаную трубку с висевшими на шнурках печатями и почтительно поднял ее перед собой:
– Письмо от царицы эпирской Олимпиады!
Александр схватил свиток. Мрачная тень пробежала по его красивому лицу. Изогнутые брови сдвинулись.
– Слава и благополучие царице Эпира! – сказал он задумчиво. – Ты мне расскажешь сегодня попозже все, что происходит дома, Гефестион, сохрани это письмо.
Товарищ детства Александра Гефестион, несколько выше его ростом, с красивым спокойным лицом, взял кожаную трубку двумя руками, как драгоценность, прикоснулся к ней губами и отступил назад. Отвернувшись от Никомандра, базилевс быстро подошел к карфагенскому послу и, глядя в упор, сказал:
– Ты приехал по своей воле или тебя отправило твое государство?
Карфагенянин развел руками:
– Если я буду иметь успех в моих переговорах, то, значит, я послан от моих граждан. Если же нет – то я приехал сам от себя.
Базилевс усмехнулся, на мгновение задумался, прищурил левый глаз и спросил:
– Как лучше мне с войском достигнуть Карфагена: на кораблях или сушей, по берегу Ливии?
Черные глаза финикиянина на мгновение метнулись вверх, скользнули по Александру. Затем он ответил, почтительно склоняясь:
– Это зависит от того, на каком пути, морском или сухопутном, боги захотят сохранить тебя невредимым.
Базилевс рассмеялся и обратился к своим товарищам:
– Финикияне всегда были лукавы и в словах и в делах. Но с ним будет весело поговорить за обедом. Гефестион, позаботься, чтобы сын Анат возлежал сегодня вечером рядом со мной.
Базилевс резко отвернулся и равнодушно подошел к афинянам; лицо его было холодно и непроницаемо.
– Жив ли еще мой мудрый учитель Аристотель? Ваши сумасбродные правители его еще не казнили?
Бледный афинянин, стоявший в небрежной и независимой позе впереди двух товарищей, ответил:
– Афины всегда были школой и центром просвещения всей Эллады. Разве мы можем поступить грубо и непочтительно с самым высоким учителем мудрости? Он, как и раньше, преподает нашей молодежи знания в тенистых садах Ликея!
– Однако, после того как дельфийский оракул провозгласил мудрейшим из мудрейших философа Сократа, совет вашего города присудил его к смерти. Зависть афинян не знает пределов. – Голос Александра сделался хриплым, и левое плечо стало подергиваться. – Весь мир уже признал меня сыном Бога, но афиняне очень ревниво оберегают от меня вход на небеса. Занятые такой заботой, не рискуют ли они потерять собственную землю?..
Базилевс резко отвернулся и отошел от афинян к распростертым на земле персидским сановникам:
– Встаньте, мои друзья! Теперь вы мои подданные и одинаково мне дороги, как и другие знатнейшие граждане всех народов моего великого царства. На что вы пришли жаловаться, о чем просить?
Персы говорили одновременно и на коленях подползали к Александру, стараясь поцеловать край его белого гиматия.
Переводчик, наклонившись, шептал базилевсу:
– Это бывшие придворные персидского царя Дария. Они клянутся в своей преданности и верности и просят тебя, чтобы за ними остались их поместья и должности при дворе.
– Пригласи их сегодня на обед. Скажи, что их новый повелитель Александр не менее милостив к своим верным слугам, чем был их добрый царь Дарий.
Александр снова подошел к Никомандру:
– Ну что, старик, смог бы ты еще испробовать со мной «молнию пятого удара»? Чей меч теперь сильнее?..
Никомандр обрадовался и торопливо засмеялся:
– Давай испробуем ловкость наших мечей!
– Испробуем, когда ты отдохнешь. Разве дорога тебя не утомила?
– Я так торопился доставить тебе письмо царицы, что не чувствовал усталости. Но должен признаться, что уж очень мне надоело без конца видеть обгорелые дома, бродящих между развалинами голодных стариков и старух. А вонь-то какая! Как ветер подует навстречу, так и знаешь, что потянутся кресты с прибитыми к ним гниющими трупами, возле которых бродят собаки с раздутыми от обжорства животами. Зато как я обрадовался, когда после жаркой равнины поднялся на перевал и почувствовал родной холодный ветер! Точно я снова попал в милую Македонию! И здесь, среди диких скал, я вдруг услышал дивную греческую песню. В ней, в глуши Азии, уже воспевались подвиги Александра Непобедимого.
– Где это было?
– Недалеко, на последнем горном перевале. Гляжу: сидят у костра наши воины, и среди них мой старый приятель Грабос. Помнишь ли ты его? Он был верным воином еще твоего отца, царя Филиппа. А неведомый певец из его отряда пел так красиво, что я подумал: не сам ли Пан с лирою сидит на горе и воспевает твои подвиги?
– Филота! – прервал базилевс. – Кто начальник поста на ближайшем перевале?
Из группы военачальников вышел высокий, стройный македонец в легком панцире всадников.
Вытянувшись, он сказал:
– Грабос, македонянин, начальник поста на перевале Священных лоскутов. С ним шестнадцать фессалийских всадников.
– Вызови его сегодня же, и пусть он с собой привезет того воина, который хорошо поет. Мы послушаем его за ужином.
Александр направился к двери, остановился, подняв руку, и, воскликнув: «Хайретэ!», скрылся за занавеской.
«Не верь никому!»
Базилевс вошел в маленькую комнату, где он любил оставаться один. Стальные мечи всех форм и размеров со свежеотточенными лезвиями правильными рядами висели по стенам. В углу стояли несколько разной величины копий. Вдоль одной стены выстроились покрытые золотыми узорами панцири. Рядом топорщились красными волосяными гребнями шлемы с поднятым забралом. Позади них находились круглые щиты с выпуклыми изображениями сражающихся воинов.
Старый македонец с седыми, заплетенными в косы кудрями, в темном шерстяном хитоне протирал оружие желтой тряпкой, обмакивая ее в чашу с жидким маслом. Александр повел бровями, и македонец удалился.
Гефестион опустился на узкое ложе, покрытое пестрым ковром, осторожно разрезал кинжалом красный шнурок, сломал восковые печати и вынул из кожаной трубки пергаментный свиток. Базилевс стоял у стены среди длинных тяжелых мечей.
– Что пишет царица-мать, преславная Олимпиада? Опять на родине восстание?
Гефестион пробегал глазами ровные ряды букв.
– Царица опять тебя предостерегает. Слушай, базилевс:
«Олимпиада, царица Македонии и Эпира, непобедимому, великолепнейшему Александру, сыну Филиппа, всей Азии царю и повелителю (желает) радоваться! Я посылаю это письмо с преданным нашему дому Никомандром, учителем военного искусства, который поклялся на жертвеннике Гестии, что передаст письмо из моих рук в твои руки, готовый положить жизнь за царское благополучие.
Заклинаю тебя богами вечно сущими быть осторожным по отношению ко всем людям, которыми ты себя окружил. Я знаю, что ты был слишком доверчив и милостив к родовитым князьям Македонии. Помни, что ты – единственный в мире царь, посланный на землю самим Зевсом, а они – твои подданные, простые смертные и должны тебе покоряться. Ты же сам беззаботно делаешь из них новых царей. Благодаря твоей щедрости все эти выскочки, которые на родине оставались бы ничтожными пастухами и пасли свиней и коз, теперь воображают, что могут равняться с тобой.
До меня дошли вести, что даже самые близкие к тебе люди, забыв милости и подарки, которыми ты их осыпал, тайно осуждают тебя, почему ты раздаешь управления провинциями персам, а не македонцам. И почему ты приближаешь к себе варваров? Даже старый Парменион, друг твоего отца, заявлял своим друзьям, что тебя надо обуздать, что больше от тебя македонцам пользы не будет, и даже дерзко сказал, что царем надо провозгласить его сына Филоту.
А ты ничего не предпринимаешь и даже сделал Филоту начальником конницы. Мне же передавали вернувшиеся раненые, что Филота раздает воинам ценные подарки и их подкупает, чтобы те его хвалили и избрали царем. И Парменион, и Филота, и убитый его брат Никанор только потому прославились, что находились около тебя, сына Бога, исполняя твои приказания. А без тебя они сидели бы в ущельях Скардона, в своих прокопченных домишках и возили бы на базар на продажу дрова и козий сыр.
Ты прошел так далеко по равнине земли, как не доходил ни один из героев или богов древности. Возвращайся обратно в Пеллу, выбирай лучшую из македонских девушек и правь отсюда миром, как твой отец, мудрый Филипп, грозно правил предательской и подлой Грецией и готовил завоевание Вселенной.
Ежедневно я совершаю возлияния богам, чтобы они охраняли тебя на бесконечных дорогах Азии и вернули здоровым и невредимым на родину.
Благодарю за присланные драгоценные подарки. Я бы хотела получить еще тонких прозрачных шелковых материй, сотканных народами Востока».
Гефестион посмотрел на Александра.
Базилевс поднял руку с золотым перстнем на указательном пальце и приложил его к губам.
– Запечатай печатью молчания твои уста, – прошептал он. – Вся конница, вся моя личная охрана в руках Филоты, но сам он пока еще в моей власти. Мы дошли до Кавказа Индийского, а гетейры все еще думают, что я завоевал весь мир только для них, только для того, чтобы они могли царствовать над другими народами. Мне же в благодарность они готовы вонзить кинжал в спину, как они это сделали с моим отцом Филиппом. Сегодня ночью, после пира, ты приведешь тайно сюда Черного Клита… Нет!.. Черный Клит тоже начал спорить со мной, и его надо остерегаться. Пусть придут Кратер, Аминта, Птоломей и Пердикка. Этой же ночью я возьму под стражу дерзкого хвастуна Филоту. В его палатке надо пересмотреть все вещи и во что бы то ни стало разыскать письма от его отца Пармениона. Я узнаю, откуда тянутся нити заговора, и я их распутаю огнем и пыткой. Я так накажу виновных, что этэры начнут ползать передо мною на животе, подобно персам.
– Не сделай поспешной ошибки! В этом письме говорит, может быть, только слепая любовь царицы-матери и ее боязнь за сына. Филота, его покойный брат Никанор и старый Парменион всегда были искренне преданы тебе. С кем же ты останешься, если перебьешь твоих лучших друзей, да еще так далеко от родины? Неужели ты больше доверяешь льстивым персам, для которых ты навсегда останешься врагом, иноземцем и завоевателем!
– Моя родина там, где стоит моя нога и где мое войско! – гневно прервал Александр, и на его губах показалась пена. Его красивое лицо искривилось от гнева, и крупные белые зубы хищно оскалились. – Не забывай, что я уже не царь маленькой Македонии, как был мой отец, но повелитель всей Азии. По моей воле весь мир будет поворачиваться, как колесо вокруг оси, где стою я, и поворачиваться в ту сторону, в которую я захочу. Если двадцать тысяч македонцев не захотят мне повиноваться, то я раздавлю их копытами бесчисленных полчищ Азии, которые бросятся на них по одному моему слову… Азиаты смотрят на меня не как на иноземца, а как на Бога, сошедшего с неба, чтобы дать всем людям мир и счастье.
Прозвенел удар в бронзовый щит.
– Войди! – крикнул базилевс.
В дверях показался юный эфеб с завитыми кудрями и синей лентой вокруг головы.
– Пришел экзетазис. Разреши войти к тебе.
– Впусти!
Экзетазис, высокий, очень худой грек с желтым лицом и впалыми щеками, вошел, кашляя и кутаясь в плащ. Губы его были сини и подбородок дрожал.
– Ты совершенно болен, – сказал базилевс. – Какое важное дело могло оторвать тебя от постели и привести сюда?
– Ты требовал во что бы то ни стало известий с севера. Одного лазутчика мне доставили сегодня с перевала Священных лоскутов. У него наш сюмбаллон. Он много видел, много знает.
– Приведи его сюда.
– Но он так грязен…
– Тогда я допрошу его там, в другой комнате…
Лазутчик из Сугуды
В небольшой комнате с выбеленными стенами появился атраван, лохматый, как зверь, с всклокоченной бородой и длинными запыленными косами. Он туже запахнул рваный плащ со множеством заплат и опустился на корточки. Воин в тусклом помятом панцире неподвижно стоял сзади.
Атраван сидел на четвереньках, как обезьяна, опираясь длинными руками о пол. Из-под гривы спутанных волос поблескивали горящие колючие глаза.
– Ты говоришь по-персидски?
Старик хрипло что-то пролаял, достал изо рта обломок серебряной монеты и протянул ее на темной ладони. Он видел перед собой молодого чужеземца в белоснежном шерстяном плаще, сидящего на складном стуле. Правая рука с могучими мышцами была обнажена. Кожа на руке была розовой, как у девушки, и он благоухал ароматами, точно цветущая яблоня. Глаза смотрели с тем равнодушием, с каким знатные люди смотрят на раба или на камень. Один глаз был темно-зеленый, другой светло-серый.
Рядом стоял человек в персидской одежде, с белым лицом и подведенными черной краской глазами. Кудри волос охватывались красным ремнем с золотой пряжкой. Сидевший говорил на неведомом атравану языке.
Стоявший объяснял по-персидски:
– Если твой язык не скажет всей правды, то тебя повесят за локти на крюк, пока не начнешь все говорить правдиво, как добрый ребенок говорит своей матери. Начинай. Кто ты такой?
– Бактриец, атраван. Знаю прошлое, вижу за много гор и морей настоящее, постигаю будущее, открываю то, что задернуто.
– Молчи! Говори только, что тебя спрашивают.
– Я слушаю, о великий, о могучий! Открой очи от сна беспечности, чтобы на ухо внимания твоего я сказал важные вести.
– Сам пришел сюда или по приказанию?
– Тайный голос бога Ахурамазды повелел мне: иди через горы и долины, проповедуй людям, что пришло последнее время. Все рушится, дети оторваны от сосцов матерей, и скоро облака не будут больше летать по небу, а камнями попадают на землю.
– Каким путем ты шел?
– Из Сугуды, из города Мараканды, шел сюда через город Бактру. По дорогам без конца движутся отряды персидских воинов, обыскивают всех, даже не пожалели моих лохмотьев, точно может быть золото у бедного атравана!
Сидевший шевельнулся и стал внимательнее вглядываться.
– Ты сказал, что по дороге шло много воинов? На какой дороге ты их видел?
– Я шел прямым путем, через Железные ворота в Байсунских горах. Переплыл в лодке через реку Окc и направился к Бактре…
– Много там лодок?
– Очень много. Целый день и ночь лодки перевозят воинов. Все они идут сюда, к Седым горам.
– Отчего же ты пришел сюда не прямой дорогой, с севера, а сделал такой большой круговой обход, что попал с юга на перевал Священных лоскутов?
– Говорил же я тебе, что отряды воинов стоят на главном пути. Я и пошел в обход, но не по злому умыслу, а из боязни. Если кто захочет пойти в горы, воины его ударят под левый сосок и сбросят в овраг. Я побежал горными козьими тропами, которых не знают караваны. Эти тропы идут через скалы, над пропастями. Я пробрался этими тропами в снег и вьюгу, и, когда был уже на перевале Священных лоскутов, яваны схватили меня своими грубыми руками.
– Видел ты по пути саков? Знаешь, кто саки?
– Знаю саков – это храбрейшие из людей, доители кобыл. Только в Мараканде я видел немного саков, а всюду по другим путям были только сугуды и бактрийские воины. Все саки ушли на север, в свои степи.
Сидевший чужеземец вскочил:
– Ты, многознающий святой и хитрый атраван, пойдешь теперь со мною и покажешь мне дороги в Мараканду, по которым не ходят караваны.
Старик пал лицом на землю и умоляюще протянул руки:
– Отпусти меня, о блистающий, о добродетельный! Не пойду я в Мараканду, там меня посадят на кол, и пропадет, как раздавленная муха, праведный атраван!
Чужеземец отступал, а руки старика, длинные и костлявые, тянулись к нему.
– Здесь недалеко у меня жена и тринадцать детей. Дай мне награду и отпусти, иначе за меня вступятся всемогущие дивы и будут бросать тебе камни под ноги.
– Спрятать его, кормить получше и не выпускать!
Чужеземец скрылся за занавеской, воин ткнул атравана ногой и, схватив за космы, потащил за собой, как мешок.
Пир у царя царей
Три террасы ступенями подымались над дворцом правителя города. Персидские ковры и индийские ткани закрывали весь пол. По краям террасы дымились бронзовые треножники, и в них трепетными огнями горело ароматическое масло.
На верхней террасе подковой протянулись низкие столики, и возле каждого было приготовлено ложе, покрытое расшитым шелковым покрывалом. Персидские слуги в белых до пят одеждах, с парчовыми повязками на головах бесшумно скользили по террасам, расставляя на столиках блюда с едой.
По сторонам на угловых бойницах неподвижно застыли часовые с копьями. Конские хвосты на шлемах колебались, когда они поворачивались и осматривали даль.
Острые скалистые вершины Седых гор резко чернели на потухающем багровом небе. В потемневшей широкой долине Кофена бесчисленные огоньки зажигались, как звезды. Гости, одни в греческих белых гиматиях, другие в персидских красных одеждах, обшитых бахромой, поднимались по ступенькам на террасу.
Кудрявые эфебы, телохранители базилевса, в золоченых панцирях, с короткими мечами на бедрах, стояли на ступеньках лестниц, спрашивали имена прибывающих и по спискам, нанесенным на деревянные дощечки, указывали каждому гостю его место на одной из трех террас.
Уже все приглашенные были в сборе и сдержанно переговаривались, посматривая на нижнюю террасу, откуда ждали прихода базилевса. Македонцы, начальники частей, стояли отдельными группами; они говорили громко, держались непринужденно. Все они завернулись в белые персидские шерстяные плащи с красной узорчатой каймой.
Высокий, стройный Филота в красном кожаном панцире, обшитом белой замшей, беседовал с пожилым греком, философом Каллисфеном, кутавшимся в гиматий.
– Где холоднее: в Македонии или здесь?
– Ясно, что здесь холоднее.
– Почему ты так думаешь?
– Посмотри на этих македонцев: у себя на родине, на склонах Скардона, они, наверно, пасли овец в дырявых плащах и спали в них, не жалуясь, что им холодно. А здесь они сразу закутались в три роскошных персидских плаща, и все им мало!
– Однако, хотя ты как философ и не признаешь роскоши и изнеженности, но и на тебе тоже теплый шерстяной гиматий! Пожалуй, ты бы не имел его, если бы мы, македонцы, не прошли через всю Вселенную и не завоевали весь мир.
– Но не похожи ли македонцы теперь на ту змею, которая проглотила слишком большого зайца и не знает, как его переварить?
Пронесся шепот: «Базилевс!» Все смолкли и выпрямились. Зазвенели арфы, запели сиринги и трубы, гулом наполнили террасу удары двадцати бубнов.
На нижней площадке показались мальчики и юноши в однообразных сиреневых хитонах. Красные ленты обвивали их надушенные и завитые кудри. Они выстроились парами на ступеньках лестницы.
– Это заложники, – говорили в толпе, – сыновья царей тридцати народов, покоренных Александром.
Базилевса сразу не узнали. Он шел вместе с Гефестионом, но на нем не было обычного греческого хитона и гиматия. Древняя персидская царская одежда, пурпурная, затканная парчовыми цветами и изображениями колеса с крыльями, и золотой кованый пояс обвивали его мускулистое тело. Все персидские сановники и князья упали ниц, касаясь лбом ковра. Македонские начальники стояли вытянувшись, сохраняя военную выправку. Угрюмое, бледное лицо базилевса со сдвинутыми бровями оживилось, когда приветственные крики усилились и знатнейшие князья Персии, подползая на коленях и целуя его позолоченные сандалии, загородили дорогу. Александр перешагнул через лежавшего старика Артабазана, знаменитого своей пятидесятилетней службой нескольким царям Персии, и легкими шагами взбежал на верхнюю террасу.
– Добро пожаловать! – крикнул он по-персидски и прошел на центральное место за столиками.
Черный слуга-нубиец отвязал позолоченные сандалии базилевса, и он возлег на ложе, украшенное фигурами львов из литого золота.
Персидские аристократы, вскочив, стали тесниться толпой на ступеньках, желая проникнуть на верхнюю террасу, но эфебы оттеснили их грубыми толчками и ударами, пропустив наверх только намеченных по списку.
– Позволь нам стоять возле тебя! – кричали персидские князья. – Дай насладиться видом твоей красоты!
Александр смеялся, разговаривая с Гефестионом:
– Здесь ли тот певец военных песен, о котором говорил Никомандр?
– Он уже прибыл, базилевс! – сказал Филота, выступив вперед. – Я срочно послал за ним лучших всадников.
Глаза базилевса сверкнули, когда он встретился со взглядом Филоты, но лицо не изменило холодного, непроницаемого выражения.
– Ты должен был так поступить. Пусть этот певец ожидает поблизости.
Гефестион по списку проверил имена лиц, которые были допущены пировать за одним столом с базилевсом. Все они с довольным видом, оправляя складки плащей и пышных платьев, проходили к местам, указанным эфебами, снимали обувь и опускались на лежанки, а слуги подкладывали им под левую руку шелковые подушки.
С базилевсом обедало около двадцати «счастливейших» приглашенных. Рядом с ним, справа, возлежал толстый, с опухшим лицом и с подвязанной золотистой бородой перс Оксиафр, брат убитого царя Персии Дария. Он отличался тем, что мог без конца есть, пить, не пьянея, и рассказывать о том, какие празднества устраивались раньше, при «добрейшем и благороднейшем царе царей» Дарии. Рядом с Оксиафром находился македонский царевич Арридей, слабоумный брат базилевса, любивший только сладкие блюда. С левой стороны от Александра эфебы поместили карфагенского посла; за ним разместились македонские начальники вперемежку со знатнейшими персидскими сановниками.
Базилевс, находясь в середине подковы, мог видеть всех гостей. Иногда он бросал взгляды на левое крыло, где Филота обменивался остротами и шутками с философом Каллисфеном.
Увидев, что базилевс протянул руку к блюду с жареными куропатками, посыпанными имбирем, все гости набросились на кушанья, громко восторгаясь богатством блюд и искусством царских поваров. Восхищение вызывали откормленные пулярки, начиненные фисташками, окорока диких поросят, моченные в гранатовом соке, маринованные угри, каплуны, посыпанные шафраном, и множество других кушаний, любимых персидской знатью.
Гости доставали правой рукой то, что им нравилось, или указывали слугам, и те подносили кованые золотые блюда, и каждый выбирал то, что хотел. Возле каждого на столе лежали куски сырого теста для обтирания жирных пальцев. Особые слуги стояли с пестрыми полотенцами, следя за тем, чтобы по первому знаку вытирать гостям губы, блестевшие от жира и различных подливок.
Александр, любивший рыбу, похвалил громадного копченого осетра, присланного ему в подарок наместником Гиркании.
Он приказал обнести осетра вокруг стола, чтобы его попробовали все гости.
Когда кончили сменяться бесчисленные замысловатые кушанья, слуги подали серебряные тазы и кувшины с теплой водой, и все обмыли руки. Эфебы надели на гостей венки из роз и зеленого мирта. Перед ними появились сладкие плоды и золотые кубки с чеканными рисунками охотничьих сцен.
Виночерпии разливали по кубкам вино, а слуги добавляли воды, сколько каждый гость им указывал. Македонцы, по своему обычаю, пили чистое, не смешанное с водой вино.
Александр поднял чашу к небу, где за надвигавшимися темными тучами быстро потухали звезды, и произнес молитву Гелиосу, плеснув из чаши на пол. Греки и македонцы запели любимую застольную песню Анакреона:
Благовонными венками
Увенчавши кудри наши,
Мы с веселою улыбкой
Пьем вино из полной чаши…
Когда кончили песнь и ударили чашей о чашу, базилевс спросил:
– Где же обещанный воин-певец? Где его песня, воспевающая мои походы?
Все затихли. В глубоких сумерках ночи мягкий, бархатный голос запел:
Красные гребни на шлемах
Сорваны в битве мечами.
Дева, танцуй, изгибайся,
Как в трепете первой любви!
Царь Александр Великий,
Славной победой венчанный,
Шумно пирует с нами,
Смотрит на танцы твои.
Разбиты врагов колесницы
С ножами на спицах колес,
Конница камнем с утеса
Низринулась на врага.
Кто направлял средь битвы
Молнией властной десницы
Неумолимый, как рок,
Удар золотых фаланг?..
Оружье, слонов, колесницы
Отбил Александр-победитель
И много красивых коней,
И белых, как мрамор, жен,
И резную шкатулку из золота
С янтарем и жемчужными нитями;
Раскрывал ее черный нубиец
Не остывшим от крови ножом.
И сказал базилевс: «Хорошо
Вы сегодня сражались, отвагой горя!
Возьмите все золото, стройных жен,
Жемчуг весь, все оружье,
Все куски янтаря,
Дворцы четырех столиц
И двадцать персидских сатрапий!..
Я первый средь вас. Да здравствует молодость!
Любовь друзей дороже наград.
Одну лишь пустую шкатулку из золота
Я возьму и поставлю в тени шатра.
Запах крови плеснул по багровым долинам,
Звон победы в закат подымали щиты,
Когда песен Гомера свиток длинный
Положил базилевс между стен золотых.
И сны прилетели к царю
Из шкатулки, его изголовья, —
В ней таились Гомеровы звонкие песни,
Как стоны отточенной стали.
Выплывали герои Гомера
В золоте мутной крови,
В багровом дыму Гавгамелы
И в огнях ниневийских развалин.
В синем сумраке стелется дым благовоний,
На стройных треножниках меркнут огни,
Но вечно пылают сердца наших воинов, —
Царь Александр среди них!
Губы омочим в янтарном вине,
Растопчем доспехи вражьи!
В дрожащем сиянье смолистых огней
Сдвинем тяжелые чаши!
Все заплескали в ладоши и закричали:
– Прекрасно! Да живет наш базилевс, равный героям Гомера! Да покроет он новой славой наши мечи! Нет, Александр выше героев Гомера!
– Подойди ко мне, юноша! – сказал базилевс.
Аристоник подошел к нему; его лицо было бледно, и капли холодного пота блестели на лбу. Как воин, он неподвижно вытянулся перед Александром.
– Откуда ты родом?
– Я фиванец, из Беотии.
Александр резко приподнялся и недоверчиво взглянул на Аристоника. Все затихли, вспомнив, что Александр разрушил до основания город Фивы, сровнял с землей каменные стены и продал в рабство тридцать тысяч защитников города. Но юноша стоял прямо и открыто смотрел в лицо базилевсу.
– Как ты остался жив?
– Во время взятия Фив я был на берегу моря, и меня не коснулся твой гнев.
– Что же, хотели бы вы, чтобы Фиванские стены были снова восстановлены?
Аристоник опустил голову, видимо колеблясь, и затем сказал:
– Если бы Фивы были восстановлены, то мы бы всегда боялись, что снова явится Александр и возьмет их.
Александр улыбнулся, одобрительно тряхнул кудрями и обвел взглядом окружающих.
Ближайшие гости шептали, желая, чтобы базилевс их услышал:
– Юноша достоин похвалы! Как базилевс милостив к фиванцу!
– Ты унаследовал дар песен вашего великого соотечественника, фиванца Пиндара, – сказал ласково Александр. – Я тебя оставляю в моей свите. Ты будешь петь, когда я позову тебя. В награду возьми этот подарок! – И Александр протянул юноше свой золотой кубок, наполненный вином.
Аристоник поднял кубок к небу, плеснул несколько капель на ковер в честь богов и выпил вино, не спуская глаз с базилевса. Повернувшись по-военному, он отошел четкими шагами и скрылся в группе эфебов.
Александр начал вести разговор с послом Карфагена.
– Наш город богатейший из всех городов Внутреннего моря, – говорил финикиянин. – Мои шофеты уже давно вели тайные переговоры с царем Персии о заключении крепкого союза. Персия – сильнейшая держава на суше; финикийские корабли – самые многочисленные и сильные на море. Если бы вольный город Карфаген и могущественная Персия заключили крепкий союз, то власть этого союза распространилась бы до самых последних пределов земли. Теперь поднимает голову дерзкий Рим. Римляне хотят наложить руку на Грецию и Македонию. Почему не соединить силы твои, великий царь, и вольного, всемогущего своим богатством Карфагена? Почему не заключить союза двух сильнейших в мире государств?
На левом краю стола македонцы, сидевшие близ Филоты, обменивались насмешливыми фразами:
– Лесть – самое верное оружие.
– Особенно у Александра!
– После битвы при Гавгамелах из захваченной добычи он ничего не взял себе, это верно, но зато уж в Персеполисе он не постеснялся и отослал матери в Пеллу тридцать пять тысяч мулов и пять тысяч верблюдов, нагруженных золотом и серебром.
– Разве управление сатрапиями он раздал своим товарищам по мечу? О нет! Ими он пренебрегает! Всюду начальниками он посадил персов.
– Мы для него захватывали царство за царством, а награда нам – тяжелые раны и отправка, как ненужных калек, на родину.
– Теперь мы, благородные этэры, даже редко видим Александра, а должны сперва кланяться персидскому евнуху, чтобы он нас пропустил к нему, нашему бывшему товарищу.
– А для чего он позорится, натягивая широкие персидские шаровары и варварскую одежду?
Музыканты снова затянули пронзительную мелодию, любимую песнь бывшего царя царей Дария. Свистели сиринги, заливались свирели, гудели трубы и глухо рокотали бубны.
Скиф и Эллин
Тогда в темном небе над пировавшими загорелись два факела и осветили худенькую девушку, сильно набеленную, в пестрой короткой тунике с золотыми блестками. Покачивая факелами в вытянутых руках, она как будто плыла в воздухе. Когда акробатка дошла до середины террасы, сбоку вспыхнули еще два факела, и небольшая обезьяна осторожно пошла по канату на задних лапах, покачиваясь и подражая девушке.
Громкий хохот раздался на верхней террасе, и все заметили высокого неуклюжего юношу в греческом хитоне, который показывал пальцем на обезьяну, приседал и задыхался от смеха. Его хохот заразил всех, прокатился по всем террасам и отозвался внизу, во дворе, где толпились воины.
– Кто это так громко смеется? – спросил базилевс. – Мне его лицо немного знакомо.
– Это скиф, молодой сакский князь Сколот, – сказал подошедший эфеб. – Ты вчера приказал вывести его из подвала, вымыть, переодеть и привести к тебе.
– Дай ему вина и приласкай. Я буду сегодня говорить с ним.
Девушка на канате остановилась над пирующими, ловко подбрасывая горящие факелы и снова ловя их за ручки. Снизу взлетели один за другим еще четыре горящих факела, и акробатка искусно ловила их, продолжая подбрасывать, так что над нею образовался пылающий венок из вертящихся огней.
Все затихли, опасаясь за девушку, стоявшую одной ногой на канате, высоко над всеми.
– Такова слава Александра! – прозвучал чей-то голос.
Некоторые узнали голос философа Каллисфена.
Девушка напрягала все силы, чтобы сохранить равновесие и ловить факелы. Туго натянутый канат дрожал, обезьяна сорвалась и, уронив факелы, повисла, уцепившись всеми четырьмя лапами.
Факелы, рассыпая искры, один за другим стали падать вниз, где их ловил старик в высоком красном колпаке и длинной одежде, обшитой золотыми звездами. Девушка, оставшись с двумя горящими факелами, прошла до конца каната и остановилась, приветствуя зрителей рукой. Обезьяна пробралась по канату к девушке и вскарабкалась к ней на плечо. Оба факела, вертясь, полетели вниз. Девушка с обезьянкой исчезла во мраке.
Базилевсу подвели молодого скифа. Хитон на нем был узок и короток. Костистые руки с громадными кистями и длинные ноги были худы и неуклюжи. Скиф, открыв рот, исподлобья рассматривал базилевса.
Около Александра стояли два его секретаря. Один, бледный молодой сириец с красной лентой вокруг черных курчавых волос, записывал слова повелителя, другой, пожилой перс с привязанной бородой, завитой мелкими колечками, был переводчиком.
– Давно я тебя не видел, – сказал Александр. – Может быть, тебе жилось худо? Но ты сам виноват, что не обратился ко мне.
Скиф блеснул белыми зубами, и вокруг его глаз собрались насмешливые складки.
– Я тоже давно не видел тебя, кшатра, и жилось мне, пожалуй, похуже твоего. Из моего темного подвала в окошко я видел только ноги проходивших воинов. И меня заедали клещи и клопы.
– За это я сумею наградить тебя. Что бы ты хотел получить?
Скиф переступил с ноги на ногу и повел широкими плечами.
– Мне нужно разыскать моего жеребца. Он сын знаменитого в степи Буревестника, саврасый, с темной полосой вдоль спины.
– Хорошо! – сказал базилевс. – Я прикажу, чтобы разыскали твоего саврасого. Может быть, ты хочешь еще что-нибудь?
Скиф обвел глазами круг незнакомых, чуждых ему людей, которые, кто растянувшись на ложе, кто стоя, с насмешкой смотрели на него блестящими от вина глазами.
– Если конь без работы застоится, то падает на ноги. То же случилось и со мной. Затосковал я без дела! Очень бы хотел с кем-нибудь подраться.
Базилевс ударил в ладоши:
– Это будет забавное зрелище! Кто хочет подраться со скифом?
Некоторые предложили:
– Вызвать из охраны базилевса рослых македонцев, достойных побороться со скифом.
Учитель Никомандр воскликнул:
– Если скиф умеет владеть мечом, то я согласен испробовать на нем мое искусство.
Переводчик объяснил его слова скифу.
Молодой скиф небрежно взглянул в сторону Никомандра:
– Дайте мне мою секиру, и я буду драться с тремя такими, как этот старик.
Базилевс подозвал Никомандра и тихо прошептал:
– Не смей убивать его, он мне нужен. Можешь только слегка ранить.
Никомандр сделал презрительный жест:
– В какое место его ранить?
– Ты его трижды ранишь в левое плечо.
– Дайте мне мой македонский меч! – обратился Никомандр к эфебам.
Он сбросил плащ и остался в одном хитоне и венке на седеющих кудрях. Мускулистые руки и ноги Никомандра были голы, и старые побелевшие шрамы говорили, что он побывал не в одном бою. Из груды оружия, по обычаю снятого гостями при входе на место, предназначенное для пиршества, эфебы достали узкий стальной меч Никомандра с ручкой, отделанной золотом. Скифу дали тяжелый македонский меч. Он попробовал упругость стали, отточку острия и поднял его к небу:
– Тебе, бог Папай, я посвящаю эту жертву! Ты охраняешь наши стада от волков в сакских степях, сохрани и меня среди этих разбойников!
С мольбой глядел скиф в темное, мрачное небо, покрытое тяжелыми тучами. Ветер усиливался, и пламя светильников порывисто трепетало. Порывы надвигавшейся бури жадно подхватывали искры и далеко уносили их.
Скиф расставил длинные ноги и протянул меч, направляя его против македонца.
Никомандр повернулся правым плечом к противнику и, сдвинув ноги, держал меч прямо, острием кверху, закрывая им грудь и лицо:
– О царь, славнейший из царей, и все вы, македонцы, эллины и другие гости! Мой меч, не знавший поражения, сегодня, по желанию нашего царя, пощадит этого варвара. Но я обещаю, что концом меча я тремя ударами по левому плечу юноши напишу альфу, начальную букву имени величайшего повелителя Азии.
Скиф, следя горящими глазами за противником, стал приседать на левую ногу и выдвигать правую жилистую руку с мечом.
Македонец заложил левую руку за спину, глаза прищурились. На бритом лице морщины стали резче и глубже. Мускулы голых рук напряглись и вздулись. Он был готов к нападению.
Меч его, сверкнув молнией, сделал несколько зигзагов, и послышался лязг столкнувшейся стали. Длинный скиф пригнулся еще ниже, и только костистая рука его со стальным клинком завертелась, ловя мелькающий меч македонца.
Лицо Никомандра, бывшее самодовольным и насмешливым, вдруг сделалось серьезным. Он почувствовал силу дикого противника. Скиф не глядел на меч. Его синие глаза потемнели и впились в нахмуренные брови македонца. С звериной ловкостью он отражал стремительные удары Никомандра, сам не переходя в наступление.
– Эугэ! Каллиста! – пронеслись крики македонцев.
На левом плече скифа закраснела косая полоса, и кровь темной струйкой потекла по груди.
Скиф, казавшийся тяжелым, как верблюд, вдруг сделал легкий, упругий прыжок в сторону, и Никомандр, не докончив стремительного выпада, едва удержался на ногах, но быстро отступил, встретившись с градом ударов внезапно напавшего скифа.
– Не жалей его, Никомандр! Изруби варвара! – Крики неслись со всех сторон: с крыш и стен, на которые забрались воины. – Воткни ему меч в горло!
Новая косая линия нарисовала вторую сторону угла альфы, и струя крови сильнее потекла по груди скифа. Оставалась только поперечная черта. Несколько эфебов и воинов приблизились, готовые разнять противников.
Скиф применил невиданный прием. Его меч, стремительно забуравив воздух, с силой понесся на противника. Лезвие Никомандра, встретившись с мечом скифа и описав дугу, полетело в сторону. Скиф диким прыжком обрушился костлявыми коленями на грудь македонца, подмял под себя и с ревом впился зубами ему в шею.
– Оттащите варвара! Он ему откусит голову! – кричали кругом.
Воины и эфебы навалились на скифа и, ухватив его за руки и за ноги, отодрали от македонца.
Скиф поднялся и легко раскидал воинов. Его лицо и рот были в крови. Никомандр встал, растерянный, с дико блуждающими глазами. Из его шеи хлестала кровь, забрызгав светлые хитоны эфебов.
Врач базилевса подбежал со шкатулкой лекарств и торопливо стал перевязывать шею македонца.
– Зачем ты хотел откусить воину голову? – строго спросил скифа царский переводчик.
– Вовсе нет! – радостно улыбался скиф, утирая полотенцем лицо. – Я только выпил его крови, чтобы его сила и искусство перешли ко мне. Он умеет хорошо владеть мечом, теперь я буду сильнее его…
Буря усиливалась. Порыв ветра опрокинул высокий светильник и разлил по ковру душистое масло. Крупные хлопья снега, крутясь, неслись на пирующих. Базилевс поднялся с ложа, черный нубиец подвязал ему сандалии и накинул на плечи пестрый индийский плащ, подбитый мехом речного бобра. Группа телохранителей, сверкая медью, выстроилась в два ряда.
Александр шепотом говорил Гефестиону:
– Я жду всех в оружейной комнате. Отряд самых преданных всадников пусть будет наготове. Филоту надо захватить врасплох. Пришли ко мне танцовщицу.
Базилевс сделал несколько нетвердых шагов и остановился перед философом Каллисфеном:
– Конечно, этот дикий скиф нарушил правила боя, но он варвар, и поэтому надо или простить, или убить его. Ты, Каллисфен, как философ и как ученик Аристотеля, любителя всего мудрого и прекрасного, знаешь утонченное обращение с людьми, хотя допускаешь иногда неосторожные замечания… Поручаю тебе этого сака: научи его эллинскому языку и убеди его любить больше эллинские идеи, чем свои скифские степи. Как софист, ты ведь сумеешь доказать правильность всего, чего захочешь. Через месяц ты ко мне придешь и расскажешь, каких успехов достиг в обучении скифа.
Музыка заиграла славу царю царей Персии. Снег ударял в глаза. Все ковры побелели. Александр, пошатываясь, при громких криках гостей и воинов медленно спускался по ступенькам, опираясь на двух эфебов. Участники пира, кутаясь в плащи, надевали оружие и торопливо покидали террасы.
Карфагенский посол остановился возле маленькой канатной танцовщицы и, взяв ее за руку, сказал по-финикийски:
– Кажется, мы с тобой имеем одну родину?
– Да, я из города моря и солнца, растерзанного этим зверем. Я из славного Тира.
– Зачем же ты здесь их забавляешь? Разве ты забыла, что базилевс распял на крестах полторы тысячи храбрейших защитников твоего родного города?
– Я это помню и никогда не забуду. Мой отец тоже был распят. Поэтому я и приехала сюда…
Два эфеба подхватили девушку под руки:
– Ты пойдешь с нами. Базилевс ждет тебя!..
* * *
В небольшой комнате, увешанной персидскими коврами, с раскрытой на балкон резной двустворчатой дверью, на ложе с изогнутыми золотыми ножками лежал базилевс. Как обычно после обильного ужина, он сразу же заснул крепким сном, растянувшись на шкуре бурого медведя.
Александр хвастался, что мог по своему желанию мгновенно засыпать во всякое время дня и после краткого сна вставать совершенно бодрым, готовым к новой работе.
Золотой светильник с душистым маслом, подвешенный на завитке высокого бронзового треножника, лил ровный оранжевый свет. Завитые кудри разметались по голубой шелковой подушке, искусно затканной малиновыми цветами. Красивое лицо было безмятежно-спокойно, морщины разгладились. Открытая могучая шея и нежная, розовая кожа атлетической груди слегка прикрывались прозрачной зеленоватой тканью хитона.
Маленькая финикиянка стояла около заснувшего молодого тела и раскрытыми блестящими глазами всматривалась в застывшее лицо с голубоватыми веками. Мысли стремительным вихрем проносились в ее голове:
«Вот предо мной властелин Азии… Сейчас поразит тебя моя месть за тысячи распятых и замученных финикийских юношей… пусть меня потом растерзают твои палачи, но рука дочери Тира не дрогнет…»
Финикиянка, склоняясь к Александру, осторожно вытянула из своей сложной высокой прически длинную и острую, как кинжал, стальную головную шпильку. Шестнадцать тонких кос рассыпались по плечам. Одна коса соскользнула и упала на розовую грудь Александра. Он слегка вздрогнул, по лицу пробежала тень, брови сдвинулись, между ними прорезалась суровая складка. Полураскрытые губы прошептали невнятно слова, но грудь продолжала дышать ровно – базилевс не проснулся. Финикиянка выпрямиласъ, подняв руку, выбирая место для удара.
Легкое дуновение ветра заставило ее оглянуться. Возле нее неподвижно стоял, скрестив руки на груди, старый, морщинистый евнух-перс. Его тонкие бледные губы издали тихий змеиный свист. Зашевелился висевший на двери шелковый ковер, и оттуда вынырнул черный полуголый нубиец. Евнух повел глазами, указывая на финикиянку, нубиец набросил пеструю шаль на девушку и бесшумно вынес ее из комнаты. За ним, покачивая лысой старушечьей головой, вышел евнух.
Через день, после долгих пыток огнем, финикиянка была разрублена на четыре части, которые, как требовалось обычаем, были подвешены над четырьмя воротами центрального крытого базара города.
