Часть восьмая
Вьюга закружила
…Татары под предводительством хана Батыя опустошили и завоевали восточную Русь. Русские везде защищались героически; не сдался ни один город, ни один князь.
Н. Костомаров. «Русская история».
Глава первая
Ростовский князь Василько
Великий князь и государь Георгий Всеволодович, покинув свой стольный город Владимир, направился на север.
Лихая тройка, запряженная гуськом, не переводя духа скакала от погоста к погосту, где подавали свежих коней. Великий князь строго говорил сбегавшимся селянам:
– Берите мечи и топоры! Ополчайтесь в дружины, собирайтесь вокруг князей, готовьтесь к смертному бою с врагом хитрым, жестоким! Кто нам поможет отогнать его в Дикое поле? Никто! Мы сами должны спасти родные земли. С нами Бог! Он – защита! Я сам поведу вас.
Кони снова неслись вперед по узкой дороге. Князь ехал в открытых санях, закутанный в медвежью шубу. В следующем возке находились два его племянника, в третьем – старый слуга с запасом еды. Верховые дружинники охраняли княжеский поезд. Проводник, знавший хорошо дороги, скакал впереди: зимой было легко сбиться с пути в унылых снежных равнинах, где погосты походили один на другой.
Князь торопил возничих. Стараясь нигде не задерживаться, он мчался дальше. В морозном тихом воздухе, укачиваемый скользящими санями, под равномерный конский топот и покрикивание конюха, князь погружался в дремоту, а в ушах еще звучали последние слова княгини Агафьи, обнимавшей его полными, горячими руками: «Зачем меня, свою лапушку-лебедушку, бросаешь? Если смерть, то рядом с тобой!»
«Конечно, – думал он, вспоминая, как сурово и твердо отстранил цеплявшиеся руки жены, – можно было отправить княгинюшку подальше, на Бело-озеро, куда и ворон-то с трудом долетает. Но что сказали бы владимирцы: «И сам уехал, и жену услал!»
Очнувшись от дум, князь хмурился и вздрагивал, когда впереди из-за поворота вдруг показывались черные кусты. Ему мерещились татарские всадники, которые, изогнувшись, припали к гриве коня, готовые метнуть стрелу из огромного лука… Но возница лихо посвистывал, гикал: шарахнувшиеся в сторону кони снова подхватывали, и черные кусты оставались позади.
На другой день к вечеру князь уже пересекал снежную равнину озера Неро. Впереди вырисовывались стены Ростовского кремля.
Князь Георгий Всеволодович решил остановиться на ночь в Ростове, чтобы повидать своего племянника, князя Василько Константиновича. Василька очень ценили и любили и родичи, и остальные князья. В народе о нем говорили: «Он ко всем любовен и милостив и гордости ненавидит». К тому же он был храбр и доблестен. Еще юношей, пятнадцать лет назад, он ходил с ростовским отрядом в Киев и на реку Калка сражаться с татарами.
Возки осторожно проехали по узким улицам Ростова и остановились у княжьего двора. Сбежались слуги и дружинники, помогли князю выйти из саней и под руки повели его по ступенькам крыльца.
– Где же мой любезный племянник, князь Василько Константинович?
– В кузнице.
– Какая ему там забота?
– Мечи кует!
– Проведите-ка меня к нему.
Князь Георгий Всеволодович скинул медвежью шубу и, оставшись в лисьем полушубке, пошел за дружинником по темным переулкам города.
– Кузницы у нас на отлете, за крепостной стеной.
Ряд черных кузниц вытянулся по берегу озера. Изнутри доносился грохот молотов. Из труб вырывались клубы багрового дыма, освещенного жаром печей. Снопы огненных искр, крутясь, улетали в темное облачное небо.
В кузницах кипела работа. Кузнецы, склонившись к наковальням, передвигали большими щипцами раскаленные добела железные полосы и постукивали молоточками, указывая молотобойцу место, куда ударить. Дородные молотобойцы, ухая, били с размаху тяжелыми молотами.
– Сейчас, сейчас, дорогой гость! – крикнул один из молотобойцев, так же вымазанный сажей, как и остальные. – Вот свариваю два куска железа! И не достать его! Отодрал в городе все засовы, пороги, ободья… Все потребно на секиры и мечи! Нет кузнецов… бью сам…
– Что же ты, князь Василько, бьешь кувалдой, как простой молотобоец?
Вмешался ближайший кузнец:
– Наш князь горазд все делать не хуже заправского мастера!
– Сейчас руки обмою, и пойдем ко мне. Княгинюшка угостит нас пирогами. Эй, Тыря-конопатый! Ходи сюда живей! Смени-ка меня.
Молотобоец опустил молот и передал его высокому молодому парню с лицом, изрытым оспой. Сполоснув руки в деревянном ведре, князь Василько вытер их о прожженный передник, сбросил его и подошел к Георгию Всеволодовичу. При свете пылающего горна можно было рассмотреть этого богатыря, высокого, с красивым, ясным и в то же время грозным лицом. Что-то соколиное было в его сдвинутых черных бровях, в пристальном, пытливом взгляде.
Князья обнялись и трижды поцеловались.
– Времена-то какие настали! Каждый день слышишь: такой-то город пал, такие-то удальцы погибли, таких-то жен опозорили!.. Теперь всем надо встать дружно, одной волей, одним сердцем…
– И одной головой! – ответил князь Георгий и, выпрямившись, гордый и самоуверенный, пошел из кузницы вслед за племянником.
Ночью оба князя долго сидели за столом при мерцающем огоньке светильника с конопляным маслом. Они отведали налима, запеченного в пироге, и блинов со снетками, и копченого медвежьего окорока. Запивали старым медом и судили и рядили, что предпринять.
Георгий Всеволодович объяснил свой план войны:
– Татары, как реки в половодье, разливаются по всей русской земле и все более распадаются на мелкие отряды. Мы же должны собраться в одну великую силу, создать единую грозную рать. Но собираться надо тихо и скрытно, в глухих лесах, чтобы татары не догадались и не узнали, что где-то скопляются наши силы. А затем надо ударить на один отряд татар и уничтожить его, потом на другой и на третий, не давая им собраться. Надо держать их расколотыми и бить по частям.
– Время золотое уходит. Где же ты думаешь собирать войско?
– Где-нибудь в Галиче, Весьегонске, на Белом озере.
– Больно далеко!
– Тогда вот где можно скопить силу: на реке Мологе! Там стоят леса непроходимые, один Шервинский лес чего стоит! Выгодно место это еще вот почему. Татары, жадные до богатства, разумеется, пойдут на Новгород. Где же найти им ценные заморские товары, как не на складах новгородских купцов? Когда татары сцепятся с новгородцами, тут наша рать перережет татарам дорогу и ударит им в затылок. Здесь мы их и прикончим.
– Я бы по-иному сделал, – отвечал Василько. – Евпатий Коловрат имел небольшую рать, всего около полутора тысячи воинов, а как он колотил татар!
– Но он погиб!..
– Погиб, зато здорово их потрепал. Так и надо воевать с ними, гоняться по пятам, нападать на спящий лагерь, прятаться в лесу, выжидая удобного случая… Я думаю, надо собирать повсюду вольные ватаги ратников и помогать им, чтобы татары никогда не знали, откуда им грозит беда.
– Нет, неверно это! Это значит дробить силы. Нужно с верой в благой промысел Божий собрать грозную рать и с хоругвями и попами впереди броситься в последний бой. Тогда Бог нас не оставит и поразит своим гневом поганых насильников. Я верю, мне нужно свершить столь славный подвиг! Моей помощи ждет вся русская земля. Я спасу ее!.. И я прошу тебя, князь Василько Константинович, помоги мне! Твоему слову верят, твоего совета слушаются. Разошли гонцов ко всем князьям, боярам и воеводам, чтобы шли они со своими дружинами и ополченцами на реку Мологу… Там я устрою воинский стан, оттуда я сам поведу славные рати на погибель татар.
– Я все сделаю, чтобы помочь родине, и сам приду с ростовскими удальцами.
Глава вторая
Боевой стан
Из Ростова помчались гонцы. Они везли письма великого князя Георгия Всеволодовича и князя Василька Константиновича князьям, воеводам и волостелям и в Новгород, и в Псков, и в Полоцк, и в волжские города Судиславль, Ярославль, Кострому и дальше – в Галич и на Белое озеро. Они призывали ратников в боевой стан близ Красного Холма, где русские люди будут собираться в единую большую рать.
Со всех сторон к Красному Холму потянулись воины. Некоторые были на конях, в кольчугах, с мечами и копьями. Другие – их было большинство – шли пешие, в зипунах и полушубках, с одними рогатинами и топорами.
В Красном Холме князя Георгия не оказалось.
– Где же боевой стан? – толковали собравшиеся воины.
– Место это держат скрытно! А не то татары раньше времени о нем проведают…
Греясь у костра, ратники говорили:
– Хорошо, что наконец великий князь владимирский отбросил свое долгое раздумье!
– Он теперь самый сильный из князей, пора ему встать во главе русского войска. Давно надо было так поступить, при первом слухе о татарах!.. Он сам тогда оплошал, не поддержал рязанцев…
– Теперь время упущено, сколько русских людей напрасно полегло!..
– Всем миром надобно подняться на лютого врага, только тогда одолеем его…
– Эх, из-за княжеской розни, ссоры да которы гибнет русская земля!..
Великий князь Георгий Всеволодович, пробыв недолго в Ростове, поскакал в Углич, спустился по Волге до Мышкина и оттуда, лесными дорогами, проехал на реку Сить, недалеко от ее впадения в Мологу. Там, в деревне Боженки, князь остановился у попа, отца Вахрамея.
Поп был древний, как и его деревянная покосившаяся церковка, любил поговорить про старину. Попадья Олимпиада, рыхлая, словно опара, ласковая и радушная, бесшумно бегала по горнице, несмотря на преклонные годы, стараясь угодить гостю и солеными груздями, и пирогами, половина которых была начинена кашей с грибками, а другая – рыбой с луком.
Отец Вахрамей объяснил, что к погосту Боженки с запада ведет только одна дорога из Бежецка, а с востока можно проехать лишь зимой, по рекам Мологе и Сити. Кругом леса, летом здесь непроходимые, топкие болота с трясинными окнами, которые даже в стужу не замерзают, а дымятся.
– Значит, татары сюда не доберутся! – заявил князь Георгий.
– Все утопнут! – подтвердил отец Вахрамей.
– Эти места мне любы. Я построю здесь мой боевой стан.
– С Богом! – поддержал отец Вахрамей. – Начинай, государь, а я отслужу молебен и каждодневно буду просить Господа Вседержителя о даровании твоей рати победы и одоления над врагом.
На призыв первыми отозвались ближайшие к стану князья Сицкие. Они стали присылать дружинников и обозы с сеном, мукой и соленой рыбой. Пришли сицкие мужики, в зипунах и заячьих полушубках, обшитых цветными ленточками, в волчьих треухах, с длинными, до плеч, волосами. Опираясь на рогатины, они тесной толпой остановились перед крыльцом, на которое вышел князь. Выступивший вперед старшой спросил шепелявой скороговоркой:
– Зацэм кликал? Цаво сицкарей поднял? Сказывай нам, лесовикам, цаво рубить?
Князь Георгий сейчас же показал свою хозяйственную сноровку. Одним поручил ставить вдоль берега Сити срубы и крепко наказал, чтобы в каждом срубе была сбита из глины и камней печь. Другим поручил рыть длинные окопы, глубокие, в рост человека.
– Это мы мозем! – отвечали сицкие мужики. – Мы и болотце копать и елоцки рубать – ко всему привыцные.
Мужики немедля ушли гуськом в лес, застучали там топорами. Стали валить сосны и ели, а на высоком берегу глубоко врывшейся в землю Сити начали вырастать новенькие срубы с плоскими крышами, прикрытые пластами коры. Через несколько дней над ними закурились дымки.
Добровольные ратники прибывали отвсюду, и в одиночку, и десятками. Всем им князь Георгий указывал работу: одни копали низкие землянки, другие свозили лесины, пни, сухостой и складывали из них длинные засеки.
Вскоре прибыл князь Василько Константинович Ростовский с отрядом в триста всадников и в тысячу пеших ратников. За ним следовал обоз саней, нагруженных мясными тушами, мешками с мукой и сеном.
Князь объехал шумный лагерь, нахмурив брови, покосился на белые срубы, остановил коня перед засеками, покачал головой и направился к церкви. Рядом с поповским домом над новым срубом развевался великокняжеский черный стяг. На нем был вышит золотыми нитями образ Спаса Нерукотворного.
На крыльцо вышел в долгополом выцветшем подряснике старый священник с седой бородой клинышком и с заплетенной седой косичкой.
– Исполать тебе, князь Василько Константинович! Окажи честь, заходи погреться.
– Здравствуй, отец Вахрамей! Давно тебя не видал, с последней охоты на сохатых. И ты и твоя церквушка все стареете?
– Плечи гнутся, а старая голова все еще держится и, может, еще пригодится.
Князь сошел со своего статного буланого коня. Дружинник подбежал и взял коня за повод. Василько поднялся на крыльцо старого дома и поцеловал благословившую его морщинистую руку отца Вахрамея.
– Что же, вы как будто город строите?
– Да, похоже на то, – отвечал священник.
– И долго будет стоять этот город? Год, два или больше?
– Что могу сказать я, скромный иерей! Это великий князь Георгий Всеволодович решает. Он приказал строить, свозить бревна – вот и растет боевая крепость.
– Народу, вижу, собралось много. Как же все кормятся?
– Обо всем наш государь думает. Прибывшие ратники принесли с собой караван. Окромя того, по приказу великого князя отовсюду везут муку и соленую рыбу. А здешние сицкие бабы квасят, месят и пекут хлебы.
– А сено у вас есть? Со мной конные дружинники.
– Для твоего коня сено у меня найдется. Я накосил его летом для своей коровенки. А твоим дружинникам князь выдаст. Я видел, мужики везут и сено… Да что же мы мерзнем на крыльце? Заходи, княже, милости прошу, в мою убогую храмину.
Князь Василько повернулся к дружинникам, растянувшимся вдоль берега, подозвал начальника передней сотни:
– Осмотри лагерь и подыщи место, где поставить коней. Я переговорю с князем Георгием Всеволодовичем насчет кормов.
– У нас сена дня на три припасено. Да и овса хватит лишь дней на десять.
– Как бы не пришлось коней наших резать на щи! Народу привалило сколько!.. А вот и великий князь!
Георгий Всеволодович шел с развальцем, в шубе нараспашку, веселый, с красным, распаренным лицом:
– Здорово я в мыльне попарился! Люблю погреться… Успел здесь шесть новых мылен поставить… Без них люди обовшивеют. Голова трещит, обо всем надо домыслить!.. Здравствуй, племянник, на многая лета! Обнимемся и пойдем в мою новую избу!
Глава третья
Бату-Хан в монастыре
Подъезжая к Угличу, Бату-хан придержал коня. Он показал плетью на бревенчатые здания странного вида, будто сдвинутые и прилепленные в беспорядке одно к другому, с крестами на крышах.
– Что это?
Субудай-багатур, ехавший рядом будто в полудреме, очнулся и крикнул:
– Толмач! Позовите толмача!
– Толмач! – закричали нукеры.
Подъехал старый переводчик из половцев.
– Это Воскресенский мужской монастырь. В нем живут несколько сот монахов. Это такие шаманы, которым запрещено смотреть на женщин. Они все время молятся…
– О чем они молятся?
– Чтобы на земле были мир и тишина…
– Мне этого не нужно!
– Чтобы не было голода, землетрясения, пожара…
– Этого мне тоже не нужно! А могут они узнать у своих богов, чем кончится моя война с коназом Гюргом?
– Могут!
– Я буду ночевать сегодня в этом доме бога, – сказал Бату-хан и покосился на Субудая. Тот сильно засопел.
– Толмач! – приказал Субудай-багатур. – Возьми сотню нукеров. Поезжай прямо в дом урусутского бога. Скажи главному шаману, что сейчас прибудет великий джихангир Бату-хан.
– Будет исполнено, непобедимый!
Толмач во главе сотни нукеров поскакал в монастырь, а Субудай-багатур потребовал сотника. Арапша подъехал на разукрашенном гнедом коне. На темной шерсти выделялся серебряный ошейник. На сбруе появились серебряные и золоченые бляхи и цепи, снятые с коня какого-то убитого урусутского воеводы.
– Окружи монастырь! – распорядился Субудай-багатур. – Поставь стражу у каждых ворот. Осмотри все дома и подвалы: нет ли спрятавшихся воинов или хитрой засады. Скажи урусутам, что к ним прилетело великое счастье – у них будет ночевать сам владыка вселенной! Поставь дозорных внутри домов, у лестниц и главных переходов. Десять самых голодных нукеров поставь на кухне, чтобы они там откормились и присматривали, не будут ли шаманы готовить что-нибудь плохое или запретное. Если что окажется не так, если заметят злой умысел, пусть колотят поваров плетьми по затылкам. И смотри, чтобы ни один монгольский воин из других отрядов не смел войти в этот дом, пока там будет отдыхать джихангир Бату-хан.
– Внимание и повиновение! – отвечал Арапша и помчался исполнять приказание.
В главной церкви монастыря шла торжественная обедня. У правой стены на возвышении, крытом ковром, стояли два кресла с высокими спинками. В одном сидел Бату-хан, подобрав под себя ноги и положив на колени кривой меч. В другом сидела Юлдуз-Хатун в высокой черной шапке, обвитой золотыми кружевами и жемчужными нитями. Около Бату-хана расположились на полу шесть его главнейших ханов. Тут же находился Субудай-багатур. Пристально и недоверчиво присматривался он прищуренным глазом ко всему, что происходило в церкви.
Богослужение было торжественное. Служил сам епископ, приехавший, спасаясь от татар, в монастырь. Старый, высохший, согнувшийся, в парчовом облачении, с блистающей золотой митрой на голове, епископ стоял на возвышении посреди храма. Впереди него справа и слева застыли двенадцать священников, по шесть с каждой стороны, все в праздничных цветных и парчовых ризах. Два мальчика, тоже в парчовых одеждах, с длинными свечами в руках, стояли по обе стороны епископа. Перед иконами горели свечи и лампады. Огоньки, мерцая, отражались на парче и на золоченом иконостасе.
Бату-хан был доволен новым зрелищем. Он иногда кивал головой, улыбался, пробовал подпевать хору. Цветные искорки вспыхивали на его стальном шлеме с золотой стрелой, охраняющей его лицо, на серебристой кольчуге и на ожерелье на шее из больших изумрудов и алмазов. Каждый раз, когда к Бату-хану подходил высокий, дородный дьякон и, широко размахивая кадилом, окутывал его ароматным дымом, Бату-хан милостиво наклонял голову, жадно вдыхая сладкий дым ладана.
Юлдуз сидела неподвижно в глубоком кресле. В шелковой, расшитой серебром китайской одежде, увешанная драгоценностями, с алмазными перстнями на руках, с набеленным, неживым, точно кукольным лицом, она казалась маленьким идолом. Только расширенные глаза лихорадочно блестели.
Верная И Лахэ стояла около кресла, косилась на Юлдуз и, наклоняясь к ней, шептала:
– Будь спокойней! Не показывай тревоги. Господин заметит!
– Вот он! Там, у окна… так близко! Я должна говорить с ним, – отвечала шепотом Юлдуз.
Возле бокового выхода, опираясь на копье, стоял нукер. Он был в стальном шлеме, в стальной кольчуге, в булгарских красных сапогах. Юное безусое лицо казалось равнодушным. Иногда он посматривал в сторону Бату-хана, но больше глядел в небольшое слюдяное окошко, в которое слабо проникал сизый свет сумрачного морозного дня. Это был Мусук, поставленный дозорным у входа. Вдруг он заметил пристальный взгляд жены Бату-хана – взгляд, устремленный прямо на него. Он отвернулся, но через некоторое время снова встретился с прямым упорным взглядом маленькой женщины.
«Что во мне особенного? – подумал Мусук. – Чего ханша уставилась на меня?»
Он еще раз поймал ее взгляд. Заметил, что служанка склонялась к ней, будто успокаивая. Вдруг яркая мысль обожгла его: «Эти темные глаза, это лицо с узким подбородком… Как оно похоже! Но что может быть общего между бедной степной девушкой и разукрашенной драгоценными ожерельями женой завоевателя вселенной! Нет! Это сон, это невозможно!» И он снова стал смотреть в окно.
Неожиданный ревущий возглас заставил Мусука очнуться. Большой, могучий дьякон, в парчовом облачении, во весь свой богатырский голос провозглашал:
– Великодержавному, достопреславнейшему хану…
Благообразный, степенный отец эконом отделился от группы монахов, неслышными шагами подошел к дьякону и прошептал ему в красное, мясистое ухо:
– Подымай выше!
Эконом подсказывал, а дьякон ревел:
– Государю нашему…
– Подымай еще выше! – настаивал отец эконом.
Дьякон повторял с налившимся кровью, натуженным лицом:
– Государю нашему и владыке народов ближних и дальних царю Батыге Джучиевичу жить и здравствовать! Многая лета!..
Хор на клиросе подхватил и трижды повторил:
– Многая, многая лета!..
После обедни избранные спустились в длинную, узкую трапезную, где был подан самый лучший обед, какой только могли придумать монахи-повара совместно с отцом экономом. Была и уха из стерлядей, и цельный огромный осетр, и пироги с запеченными налимами, расстегаи с мелко нарубленными груздями, и кутья из вареной пшеницы с медом, и моченые яблоки, и зернистая черная икра. Служки приносили кушанья на больших резных деревянных блюдах. Монахи достали из погребов глиняные кувшины с зеленым хлебным вином и крепким старым медом. Пили еще пенную брагу и настойки из вишен и других ягод.
В конце стола сидел Бату-хан. Рядом, по левую сторону, архимандрит, далее Субудай-багатур. Справа, блистая драгоценностями и яркими одеждами, – Юлдуз-Хатун, за ней шесть приближенных ханов. Ниже сидели самые старые и почтенные монахи в клобуках и длинных черных рясах.
Старый епископ, благословив трапезу, сослался на болезнь и удалился отдохнуть в свою келью.
Бату-хан ел очень мало, с большой опаской, но попробовал всего. Субудай-багатур пожевал только гречневой каши с луком и постным маслом. Он зачерпнул кашу из блюда собственной медной чашкой, достав ее из-за пазухи. Из этой же чашки, предварительно вылизав ее языком, Субудай пробовал все напитки. То, что ему не нравилось, он выплескивал на пол.
В середине обеда к Бату-хану подошла китаянка И Лахэ:
– Юлдуз-Хатун не может больше выносить запаха соленой рыбы и слушать грубые голоса урусутских шаманов. Она сейчас упадет от слабости. Ее надо увести отсюда!
Бату-хан посмотрел на Юлдуз. Она сидела неподвижно, опустив глаза, точно спала. Он приказал проводить ее в покои, где маленькая ханша сможет отдохнуть.
Величественный отец эконом встал и, поглаживая окладистую бороду, сам повел ханшу и китаянку в лучшую келью.
Глава четвертая
У двери кельи
Арапша позвал Мусука. Они пошли через крытые переходы, поднимались лесенками, спускались в темные закоулки. Наконец Арапша оставил Мусука в длинном узком проходе. С одной стороны светились небольшие тусклые окошки, затянутые рыбьим пузырем, с другой – был ряд закрытых дверей. Арапша указал на дверь:
– Здесь отдыхает жена джихангира, отхан-хатун. Не впускай никого. Придется сторожить всю ночь. Я приду сменить тебя. Не сходи с этого места.
Мусук стоял долго. Иногда мимо него проходили старые монахи в черных клобуках и длинных черных одеждах. Они прикрывали ладонями зажженные восковые свечи и что-то шептали.
Послышались голоса. Шел Субудай-багатур, за ним вели под руки Бату-хана. Он пошатывался, водил рукой по воздуху, будто ловил что-то, и говорил заплетающимся языком:
– Священный Правитель разрешил напиваться три раза в месяц, но лучше один раз… Я говорю… и монгольские шаманы, и арабские муллы, и урусутские попы… весьма полезные и преданные мне люди! Они учат народ повиноваться власти, уговаривают не бунтовать и вовремя платить налоги. Всем шаманам я дам пайцзы на право свободных поездок по моим землям для сбора денег. Я прикажу, чтобы шаманы, муллы и попы не платили никаких налогов…
Архимандрит и четыре монаха с большими горящими свечами провожали Бату-хана до двери его кельи. Бату-хан вошел, шатаясь.
Архимандрит низко поклонился Субудаю и удалился вместе с монахами.
Субудай-багатур сказал:
– Сейчас в этом доме бога все, сверху донизу, пьяны. Я боюсь, чтобы не было поджога, чтобы наши нукеры не обидели монахов и не началась резня. Ты, нукер, стой, гляди и слушай внимательно. Не сходи с места. Я сам обойду монастырь и проверю стражу.
Мусук стоял, полный тревоги…
«Юлдуз?.. Или не Юлдуз?.. Нет! Это, конечно, ошибка! Таких сказок в жизни не бывает. А финики? А голос в пустыне, назвавший его имя? А маленькая рука, бросившая шелковый узелок с пряниками и золотыми монетами?..»
Через дыру в прорванном пузыре окна виднелся большой монастырский сад с обнаженными черными деревьями. Голубоватый снег лежал сугробами. Протоптанная дорожка пересекала сад. По ней медленно ходил нукер в долгополой шубе, вооруженный копьем… Ветер залетал в окно и осыпал Мусука снежной пылью…
Послышался шорох. Мусук оглянулся. Перед ним стояла, вся закутанная в легкую материю, маленькая стройная женщина. Голова повязана пестрым шарфом. Расширенные глаза смотрят тревожно, чего-то ждут, спрашивают.
Женщина сделала шаг вперед:
– Мусук?
Мусук повернулся. Зазвенела сталь его кольчуги.
– Одна мысль меня жжет, – прозвучал знакомый голос. – Ты тоже взял деньги, полученные за меня?
Мусук жадно вглядывался в блестящие глаза.
– Я виноват только в том, что не был дома, когда братья увезли мою маленькую Юлдуз. Если бы я видел это, я бился бы с ними, как со злейшими врагами. Узнав, что они сде-лали, я проклял свою юрту и отрекся от отца и братьев.
– Теперь я снова могу жить!
Она хотела сказать еще что-то, но остановилась. Мусук заговорил резко:
– Теперь Юлдуз – жена моего повелителя. Он дал мне коня, меч и кольчугу. Он щедр, заботлив, справедлив к своим нукерам. Он храбр и быстр в решениях. Он делает великие дела. Он пройдет через всю вселенную, и не найдется ни одного полководца, который сумеет победить его… И я любил его…
– А теперь? – спросила задыхающимся голосом Юлдуз.
– Теперь я должен его ненавидеть.
Юлдуз с кошачьей гибкостью обвила его руками. Она почувствовала леденящий холод кольчуги. Лицо Мусука побелело. Он оставался таким же неподвижным и холодным, как его кольчуга.
– Разве ты больше не мой, Мусук?
Юлдуз коснулась маленькой рукой щеки Мусука. Он почувствовал аромат неведомых цветов. Он трепетал, полузакрыв глаза, не зная, как поступить.
– Скажи, Юлдуз, он тебя очень любит?
– Меня?.. Я сама не знаю, за что он меня любит! Бату-хан сказал мне однажды, что я дала ему три горячие лепешки, когда он скрывался от врагов. За эти три лепешки он обещал подарить мне три царства – северное, восточное и западное… Теперь я скажу ему, что ты мой брат, и он осыплет тебя подарками, как в сказке. Он завернет тебя в парчу, даст алмазный перстень и табун лошадей!
– Ты скажешь, что я твой брат? Братья продали ту, которая была мне дороже Аллаха и всей вселенной! У меня остался конь, он мне лучше брата. Я уйду от Бату-хана…
Юлдуз отшатнулась, но снова бросилась вперед и ласкала руками суровое лицо Мусука.
Дверь скрипнула, послышалось насмешливое «дзе-дзе!». Оба оглянулись. В дверях стоял Бату-хан.
Из соседней кельи в приоткрытую дверь смотрели приближенные ханы.
Глава пятая
«Торопись!»
В узкой келье отца ключаря на лежанке, крытой овчиной, сидел, подобрав под себя ноги, широкий, грузный Субудай-багатур. Старый полководец немигающим раскрытым глазом всматривался в древнюю икону, написанную на покоробившейся доске. На ней был изображен святой Власий, покровитель домашнего скота и прочих животных.
– Вот этот бог нашему монгольскому улусу приятен! – громко рассуждал сам с собой Субудай и старательно рассматривал суровое темно-коричневое лицо Власия, его седую бороду с вьющимися на концах колечками. – Это наш, настоящий монгольский бог! Он любит и бережет скотину, охраняет коров и баранов и стережет лошадей. А нашим коням нужен защитник, иначе они погибнут здесь, в стране урусутов, где дороги загораживают болота, ели да сосны высокие, как горы. А харакун от злобы и неразумия сжигает скирды с хлебом и стога сена… Скажи, Саклаб – ты сам урусут, – для чего они все это делают? Не лучше ли покориться монгольскому владыке Бату-хану?
Тощий раб, сидевший на скамье возле двери, равнодушно-сонным голосом отвечал:
– Я уже сорок лет здесь не был. Ничего теперь не знаю, что думают наши суздальские мужики. Все с тобой шатаюсь по белу свету, а с людьми не говорю. Кроме котла и поварешки, ничего не вижу.
Субудай продолжал поучать своего раба:
– Ты все забыл, Саклаб! Так нельзя. Надо все помнить и все объяснять своему господину. – Субудай выпрямился и заговорил резким повелительным голосом: – Сходи посмотри, стоят ли нукеры на местах, не дремлют ли. И сейчас же вернись ко мне!
– Так и знал! Даже ночью покоя нет! – ворчал, уходя, Саклаб.
Субудай зажмурил глаз. Голова его свесилась, рот раскрылся. Он заснул и увидел во сне… степь, беспредельную, голубую, и колеблемые ветром высокие желтые цветы. Багровое солнце, заходившее за лиловые холмы, уже закрывало свои дверцы. Стадо сайгаков неслось по степи, прыгая через солнце. «Торопись доскакать до уртона, пока солнце не спряталось!» – шепчет чей-то голос. Он протягивает руку, чтобы удержать солнце. Рука вытягивается через всю степь, в руке копье. Острие прокалывает насквозь солнце… Это уже не солнце, а залитая кровью голова рязанского воеводы Кофы, которого нукеры схватили израненным, а он все бился, пока силач Тогрул ударом меча не срубил старому воеводе голову… Голова раскрыла глаза, насмешливо подмигнула и прошептала: «Торопись! А то завязнет в снегу твое нечестивое войско…»
Грубо стукнула дверь. Огонек лампадки закачался, тени запрыгали на потолке. В келью вошел, задевая за ножки скамьи, засыпанный снегом огромный монгольский нукер. Меховой колпак с отворотами закрывал уши и лицо. Виднелся лишь нос с черными отмороженными пятнами и двигавшиеся с трудом губы:
– Внимание и повиновение!
– Я слушаю тебя, – сказал равнодушно полководец.
– Черный урусутский шаман повторял два слова: «Байза, Субудай». Он толкался и лез сюда. Сотник Арапша приказал провести его к тебе.
– Где черный шаман?
– Здесь, за мной! – Монгол отодвинулся. За ним стоял, тоже весь в снежной пыли, черный монах с длинным посохом и котомкой за спиной. Черный клобук спускался на густые брови.
Субудай, прищурив глаз, смотрел на монаха. Тот снял клобук. Полуседые кудри и длинная черная борода показались очень знакомыми. Монах заговорил по-татарски:
– Байза! Субудай-багатур! Важные вести.
– Уходи, – обратился полководец к нукеру. – Постой за дверью. Я позову тебя.
Монгол, топая огромными гутулами, вышел. Дверь закрылась. Оглянувшись, монах скинул верхнюю просторную одежду, подошел к Субудаю и сел рядом на лежанке:
– Я переоделся монахом. Благословлял черный народ. Все целовали мне руки.
– Дальше, коназ Галиб!
– Я спрашивал всех, где находится великий князь Георгий Всеволодович. Кругом я слышал тот же вопрос: «Где князь Георгий, где собирается войско?..» Все, кто может, точат рогатины и топоры. Все идут толпой на север. Я тоже торопился. Где мог – садился на сани, где не было попутчиков – шел пешком, только чтобы тебе угодить.
– Дальше, коназ Галиб, дальше!
– Простаки подвозили меня на санях, говорили: «Молись за нас, принеси нам победу!»
– Довольно об этом! Где коназ Гюрга?
– Я проехал тропою через древние непроходимые леса…
– Куда?
– По реке Мологе.
– Молога? Где Молога?
– На севере… За важные вести ты обещал мне мешок золота.
– Я еще не слышу важной вести. Ты все едешь, едешь, а все без толку.
Князь Глеб остановился и недоверчиво посмотрел на каменное лицо полководца. Крючковатые пальцы его протянулись вперед, ожидая обещанного золота.
– Великий грех беру я на душу! Иду против родного народа. На том свете бесы будут на вилах палить меня огнем.
– Хорошо сделают! Ты этого заслуживаешь.
– Я жду золота.
– Я дам его. Дам много. Говори, что знаешь.
– Молога впадает в Волгу, а в Мологу впадает речка Сить. На этой речке есть погост Боженки. В нем старая церковь. Около церкви в поповском доме живет князь Георгий Всеволодович. Там же собирается войско.
Субудай отшатнулся. Его глаз закатился кверху, точно рассматривая старый бревенчатый потолок, затянутый паутиной. Левой рукой он полез за пазуху, достал истертый кожаный кошель, затянутый пестрым шнурком с желтым янтарным шариком на конце.
– Здесь триста золотых. Половину ты получишь сейчас, другую – когда мы приедем на эту речку Сить. Ты покажешь дорогу. Если ты обманул – на реке Сити ты будешь надет на вилы и сожжен над костром. Мои монгольские нукеры сожгут тебя живьем с большой радостью.
Князь Глеб, заикаясь, прошептал:
– Но это очень мало!
– Не хочешь – не бери!
Субудай ловко, одной рукой, помогая зубами, развязал кошель, высыпал, не считая, половину монет на колени, схватил горсть золота и протянул князю. Тот подставил обе ладони.
– Я беру это золото только на пользу своего дела, – сказал он. – А после похода ты, Субудай-багатур, поможешь ли мне стать великим князем земель рязанских, суздальских и прочих? Ведь только для этого я помогаю вам раздавить моего врага, князя Георгия Владимирского!
– Завтра будет завтра, и тогда будем решать, что делать.
Сильный стук в дверь прервал разговор. Кто-то тревожно колотил руками и кричал:
– Байза, байза! Субудай-багатур! Байза!
Мнимый монах торопливо спрятал деньги. Субудай-багатур встал и отодвинул деревянный засов. В келью вбежала китаянка И Лахэ, закутанная в черную шелковую шаль. Она бросилась на колени и, задыхаясь, ухватилась за одежду полководца. Тот оттолкнул ее, выпустил монаха из кельи и спокойно закрыл дверь.
– Несчастье! Ужасное несчастье! – лепетала китаянка, захлебываясь от слез. – В этом проклятом доме урусутского бога шаманы напоили джихангира ядом. Он стал безумным и бешеным. Он бегает с мечом в руках, рубит все, что видит, рубит урусутских богов, бросает скамейки в стены…
– Это меня не касается! – ответил хладнокровно Субудай. – Я только военный советник. А дома джихангир поступает, как ему нравится.
И Лахэ продолжала рыдать, не выпуская из рук одежды Субудая. Он с любопытством смотрел на ее тонкое, бледное лицо, маленький рот и два зуба, выступавшие вперед, как у зайца.
– Почему ты плачешь? Тебе жалко урусутских богов?
– Что он сделал, что он сделал! В безумии джихангир приказал связать руки и ноги маленькой Юлдуз-Хатун…
– Это его право. Муж делает со своей женой, что захочет.
– Мою нежную госпожу привязали к нукеру, который сторожил ее дверь… Их выбросили в сад, в снег, где бегают собаки-людоеды. Сейчас придет шаман Бэки и его помощники и задушат ханшу Юлдуз и молодого нукера.
– Это не мое дело. Я участвую в войне, а в юртах жен джихангира распоряжаются его шаманы и китайские евнухи.
– Джихангир никого не слушается, кроме тебя, непобедимый. Спаси Юлдуз-Хатун! Клянусь, она ни в чем не виновата: нукер – ее родной брат!
– Напрасно ты ко мне пришла, китаянка! Поищи Хаджи Рахима, который пишет книгу походов Бату-хана. Он его учитель, его почитает джихангир. Он даст лекарство, от которого Бату-хан выздоровеет и простит свою маленькую жену.
– Куда я побегу ночью, когда всюду стоит стража! Где я найду сейчас Хаджи Рахима! Шаманы сегодня задушат мою маленькую госпожу, а завтра никакие врачи уже ее не спасут!..
Китаянка упала на пол и билась головой в отчаянных рыданиях.
Субудай осторожно обошел ее, открыл дверь и позвал стоявшего на страже нукера:
– Беги к юртджи! Скажи, чтобы немедленно шли ко мне! Все!
– Внимание и повиновение! – ответил нукер и побежал, гремя оружием.
Глава шестая
В монастырском саду
В голубом свете ущербной луны туманными тенями стояли монастырские деревья с клоками снега на ветвях.
Под старой яблоней, широко раскинувшей искривленные сучья, подпертые кольями, облокотился на копье монгольский нукер. Стоя по колено в снегу, он смотрел удивленным, недоумевающим взглядом на снежный сугроб. Там лежали два тела: воин в кольчуге и молодая женщина в золотистой шелковой одежде, связанные за локти, спина к спине. Голова воина была обнажена, и длинные черные кудри, обычные у молодых кипчаков, разметались по плечам.
Воин что-то говорил, женщина изредка со стоном отвечала. Нукер не понимал их шепота. Он вмешивался, стучал копьем.
– Я скажу, что ты мой брат, и ты будешь освобожден. Джихангир даст тебе золота, коней и оденет тебя в шелка…
– Я не хочу быть только братом. Я счастлив умереть рядом с тобой. Я скажу Бату-хану, что ты моя хурхэ.
– Ты этого не скажешь. Мы должны вырваться из этой беды и спастись… Ты поклянешься Аллахом, что я твоя сестра.
Монгол поднял копье:
– Байза! Замолчите! Джихангир запретил вам говорить.
Стороживший нукер хорошо знал связанного воина: это был смелый, ловкий юноша из передовой сотни, ездивший на отличном коне, любимец сотника Арапши.
Что помутило его разум? Как он посмел поднять глаза на молодую жену джихангира? Теперь ему придет скорый конец.
Между старыми деревьями пробиралась стая больших монастырских собак. Передние подошли совсем близко и ждали, посматривая на лежащих, как на свою скорую добычу. Одна из собак подошла слишком смело. Нукер метнул копье и пробил ей спину. Собака с визгом бросилась в сторону, волоча копье. За ней умчались остальные. Монгол пошел через глубокий снег, подобрал копье и вернулся на свое место.
Стукнула дверь на крыльце. Заскрипела калитка. Несколько человек шли по тропинке. Собаки снова подняли лай и бросились навстречу.
Показались Субудай-багатур, Арапша, Хаджи Рахим и три нукера. Хаджи Рахим нес зажженный резной фонарь из промасленного шелка. Он первый, большими шагами, поспешил к Юлдуз, склонился к ней и осветил тусклым светом фонаря ее страдальческое лицо.
– Когда-то ты меня кормила… Ты приносила молоко и горячие лепешки и продлевала дни бедной жизни дервиша! Что же ты теперь, маленькая Юлдуз-Хатун, потонула в урусутских снегах? Ты можешь стать добычей этих голодных псов! Скорее, скорее очнись!
Хаджи Рахим поставил фонарь на снег и с трудом развязал обмерзшие веревки. Он помог приподняться полубесчувственной, застывшей Юлдуз. Арапша завернул ее в соболью шубу. Развязанный Мусук вскочил и подошел, шатаясь, к Субудай-багатуру, стоявшему неподвижно, расставив ноги, будто все, что происходило, его не касалось.
– Чей ты сын? Скажи ясно! – спросил Хаджи Рахим.
– Вольного ветра! – ответил Мусук.
– Кто эта женщина? – продолжал Хаджи Рахим. – Знаешь ли ты ее?
Мусук молчал. Из шубы послышался слабый голос:
– Это мой брат, Мусук. Мы оба дети Назар-Кяризека из Сыгнака.
– Все это верно! – сказал Хаджи Рахим. – Я узнаю обоих.
– Довольно! – вмешался Субудай-багатур. – Что говорит Хаджи Рахим – то всегда верно! В этом доме черных шаманов все потеряли разум… Воин Мусук! Ты докажешь мне, какой ты «сын ветра». Ты поедешь вперед, на самую трудную разведку… Нукеры! Отнесите Юлдуз-Хатун в ее покои.
Из-за двери кельи, где помещался джихангир, слышались странные крики и дикий, всхлипывающий вой.
У стены жались нукеры.
– Что там случилось? – спросил Субудай-багатур.
– Джихангир свирепствует! Он порубил мечом урусутских богов и зарезал двух друзей-блюдолизов. Теперь он плачет.
– Как плачет?
– Разве ты не слышишь?
Субудай подошел к двери. Оттуда раздавался вой то шакала, то гиены…
– Не входи! Он зарубит тебя…
Арапша внес Юлдуз в соседнюю келью и опустил на лежанку. Китаянка И Лахэ стала ловко растирать ее.
Субудай ждал возле двери. Снова послышался крик:
– Какая казнь! О-о!.. Какое вероломство!.. О-о! Злодеи опять встали на моем пути… О-о! Они увидят, что я внук Чингисхана!.. Да, они это увидят!..
Субудай-багатур, склонившись так, что его широкая спина стала совсем круглой, решительно отворил дверь и вошел в келью.
Из-под стола торчали ноги зарубленных. На полу растекалась лужа крови.
Бату-хан сидел на столе, скрестив ноги. Он держал на коленях кривой меч. Лицо его распухло, глаза, красные и воспаленные, яростно уставились на Субудая. Тот выпрямился и посмотрел ему прямо в лицо. С большой лаской Субудай спросил:
– О чем плачешь, джихангир?
Бату-хан поднял меч над головой, точно раздумывая, кого бы ударить. Вдруг, повернувшись, стал бить по иконе святого Власия. Меч зазвенел, от иконы отлетали щепки.
– За что ты наказываешь урусутского бога? – продолжал Субудай необычным для него мягким отеческим голосом.
– Мне сказали, что этот бог с длинной бородой спасает несчастных и оберегает всякую скотину, а для меня он ничего не делает!.. Висит на стене и дерзко глядит на меня. Прочь, урусутские боги!
– Но что случилось? Никто ведь не погиб?
Бату-хан прищурился на Субудая пьяным, мутным взглядом:
– Не погиб, говоришь? О-о! Ты тоже хочешь быть среди моих друзей! Мне не нужны друзья, мне нужны только верные слуги!.. Я не прощу коварства. Вон торчат ноги двух бывших друзей! Я затолкал их в угол. Они осмелились распоряжаться моим именем! Попробовали бы они сделать это при Чингисхане! О-о! В этом доме черные злые онгоны выползают из щелей и делают людей безумными… О-о!
Субудай оставался спокойным. Бату-хан соскочил на пол и потащил Субудая за рукав:
– Идем! Я покажу тебе, что они наделали! Иди за мной!.. Хаджи Рахим, ты тоже иди с нами! Где твой фонарь? Зажги его.
Бату-хан быстро пошел вперед, все последовали за ним. Он спустился в сад.
– Там нет никого! – сказал Субудай.
– Ты обманываешь меня?
Бату-хан направился к развесистой яблоне, остановился, посмотрел кругом, свистнул, сказал: «Дзе-дзе!» – и поспешил дальше. Монголы вышли через калитку в тихий монастырский двор, где протянулись сараи и конюшни.
– Хаджи Рахим, свети здесь!
На снегу, вытянув ноги, лежал вороной конь. Он приподнял голову и выпуклыми умными глазами посмотрел на Бату-хана. Голова его снова упала, и ноги, белые до колен, забили по снегу.
– Кто-то заколдовал коня: злые мангусы, или черные шаманы урусутов, или добрые друзья! Они завидовали, они не хотели, чтобы я на нем догнал и зарубил коназа Гюрга… О-о! Скажи, вороной, кто погубил тебя!
Конь с человеческим стоном изогнул шею и стал лизать кровавую рану в боку.
– Хаджи Рахим! Ты умеешь разговаривать со звездами! Выслушай коня, узнай, кто убил моего скакуна?
Хаджи Рахим осветил фонарем место, которое лизал конь. Хаджи Рахим положил руку на больной бок, ощупал и надавил.
– Здесь опухоль. Выходит кровь и гной. Вот отчего конь умирает… – И факих вытащил из раны тонкое железное острие.
Бату-хан склонился к тусклому фонарю.
– Это женская шпилька для волос! – сказал позади чей-то уверенный голос.
– Нет, это не женская шпилька! – ответил Субудай-багатур, рассматривая острие. – Женщины убивают шпилькой своего господина, когда он спит, но никогда не убьют его коня. Это сделали добрые друзья. Я говорил тебе, не заводи поддакивающих блюдолизов, а держи около себя только верных слуг… Это обломок кинжала!
Конь вытянулся, забил ногами. Бату-хан присел перед ним на корточках:
– Не придется тебе, вороной, въезжать в захваченный пылающий город… Ты верно служил мне, но коротка была твоя жизнь. О-о!
Бату-хан завыл, вскочил и бегом направился назад через сад и крыльцо. Все поспешили за ним. Около двери своей кельи Бату-хан остановился и обвел мутным взглядом, точно кого-то разыскивая. Он вошел, взял глиняный кувшин с вином и покосился на Субудая:
– А кто там, рядом?
– Пойди и посмотри!
Бату-хан с кувшином в руках прошел в соседнюю келью. На лежанке, освещенная поставцом с горящей лучиной, лежала Юлдуз-Хатун. Она посмотрела на подходившего Бату-хана скорбными глазами и натянула себе на голову соболью шубу.
– Она здорова? – спросил Бату-хан.
– Юлдуз-Хатун здорова и ни на кого не жалуется! – отвечала китаянка И Лахэ.
Бату-хан повернулся к Субудай-багатуру.
– Это ты сделал? Ты спас ее?
– Да, я!
– Ты один меня понимаешь… Ты мой верный слуга! Я не давал приказа ее казнить. Это сделали от моего имени мои друзья… – Он припал губами к кувшину и стал пить вино, которое стекало ему на грудь. Он покачнулся, опустился и растянулся на полу.
Субудай-багатур осторожно отобрал глиняный кувшин и тихо вышел.
– С рассветом мы выступаем, – сказал Субудай, ожидавшим нукерам. – Предстоит далекий и очень быстрый переход. Будьте все наготове. Я приказал позвать юртджи! Где они?
– Они ждут тебя, непобедимый!
Глава седьмая
Сон Бату-Хана
Монголы ушли из Углича в багровом зареве пожара. Монастырь, подожженный со всех сторон, горел, как костер. Монахи бегали, выкатывали бочонки с вином и елеем, выносили иконы. Согласно грозному приказу Бату-хана: «Не убивать и не обижать урусутских шаманов», – монгольские воины не трогали монахов, но при удобном случае, когда сотники не замечали, сдирали с монахов подрясники, соблазненные добротностью просторной одежды.
Бату-хан после старых монастырских медов и настоек еще плохо соображал, что кругом происходит. Субудай-багатур приказал бережно завернуть его в пушистую долгополую шубу, поднесенную архимандритом. Джихангира уложили в наполненные сеном раскрашенные сани. Рядом посадили закутанную в шали Юлдуз. Китаянка И Лахэ ехала в другом возке, охраняя имущество «седьмой звезды».
Монгольские отряды шли на север и запад широкой лавой, заходя во все встречные погосты. Воины забирались в каждую избу, вытряхивая из сундуков полотенца, сарафаны, рубахи и порты, – все годилось, все переходило в монгольские переметные сумы и в розвальни, следовавшие за отрядом. Монголы выгребали из закромов зерно, жарили его в своих котлах и ели горстями, сидя у костров.
Утром, на остановке, Бату-хан пришел в сознание. Он бодро встал, удивленно осматриваясь. Рядом с санями стояли выпряженные кони с подвязанными к мордам торбами. На снегу были просыпаны ячменные зерна и валялись клочки сена.
В санях, сжавшись, сидела маленькая женщина. Из-под меховой шапки пытливо смотрели карие глаза. Бату-хан отвернулся. Невдалеке начинался молодой еловый лес. На опушке дымились костры, толпились люди, проезжали всадники. Дальше виднелась окраина деревни. Горели ярким пламенем избы, доносились крики, яростный лай собак.
– Где мы? – спросил Бату-хан.
Неподвижный нукер, в заиндевевшем меховом колпаке, отвечал, с трудом шевеля губами:
– Мы в дневном переходе от того города, где сожгли дворец урусутских черных шаманов.
– А это что за деревня?
– Деревня упрямая. Урусуты не покоряются, бьются топорами. Уже уложили многих наших воинов. Мы гонялись за проклятыми, а они точно не видят, что им спасенья нет, – грызутся, как затравленные волки.
– Где Субудай-багатур?
– Вон, недалеко, у костра. Там и тысячники.
– Позови!
Нукер, приложив руку к губам, закричал:
– Внимание и повиновение! Джихангир проснулся!
Монгольские военачальники вскочили, неуклюже переваливаясь, подбежали к саням и подтащили их к костру. Бату-хан стоял, недоверчиво косясь на всех. Он вышел из саней, засучил рукава и присел на корточки, грея над огнем потемневшие от грязи ладони.
Нойоны и темники стояли полукругом, почтительно ожидая, когда заговорит ослепительный.
Бату-хан поднялся. Вздрогнув, все замерли на месте.
– Черные шаманы-попы усыпили меня волшебными напитками из колдовских ягод и трав. Но я не умер. Заоблачные боги сохранили меня для великого дела, которое прославит монгольское имя. Тень моя вылетела из моего тела через раскрытый рот и унесла меня в небесные голубые просторы, где царствует мой дед, Священный Правитель. Да, я увидел его, и он говорил со мной…
Все воскликнули «Бо!», всплеснув руками, и снова застыли.
– Да, я увидел его! Он стал еще выше, плечи его шире, белая борода еще длиннее, почти до колен. Он сказал: «Ты, мой внук, хорошо продолжаешь мое дело. Ты ушел на запад на девятьсот девяносто девять переходов от горы Бурхан-халдун, где под высоким кедром в золотом гробу покоится мой прах. Я все вижу и знаю, что ты не уберег моего младшего сына, хана Кюлькана. Почему ты не уберег его?» И я ответил деду: «Я твоя жертва! Я виноват в этом, ты можешь казнить меня. Я внимаю и повинуюсь!» – «Еще рано казнить тебя. Ты был далеко от хана Кюлькана, когда он погиб, – так ответил Священный Правитель. – Сперва я должен казнить тех, кто убил моего сына. Хан Кюлькан до сих пор не прилетел ко мне. Его тень скитается над холодными снежными полями урусутов. Бродит по лесам, воет по-волчьи и пробирается ночью между спящими монголами, разыскивая своих убийц. Хан Кюлькан стонет и плачет: «Я хотел подвигов и славы, а умер молодым и безвестным! Никто не споет песни о молодом хане Кюлькане! Я не успокоюсь, пока монголы не сделают славного подвига, о котором будут со страхом и ужасом рассказывать наши враги и гордиться им наши внуки и правнуки…»
Бату-хан угрюмо замолчал. Мрачными суженными глазами взглянул он на стоявших тихо военачальников:
– Вы слышите, что говорил Священный Правитель?
– Слышим и понимаем! – ответили шепотом монголы.
– Я сказал великому вождю: «Внимание и повиновение! Я исправлю горькую ошибку. Тень хана Кюлькана получит на земле успокоение и прилетит на крылатом коне к тебе, наш повелитель, чтобы встать в ряды твоих небесных призрачных воинов!»
Шаркая широкими гутулами, подошел Субудай-багатур и остановился. Кивая головой, старый полководец всхлипывал:
– Верно!.. Верно говоришь! Так мы и сделаем!
– Кто был около хана Кюлькана в день его смерти?
– Темник Бурундай! – воскликнули все.
– А где темник Бурундай?
Высокий сутулый монгол с плоским желтым лицом без волос опустился на одно колено.
– Это я виноват! Я недосмотрел!
Бату-хан подошел к нему с яростным от гнева лицом:
– Ты заплатишь за это или умрешь! Я даю тебе задачу. Ты не вернешься назад, пока ее не выполнишь. Со всем своим туменом и с туменом кипчакского сброда, который пристал к тебе, ты отправишься туда! – Бату-хан показал широким жестом на безмолвные снежные равнины. – Там, за дремучими лесами, на замерзшей реке…
– Сити! – подсказал Субудай-багатур.
– На реке Сити строится боевой стан урусутского коназа Гюрга. Ты набросишься на урусутов, не думая, можно или нельзя их победить. Твои воины будут их избивать, не отступая ни на шаг. Знай, что впереди твоего войска полетит тень хана Кюлькана. Ты должен этой победой дать ей успокоение. Тогда хан Кюлькан отправится к своему отцу, моему деду, с радостной вестью о новой монгольской победе. Если же ты будешь разбит и будешь метаться по земле, подобно летучей мыши, тогда тень хана Кюлькана станет прилетать к тебе по ночам, пить кровь из твоих глаз…
Бату-хан замолчал. Ноздри его раздувались. Он сильно дышал и поглядывал на Субудай-багатура. Тот, отвернувшись, смотрел в сторону и повторял:
– Верно, верно!
– За эту ночь приготовь своих воинов к набегу. Довольно им тормошить урусутских женщин. Помни, что я и непобедимый пойдем с нашими туменами по вашим следам. Остерегайтесь, чтобы мы вас не обогнали. Тогда мы ударим первыми…
– Внимание и повиновение! – сказал Бурундай, упав на ладони. Поцеловав снег, он вскочил и, придерживая рукой висевший на боку кривой меч, побежал к своим воинам.
Бату-хан отошел и беседовал вполголоса с Субудай-багатуром. Непобедимый хрипел и доказывал:
– Хотя воин Мусук и брат прекрасной «седьмой звезды», но лучше отправить его подальше, так далеко, чтобы он вернулся назад через девяносто девять лет или вовсе не вернулся. Обычно брат новой царицы получает подношения от низших и подарки от высших. У него появляется много золота, он пьянствует с новыми друзьями и быстро становится негодным, как дырявый бурдюк. Дай ему опасное, но достойное поручение, чтобы он гордился им, а выполнить его было бы трудно… Пошли его с сотней нукеров на разведку прямо на Сить, к лагерю коназа Гюрга. Пошли так, чтобы темник Бурундай и не подозревал об этом. Тогда мы проследим и проверим темника Бурундая, как он выполнил твой приказ.
Бату-хан пристально смотрел на старого полководца, желая понять, какая тайная мысль скрывается за его словами. Он нахмурился и вздохнул:
– Ты мой верный слуга и учитель. Я так и сделаю. Вместе с Мусуком я пошлю сотника Тюляб-Биргена, у которого русский пленный мальчишка увел скакового коня. Этот удалец с отчаяния будет бешеным!
– Верно! – подтвердил Субудай. – Надо торопиться и напасть на войско урусутов, как орел на ястреба, пока коназ Гюрга еще не ожидает нас!
Глава восьмая
Тропа Батыева
…В Заволжском Верховье Русь исстари уселась по лесам и болотам… Преданья о Батыевом разгроме там свежи. Укажут и «Тропу Батыеву»… Старая там Русь, исконная, кондовая…
П. И. Мельников-Печерский. «В лесах».
После разгрома Владимира-Суздальского татарское войско двинулось на северо-запад тремя потоками. Один отряд под начальством темника Бурундая шел на Суздаль, Юрьев, Переяславль, Скнятин и Кашин. Отсюда татары направились на Бежецк и Красный Холм.
Отряд Бату-хана прибыл в Углич, оттуда рекой Корожечной поднялся вверх по течению до лесного поселка Кой. Третий отряд пошел на город Мышкин и далее, пробираясь лесными дорогами, направился к верховьям реки Мологи. Татары пытали на огне захваченных в пути крестьян, стараясь выведать от них, где находится боевой стан коназа Гюрга Владимирского.
Мелкие татарские отряды были разосланы Бату-ханом для разорения великого княжества Владимирского. Они жгли все встречные города и погосты.
В начале марта Бату-хан стоял в лесном поселке Кой, где нашел много сена, заготовленного к весеннему сплаву. Темник Бурундай расположился в Бежецке. Оба уже знали, что где-то невдалеке, среди дремучих лесов, собираются воинские силы великого коназа Гюрга.
На совещании тысячников Бату-хан сказал:
– Я должен в одной битве уничтожить главное урусутское войско, иначе мы сами бесславно погибнем в этих снегах, лесных трущобах и болотах. Вы будете драться, не жалея жизни. Уничтожив главное войско, я стану единственным повелителем всей урусутской земли, так как больше ни одного опасного противника не останется. В стране этих длиннобородых медведей воцарится слепая покорность мне и мертвая тишина… Так учил и так всегда поступал в своих войнах величайший из всех людей, мой дед, Священный Правитель. Завтра для монгольского имени будет день великой славы или день великого позора.
– Позора не будет! – воскликнули тысячники.
– Разбив коназа Гюрга, мы не будем отдыхать. Мы повернем коней на большую дорогу к самому богатому урусутскому городу Новгороду. Мы помчимся туда со всей быстротой, чтобы добраться раньше, чем начнут таять реки…
– А потом? – спросил один тысячник.
– Потом, отъевшись и отдохнув на женских пупах, мы пойдем в страну гордых купцов, которых мы поймали в Мушкафе. В той стране города еще более богатые, чем Новгород. Как зовутся эти города, скажи, Хаджи Рахим?
– Рига, Любек, Гамбург, Брюгге, Лигниц, – ответил тихий голос.
– Да, это так! Я засуну все эти города в мою походную рукавицу. Но сперва мы должны прикончить урусутского коназа Гюрга.
Глава девятая
В лесных трущобах
…Лесом ехать – будет темно.
Лужками ехать – будет топко.
Из старинной былины.
Долго совещались сотник Тюляб-Бирген и Мусук-тайджи, брат Отхан-Юлдуз, неожиданно возвеличенный джихангиром. Они решили завоевать себе славу и поразить дерзкой удалью самого Субудай-багатура. Решив попытать счастья, они выехали вперед, в неведомую урусутскую лесную чащу. Распоряжался опытный в походах и набегах Тюляб-Бирген. Мусук-тайджи со всем соглашался, что предлагал его новый старший друг:
– Очень хорошо! Будь всегда моим учителем в военных делах!
Предстояло сделать разведку, проникнуть в глубину еще не покоренных урусутских округов и разыскать главный лагерь коназа Гюрга. Бату-хан в Кое и темник Бурундай в Бежецке ожидали известий от Тюляб-Биргена.
Леса кругом были густые, непролазные, дороги среди вековых елей были похожи одна на другую. Пойманные лесные охотники говорили малопонятно: «Цаво хоцес?» – и упрямо отвечали: «Насы сыцкари зивут на сторонке. Знац мы не знаем, слысац не слысали, видец не видели!»
В наказание за упрямство татары раздели пойманных охотников. Голые, в одних лаптях сицкари побежали в лес, остановились вдали и стали прыгать и дразнить татар непристойными жестами. Два татарских всадника, разозлившись, погнались через замерзшее озерко, чтобы зарубить их, но провалились под лед, попав в трясинное «окно», и утонули вместе с конями. Голые сицкари, прыгая как зайцы, скрылись в лесной чаще.
Тюляб-Бирген и Мусук понимали, что в урусутских лесах кругом грозят опасности, что каждый шаг нужно делать с особой осторожностью. Они разделились. Тюляб-Бирген с отрядом остановился на перекрестке, а Мусук с десятком всадников отправился на разведку. Вьюга усиливалась. Метель непрерывно засыпала дорогу снегом. Впереди послышался лай собак. Мусук оставил коня спутникам, а сам стал осторожно пробираться вперед. Зачернела ограда, показались привязанные кони. Это была застава урусутов. Мусук тихо повернул обратно и помчался к Тюляб-Биргену.
Тюляб-Бирген немедленно послал гонцов к Бурундаю и, укрывшись со своими нукерами в чаще, стал выжидать. К вечеру прибыл ответ: Бурундай приказывал ждать и не пугать заставу.
Вскоре прибыли передовые сотни Бурундая. Они обошли заставу, ворвались за ограду, перехватили коней и рубили всех выбегавших из землянок, где беспечно задремали урусутские сторожа. В живых остались только два воина, взятые в плен. Они рвали на себе волосы и не отвечали на вопросы. Сказали только, что это сторожевая застава воеводы Дорожи. Который из убитых был воевода Дорожа, татары так и не узнали – все были одеты одинаково: в овчинные полушубки и лапти, и все полегли в неравном бою, где одному приходилось биться против двадцати.
Бурундай прискакал к заставе, когда уже не было ни одного живого урусута. Он послал гонцов к Бату-хану в Кой, извещая, что, судя по сильной утоптанной дороге, невдалеке от вырезанной заставы должна быть стоянка коназа Гюрга. Бурундай будет ожидать до утра, а на рассвете двинется дальше.
Ночью Мусук с тремя всадниками снова отправился на разведку. Он вскоре приблизился к поляне, которую прорезало глубокое русло замерзшей реки. На другом берегу протянулось селение с древней деревянной церковью. Там разъезжали всадники, ходили люди, виднелось много новых белых построек.
Мусук решил, что это, несомненно, боевой стан коназа Гюрга. Он стал выжидать, укрывшись между елями. Сумерки затянули туманной дымкой поляну. Вьюга стихла. Серебряный ободок полумесяца повис над верхушкой ели. Мусук задался дерзкой мыслью проехать через селение. Там все затихло. Кое-где вдали лаяли собаки, несколько огоньков мерцало на другом берегу реки. Постепенно, один за другим, огоньки угасали.
Мусук ехал медленно, напряженно вглядываясь в темноту, стараясь узнать, как расположены укрепления и засеки, откуда лучше повести нападение.
Вдруг из темноты послышался голос, и высокий человек быстро двинулся навстречу. Мусук повернул коня и поскакал обратно к отряду, боясь, что за ним уже мчится погоня. Но все было тихо в лесу.
Бурундай придвинул свой отряд еще ближе к открытому Мусуком селению. Всю ночь всадники провели сидя на снегу возле коней. Среди ночи поднялся ветер и повалил густой снег. Вьюга завыла, заскрипели верхушки качавшихся елей. Под утро был передан приказ: «Дать коням по нескольку горстей зерна. Проверить оружие. Мы будем здесь биться так долго, что новорожденный младенец станет стариком, но назад не повернем».
Глава десятая
«Помогайте, белые мурии!»
Снег валил трое суток, не переставая. Ветер усилился, гудел в вершинах вековых сосен, наносил вороха легкого снега и, точно передумав, снова сдувал нагроможденные сугробы, перебрасывал их, наметая в других местах новые пушистые холмы. Сплошное белое покрывало затянуло низкие, прижавшиеся друг к другу шалаши и землянки боевого стана.
Все живое попряталось, спасаясь от разгулявшейся метелицы.
Но один человек стоял неподвижно на бугре, как обломанный молнией ствол старой березы. Прочно опираясь на длинную рогатину, зашитый в звериные шкуры, он громко, нараспев говорил, обращаясь к пустому полю, где, точно белые тени, проносились подхваченные ветром вороха снега. Ему вторила метелица, а человек то громко завывал, то говорил шепотом:
«Иду я из ворот в Дикое поле, во просторные луга, в дольные места, ко дремучему лесу, ко ручью студенцу, где стоит старый дуб мокрецкой, возле лежит горючий камень Алатырь… Под этим камнем живут седьмерицей семь старцев, не скованных, не связанных… Отвалю я тот камень Алатырь, призову я тех старцев, поклонюсь им низехонько: «Отпирайте вы, старцы, свои железные сундуки, выпускайте белых муриев!.. Пусть полетят по небу те белые мурии, пусть нагонят они бури и метелицы, пусть засыпят снегом злые полки татарские, заморозят их лютою стужею!..» Татарин, татарин, злодейской породы, урод из уродов! Зачем ты, татарин, пришел в наши земли? Не убежишь своей волей ты вслед за метелью за каменные горы, вырву я тебя с корнем, заброшу за синюю даль, где засохнешь ты, как порошинка, завянешь, как былинка!.. Вспомнишь ты свою ошибку, да будет поздно. Замыкаю свои словеса замками железными, бросаю ключи под бел камень Алатырь! А как у замков смычки крепки, так мои словеса метки… И ничем, ни воздухом, ни бурею, ни водою, мой заговор не отмыкается… Рать могуча, мое сердце ретиво… Слово мое крепко, крепче сна и силы богатырской. Чур, слову конец, моему делу венец. Заговор мой все превозмог!..»
Точно покорясь колдовскому заговору, буря снова закрутила сильнее. Налетели порывы ветра, стараясь свалить говорившего.
В стороне послышался крик:
– Гей! Кто жив челове-а-ак! Погиба-а-а-ем!
Колдовавший ответил:
– Ходи сюда-а! Здесь дорога-а!
Из сизой мглы вынырнула тень, за ней другая, третья:
– Здоров буди! Где мы?
– Там, где тебе нужно. На татар идешь?
– Вестимо, на татар! Нас тринадцать робят и семь девок…
– Целое войско! И мы здесь на татар рогатины навострили.
– Мы ищем ратный стан князя Георгия Всеволодовича.
– Счастливо мамка вас выходила! К нему вы и пришли, а не завалились в лесных буераках. Идите за мной, след в след, нога в ногу. Не то леший вас закрутит, ведьма замучит! Будете всю ночь плутать промеж двух сосен.
– О-го-го! Где вы, рязанцы, лесовики, сторонники? Все сюда валите! Поживей, а то, гляди, стар человек уйдет от нас…
Дружный крик сильных голосов ответил:
– Идем, отец, все идем!
– Кто твои люди? – спросил старик.
– А двенадцать моих сыновей да еще дочки… Девки сбежали из татарского плена, тоже хотят воевать.
– Честь им и слава!
Все пошли гуськом, след в след, опираясь на рогатины. Впереди старик, нагонявший на татар метель, за ним прибывшие рязанцы, завернутые в овчины, все здоровые, широкие, коротконогие, с медвежьими ухватками.
Перейдя замерзшую реку, рязанцы увидели много землянок, в которые, спасаясь от метелей, запрятались русские ратники. Землянки растянулись длинной цепью, едва выделяясь из сугробов снега. Только вьющиеся дымки, проникавшие сквозь волоковые оконца и отверстия в крыше, говорили, что под снегом живут, что там тепло, в горшках кипит похлебка и гуторят русские люди.
Глава одиннадцатая
На сицких болотах
Князю Васильку не спалось. Он поворачивался с боку на бок, поправлял шубу, которой был прикрыт. Он лежал на полу, на ворохе сена, с краю близ двери. Возле него вповалку спали его дружинники, храп раздавался со всех сторон. Из двери дуло. В щелях жалобно свистел ветер.
Князя неотступно мучила мысль: «Что делать в такой великой народной беде?» – и черные мысли, одна тяжелее другой, отгоняли сон.
«Что здесь готовит дядюшка, князь Георгий? Не себе ли устраивает новую вотчину? Не ждет ли он, пока татары сами уйдут? Тогда он – сильнейший князь северной Руси – поставит здесь новый стольный город, такой же пышный, как его Владимир. Уже не раз он говорил, что следует соорудить здесь и клети, и закрома, и водяные мельницы, запрудив в трех местах реку: народу-де ратного прибывает больно много, и не разумнее ли самим молоть зерно… А там, за лесами, пылают погосты, рыщут татары и рубят всех, кто только попадется в их жадные руки… Я долго медлить не буду. Если князь Георгий не начнет воевать, я уйду с моими ростовскими ополченцами в леса. Буду близ больших дорог ловить татар и добираться до их злого змея – хана Батыги…»
Князь поднялся, ощупью в темноте нашел холщовые онучи, повешенные на горячей печи, обернул ими ноги, сверху намотал шерстяные обвертки и подвязал кожаные лапти. Надел полушубок, туго затянул ремень с прямым мечом и толкнул дверь. В избе все продолжали крепко спать.
Молодой месяц светил с правой стороны на спокойном, беззвездном небе. Ветер хлестал лицо колючим снегом. Князь пошел вдоль лагеря. До рассвета недалеко. На белом снегу резко выделяются бревенчатые новые избы, землянки, засеки. Тихо в боевом лагере. Все спит. Враг далеко. Кто забредет в жестокие морозы в такую трущобу! Ни дозорного оклика, ни стука, ни скрипа шагов…
Князь присел на бревенчатой кладке. Тоска охватила его сердце.
«О русская земля! – думал он. – Лежишь ты прекрасная, привольная, раскинувшись на снежных полянах, в лесных чащах. Только лесные буераки да мужицкая сила – вся твоя защита! Эх, сбежались бы все мужики со всех погостов, повел бы их в бой старый Илья Муромец! Какой коварный враг устоял бы тогда? Отогнали бы всех врагов, как раньше отгоняли! Ворвался к нам народ чужой, злобный и немилостивый. Пробрался он в самую глубину, в сердце русской земли, расколол ее на мелкие клочки и грызет, и гложет, и рвет, не давая передышки… Эх! собраться бы с силой и сбросить с плеч насевшего врага!..»
Слышно, как брякнуло стремя. Впереди скользит тень. Всадник все ближе. Князь застыл на месте и вглядывается. Кому сейчас дело, кому забота бродить среди ночи по лагерю? Не князь ли Георгий? Конь высокий, стройный, половецкий. Всадник не русский! Как он попал сюда? А вдруг это татарин?.. Князь Василько сжимает рукоять меча и бросается вперед. Конь прыгает в сторону, всадник мчится прочь поляной, к лесной просеке и скрывается в густых елях.
– Татарин!.. Лазутчик!..
Василько бросился за ним, но не догнать! С другой стороны показался новый всадник. Впереди него пегий пес-волкодав.
«Опять враг? Нет, уж его не упущу…»
Всадник все ближе. Конь поджарый, стройный, идет спокойной тропотой. Пес зарычал и остановился. Всадник натянул повод.
– Кто идет?
– Гонец из Владимира. К великому князю Георгию Всеволодовичу.
– Попал как раз куда надо. Давно ли из Владимира?
– Давно. Уже дней пятнадцать. Пришлось кружить. Татары грозят отовсюду. Раза три от них отбивался. Только добрый конь выручил.
– Что слыхать о Владимире?
– Я выехал – Владимир еще стоял. А в пути уже ходили дурные слухи…
– Ужели пал Владимир?
– Да, говорят, сожжен! Рассказывают, небо три дня было красным…
Князь Василько опустил голову. Но лишь на миг. Он тотчас же очнулся:
– Сейчас, перед тобой, здесь проехал всадник. Я окликнул его, и он ускакал…
– Наш не ускакал бы! Это татарин, соглядатай! Берегись! Татары близко! И охнуть не успеем, как навалятся…
– Пойдем скорее к князю!
