Часть вторая
Бату-Хан двинулся на запад
…Напрасно думать, что монгольское нашествие было бессмысленным вторжением беспорядочной азиатской орды. Это было глубоко продуманное наступление армии, в которой военная организация была значительно выше, чем в войсках ее противников.
Наполеон
Глава первая
Войско выступило
С того дня, как старый Назар-Кяризек, держа в красном узелке длинноногого петуха, доставил его в юрту грозного монгольского полководца, факих Хаджи Рахим оказался в полном плену у одноглазого вождя Субудай-багатура, который, фыркая, точно выплевывая слова, сказал:
– Великий джихангир Бату-хан повелел, чтобы ты, его многознающий учитель, всегда находился возле него… Чтобы ты усердно, очень усердно описывал походы ослепительного через вселенную. Да! Чтобы ты имел достаточно бумаги и черной краски и два раза в день получал рисовую кашу и мясо. Ты все получишь – мое слово кремень! А этот хитрый старик будет о тебе заботиться… Чтобы ты не сбежал, да!.. Ты не будешь скакать, как отчаянный нукер, на неукротимом коне, – во время скачки ты растеряешь и перья, и бумагу! Да!.. Ты поедешь на сильном тангутском верблюде. Вы оба будете следовать на нем за мной. А ты, петушиный старик, помни, что если этот ученый книжник будет писать лениво или захочет убежать, то с тобой поговорят мои нукеры и выбьют из тебя пыль, накопленную за шестьдесят лет… Не спорь и не отвечай! Так приказал джихангир, и так будет! А тебя, старик, я, сверх того, назначаю сторожем будильного петуха. Разрешаю идти.
Субудай отвернулся, точно забыл о факихе. Два монгола, подхватив под руки Хаджи Рахима, потащили его к огромному темно-серому верблюду. По сторонам его мохнатых горбов, на соломенном седле с деревянными распорками, висели две продолговатые, сплетенные из лозы корзины-люльки – кеджавэ. Верблюд с протяжным стоном опустился на колени. Монголы усадили Хаджи Рахима в люльку. В ней было тесно, и колени поднялись до подбородка.
Назар-Кяризек влез в другую люльку. Он вздыхал и недовольно ворчал:
– Мне бы лучше боевого коня!.. Подобает ли старому воину сидеть в корзине!
Он тщательно привязал к корзине сыромятным ремешком своего петуха. Верблюда отвели в сторону и опустили на колени рядом с другими, на которых вьючили части разобранных юрт. Назар-Кяризек шепнул сидевшему в раздумье факиху:
– Все, что сказал этот кривой шайтан, будет исполнено, кроме одного – об еде нам придется заботиться самим. Вечно голодные монголы и крупинки риса нам не дадут, а сами его слопают. Я проберусь к повару нашего свирепого начальника и постараюсь с ним подружиться… Тогда нам найдется что поесть.
Старик вылез из корзины и скрылся.
Хаджи Рахим наблюдал шумную суету военного лагеря. Воины бегали, кричали, торопили друг друга. Субудай-багатур уже потребовал себе коня. Кипчакские женщины с пронзительными песнями разбирали юрты, сворачивали войлоки, сдвигали косые решетки и вьючили все это на верблюдов вместе с бронзовыми котлами, железными таганками и чувалами. Нукеры волочили пестрые мешки с зерном и мукой, тащили за рога баранов, привязывали на запасных коней переметные ковровые сумы, подтягивали ремни и уносились вскачь, присоединяясь к отряду, который собирался на равнине.
Субудай-багатур, кряхтя и прихрамывая, подошел к догоравшему костру. Возле него появились шаманы – один старый, седой, и несколько молодых. Они ударяли в бубны, звенели погремушками и выли заклинания. Субудай смотрел на огонь выпученным глазом и шептал молитву, предохраняющую от отравы, удара стрелы и злого глаза. Ветер подхватил клубы сизого дыма и окутал ими Субудая, осыпав искрами.
– Счастливый знак! – сказали теснившиеся кругом монголы. – Дым отгоняет несчастье, священные искры принесут удачу!
Субудай, угрюмый, неподвижный, сутулый, стоял долго, глубоко задумавшись, точно видя перед собой предстоящие битвы, убегающие испуганные толпы и восходящее солнце боевой славы его воспитанника, покорителя вселенной Бату-хана.
А тот уже подъезжал на белом нарядном жеребце. За ним следовали в три ряда девять телохранителей. У переднего на бамбуковом шесте развевалось пятиугольное белое знамя с трепетавшими от ветра узкими концами. На знамени был вышит шелками серый кречет, держащий в когтях черного ворона. Бату-хан был в легком кожаном шлеме, украшенном пучком белых перьев серебристой цапли. Безусый, загорелый, с черными, слегка скошенными живыми глазами, в синем шелковом чапане с рубиновыми пуговицами, он уверенно сидел на горячившемся коне. Левой рукой он натягивал повод с золотыми бляшками, а правой держал короткую черную плеть.
– Я готов! Смотри, войско уже снимается со стоянки! Смотри, мои отряды торопятся скорее прибыть к великой реке Итиль, чтобы броситься ураганом на дрожащие от страха племена!
Бату-хан указал плетью на запад. С холма была видна далеко раскинувшаяся равнина. По всем тропам тянулись уходившие на запад конные отряды воинов.
Субудай, очнувшись, повернулся к Бату-хану. Он нагнулся и, кряхтя, коснулся корявыми пальцами сухой земли.
– Я давно готов, – сказал он. – Верно сказал: с таким войском ты накинешь аркан на вселенную!..
Подойдя вплотную к Бату-хану, Субудай добавил шепотом:
– Не отъезжай от меня ни на шаг! Помни, что опасность грозит тебе не с запада, а здесь, среди выкопанных для тебя ям и сладких улыбок предателей!
Бату-хан нахмурился. Его рот скривился. Он отмахнулся плетью:
– Надоели мне они! Скоро ли мы будем за рекой Итиль, в Кипчакских ковыльных степях! Вольный ветер тянет меня вперед, подальше от этих мест, где все отравлено изменой, завистью и лестью… – Он продолжал вполголоса: – Я еду не оглядываясь и больше сюда не вернусь. Там, впереди, я покорю народы и создам новое, небывалое царство, до которого не дотянется цепкая лапа Каракорума!..
– Хорошо, хорошо! – бормотал Субудай и косился на стоявших поблизости монголов.
Шаманы подбросили в костер охапку сухой полыни. Желтые языки пламени взвились кверху, рассыпая искры.
Субудай сел на толстоногого саврасого иноходца и, суровый, нахмуренный, поехал позади Бату-хана. Монголы садились на коней, вьючили последние котлы. Вскоре длинный караван потянулся с холма в сторону затянутого серыми тучами неведомого запада.
Глава вторая
В пути
Все монгольские принцы одновременно двинулись на запад весной года Обезьяны, месяца Джумада-второго. Проведя в дороге лето, они осенью соединились в пределах Булгарских с родом Бату, Урду, Шейбани и Тангкута (сыновей Джучиевых), которым были назначены во владение те пределы.
Рашид ад-Дин. Летопись
«…С каких облаков я сорву сверкающие молнии разящих слов, в каком озере мудрости я зачерпну прочной сетью серебристую стаю правдивых волнующих мыслей, где я найду раскаленный котел кипящей смолы, чтобы ею начертать полные жгучей жалости и негодования картины горя, отчаяния и безутешных слез, которыми сопровождается каждый шаг вперед монгольского войска?.. Это войско пожирает и уничтожает все, что ему попадается на пути… Каждый человек, женщина или ребенок становятся беспомощными жертвами неумолимых воинов… Всякое сопротивление карается смертью, всякая покорность влечет тяжелое рабство, и ничто не спасает встречного… Где же ряды смелых удальцов, которые не дрогнут при страшном вое четырехсоттысячной орды несущих разгром и смерть монголов? Кто отбросит степных хищников, занятых только страстью грабежа и насилия?»
Так писал Хаджи Рахим, сидя в плетеной корзине, собравшись в комок, держа на коленях лист серой самаркандской бумаги. Он старательно продолжал свои «Путевые записки». Верблюд шел размашистым шагом, не отставая от охранной тысячи «бешеных» Субудай-багатура. Тот ехал впереди на саврасом иноходце, то замедляя шаг при подъеме и останавливаясь на вершине холма, то ускоряя его на гладкой равнине. Тогда верблюд, раскачиваясь, мягко бежал сильной, стремительной иноходью и равномерно подбрасывал вцепившихся в края корзины Хаджи Рахима и старого Назара.
Хаджи Рахим писал:
«…Выйдя из Сыгнака весной, войско шло на запад, в течение всего лета, сухого, знойного, без дождей. Путь, проложенный веками, направлялся от одной степной речки к другой, так что громадное скопище коней не особенно страдало от жажды и бескормицы. Степь зеленела весенними побегами, а чем дальше, тем больше попадалось сохранившихся после весенних разливов поемных лугов, болот и речек с камышами, где было достаточно корма для неприхотливых татарских коней.
Тридцать три тумена, каждый в десять тысяч всадников, шли по тридцати трем дорогам такой широкой лавой, что понадобилось бы три дня пути, чтобы проехать от левого крыла до крайнего правого крыла огромного монгольского войска.
Каждый тумен знает только свою тропу и останавливается особым лагерем. Передовые разведчики отыскивают для него заблаговременно удобные для остановок места, богатые камышами или луговой травой.
Самое крайнее к северу правое крыло ведет хан Шейбани и с ним два других брата Бату-хана. Каждый из них имеет свой тумен, они поддерживают друг друга и с помощью гонцов находятся в постоянной связи. Они выполняют приказ джихангира: покорить северное, Булгарское царство, лежащее на реке Каме, притоке Итиля. Середину всего войска занимает Гуюк-хан, а дальше, к левому крылу, движутся тумены других царевичей-чингисидов. Гуюк-хан нарочно избрал себе середину войска – он все еще надеется, что власть над всеми отрядами перейдет к нему, что Бату-хан будет смещен или внезапно умрет – да сохранит его небо от этого! – и тогда, уже без спора, Гуюка объявят джихангиром.
Где находится Бату-хан – никто не знает. Он обычно едет с Субудай-багатуром, а этот старый одноглазый полководец прославлен своими стремительными переходами и проносится как ураган. Он со своим туменом внезапно показывается то на правом, то на левом крыле, то в середине войска, делает ночную остановку и опять исчезает в неизвестном направлении.
Обоз Субудай-багатура очень небольшой: четыре быстроходных верблюда с разобранным походным его шатром и легкими кожаными китайскими сундуками. В них хранятся нанесенные на пергамент чертежи земель, через которые предположен поход. Там же находятся пайцзы золотые, серебряные и деревянные; их джихангир раздает тем, кому хочет оказать милость.
Кроме того, в этом маленьком обозе великого «аталыка» едет его боевая железная колесница. Это закрытый ящик, обшитый железными листами, поставленный на два высоких колеса. Во все четыре стороны прорезаны узкие щели, предназначенные для наблюдения и стрельбы из лука. Всякий, кто приблизится к колеснице без разрешения, будет ранен отравленной стрелой. Иногда утомленный походом старый полководец спит в ней, свернувшись, как хищный зверь. Маленькая собачка китайской породы чутко сторожит покой своего хозяина; услышав шаги незнакомого человека, она подымает пронзительный лай. Железную повозку везут четыре коня, запряженные по два. На левом переднем коне сидит возничий.
Субудай-багатур, опасаясь предательского нападения, однажды уговаривал Бату-хана тоже завести для себя такую повозку. Батый сердито ответил:
– Меня достаточно охраняет твой зоркий глаз и преданность моих тургаудов.
Напрасно думать, что царевичи-чингисиды в самом деле являются начальниками своих отрядов. Они только называются так. К каждому из них приставлен опытный монгол – темник, изучивший воинскую науку в походах Потрясателя вселенной – непобедимого Чингисхана. Темники распоряжаются, ведут за собой отряды, назначают остановки, рассылают разведчиков и гонцов и поддерживают связь с Субудай-багатуром, который, как главный вождь, руководит всем войском в походе. Каждые девять дней из всех туменов к Субудай-багатуру летят гонцы и рассказывают, где находится их отряд, как охотятся с соколами или борзыми, как обедают и проводят время царевичи-чингисиды, каким путем пойдет дальше отряд, какие в пути корма для лошадей, в каком теле кони, есть ли еще жир на их ребрах…
Субудай внимательно всех слушает. Покачивает головой и говорит: «Слышу, слышу!» Он никогда никого не хвалит, а только ворчит и фыркает и сам распрашивает гонцов, кто из кипчакских ханов ездит на поклон к царевичам и о чем они шепчутся. Если гонец скажет: «Не знаю», – Субудай стучит кулаком по колену, прогоняет гонца и запрещает ему являться в другой раз.
Бату-хана можно увидеть только вместе с Субудай-багатуром. Он слушается одноглазого свирепого полководца, как мудрого учителя, если тот что-либо ему почтительно посоветует. Субудай-багатур относится к Бату-хану, будто тот и умнее, и опытнее. При разговоре старик склоняется до земли, почитая в Бату-хане внука Священного Правителя. У Бату-хана есть своя тысяча нукеров личной охраны. Их называют «непобедимые». Половина этих храбрых всадников ездит на рыжих конях, половина на гнедых. Начальником одной сотни гнедых с самого начала похода назначен молодой воин Арапша. Бату-хан благоволит к нему и всецело ему доверяет с тех пор, как Арапша в день избрания вождя спас жизнь молодому джихангиру. Арапша со своей сотней всюду сопровождает Бату-хана и ночью охраняет его сон.
У Субудай-багатура есть свой тумен. Воины его личной охранной тысячи прозваны «бешеными». Они участвовали вместе с Субудай-багатуром в его походах, готовы беззаветно выполнять самое трудное приказание своего вождя; из них он готовит начальников отдельных отрядов. Такой порядок был установлен Субудай-багатуром еще при великом Потрясателе вселенной – Чингисхане…»
Глава третья
Кто отстанет – увидит смерть
«У меня нет больше дома с белобородым отцом и сереброкудрой матерью, нет братьев, нет сестер – все улетело, как подхваченный вихрем пучок соломы!.. У меня остался один друг – конь хана Баяндера с плохим седлом. Степной ветер гонит меня по этим равнинам, как слепого волка. Надо пристать к какому-нибудь отряду. Но кто меня возьмет? У меня нет ни меча, ни копья, я захватил только отточенный обломок ножа. Все идут родами, племенами и никого со стороны в свой отряд не пускают… А кто мечется, как я, тот байгуш, карапшик, степной бродяга… Всякий воин вправе отнять у меня моего гнедого, и седло, и мой кожаный походный мешок, обвинив меня, что я конокрад, скитаюсь с жадными руками…»
Так угрюмо думал Мусук, сидя на пригорке в бескрайней степи. Внизу, в лощине, возле подсыхающей лужи, пасся гнедой конь, заморенный и исхудалый.
Уже несколько дней Мусук разъезжал по степным кипчакским кочевьям, прося принять его в отряд. Никто с ним и говорить не хотел: «Будем мы делить с тобой захваченную нами военную добычу! К этому примазаться всякий рад! А где твой род, где твое кочевье? Что-нибудь дрянное сделал ты и теперь не смеешь показать туда лицо?..»
В одном кочевье благообразный старшина с повязкой хаджи на бараньей шапке, добродушно посмеиваясь, приветливо сказал:
– Ты, конечно, знаешь строгий приказ джихангира – выступать в поход только целыми племенами, разделенными на тысячи, сотни и десятки, и чтобы каждый джигит был на хорошем коне и имел исправное оружие, не то будет не войско в походе, а стадо без пастуха. Знаешь ты также, что мы можем бродяг-одиночек ссаживать с коня и избивать без суда? Ты слыхал о таком приказе?.. Но я тебя пожалею. Я приму тебя в наше племя конюхом запасных коней, если только против тебя не закричит наш племенной круг. Я даже дам тебе и оружие, – вижу, что у тебя его нет! Но за это ты отдашь мне своего коня. Не бойся, я дам тебе взамен другого коня, попроще. За меч ты пригонишь трех коров, за щит и копье – трех коров, за стальной шлем – трех коров и за кольчугу – еще шесть коров. Всего – пятнадцать коров. Ты джигит сметливый, что тебе стоит пригнать десятка полтора коров!..
Мусук покачал головой:
– Об этом нечего и думать!
– Ты можешь выехать в поход с одним только мечом. А остальное оружие отберешь потом у врагов. Схваток будет без счета!
Мусук поскорее уехал от слишком радушного старшины и снова скитался в степи.
Несчастье сближает неудачников. Мусук заметил вдали между песчаными холмами отряд в семь всадников. Ну и кони!
Старые, облезлые клячи! Ни один порядочный мусульманин даже не назовет таких животных благородным словом «конь», для них есть кличка – «ябы», вьючная скотина для перевозки соломы и навоза.
Всадники были вооружены. У каждого в руках колыхалась тонкая пика. Опасное дело встретиться с такими всадниками в пустынной степи. И Мусук сполз с холма, вскочил на гнедого и направился в сторону. Сделав полукруг, перевалив через песчаные бугры, Мусук увидел, что семь всадников появились опять перед ним, совсем близко. Теперь они были заняты делом, а восьмой, как сторож, лежал на холме. Они работали ножами, склонившись над тушей верблюда. Один из них махнул окровавленной рукой:
– Слушай, ты, одинокий волк, смелый беркут, отчаянный барс! Хочешь пообедать с нами?
Мусук второй день ничего не ел. Он колебался недолго. Стреножив коня, он подошел к верблюду.
– Бери голову, – сказал один. – Нам всего не забрать.
«Они похожи на бродяг», – подумал Мусук, но голод подстегивал его.
– Чей верблюд?
– Хозяин далеко! Тебя не спросит…
Высокий, тощий и косоглазый джигит, быстро работая ножом, отрезал голову верблюда и протянул ее Мусуку:
– Бери!
Мусук поблагодарил и завернул голову в платок.
– Из какого вы отряда?
– Из отряда храбрейшего из храбрых, батыра Бай-Мурата.
– Большой у вас отряд?
– Небольшой, зато лихой, и если ты к нам пристанешь, то нас будет уже девять человек, священное число.
– И вы пойдете с войском джихангира?
– Почему не пойти? Впереди к нам пристанет немало еще таких, как ты, шатунов, и мы скоро соберем целый тумен под зеленым знаменем Бай-Мурата.
Сторожевой на холме крикнул:
– Вдали показались люди! Видно, хозяин ведет сюда голодных гостей.
Все засуетились, вытирая о песок окровавленные руки. Вскочив на лошадей, они бросились по тропинке в сторону от большой дороги.
Косоглазый оказался рядом с Мусуком:
– Спасайся вместе с нами! Хозяин найдет у тебя голову своего верблюда и сорвет твою. Я, батыр Бай-Мурат, начальник отряда, делаю тебя своим помощником.
«Иди к тем, кто зовет тебя!» – вспомнил Мусук кипчакскую пословицу и направился за Бай-Муратом. Они долго кружили по степи, потом Бай-Мурат свистнул, и его спутники повернулись к Мусуку, разом набросились на него и сбили с коня. Он лежал, ошеломленный, на песке, двое приставили к его груди копья:
– Лежи, шатун, попрошайка, и не двигайся! Молись Аллаху!
Бай-Мурат пересел на отобранного гнедого и, видимо, сперва колебался, не оставить ли взамен своего облезлого ябы, но потом решительно привязал его повод к луке седла.
– Батыр Бай-Мурат! – крикнул Мусук. – Ты сказал, что берешь меня в свой отряд. Где же твои слова?
– Я передумал. Кто тебя знает, что ты за человек? Может быть, ночью ты всех нас зарежешь?
– Оставь мне коня! – простонал Мусук, чувствуя на груди острия копий.
Что-то встревожило Бай-Мурата. Он крикнул:
– Вперед! Скорее!..
Мусук услышал топот удалявшихся коней и остался лежать неподвижно, уткнувшись лицом в ладони. Гибель казалась ему теперь неминуемой: кругом голая, глухая степь, бродячие воровские шайки и голодные звери… Помощи ждать неоткуда. И он воскликнул:
– Старый, праведный Хызр! Приди ко мне на помощь. Выручи меня! Зарежу для тебя жирного барана!
Глава четвертая
Один в пустыне
Настала темная ночь. На небе мерцали редкие мелкие звезды. Вдали завыл голодный волк. Другой ему ответил. В нескольких местах подхватили пронзительным визгом дикие голоса шакалов.
Мусук сидел неподвижно, настороженно прислушиваясь. Но усталость брала верх. Глаза слипались. Постепенно он погрузился в глубокий сон.
Мусуку снилось, что он сидит на высоком холме. Перед ним широко раскинулась цветущая степная равнина. Всюду паслись пегие кони и рыжие жеребята. Из земли стал быстро расти пышный куст ежевики. Ветки его сплетались, изгибались, поднимались к небу, как столб, и перекинулись дугою через всю равнину. По этой дуге, как по мосту, медленно карабкалась знакомая рыжая корова его матери, качая головой и позванивая привязанным колокольчиком. А за коровой по дуге пробиралась девушка в красном платье, развевающемся от ветра. Он сразу узнал ее. Это шла Юлдуз с кожаным подойником в руке. Она шла покачиваясь и боялась сорваться с узкого моста. На синем небе быстро проносились мелкие белые тучки. Корова дошла до середины гнущегося под ней моста и остановилась с жалобным мычанием. А Юлдуз знакомым звонким голосом закричала: «Мусук!..»
Мусук с трудом раскрыл усталые глаза. Жгучее солнце ослепило его. Большие зеленые мухи кружились над головой. Вдруг он снова ясно услышал: «Мусук!» Зажмурясь, прикрывая рукой глаза, он разглядел перед собой несколько желтых высоких верблюдов, украшенных нарядной сбруей с красными кистями и бахромой. Маленькие двухместные паланкины с цветными занавесками были укреплены между горбами верблюдов. Там сидели одетые в яркие шелковые платья женщины. Их лица были так густо набелены и подрисованы, что все казались похожими друг на друга. Женщины смеялись, прятались за занавесками, одна из них бросила в Мусука горсть фиников и орехов. Тонкая рука с золотыми браслетами кинула ему шелковый мешочек. В это время с дикими криками прискакали монгольские всадники, и верблюды с хриплым ревом зашагали вперед, мерно позвякивая бубенцами и колокольчиками.
Теряясь между холмами, караван удалился, как сон… Но это не было сном! Мусук подобрал на глинистой почве много фиников, орехов, несколько лепешек, посыпанных анисом, и шелковый полосатый мешочек, перевязанный шнурком. Внутри его оказались желтые кусочки льдистого сахару, фисташки, миндаль и девять золотых монет. Этот странный подарок Мусук засунул за пазуху.
«Старый добрый Хызр услышал мой призыв и помог мне!» Мусук поднялся на ближний холм, поросший редкой, седой, жесткой травой. Перед ним протянулась длинная узкая торговая дорога, ведущая из Кипчакских и Киргизских степей на запад, к великой реке Итиль. Это была вдавленная в глинистую землю колея, шириною в след верблюда, протоптанная в течение столетий проходившими караванами. Кое-где белели кости, валялись бараньи катышки и выцветшие лоскутки.
«Надо оставаться здесь! Может быть, старый Хызр опять принесет удачу…»
Степь долго казалась безмолвной и пустынной.
Солнце уже спускалось с пылающего неба, когда вдали, между холмами, показались всадники. Десять отлично вооруженных джигитов в больших черных овчинных шапках скакали с пиками наперевес на темно-гнедых отборных конях. Впереди ехал молодой воин в белом арабском тюрбане. Что-то знакомое почудилось Мусуку в его посадке, и в строгом, мрачном лице, и особенно – в стройном гнедом коне.
Подъехав к Мусуку, всадник задержал коня:
– Как звать тебя? Где твой отряд? Почему ты валяешься здесь?
Мусук встал и, торопясь, полный отчаяния, рассказал о своих бедствиях, о желании участвовать в походе и об ограблении его шайкой Бай-Мурата.
С неподвижным, каменным лицом выслушал всадник речь Мусука. Он сказал:
– Меня зовут сотник Арапша. Тебя я узнаю: ты раньше был конюхом у хана Баяндера. Я верю тебе и беру с собой. Пока ты будешь на испытании, конюхом, а потом получишь коня, копье и меч. Садись на крайнего коня.
Мусук взобрался на круп коня одного из всадников и ухватился за его пояс. Всадники помчались. У Мусука затеплилась надежда, что началась новая, более счастливая полоса его жизни.
Глава пятая
«Ворота народов»
Хаджи Рахим, сжавшись как только мог, не замечая покачиваний скрипучей корзины и густой пыли, садившейся на листы его книги, усердно писал строку за строкой:
«…Войско ослепительного Бату-хана непрерывно движется на запад путем, который искони называется „Воротами народов“. Он тянется по равнинам к югу от Каменного пояса. и к северу от Абескунского моря По этому пути некогда прошли из восточных степей воинственные хунну, почтенные предки монголов, и потрясли ужасом западные народы.
Впереди войска скачут разведчики, но и без них путник нашел бы в степных просторах тропу, протянувшуюся через великие «Ворота народов». Всюду можно заметить брошенные в давние времена стоянки по валяющимся осколкам побитой разрисованной посуды. Далеко на краю небосклона, точно сигнальные вехи, видны синие курганы, где похоронены неведомые багатуры неизвестных племен… Мир их праху!»
Пока стояла весна, пока всюду еще блестели лужи и перепадали дожди, шествие войска было торжественным и величественным и не столь мучительным, каким оно стало теперь. Когда же настали знойные дни, когда под лучами палящего солнца земля стала высыхать и трескаться, тысячи двигающихся вперед коней и людей начали взбивать облака пыли, закрывшей все небо. Эта тонкая густая пыль совершенно застилает солнце, так что становится темно как ночью. В нескольких шагах уже нельзя узнать человеческое лицо. Все всадники должны твердо сохранять свое место и в десятке и в сотне, потому что, если немного отойти в сторону, можно потеряться в толпе, как в камышах, и придется несколько дней искать свой отряд.
Есть что-то страшное в этом безмолвном движении четырехсоттысячного войска в полумгле, в клубах взвивающейся пыли, когда кругом видны только тени коней и людей. Никто не промолвит ни слова. «О чем говорить, все уже сказано и все известно!» Да и говорить трудно: пыль проникает и в горло, и в нос, и в грудь. Люди стали плохо видеть, оглохли и думают только об остановке, чтобы выпить чашу холодной воды, чтобы стряхнуть одежды, чтобы прохладный ночной ветер унес пыль, чтобы снова показалось синее, безмятежное небо…
К вечеру – остановка у речки с немногими кустами и старыми кривыми ветлами. Длинный лагерь растягивается по обоим берегам. Пылают тысячи костров, кажется – вся степь загорелась. Люди кричат, кашляют, поют, уводят коней и верблюдов в степь, чтобы пустить их пастись на свободе. Слабый ветерок уносит облака пыли от лагеря, и наконец, поздней ночью, доносится легкий аромат степной полыни…
На стоянке с яростным ревом опускается на колени тангутский серый верблюд. Из люльки с трудом вылезают факих Хаджи Рахим и старик Назар-Кяризек, разминая затекшие, одеревеневшие члены. Они долго выбивают из плащей густо насевшую пыль. Напрасное старание! Они бросают плащи на землю и рады, что вблизи горит костер, что на огонь уже поставлен закоптелый котел, что можно растянуться на земле, что над головой уже темнеет беспредельное небо.
Назар-Кяризек, сметливый в житейских делах, уходит к повару Субудай-багатура, говорит ему длинные почтительные приветствия и возвращается от него с горшком рисовой или мясной похлебки; иногда он сам печет в золе лепешки или жарит над угольями узкие ломтики мяса, добытого неведомыми путями. При этом он без конца рассказывает сказки или поет разбитым, дребезжащим голосом старинные кипчакские былины.
Хаджи Рахим не может отойти от каравана: верблюд – его жилище. Факих старается записать все, что видит или слышит, беседуя с кем-нибудь из начальников или простых воинов. Он заметил, что великий советник Субудай-багатур не всегда едет вместе со своим туменом, не всегда прячется в своей железной колеснице. Часто он уезжает в сопровождении охранной сотни в сторону от главного пути. Иногда по нескольку дней не видно вовсе монгольского полководца, который исчезает вместе с молодым джихангиром. Вечером они внезапно появляются около назначенного заранее места остановки. Хаджи Рахим тогда идет к ним и записывает их замечания.
К закату солнца караван ускоряет ход. Все, даже животные, знают, что скоро будет вода и отдых, и движутся веселее. Караван-баши посылает разведчиков, которые исчезают с утра, уносясь на легких конях. Они находят ровную площадку и подают знаки издали, поднявшись на холм, поворачивая коня то вправо, то влево, то кружась по два-три раза: все это имеет особое, понятное воинам значение.
На выбранном месте верблюдов опускают на колени, развязывают тяжелые вьюки. Уводят в степь освобожденных от поклажи животных. Здесь они всю ночь медленно бродят, останавливаются около кустов колючки, хватая ее своими жесткими губами. Особые, обозные верблюды подвозят заготовленный заранее в пути хворост. Рабы разводят костры, ставят на них большие китайские бронзовые котлы на трех ножках. Из кожаных бурдюков в котлы наливают воду, туда же крошат мясо, насыпают рис.
Дозорные не подпускают никого из других отрядов к месту стоянки Субудай-багатура. Каждый отряд должен идти своим путем, не смешиваясь с другими, иметь свой лагерь. Вокруг стоянки Субудай-багатура располагаются только его личная тысяча «бешеных» и далее, по степи, воины его тумена.
Воины из охраны разводят свои отдельные костры, варят себе в котлах похлебку и кто что сумел достать. Они располагаются вокруг костров, растянувшись на войлочных попонах. Их стреноженные кони пасутся невдалеке в степи. Кони сами себе находят корм, объедая неприглядные растения и выбивая копытами корни. Они так неприхотливы в еде, что на них можно проехать, не боясь, через вселенную.
В темноте слышится перекличка дозорных на холмах и тягучий повторяющийся возглас:
– Внимание и повиновение!
Иногда на месте стоянки ставятся шатры. Все понимают и радуются: два-три дня будет остановка и отдых. В шатрах разостланы войлоки и ковры, брошены шелковые подушки. Быть может, предстоит совещание ханов или готовится праздничная облавная охота.
В полной тишине доносится топот множества копыт – это подъезжает ослепительный Бату-хан, с ним Субудай-багатур и их отборные нукеры.
Перед одноглазым, угрюмым Субудай-багатуром все трепещут больше, чем перед Бату-ханом. Субудай всегда заметит непорядки, скажет тихо несколько слов, после чего куда-то скачут сломя голову всадники, кого-то тащат, где-то слышны отчаянные крики…
Бату-хан не замечает мелких непорядков. Его взор блуждает поверх людей, его мысли заняты великими планами, он любит говорить только о будущем. Когда оба полководца, молодой и старый, входят в желтый шелковый шатер, там уже должен быть готов обед. «Расстилатель скатерти» и «подаватель» стоят почтительно, сложив руки на животе, ожидая приказаний. Обед проходит торжественно. Три главных шамана сидят тут же, бормоча вполголоса благоприятные заклинания…»
Глава шестая
Семь звезд Бату-Хана
«Вместе с передовой отборной тысячей «непобедимых» ослепительного Бату-хана идет особый караван в пятнадцать рослых тангутских верблюдов. Они желто-серые, с сединой, полудикие и свирепые, но очень сильные и скороходные и во время стремительных переходов Субудай-багатура почти никогда не отстают.
На этих верблюдах едут «семь звезд» Бату-хана. Так их называют в отряде. Это его семь прекрасных жен. Они были отобраны перед походом еще в Сыгнаке из сорока жен Бату-хана его мудрой матерью Ори-Фуджинь, которая сказала сыну:
– Ты будешь завоевывать новые страны. В каждой стране покоренный народ пришлет тебе в дар свою самую блистательную, в то же время самую коварную женщину, чтобы погубить тебя. Вспомни судьбу твоего деда, Священного Правителя. Ему в шатер привели тангутскую царевну, и она его изранила, ускорив смерть Величайшего. Не доверяй чужим уговорам, остерегайся вражеских даров! Как на небе ночью на Повозке вечности светится семь звезд, так и тебе в пути будут верно и преданно светить, принося счастье и радость, семь лучших красавиц, которых я сама выбирала.
Бату-хан, всегда почтительный к матери, ответил:
– Я должен сперва поговорить с моим верным советником Субудай-багатуром.
На другой день Бату-хан явился к матери вдвоем с великим престарелым полководцем и сказал:
– Мой походный летописец и учитель Хаджи Рахим проверил по книгам и мне объяснил, что Искендер Двурогий во время походов никаких жен с собой не возил, а все его заботы были только о разгроме встречных народов…
Ори-Фуджинь не задумываясь сказала:
– А я и без книг знаю, что, завоевав Персию и женившись на дочери покоренного персидского царя Дария, Искендер заболел от отравы и умер молодым… Да сохранят тебя от этого небожители!
Старый Субудай-багатур, упав ничком перед ханшей, сказал:
– Твои слова сверкают мудростью, как драгоценные алмазы! И если ты, полная забот о твоем ослепительном сыне, пожелаешь, чтобы вместе с ним ехали хотя бы все сорок жен его прекрасного питомника радости, то в моем отряде они будут так же неприкосновенны, как в твоем улусе, никогда не отстанут и ни одна не потеряется. Твое приказание – кремень, я только искра, которую ты выбиваешь. Если джихангир, занятый военными заботами, не хочет сейчас видеть свое блистательное созвездие, может быть, он пожелает увидеть его в пути. Но тогда звезды будут далеко. Предусмотрительнее взять их с собой!
Ори-Фуджинь склонилась так, что перья ее расшитой жемчугами шапки коснулись покрытых пылью замшевых сапог сына.
– Ты – повелитель, ты – джихангир, ты и приказывай!
Бату-хан нехотя проговорил:
– Пусть будет так! Но одну из семи я выберу сам. Это должна быть девушка, которую зовут «Утренняя звезда», Юлдуз… Субудай-багатур, ты мне ее разыщешь!
Через день нукеры Субудай-багатура разыскали в Сыгнаке нескольких девушек по имени Юлдуз. Всех их, трепещущих от страха, привели к Бату-хану. Он обвел приведенных скучающим взглядом и указал на худенькую девушку, почти девочку, со слезами на ресницах. Ее закутали в шелковое покрывало и отвели к старой ханше Ори-Фуджинь. Ханша приказала ее раздеть, сама осмотрела, потрогала худые плечи и ребра и нашла, что девочка Юлдуз не имеет внешних пороков, скромна, красива, глаза ее проницательны, на щеках у нее ямочки, но худа и пуглива она, как дикий гусенок.
– Что ты умеешь делать? – спросила ханша.
– Я умею… доить злую корову, – скромно пролепетала Юлдуз.
– Это не легкое дело! – заметила Ори-Фуджинь и засмеялась низким мужским голосом. – Для этого нужно терпение. Еще что ты умеешь?
– Я умею… пасти ягнят, вязать пестрые узорчатые носки, печь в золе лепешки с изюмом…
– В дороге все это полезно, – сказала старуха, опять засмеялась и более ласково посмотрела на девочку. – Еще что ты знаешь?
Бесшумно подошел Бату-хан и слушал ответы Юлдуз.
– Говори, что ты еще знаешь?
– Я могу петь наши кипчакские песни и рассказывать сказки про старого Хызра, про свистящих джиннов и про смелых джигитов…
В глазах Бату-хана сверкнули веселые искры, и он переглянулся с матерью.
Ори-Фуджинь милостиво кивнула головой:
«Она может ехать!..»
Глава седьмая
Седьмая звезда
Когда татаро-монгольское войско двинулось в поход, Юлдуз посадили на седьмого верблюда вместе с рабыней-китаянкой, приставленной к ней по приказу ханши Ори-Фуджинь. Юлдуз сидела в кеджавэ под балдахином, прикрытая шелковой занавеской. На второй день пути она вдруг забеспокоилась, целый день прятала свое лицо под покрывалом и вечером сказала своей рабыне:
– Я вижу, невдалеке от нас на верблюде едут двое: старик и дервиш-факих. Если бы они стали спрашивать про меня, не смей им отвечать. Я боюсь этого старика, он мне уже принес несчастье… Сделай так, чтобы меня никто не узнал…
Опытная в женских хитростях китаянка на остановке старательно растерла белила, навела румянец, удлинила до висков брови и так разукрасила Юлдуз, что она сама себя не узнала, посмотрев в серебряное полированное зеркальце.
В пути «семь звезд» держались отдельным караваном, имея особую охрану. На передних четырех верблюдах ехали четыре монгольские княжны. Они были из самых знатных кочевых родов, отличались полнотой и длинными косами до земли. За ними ехали две кипчакские княжны. Одна из них была дочерью хана Баяндера. Обе кипчакские княжны обыкновенно усаживались вдвоем на одном верблюде, без конца болтали и смеялись, а на другом верблюде помещались их служанки. Как-то на стоянке они подошли к Юлдуз, заговорили с ней и рассказали, что каждая из них имеет своего собственного скакового коня, что они будут участвовать в праздничной облавной охоте и на скачках.
– Ты, конечно, рабочая, черная жена! Коней у тебя нет, приданое – твои одежды и украшения – тебе дала ханша Ори-Фуджинь. Бату-хан на тебя и смотреть не станет. Ты будешь облизывать чашки, из которых мы пьем.
Юлдуз съежилась, попятилась и прижалась к рабыне-китаянке. С неподвижным, окаменелым лицом разглядывала она кипчакских княжон.
– Что же ты не отвечаешь? Ты, коровница, разве не умеешь говорить? Тогда мычи!
Юлдуз опустила глаза и хотела что-то ответить, но не смогла… Она схватила шелковый платок, привычным жестом стала его сворачивать и свернула в куклу, как обычно делают девочки в кочевьях. Наконец она выговорила:
– Уходите отсюда, если я коровница. Если мой хозяин прикажет, я буду мыть чашки, прикажет – я погоню вас в поле хворостиной, как коров…
– Она еще совсем глупый ребенок, – сказала одна княжна.
– И останется глупой на всю жизнь! – добавила вторая, и обе со смехом ушли.
На другой день на остановке к Юлдуз пришли монгольские ханши, кроме первой, Буракчинь, самой важной. Они трогали Юлдуз, ощупывали ее худые руки, плотность материи на платье, осмотрели ее зубы.
Юлдуз покорно разрешала себя трогать и улыбалась. Монголки поочередно коснулись пальцем ямочек на щеках и засмеялись. Старшая сперва держалась важно, но потом тоже стала смеяться. Ханши брали в руки куклу, свернутую из платка, и показывали, как будут качать ребенка и кормить грудью. Потом они поднялись, сказав ласковое прощальное приветствие, и ушли. Самая юная вернулась и шепнула:
– Приходи ко мне болтать, я еду на четвертом верблюде!
Когда Юлдуз осталась одна, она встряхнула платок, закуталась в него с головой и стала плакать. Не в первый раз она плачет с того дня, как отец и старший брат Демир отвезли ее в караван-сарай невольников и продали чернобородому купцу в красном полосатом халате, с большим тюрбаном, круглым, как кочан капусты. Ей было обидно: ее осматривали, как овцу, назначенную на продажу. Чем она виновата? Она хочет жить хотя бы в самой бедной закоптелой юрте около родника, чтобы к ней каждый вечер приезжал Мусук на своем гнедом коне и рассказывал, что делается в табуне, как дерутся жеребцы, какие родились жеребята и как он отогнал подбиравшихся к ним волков.
Чьи-то пальцы нежно коснулись локтя, и тонкий голос прошептал:
– О чем ты плачешь, звездочка? Это еще не горе, большое горе еще впереди.
Это была рабыня, китаянка И Лахэ. Она сидела на коленях перед Юлдуз и с привычной почтительностью быстро кланялась, положив на ковер ладони.
– Когда же придет большое горе?
– Когда ты увидишь, что твой ребенок умирает…
– А ты видела большое горе?
Китаянка провела маленькой высохшей рукой по глазам, точно желая стряхнуть набежавшую слезу, и оглянулась. Кругом горели костры, освещая багровым светом лежащих и сидящих воинов. Китаянка и Юлдуз прижались друг к другу, сидя на маленьком бархатном ковре. Они чувствовали себя затерянными среди огромной людской толпы, которая гудела, кричала, пела, бряцала оружием, а теперь постепенно затихала, усталая от перехода, и погружалась в сон и забвение.
Китаянка сказала:
– Тяжело мне вспоминать то горе, которое пришлось пережить. Но слушай! И большое и маленькое горе – все увидели мои бедные глаза! Я начала жизнь счастливо и беззаботно в доме отца. Он понимал значение каждой звезды и по их движению предсказывал будущее человека. Отец проводил каждую ночь на крыше дворца цзиньского императора и все, что узнавал по движению и скрещению звезд, записывал в большую книгу. А утром он показывал книгу главному смотрителю дворца, который рассказывал все важнейшее самому владыке – повелителю Китая. Когда я подросла, отец выдал меня замуж за веселого и знатного начальника двухсот пятидесяти всадников. Он был старше меня на двадцать лет, но мы жили счастливо, у нас было двое красивых детей. Мы жили в небольшом доме с садом и прудом, где росли лотосы и плавали золотые рыбки. Внезапно примчались к городу монгольские воины Чингисхана, когда их никто не ждал. Во главе монгольского отряда был этот самый одноглазый полководец, который теперь не расстается с Бату-ханом. Мой муж бросился со своим отрядом в битву и назад не вернулся. Монголы убили мою мать и увели моих детей. Дикий, страшный монгольский сотник взял меня к себе рабыней. Я старалась угождать ему, как могла, – я хотела жить, чтобы разыскать и спасти своих детей. Моему новому господину понравились лепешки с медом и пирожки с древесными грибами. Он держал меня при себе и не соглашался дать мне свободу за выкуп. Потом он подарил меня ханше-матери Ори-Фуджинь, и я попала в ее шатер. Теперь ханша приставила меня к тебе, чтобы я научила тебя ходить, петь, кланяться, говорить тонким голосом и красивыми движениями разливать чай в чашки, как это делают знатные женщины во дворце… Ты хочешь этому научиться?
– Если это нужно, я все выучу, – ответила Юлдуз.
– Этого мало! Я научу тебя рассказывать такие интересные, страшные и веселые сказки, что твой хозяин будет постоянно к тебе приходить, чтобы тебя слушать. Тогда он будет делать все, о чем ты попросишь. Я расскажу тебе сказку о людях, которые ездят по небесному пути в повозке, запряженной ласточками, сказку про бедного пастуха, который заставил дракона выстроить город, где люди не знали слез, и много других сказок…
С этого дня Юлдуз уже не чувствовала себя одинокой. Она видела в китаянке свою защитницу и слушала ее указания, советы и сказки, нужные для того, чтобы красиво и грациозно принять, угостить и развлечь своего господина, когда он захочет навестить ее.
Глава восьмая
Беседа с Джихангиром
«…Пишет Хаджи Рахим, – да поможет ему небо в его необычных испытаниях…
…Утром в пятнадцатый день месяца Реби второго ослепительный призвал к себе в золотисто-желтый шатер Хаджи Рахима.
Бату-хан сидел на куске простого темного войлока, брошенного на бархатный персидский ковер. Рядом с ним лежали колчан с тремя красными стрелами, лук и изогнутый меч; над ним висел бронзовый щит. Жестом руки джихангир пригласил факиха сесть возле него. Хаджи Рахим поцеловал землю и, оставшись на коленях, приготовился записывать то, что услышит.
Джихангир заговорил шепотом. Его слова иногда летели в таком беспорядке и с такой быстротой, что было трудно записывать, но Рахим старался удержать их в своем сердце:
– Сегодня будет великий совет ханов… День может окончиться кровью, если монголы, потеряв рассудок, начнут рубить друг друга… Тогда новые синие курганы вырастут на тропе Ворот народов… Да, это будет!.. Помнишь великий курултай моего деда, непобедимого Чингисхана? Я хорошо все помню, хотя мне было тогда семь лет… Сперва Священный Правитель изредка спрашивал, и все ханы отвечали с усердием и трепетом, не перебивая друг друга. Каждый взвешивал на весах осторожный свой ответ. Когда же Покоритель вселенной начинал говорить, слова его падали на сердце, как молния, как удар меча, как прыжок коня через пропасть, прыжок, после которого нет возврата… Никто не осмеливался возражать или высказывать сомнения в удаче похода. Теперь ханы забыли великие правила мудрейшего, единственного. Они грызутся между собой, как это было в наших монгольских степях до того дня, когда Священный Правитель сжал всех в своей могучей ладони… Сегодня на великом совете все ханы, кроме Менгу-хана и моих братьев, захотят сделать меня смешным и жалким, чтобы я, как кабан, пронзенный стрелой, убежал трусливо в камыши… Этого не будет! Или я перебью всех, кто не поцелует передо мной землю, или я сам упаду, рассеченный на куски… Я уже давно бы сломал им всем хребты, но я помню завет деда – не заводить смут среди его потомков. Не в их ли руках власть над вселенной? Почему же они раскачивают и подрубают столб, на котором держится шатер рода Чингисова?.. Сегодня я покажу им, по праву ли я держу девятихвостое знамя моего деда!..
Дверная занавеска заколебалась, и большая квадратная ладонь, просунувшись, ухватилась за боковую деревянную стойку. Послышались сердитые крики.
– Это чужой! Это не наш! – прошептал Бату-хан, схватил лук, натянул его, и красная стрела, пронзив ладонь, впилась, дрожа, в деревянную стойку двери. Рука исчезла, унося стрелу.
Голоса затихли. Бату-хан ударил колотушкой в бронзовый щит. Вошел дозорный в длинной монгольской одежде, в кожаном шлеме с назатыльником, с коротким копьем в руке.
– Кто порывался пройти сюда?
– Гонец от Гуюк-хана. Он пытался оттолкнуть меня, показывая золотую пайцзу, и лез без разрешения в шатер. Я выхватил меч и ударил его рукоятью по зубам. Я сказал, что если он сделает еще шаг, то мой меч пронзит его грудь под ребро…
– Ты поступил как верный нукер, – сказал Бату-хан. – Я возвеличу тебя. Где сотник Арапша?
– Он потащил гонца в свою юрту.
– Для чего?
– Чтобы отрезать ему левое ухо…
Бату-хан задумался, его глаза скосились. Потом он рассмеялся:
– Как тебя звать?
– Мусук.
– Где я тебя видел?
– Ты меня видел, когда я ловил для тебя гнедого жеребца. На нем теперь ездит сотник Арапша. Он меня взял в свою сотню.
– Узнаю Арапшу. Плохо тем, кто становится ему на дороге. Но он не забывает тех, кто оказал ему услугу. Ступай.
Дозорный ушел. Бату-хан снова начал говорить, обращаясь к Хаджи Рахиму:
– Я веду войска на запад и знаю, что я там встречу. Мои лазутчики и купцы, посланные мной в земли урусутов, мне все рассказали… Я покорю урусутов и те народы, которые живут дальше, за ними. Покорить урусутов, этих лесных медведей, будет нетрудно. Они все разбиты на маленькие племена, и их ханы – коназы ненавидят друг друга. У них до сих пор не было своего Чингисхана, который собрал бы их в один народ. Я посажу в их городах моих баскаков, чтобы собирать налоги, а сам пойду дальше, до Последнего моря – бросать под копыта моего коня встречные народы… Тогда на всю вселенную опустится монгольская рука!..
В шатер бесшумно вошел грузный и широкий Субудай-багатур. Он круто повернулся к двери и, подняв руку к большому уху, внимательно прислушался. Видна была только его сутулая круглая спина в старом синем шелковом чапане, покрытом жирными пятнами. Затем, недовольно косясь на Хаджи Рахима, он подошел, шаркая кривыми ногами, к Бату-хану, кряхтя склонился до земли и опустился на колени. Бату-хан выждал, пока он выполнил обязательный земной поклон, и попросил старого полководца сесть рядом.
Субудай опять покосился на Хаджи Рахима и вздохнул, громко сопя.
– Говори все, не бойся! Мой учитель предан мне и молчалив, как придорожный камень.
– То, что я говорил раньше, подтверждается. Гуюк-хан привел сюда, к нашему лагерю, свою тысячу. Я усилил охрану и приказал, чтобы никого близко не подпускали. Другие ханы тоже прибыли, вопреки приказанию, с отрядами по нескольку сот воинов. Более крупные их отряды стоят недалеко, и, если ханы поднимут тревогу, войска могут явиться сюда немедленно.
– Что же делать? Драться?
– Это будет видно сегодня вечером. «Бешеные» и «непобедимые» наготове…»
Глава девятая
Великий совет чингисидов
Ненависть, гнев и зависть преобладают в природе этого народа.
Рашид ад-Дин
Вечер был спокойный, без ветра. Легкий дождь прибил докучливую пыль. Кругом пылали костры, и доносился запах жареного бараньего сала.
Ханы подъезжали с пьяным смехом и грубыми возгласами. Они остановили коней в десяти шагах от большого золотисто-желтого шатра, – дальше их не пустили тургауды, преградив путь копьями. Ханы хотели гурьбой направиться к шатру, но три главных шамана встали перед ними:
– Проходите между огнями. Мы обкурим вас священным дымом. Он очистит сердца от злых помыслов, прогонит черных духов тьмы.
Часовые стояли двумя рядами по сторонам дорожки, ведущей к шатру. Ханы и их военачальники проходили медленно, останавливаясь около восьми жертвенников, сложенных из камней и глины. На них дымились костры. Шаманы размахивали опахалами, сплетенными из камыша, раздували огонь, стараясь, чтобы дым направился в сторону ханов. Другие шаманы колотили в бубны и громко распевали старинные заклинания.
У входа в шатер двое дозорных поддерживали копьями дверную занавеску и, наклонившись, наблюдали, чтобы входившие не коснулись ногой священного порога.
Внутри шатра, на высоких бронзовых подставках, горели светильники, распространяя аромат амбры, мускуса и алоэ. Кругом на разостланных пестрых коврах лежали сафьяновые и шелковые подушки. В глубине шатра с потолка спускалась, закрывая заднюю стенку, широкая малиновая шелковая занавеска, расшитая золотыми птицами и цветами.
Субудай-багатур, в парадной китайской одежде, сверкая золотом, стоял у входа и приглашал входивших снимать оружие и складывать его у двери, затем проходить дальше и садиться по правую сторону. Менгу-хан и четыре брата Бату-хана расположились слева. За ханами садились их главные военачальники, знатнейшие нойоны и багатуры.
Гуюк-хан, в красных сафьяновых сапожках на очень высоких, изогнутых каблуках, вошел последним, переступая мелкими шажками. Его пухлый живот был перетянут парчовым поясом, за который был засунут китайский кинжал с нефритовой рукоятью. Синий шелковый чапан был застегнут большими рубиновыми пуговицами. Под чапаном виднелась малиновая безрукавка, расшитая золотыми драконами.
Презрительно улыбаясь, Гуюк-хан сел в глубине шатра и обвел всех подозрительным взглядом. За ним пытались пройти три монгольских телохранителя, но Субудай-багатур зашипел на них:
– Назад! Кто вам разрешил входить на совещание князей?
Гуюк-хан вмешался:
– Пусть остаются! Пусть учатся, как управлять!
– Арапша! Выброси их! – крикнул Субудай.
Пришедшие монголы настойчиво лезли к Гуюк-хану. Арапша схватил сзади одного и выволок из шатра. Братья Бату-хана поднялись и вытолкали двух остальных.
Вошли три раба в китайских просторных одеждах и внесли золотые с узорами подносы, на которых стояли простые деревянные аяки с пенящимся белым кумысом. Эти серые обкусанные чашки хранились у Бату-хана как святыня: из них пил когда-то сам великий Чингисхан. Все посматривали с почтением на эти старые аяки, столь обычные в юртах бедняков. Чаш было одиннадцать, по числу ханов из рода чингисова. Рабы стояли неподвижно, держа подносы на вытянутых руках.
Субудай прошел в глубь шатра и осторожно отдернул малиновую, расшитую золотом занавеску. За ней на широком и низком троне, отделанном золотыми украшениями, сидел строгий и неподвижный Бату-хан. На нем была переливающаяся искрами блестящая стальная кольчуга, китайский золотой шлем с назатыльником, украшенный наверху большим, с голубиное яйцо, алмазом. С шлема свисали по сторонам четыре хвоста черно-бурых лисиц.
На груди Бату-хана красовалась на золотой цепи большая овальная золотая пластинка, пайцза, с изображением головы разъяренного тигра. Эту пайцзу получил из рук самого Чингисхана отец Бату-хана, суровый и смелый Джучи-хан. Голова тигра означала повеление кагана: «Все должны повиноваться хранителю этой пайцзы, как будто мы сами приказываем». На коленях Бату-хан держал китайский меч с длинной рукоятью, блистающей алмазами.
Все затихли, впиваясь взглядами в мрачного джихангира. Он смотрел вперед, поверх людей, с каменным лицом и сдвинутыми бровями, как будто далекий от обычных земных дел.
Гуюк-хан несколько мгновений сидел неподвижно, затем повернулся к сидящему рядом хану Кюлькану и шепнул так, чтобы другие слышали:
– Полевая крыса, которая думает, что похожа на льва!
Субудай-багатур опустился перед троном на колени и сказал:
– В этом походе джихангиром объявлен Бату-хан, – он справедливый, он безупречный, он смелый! Ему подобает называться «Саин-хан» – доблестный! Вы видите золотую пайцзу на его крепкой груди и знаете, что означает голова разъяренного тигра. Окажите почет Бату-хану, как будто перед вами сам Священный Правитель. Если все войско будет повиноваться Саин-хану, как оно повиновалось единственному и величайшему, то вся вселенная будет лежать под копытами наших коней. Преклонитесь перед джихангиром!
Братья Бату-хана поднялись, сложили руки на груди и пали ничком. За ними Менгу-хан и некоторые старые полководцы также встали и сделали земной поклон, поцеловав ковер. Семь царевичей, косясь на Гуюк-хана, оставались неподвижными.
У Бату-хана чуть дрогнули губы:
– Раздайте чаши!
Субудай сжался, еще более сгорбился и сделал знак рабам. Они с бесшумной ловкостью обошли всех чингисидов и передали им старые деревянные чаши с кумысом. Такую же простую чашу взял Бату-хан и, держа ее перед собой, готовился произнести моление.
Гуюк не дал ему этого сделать. Он заговорил, торопясь перебить Бату-хана, желая показать, что он, наследник престола великих каганов, является высшим ханом на этом собрании:
– Первые капли нашего родового кумыса из этих древних священных чаш мы выпьем за процветание, величие, здоровье и могущество великого владыки всех монголов и повелителя ста семидесяти других подчиненных ему народов, хранимого вечным синим небом кагана Угедэя…
Некоторые ханы поднесли чаши к губам и стали пить, другие выжидали, посматривая на Бату-хана. Он продолжал оставаться неподвижным и в наступившей тишине, растягивая слова, громко сказал:
– Первую чашу нашего кумыса мы выпьем в память Священного Правителя, ушедшего от нас повелевать заоблачным миром, того величайшего воителя, кто приказал начать этот поход, чтобы пронести ужас монгольского имени до последних границ вселенной!..
Бату-хан медленно выпил чашу до дна, оставшиеся капли вылил на руку и провел ею по груди. Все царевичи немедленно припали губами к чашам, – разве можно отказаться выпить в память великого Чингисхана!
Рабы принесли серебряные подносы с золотыми кубками и чашами различной формы и стали их наполнять кумысом из висевшего около двери большого телячьего бурдюка. Все пили за великого созидателя монгольской державы и за предстоящие победы.
Бату-хан снова заговорил тихо, но его слова звучали четко в шатре, где все сидели неподвижно, предчувствуя, что теперь могут вырваться наружу тайные злобные страсти, кипевшие у чингисидов:
– Мы сейчас будем говорить о том, что в этом походе полезно и что не нужно. Вот что я хочу вам объявить…
Гуюк дергался на месте, шептался с двумя соседними ханами. Он уже раньше, днем, выпил слишком много хмельного айрана, и глаза его налились кровью. Он закричал хриплым, яростным голосом:
– О чем ты можешь объявить? Кто тебя захочет слушать? Тебе ли сидеть на троне, тебе ли начальствовать над войсками! – и, захлебываясь от смеха, Гуюк повернулся к другим ханам: – Не правда ли, что Бату-хан не что иное, как баба с бородой! Я прикажу последнему из моих нукеров побить его поленом!
Приближенный Гуюк-хана полководец Бури во весь голос завопил:
– Га, га! Дай это сделать мне! Я ткну Бату-хана пяткой, свалю его и растопчу!
Царевич Кюлькан смеялся, пьяно взвизгивал и старался перешагнуть через сидевших вокруг него ханов:
– Воткни этой бабе с бородой деревянный хвост! Пропустите меня, я это сделаю!
По знаку Гуюка все его сторонники вскочили и, доставая из-за пазухи ножи, толкая друг друга, бросились к трону.
Голова Бату-хана ушла в плечи, зубы оскалились, глаза обратились в щелки. Он вдруг выпрямился, отбросил в сторону меч и выхватил из-за голенища короткую плеть. С размаху он стал колотить ею по головам наступавших на него ханов.
– Я проклинаю великим проклятием тех, кто в походе не повинуется джихангиру! А тебе, Гуюк, не бывать великим ханом, как не летать курице над облаками! Назад! На колени!
Вдруг прогремел хриплый, яростный голос Субудай-багатура:
– Ойе! Урянх-Кадан! Зови «бешеных» и «непобедимых»!
Молодой сильный голос повторил:
– «Непобедимые» и «бешеные», сюда!
Из-за занавески, из кожаных сундуков, из-за скатанных ковров мгновенно выскочили монгольские воины. Одни бросились к Бату-хану, подхватили его на руки, и он исчез за полотнищами шатра. Другие воины колотили метавшихся ханов кулаками прямо в лицо, опрокидывали их и тащили за ноги из шатра.
Бронзовые подставки с горевшими светильниками повалились на дерущихся ханов. В шатре стало темно. Последние ханы и нойоны старались ползком пробраться к выходу.
С яростными проклятиями ханы и свита собирались около шатра, где еще слышались глухие удары и звон разбиваемой посуды. Оправляя разорванную одежду, стирая рукавом кровь с лица, некоторые порывались войти обратно в шатер, но невозмутимые дозорные их не пускали, грубо отталкивая копьями.
Из-под бокового полога шатра вылез Субудай-багатур, бережно держа в руках оставленный Бату-ханом его наследственный кривой меч с алмазной рукоятью. Около Субудая строились тесными рядами «бешеные» и «непобедимые». К ним подбегали все новые нукеры. Субудай-багатур спокойно ждал, пока его сын Урянх-Кадан вместе с другими воинами выносил барахтавшегося Гуюка. Переваливаясь на кривых ногах, Субудай приблизился, кряхтя, низко наклонился, рухнул на колени и коснулся лбом земли. Гуюк пытался ударить в лицо Субудая ногой в красном сафьяновом сапоге, но монголы оттянули его назад.
Субудай встал, выпрямился и сказал:
– Сыну величайшего внимание и повиновение! Чем могу я выказать свою преданность?
– Где он? – снова закричал Гуюк. – Я раздеру его лицо! Он крыса, а не джихангир!..
Субудай прищурил свой красный глаз:
– Священный Правитель беседует теперь с небожителями там, высоко, за грозовыми облаками. Он взирает оттуда, как успешно идет поход, как движется на запад его не знающее поражений монгольское войско!.. Как поступают его внуки?! Да! Среди его багатуров не может быть ссоры, не может быть вражды… Да! Все должны держаться тесно, как деревья в густом лесу, дружно, как одна волчья стая!.. Да, да, да! Дружно! – Последние слова Субудай прокричал с дикой яростью.
Слушая Субудая, все ханы затихли, Гуюк перестал дергаться и замер, поняв, что сейчас сопротивляться одноглазому старику опасно.
– «Непобедимые», готовьтесь! – крикнул Субудай.
Нукеры ударили ладонями по рукояткам и с резким лязгом вытащили из ножен кривые мечи, а Субудай продолжал кричать, наступая на Гуюка:
– Великое, непобедимое войско ведет назначенный Священным Воителем джихангир Бату-хан и повелевает тебе, Гуюк-хан, сейчас же, не переводя дыхания, выехать к берегу великой реки Итиль и дожидаться там у того места, где в нее вливается речка Еруслан.
Гуюк опять загорелся гневом:
– Ты не смеешь так говорить со мной, наследником золотого трона! Ты, бродяга, пастух, возвеличенный моим дедом! Молчи, мой слуга, косоглазый калека, и повинуйся!
Субудай, шипя и задыхаясь, дважды подскочил на месте. Нукеры потом уверяли, что в этот миг налитый кровью глаз разъяренного Субудая горел, пронизывал и прожигал, как раскаленный докрасна гвоздь. Старик тихо проговорил:
– Да! Я нукер! Я исполняю волю моего и единственного для всех здесь повелителя, джихангира Бату-хана. Для него я нукер и слуга! Кто спорит, тот будет сметен с пути! Кто не выполнит приказа, будет рассечен на девять частей! Ойе, «непобедимые», первый десяток! Посадите охмелевшего хана Гуюка на коня! Скрутите ему локти! Он еще слишком молод. Айран ударил ему в голову. Одним духом отвезите молодого хана в его лагерь! Сдайте его на руки нойону Бурундаю и немедленно скачите назад! Если меня уже здесь не будет, догоняйте! Вперед, уррагх! Уррагх!..
Нукеры, державшие Гуюк-хана, скрутили ему руки за спиной и проволокли к его коням. Субудай-багатур оглянулся. Нукеры, положив блестящие мечи на правое плечо, стояли как каменные. Ханы и нойоны, тихо переговариваясь, удалялись. Субудай подозвал мрачного, спокойно за всем наблюдавшего Арапшу.
– Где джихангир?
– Мы отнесли его в твой шатер. Я усилил дозорных.
– Верно поступил. Надо ожидать нового удара. Прикажи трубачам и большим барабанам с первыми петухами подымать войско в поход.
Глава десятая
На берегу реки Итиль
Была пора, татарин злой шагнул
Через рубеж хранительныя Волги.
Орест Миллер
Монгольское войско, вышедшее из Сыгнака ранней весной, прибыло к берегам Итиля поздней осенью. Переход через степи до первых рубежей земель урусутов, булгар и других непокоренных народов продолжался полгода. Бату-хан и «у стремени его» Субудай-багатур прибыли во главе передовой тысячи «непобедимых» к берегам великой реки Итиль. Всадники, покрытые густой пылью, забыв порядок, рассыпались по береговым песчаным холмам, пораженные величественной, могучей рекой, которая свободно несла обильные глубокие воды.
– Если ее запрудить, – толковали монголы, – вода в один день поднялась бы до неба!
Воины стояли на холмах, с трудом сдерживая потных коней, тянувшихся к воде.
– Это не то что наш голубой Керулен или золотой Онон, которые мы переходили вброд… Попробуй-ка переплыть эту реку… Однако упрямый Субудай перетопит половину войска, но если он решил переправляться здесь, то он заставит нас плыть…
Бату-хан, в кожаном шлеме, закутанный в плащ, на белом жеребце, потемневшем от пыли, спустился к берегу.
Беспокойные серые волны набегали на песок, выбрасывая клочья дрожащей от ветра пены, и перекатывали большие полосатые раковины.
– Здесь кончились наши монгольские степи, – сказал Батый подъехавшему Субудаю. – Там, за рекой, все будет другое! Там засверкает наша слава!
На противоположном берегу реки по отлогим холмам тянулись кудрявые леса, уже тронутые золотом осени; кое-где яркими малиновыми пятнами выделялись заросли осины. На холмах подымались две высокие сторожевые башни, сложенные из бревен. Песчаные отмели длинными желтыми полосами отделялись от зеленых берегов. Стаями проносились кулики, утки и другие птицы.
Там же возвышалась одинокой громадой скалистая серая гора. За нею уходили вдаль густые леса. На горе чернели большие отверстия, перемежаясь с белыми странными столбами. По берегу лениво брело несколько коров. С горы сбежали две женщины и, стегая коров хворостинами, угоняли их в лес.
– Наш обед от нас уходит, – заметил монгольский воин.
На вершине мрачной горы толпились люди. Они, видимо, волновались, перебегая с места на место.
Стая белых чаек летала и кружилась над рекой, опускалась к воде. Чайки садились на плывшие бревна, ссорились, взлетали с криком и снова садились.
– Это не бревна! Смотрите, это плывут трупы… Это перебитые булгары! Дело рук хана Шейбани… Он наводит повсюду монгольский порядок.
Трупов было много. Один, раздутый, с опухшим синим лицом, гонимый ветром и волнами, медленно подплыл к берегу и застрял на отмели.
…Войску была объявлена трехдневная остановка. На равнине повсюду задымились костры. На другой день сотник Арапша сказал Мусуку:
– По приказанию начальника тысячи Кунджи тебе поручается важное дело: поймать и привести какого-нибудь человека из живущих по этим берегам. Здесь, должно быть, много людей рыбачит и сеет ячмень, – всюду видны посевы и в воде у берега привязаны сетки-мережи. На другом берегу заметны узкие черные ладьи. Проберись вверх по реке и захвати рыбака, вышедшего на берег. Я дам тебе в помощь нукеров.
Мусук и пять монголов отъехали от берега в ковыльную степь, нашли тропинку, чуть не увязли в болоте и едва выбрались, вытянув друг друга арканами. Потом снова приблизились к реке и пошли камышами, ведя коней в поводу. Два раза, совсем близ берега, проплыли лодки. В одной гребли женщины в белых одеждах, обшитых красными тесемками. В другой сидел старик и мальчик. Каждый греб одним коротким, как лопата, веслом. Лодки были такие узкие, что требовалось особое искусство, чтобы держаться на серых беспокойных волнах и не опрокинуться.
Мусук условился с монголами, что он будет «скрадывать» старика с мальчиком. У них должна быть заветная отмель, на которой они остановятся. Один из нукеров остался за пригорком с лошадями, остальные пошли вдоль берега, прячась за кустами, ожидая знака Мусука.
Лодка старика подвигалась медленно против течения, и так же медленно, ползком, пробирался по берегу Мусук, держа в руке короткое копье. На пути оказались две речки. Он перешел их вброд, по шею в воде, вспугнул кабаниху с поросятами.
Мусук несколько раз терял из виду старика. Лодка стала удаляться от берега, направляясь к острову посреди реки. Там старик долго возился в камышах, проверял мережи и выбрасывал в лодку пойманную рыбу.
Мусук лежал весь промокший на песке и выжидал. Лодка снова направлялась к берегу, уже вниз по течению. Она плыла теперь быстро и наконец скрылась из виду. Мусук снова перешел обе болотистые речки, выбрался на берег и вдруг впереди, совсем близко, услышал голоса. Он пополз как можно тише, чтобы не выдать себя.
Наконец сквозь стебли камыша Мусук различил небольшой залив; черная лодка была вытащена кормой на песчаный берег. Старик и мальчик лежали у костра. В огне стоял закоптелый горшок, из него торчал рыбий хвост. Кипящая похлебка переливалась пеной через край. Мальчик подбросил в костер несколько веток. Старик вытянулся, подложив руки под голову; седая борода его стояла торчком. Он закрыл глаза и стал всхрапывать. Мусук ясно видел его серую, в заплатах, длинную, до колен, холстинную рубаху, широкие порты из дерюги, продранные на коленях, старый с медной пряжкой кожаный пояс и привешенный к нему нож в деревянных ножнах. Вдруг мальчик приподнялся и стал тревожно осматриваться.
Мусук бросился вперед, ломая камыши, и навалился на старика. Мальчик кубарем откатился к лодке, оттолкнул ее от берега, ловко взобрался в нее, пронзительно крича:
– Деда, деда! Скорей ко мне, в лодку!
Мусуку казалось легким делом одолеть костлявого, тощего старика. Он лежал на нем, подгибая его руку, тянувшуюся к ножу, стараясь опутать его ремнем. Но старик был крепким. Он бился изо всех сил. Вырвав руку, он схватил камень и ударил Мусука по глазу. И костер, и камыши, и река – все закружилось, но Мусук продолжал бороться, помня, что «языка» надо взять живым. Старик дрался, как дикий зверь, кусая Мусука за локоть, и кричал:
– Ах ты, язва! Не побороть тебе меня, желтомордый щенок!
Старику удалось вывернуться, и он порывался встать на колени. Мусук продолжал прижимать его, скручивая руки. Старик кричал мальчику:
– Не уезжай, Кирпа! Сейчас я его прикончу!
Он сильно ударил Мусука в живот. От удара Мусук свалился на бок. Крики услышали монголы. Двое из них набросились на старика в то мгновение, когда он, сидя на Мусуке, уже доставал нож. Старик завизжал, отбиваясь от нукеров, но те сбили его с ног и скрутили руки сыромятными ремнями. Мальчик в черной лодке быстро плыл на середину играющей солнечными блестками реки.
Монголы набили старику в рот листьев и травы и перевязали лицо тряпкой.
Сверху, скользя по быстрому течению, показалась большая лодка. Четверо гребцов сильно ударяли по воде длинными веслами. На корме рулевым веслом правил знатный с виду человек в темно-малиновом бархатном кафтане, расшитом золотыми цветами. В его ногах на дне лодки сидели еще двое молодцов с длинными ножами за поясом.
Лодка с разбегу врезалась в песчаный берег. Гребцы, сложив весла, с копьями в руках спрыгнули на песок и подтянули лодку.
Человек в бархатном кафтане сказал властным звучным голосом по-татарски:
– Здравствуйте, охотнички. Какого зверя поймали? Подождите его добивать. Он человек старый и очень знающий. Наш лучший рыбак, все рыбные места здесь знает… Кто вы? Из какого племени?..
Мусук тяжело хрипел, с трудом пытаясь встать. Кровь залила ему глаз. Один из монголов ответил:
– Мы все нукеры джихангира Бату-хана. Почему ты вмешиваешься в наши охотничьи дела?..
– Я посол от великого племени рязанского. Князь Глеб Володимирович. Еду приветствовать вашего великого хана, пожелать ему благополучия и много лет царствования… Далеко ли мне еще ехать?
– Если поедешь с нами медленно, будешь у Бату-хана через три дня. Если захочешь проскакать быстро, будешь ехать сто дней и его не встретишь, а найдешь себе могилу на перекрестке трех дорог.
– Тогда я поеду вместе с вами. Укажите мне дорогу, в убытке не останетесь.
Мусук отдышался, промыл в реке раны и перевязал голову лоскутом, оторванным от рубахи. Теперь здоровым глазом он мог рассмотреть знатного человека, сидевшего в лодке. Он был уже не молод. Черная окладистая борода с сильной проседью ниспадала на широкую грудь. Бархатная шапка, отороченная бобром, была не нова и сильно выцвела. Да и красивый цветистый кафтан был поношен. Суровое лицо и пристальные черные глаза смотрели тяжело и неприветливо. Видно, человек этот когда-то жил в большой чести и довольстве, а с тех пор видывал виды, и жизнь его сильно потрепала.
Князь долго спорил с монголами, как они будут ехать, и наконец порешили на том, что знатный посол в лодке поплывет близ берега, а монголы верхом будут держаться поблизости.
Полуживого Мусука посадили на коня, а пленный старик, с кляпом во рту и ременной петлей на шее, пошел у стремени передового нукера.
Глава одиннадцатая
Старик Вавила
Бату-хан приказал Хаджи Рахиму прийти в его золотисто-желтый шатер и присутствовать при беседе с иноземцами. Ослепительный, в парчовом кафтане, сверкая алмазами перстней на всех пальцах, сидел на золотом троне в глубине шатра. Слева от него сидели молчаливые и степенные Субудай-багатур и главные военачальники в своих лучших одеждах. Справа, в высоких шапках, увитых жемчужными нитями, и в шелковых, расшитых золотыми цветами платьях, красовались, как сказочные птицы, четыре жены Батыя – монголки. Ожидалось важное совещание, требующее тайны, когда присутствуют обычно только жены-монголки, – другие жены не допускались, так как джихангир не раз высказывал опасение, что кипчаки болтливы и лживы, а особенно их женщины.
Слуги разнесли всем кумыс в драгоценных чашах; он был свежий, пенился, и после долгой дороги по выжженным степям было сладостно пить холодный кисловатый напиток.
Первым вошел начальник «непобедимых» сотник Арапша. Обычную у монголов шапку с отворотами он заменил индийским шафрановым тюрбаном, один конец которого падал на левое плечо. Арабский шерстяной чекмень обтягивал его худощавый стройный стан и прямые плечи. Черные строгие глаза Арапши смотрели в упор, и никто не видел, чтобы этот гордый нукер когда-либо беззаботно смеялся.
За Арапшой вошел Мусук. Лицо его было перевязано цветными тряпицами. Накануне Хаджи Рахим приложил все знания, приобретенные им в Багдаде, чтобы промыть крепким чаем и зашить лицо, израненное в борьбе при захвате важного пленного. Узнав об этом, Бату-хан пожелал услышать рассказ Мусука и плененного им жителя с берегов Итиля.
Лысый старик, с лицом, густо заросшим седой бородой, вошел в шатер. Его руки были связаны за спиной. Шею давил сыромятный ремень, конец которого намотал себе на руку монгольский воин. Лицо и загорелая плешь старика были в засохших ранах. Он стоял прямо, испуга не было в его светлых спокойных глазах.
Вошедшие встали рядом на колени перед золотым троном. Два толмача переводили непонятные слова старика. Один из них спросил:
– Покоритель вселенной желает знать: кто ты, как тебя зовут, откуда ты родом и как попал сюда на реку?
– Я слуга великого колдуна и звездочета Газука, хранителя священной Ураковой горы. Я бедный раб его… На мне тамга моего хозяина…
Бату-хан кивнул:
– Покажи!
– Сорок лет назад мне выжгли на бедре.
Монгольский воин спустил холщовые порты старика, и он повернул к хану тощее бедро, где краснела выжженная тамга: круг с двумя рожками, как у козла.
– Что значит такая тамга? Почему рога?
Старик повернулся к сторожившему его монголу и строго сказал:
– Раз ты спустил порты, ты и натяни. Видишь, я руками пошевельнуть не могу!
Монгол поправил шаровары, и старик обратился к Бату-хану:
– Видел ты на той стороне реки серую гору? Называется она – городище хана Урака. Там живет старый колдун Газук. Ему более ста лет, и даже я гожусь ему только во внуки. Но он все помнит, что было раньше, в старые времена, и много рассказывает. Каждое полнолуние на горе устраивается моление в честь богов водяного и громового. Тогда отовсюду приезжают куманы и другие степняки, режут черных козлов и пьют айран. Потому у Газука и тамга с рогами козла…
– Как звать тебя?
– Меня зовут дед Вавила. Родом я из Рязани. Был бортником. Меня обманом поймали на охоте, когда я ходил за диким медом, ушкуйники-новгородцы, увезли вниз по реке и продали купцу, а тот перепродал другому. Так я переходил из рук в руки, пока не попал к колдуну Газуку.
Субудай-багатур прервал старика:
– Постой! Отвечай только то, о чем тебя спрашивают.
Бату-хан спросил:
– Какие войска ты видел на той стороне? Много ли пеших и конных воинов?
– Я рыбак, езжу по реке. Много ли я в камышах увижу?
– А что слышал?
– Слышал я, что куманские ханы еще недавно кочевали поблизости. Потом они в страхе стали уходить прочь, в свои степи. Угоняют табуны, скот, увозят юрты. Никогда раньше у них такого бегства не бывало…
– В какую сторону уходят?
– К Лукоморью, к Синему морю!
Старик стоял нахмуренный, сдвинув густые седые брови. Субудай опять вмешался:
– Ты знаешь имена куманских ханов, которые кочевали поблизости?
Старик огрызнулся:
– Вот еще! Чего захотел! Если бы я торговал с ними, коней менял, я бы знал. Ты лучше спроси: какие рыбы водятся в реке, много ли здесь осетров, щук, судаков, где богатые рыбные места, – все тебе выложу, точно сам под водою в гости лазил к водяному деду!
– А кто это – водяной дед? – спросил Бату-хан.
– Водяного не знаешь! Это царь морской, что под водой на дне сидит. И хоромы там у него богатейшие. В них живут его сто дочерей, что русалками зовутся.
– Ты их видел?
– Сорок лет на реке рыбачу, да чтоб не видеть! Не только видел, но и слышал! Русалки по ночам поют, плачут, подзывают путников-ротозеев, пересмеиваются. Если кто близко к берегу подойдет и русалкам поверит, они его защекочут и в омуты утащат, а назад не выпустят…
Среди монголов раздались восклицания. Монгольские ханши всплеснули руками и стали удивленно перешептываться.
– А царя водяного ты тоже видел? – спросил Бату-хан.
– Не раз видел. Он из камышей высунет свою образину, волосатую, как у меня, и бороду в воде полощет. Глаза рачьи выпучит и гулко так завоет: «Хан Урак! Хан Урак!..»
Субудай-багатур обратился к Бату-хану:
– Ослепительный! Разреши сказать слово! Этот старик очень ценный, он знает много сказок и может их рассказывать и день, и два, особенно если ему подливать в чашку айрана. Казнить его не следует, а надо придержать, он пригодится нам в походе на землю урусов. Может, ты его еще призовешь, чтобы он тебя позабавил. Он сказал важную для нас весть: куманские ханы уходят, угоняют скот. Поэтому надо торопиться, надо их нагнать, нам нужны большие гурты скота, чтобы подкормить усталые войска. Надо спешно переправляться через Итиль.
– Пусть так будет! – сказал Бату-хан. – Сотник Арапша! Развяжи старику руки, сними петлю и дай ему отдышаться.
Арапша поднялся с колен, перерезал поясным ножом ремни на руках пленника, снял кожаную петлю с шеи и встряхнул старика.
– Благодари джихангира! Ослепительный дарует тебе жизнь, – сказал Арапша. – Если будешь стараться, сделаешься ханским рыбаком, сказочником и толмачом. Кланяйся! Целуй землю!..
Старик протянул руки и хотел согнуть их, но от ремней они так затекли, что едва двигались. Монголы подхватили его и выволокли из шатра. Бату-хан расспросил Мусука, как он поймал рыбака, остался доволен и приказал выдать Мусуку в награду шелковую одежду.
Глава двенадцатая
Переправа через Итиль
Подходя к Итилю, все монголо-татарские войска получили приказ джихангира в три дня переправиться на другой берег. Гонцы носились вдоль лагерей. Некоторые отряды еще не прибыли и где-то тянулись позади, по выжженной солнцем равнине.
Одним из первых прибыл к реке Итиль хан Кюлькан, младший сын Чингисхана от его последней молодой жены, красавицы Кулан-Хатун, умершей в Каракоруме от отравы, поднесенной на обеде завистливыми родичами.
Высокий и красивый, как его мать, с узкими, слегка скошенными глазами, всегда беспечный и полупьяный, Кюлькан ответил гонцу, что здесь богатая охота на птиц, дзеренов и сайгаков и что он переправится только после окончания охоты.
Кюлькан поставил на берегу Итиля знаменитую юрту своей матери Кулан-Хатун, в которой она принимала Священного Воителя Чингисхана. Вместо войлоков юрта была покрыта пятнистыми шкурами горных барсов и подбита соболем. Хан Кюлькан устраивал в ней каждый день пиры и веселился с молодыми сверстниками, монгольскими знатными ханами.
Вскоре к нему прискакал второй гонец в сопровождении сотни «бешеных» Субудай-багатура. Строгий полководец извещал беспечного чингисида, что «не исполнивший приказа увидит смерть, а замедливший переправу будет смещен на самую низкую должность и его место займет более расторопный…». Гонец добавил от себя, что «непобедимые» и десять тысяч отборных воинов получили приказ садиться на коней, если хан Кюлькан снова ответит отказом.
Хмель мгновенно вылетел из головы Кюлькана. Он призвал своих нойонов и багатуров, которые стали вспоминать, как в таких случаях поступал Чингисхан. Монголы начали спешно резать баранов и козлов, сдирать с них шкуры чулком, через шею, перевязывать отверстия жилами и надувать бурдюки. Большие заботы и хлопоты вызывали обозы, которые у каждого чингисида достигали значительных размеров и в походе были крайне обременительны. Воины Кюлькана делали из бурдюков плоты и тесали из жердей весла. От Кюлькана во все стороны помчались гонцы узнать, готовятся ли к переправе другие отряды.
Субудай-багатур о многом позаботился заблаговременно. Сверху, из царства Булгарского, прибыла тысяча двадцативесельных просмоленных лодок. Этот подарок прислал Бату-хану его брат Шейбани-хан по просьбе одноглазого полководца. В лодках сидели полуголые, в отрепьях гребцы-булгары, ставшие от жгучего солнца темными, как сосновая кора.
Лодки остановились в устье Еруслана и вдоль берега Итиля. Субудай-багатур выделил сто лодок и приказал, чтобы в каждую лодку вошли по двадцать нукеров, имея с собой лишь седла, переметные сумы и трехдневный запас ячменя для корма коня. Кони же сами переплывут реку.
Было яркое, теплое осеннее утро. Река спокойно несла прозрачные воды, нежась под ласковыми лучами солнца.
В этом месте река была очень широка, коням придется плыть с трудом. Как-то они справятся с течением?
Арапша со своей сотней должен был переправиться первым. Он стоял на песчаном берегу и измерял взглядом ширину реки. Смелости-то хватит, а вот хватит ли силы? К нему подошел коренастый монгол в синем длинном, до земли, чапане с загорелым молодым лицом. Из-под отворотов войлочной шапки смотрели властные холодные глаза. Это был сын Субудай-багатура – Урянх-Кадан, выдвинувшийся в китайскую войну решительностью и смелыми набегами.
– Я узнал, что мой почтенный отец поручает тебе первому переправиться на тот берег. Дело не только в переправе. Приготовился ли ты к битве? На той стороне собрались неведомые всадники. Сколько их – неизвестно. Они могут вступить в бой. Кто они – саксины, куманы, буртасы. или урусуты, – не все ли равно! Надо их отогнать, занять берег и отослать все лодки сюда обратно. В каждой лодке должны остаться пять нукеров присматривать за гребцами, не то на обратном пути булгары захотят убежать от нас вниз по реке. На конях надо оставлять оброти и связывать их чембурами Слабые кони должны плыть около лодок, их следует поддерживать за повод. Мой почтенный отец дает в твои руки старого крепкого жеребца, своего любимого саврасого, который покажет другим коням, как надо плыть. Он уже переплывал и серебряный Улуг-Кем, и многоводный Джейхун.
– Я сберегу драгоценного коня! – сказал Арапша. – Только зачем посылать обратно для присмотра за гребцами по пять нукеров? Достаточно одного! Кто осмелится ослушаться одного монгола?
– Осторожность в большом деле не вредит! – ответил Урянх-Кадан.
Субудай-багатур, сутулый и грузный, стоял невдалеке на берегу, возле саврасого жеребца с широкой грудью, черной гривой и длинным черным хвостом. Субудай гладил его толстую мускулистую шею, что-то шептал ему в мохнатое ухо, опять гладил и ласкал и кормил его кипчакской просяной лепешкой.
Отгоняя вьющихся слепней, саврасый кивал головой и, казалось, молчаливо соглашался поддержать славу монгольского коня.
Мусук был в сотне, которой предстояло первой переплыть огромную реку. Он был готов ко всему – плыть так плыть! В ногах его лежало седло, рядом стоял кипчакский конь, подаренный ему Арапшой. Но конь был очень заурядный и сильно заморенный.
Арапша подошел, взглянул на Мусука и спросил:
– Ну как?
– Переплыву.
Арапша пощупал ребра коня, впадины над глазами и махнул рукой:
– Плох твой конь! Не выдержит! Садись сзади, на корме лодки. Держи коня крепко за повод, помогай ему плыть и берегись, чтобы вода не попала ему в уши. Если же лопнет повод и конь утонет – так тебе и надо! О крепком ременном поводе надо было заботиться заранее.
Субудай-багатур взглянул на сытого, мускулистого, с шелковистой блестящей шерстью гнедого коня Арапши и милостиво разрешил привязать его чембур к уздечке своего саврасого любимца.
Субудай сам свел жеребца к реке и вошел вместе с ним в воду, еще раз что-то шепнул коню на ухо и ударил его ладонью:
– Уррагх! Вперед!..
Жеребец наклонил голову к воде, понюхал, фыркнул, поиграл ногой и решительно направился вперед. Возле него бодро шагал стройный гнедой конь Арапши, за ними следовали кони всей сотни.
Тысячи монголов взобрались на береговые холмы и наблюдали, как их кони сами плывут через великую реку.
Сперва пришлось идти через песчаную отмель, за которой сразу начиналась глубина.
Саврасый погрузился первым, за ним гнедой; только лоб и торчащие уши поднимались из быстро несущейся, блестящей на солнце воды. Два-три следующих коня бодро поплыли вслед за ними, потом другие, наконец весь табун исчез в волнах, и только торчащие уши и слегка всплывшие головы показывали, как движутся кони, стараясь преодолеть могучее течение Итиля.
В это время первые большие черные лодки выдвинулись из устья Еруслана. В них поспешно садились воины, сверкая оружием; некоторые вели за собой более слабых коней. Гребцы опустили в воду длинные белые весла, взмахнули ими, и лодки медленно поплыли.
Мусук сидел на корме и наблюдал, как его небольшой рыжий конь плыл рядом, старательно загребая ногами. Лодка подвигалась слишком быстро для коня, и ременный повод натягивался все туже. «Лопнет ремень, конец моему коню! – думал Мусук. – Опять стану безлошадным конюхом…»
– Тише гребите! Не утопите коня! – умолял он гребцов.
Стремительная река относила далеко вниз плывущих коней и лодки. На середине реки Мусук с ужасом заметил, что его конь начал уставать и раза два ложился на бок.
– Вода нальется в уши – погибнет! – бормотал Мусук. – Ну, постарайся, красавчик, ну еще потрудись, дружок! – И он изо всех сил подтягивал коня, который снова выпрямлялся и выгребал ногами. Но ненадолго. Вскоре он опять лег на бок, и его светло-рыжее брюхо поднялось из воды, ополаскиваемое волнами. Мусук уже старался вытягивать из воды только ноздри и уши коня.
Мусук оглянулся. Правый берег быстро приближался. Вот желтые, песчаные обрывистые берега, заросшие серебристой осокой. Дальше видны убегающие люди. Они на бегу мечут стрелы из небольших луков. Несколько стрел ударились в борта лодки, другие плеснули по воде. Монголы отвечали из лодки, натягивая тугие огромные луки, ловко попадая длинными стрелами в ближайших противников.
Лодка зашуршала по песчаному дну. Нукеры соскакивали прямо в воду, тащили седла, бежали к своим коням, которые подплывали к берегу ниже по течению реки. Конь Мусука почувствовал дно и попытался встать на ноги, но две стрелы впились ему в бок. Вода окрасилась широким алым пятном. Конь, изгибаясь, снова завалился в воду.
Табун коней во главе с саврасым жеребцом Субудая уже выходил на песчаную отмель. Монголы бежали к коням, набрасывали седла на их мокрые блестящие спины, подтягивали подпруги, садились и взбирались вверх по песчаному откосу, готовые к бою.
Арапша выскочил из лодки и оглянулся.
Далеко за блестящей гладью реки был виден левый берег. На нем, как муравьи, двигались пешие и всадники огромного монголо-татарского войска. Черные лодки, взмахивая белыми веслами, уже плыли обратно к оставленному берегу, а им навстречу плыло множество других лодок, и всюду на глади реки виднелись торчащие уши и морды фыркающих коней.
Раздался громкий голос Арапши:
– На коней! Живее! Готовьтесь!.. Вперед!..
И монголы с дикими криками бросились преследовать убегающих воинов неведомого народа.
Глава тринадцатая
Кровавая комета
Желто-серые двугорбые верблюды стояли на левом берегу Итиля. Подняв мохнатые головы с выпуклыми блестящими глазами и выпятив нижнюю губу, они смотрели с надменной важностью на величавое течение многоводной реки и на необычайную суету людей.
Согнувшись в кеджавэ, положив книгу на колени, Хаджи Рахим старательно писал:
«…К чему такое беспокойство, когда и небо, и степь, и вся вселенная торжественно спокойны? Ничто не изменяется, равнины земли беспредельны, и не мудрее ли идти по ним размеренной поступью каравана? Кто мчится вихрем на коне, не окажется ли он все равно в том же месте, куда придет равномерно шагающий безмятежный верблюд?..»
На верблюде под трепещущей от ветра занавеской сидела Юлдуз. Расширенными, удивленными глазами смотрела она на шумную переправу многотысячного войска. Она следила за плывущими через реку конями, за черными лодками, и взор ее невольно искал среди спускавшихся к реке всадников стройного молодого джигита. Некоторые всадники казались ей похожими на него, но нет, это не он, не его гибкие, кошачьи движения. Мусука нигде не было… «Где он скитается? Жив ли он или свалился где-либо в беспредельной степи и стал добычей орлов и ворон?..» Тоска порой сменялась злым чувством: а если он сам помогал продаже своей приемной сестры? Для чего? Чтобы участвовать в походе, путем ее гибели? Если так, то пусть его терзают хищные птицы, пусть умрет он без воды в жгучей пустыне, пусть никто не придет освежить его пылающие, высохшие уста!..
Сидевшая в другой корзине китаянка осторожно коснулась плеча Юлдуз:
– Джихангир смотрит сюда!
По песчаному берегу, во главе большой группы всадников, на белоснежном коне ехал Бату-хан. Он свернул в сторону и поднялся на холм. Там он остановился, указывая рукой на противоположную сторону реки. От его свиты отделялись один за другим всадники и уносились вскачь исполнять полученные приказания.
Молодой нукер, одетый по-мусульмански, в арабском плаще и тюрбане, подошел к верблюдам. За длинную дорогу через степи Юлдуз не раз видела его. Он был начальником сотни и всюду сопровождал Бату-хана. Юлдуз знала, что зовут его Арапша Ан-Насир. Он только что вернулся с правого берега и давал приказания сидевшим на песке проводникам, обожженным солнцем до черноты. Они вскочили, схватили оброти верблюдов и свели их к реке.
Длинные черные лодки приближались. Гребцы ставили их рядом, по три лодки, настилали поперек доски и скрепляли их веревками. Получались крепкие паромы.
Арапша давал приказания спокойно, отчетливо, не делая лишних движений. Его распоряжения исполнялись быстро и беспрекословно. Рабы тащили доски и колья, стучали топорами, вбивали колья близ берега, переплетали их ветвями лозы. Все работали с крайней быстротой, не ходили, а бежали со всех ног. Вскоре от берега потянулись в воду мостики. К ним пристал паром.
Плотниками распоряжался высокий толстый человек в странной просторной одежде. С его небольшой синей шапочки спускалось на спину длинное перо. Он постоянно обращался к Арапше, который стоял неподвижно у самой воды, наблюдая за работой.
Китаянка снова шепнула:
– Этот человек с длинным пером на шапке – большой мастер, строитель Ли Тунпо. Он умеет строить дома, мосты, дворцы, легкие как кружева, киоски – все! Я слышала, как он вздыхает и ругается на нашем языке: «Нет, здесь мне не жить! Эта проклятая дикая страна не для меня!» Он большой ученый, пленный китаец. Я слышала о нем еще на родине…
Старшие жены забеспокоились и запищали тонкими птичьими голосами:
– А если лодки перевернутся? Мы не хотим ехать! Пусть сперва попробует кто-нибудь другой!
Арапша, не взглянув на ханских жен и не отвечая им, приказал рабам проводить отдельно по одному верблюду на каждый плот. Ханши снова заволновались:
– Пусть первой поедет черная, рабочая жена! Мы посмотрим, не утонет ли она.
Арапша приказал погонщикам провести на паром крайнего, седьмого верблюда, на котором ехали Юлдуз и ее китайская служанка. Когда верблюд поравнялся с Арапшой, И Лахэ сказала ему:
– Прикажи мастеру Ли Тунпо ехать вместе с маленькой ханшей Юлдуз.
Арапша поднял на китаянку холодный, недоверчивый взгляд и отвернулся.
Около мостков верблюд опустился на колени. Китаянка и Юлдуз осторожными мелкими шажками прошли на паром. Впереди шел китайский мастер, следя, чтобы они не оступились. За ним погонщики провели на паром огромного мохнатого верблюда. Он ревел, мотал головой. С длинных губ падала клочьями белая пена. На пароме верблюд не захотел опуститься на колени и стоял, горделиво поворачивая голову, точно желая насладиться редким зрелищем переправы бесчисленного войска через широкую реку.
Юлдуз, покрытая большим шафрановым платком, опустилась на коврик в уголке парома. За нею встала китаянка И Лахэ. Ветер играл складками легкой шелковой ткани ее лилового плаща. Гребцы опустили весла в воду. Рабы стали разматывать концы каната.
Послышались крики: «Подождите!..»
Бату-хан на белом жеребце подъехал к мосткам и легко соскочил с седла. Сам взял повод, провел недоверчиво фыркающего коня на паром и поставил его рядом с верблюдом. За джихангиром последовал Арапша. Несколько монголов бегом направились к парому. Арапша повернулся, отбросил их обратно; один оступился и упал в воду. Арапша прыгнул на паром, когда тот стал уже отдаляться от мостков.
Бату-хан стоял между белым конем и гордым верблюдом. Лицо джихангира светилось нетерпением и хищной радостью: перед ним расстилалась земля, завоевание которой принесет немеркнущую славу!.. Он обратился к маленькой женщине, закутанной в шелковое покрывало:
– Как твое имя, маленькая хатун?
– Юлдуз, мой повелитель.
– Это хорошее, приносящее удачу имя.
Подошел китайский строитель Ли Тунпо:
– Сегодня великий день. Ты, ослепительный, пересекаешь огромную реку, которая отделяет Запад от Востока. Ты плывешь вместе с прекрасным, смелым конем и другом путников, могучим верблюдом. А перед тобой светится Юлдуз – звезда, которая принесет тебе удачу.
И Лахэ незаметно шепнула Юлдуз несколько слов.
Помня приказания старой ханши Ори-Фуджинь слушать советы китаянки, Юлдуз покорно поднялась. Покраснев от волнения, она громко сказала Бату-хану:
– Твое имя, как яркая комета, пролетит по темному небосклону! Оно осветит ослепительными победами путь монгольского войска!..
Бату-хан чуть улыбнулся, сдвинул брови и снова стал холодным и непроницаемым.
– Я сумею выполнить великую задачу: раздвинуть до конца вселенной несокрушимую власть монголов.
Белый конь косился черными глазами на всплески волн и перебирал ногами при каждом взмахе длинных весел. С другой стороны гордый и величественный верблюд спокойно глядел вдаль, точно наслаждаясь вольным простором водной стихии.
Противоположный берег приближался. Там на песчаной косе выстроилась сотня монгольских нукеров с копьями и трепещущими цветными значками.
Рожки, дребезжа, подали сигнал: «Внимание и повиновение!»
…Все великое монголо-татарское войско переправлялось через Итиль много дней. Просмоленные лодки всех размеров непрерывно перевозили воинов, их походные вьюки, разобранные юрты, мешки с зерном, мукой и прочее. Лодок не хватало, поэтому были связаны плоты из бревен и надутых воздухом кожаных бурдюков; на плоты сгонялись верблюды и другой скот, и все это с шумом, ревом и криками плыло по реке к правому берегу.
Бату-хан некоторое время оставался близ горы Урака. Он приказал переправившимся через реку передовым отрядам двинуться вперед, в великую Половецкую степь, и там начать погоню за быстро уходившими на запад и на юг половецкими племенами.
– Кто будет сопротивляться, – говорил Бату-хан, – того уничтожать! Кто из встречных ханов покорится вместе со своими родами, пусть присоединяется к войску, но его скот и его имущество должны послужить для монгольских воинов как военная добыча. Для кипчаков и других племен – великая честь вступить воинами в мое могучее войско. Своими победами они приобретут новые богатства…
Глава четырнадцатая
Колдун с Ураковой горы
Осенью 634 года Биджан-Или. ставка Бату-хана находилась уже на правом берегу многоводной реки Итиль, против устья ее левого притока Еруслана, близ горы хана Урака.
Золотисто-желтый шатер с золотой маковкой стоял близ ручья, у подножия мрачной горы. Около шатра были привязаны к приколам девять отборных жеребцов; среди них выделялся статностью и легкостью движений знаменитый белый конь джихангира. Далее расположились подковой шатры семи звезд Бату-хана, его прекрасных жен. Над шатром джихангира, на высоком бамбуковом шесте, украшенном китайской резьбой, развевалось пятиугольное девятихвостое знамя.
Другие царевичи-чингисиды поставили свои шатры вдоль берега реки. Каждый шатер находился в центре кольца юрт, в которых помещались телохранители – тургауды, шаманы, знахари, ловчие с соколами, доезжачие с борзыми, повара, флейтисты, трубачи и прочая свита.
По обоим берегам реки протянулись шумными лагерями отряды разных племен и народов, присоединившихся к монголо-татарскому войску.
Лодки и плоты беспрерывно перевозили воинов, лошадей, скот и грузы.
На левой стороне реки, где раскинулись зеленые луга, паслись тысячи разношерстных коней из отрядов, еще не успевших переправиться.
На третий день после переправы был объявлен праздник Надам по случаю прибытия монгольского войска на правый берег великой реки, где начинались земли еще не покоренных и неведомых народов.
Начальники отрядов прибыли со своими боевыми знаменами и поставили их на вершине Ураковой горы. Яркие, узорчатые ткани трепетали на высоких шестах под сильными порывами осеннего ветра. Среди множества полотнищ выделялись огромные цветные шелковые знамена одиннадцати царевичей-чингисидов.
Ветер гнал большие серые волны могучей реки. Длинные черные лодки спешили перевезти воинов на торжественный праздник великого монгольского войска.
Бату-хан несколько раз совещался с приближенными ханами. Он опасался злых чар ураковских колдунов, которые могли нагнать бурю. Если разбушуется многоводная река, она смоет с берегов самовольных гостей.
На горе Урака монголы нашли прятавшихся колдунов. Главный колдун, Газук, заперся в пещере внутри Ураковой горы и не вышел приветствовать вождя прибывшего войска. Около входа в пещеру сторожили его помощники и никого к нему не пускали.
Бату-хан объявил строгий приказ, чтобы воины относились к колдунам почтительно и ничем их не сердили.
– Если небожитель, владыка грома, Хоходой-Моргон рассердится, то никакая земная сила не спасет от его молний. Нужно беречь и ублажать колдунов и шаманов всех народов, чтобы они молились добрым и злым богам, прося их помочь победе монгольского войска.
Бату-хан приказал, чтобы Газук, главный шаман Хоходой-Моргона, явился на празднество и молился за джихангира. Колдуны ответили, что Газуку более тысячи лет, он так стар, что прирос корнями к земле, и его нельзя сдвинуть с места.
Бату-хан обратился к своему мудрому советнику, Субудай-багатуру:
– Надо увидеть упрямого Хоходой-Моргона и узнать, что он делает в своей пещере. Может, он колдует против нас? Не подарить ли ему коров и коней, всего, что может понравиться старику? Или же следует его удавить?
Субудай-багатур ответил:
– Глубокие старики любят только почет. И я также думаю, что он успел собрать от своих почитателей больше золота, чем ты собираешь во всех своих походах…
Бату-хан зажмурился:
– Дзе-дзе!
– Я его притащу на верблюде.
Субудай приказал позвать сотника Арапшу. Тот явился сейчас же, внимательно выслушал одноглазого полководца и сказал:
– Я один ничего не поделаю.
– Тебе помогут наши шаманы.
– Нет, здесь нужны не они, а сотня нукеров.
– Возьми хоть три сотни! Но старому Газуку будут помогать все злые духи! Опасайся их обидеть и будь осторожен.
Субудай приказал привести двух сотников и слушал, что им объяснял Арапша:
– Мы должны вытащить невредимым из этой горы святого, всесильного и очень хитрого колдуна Газука. Говорят, он может обращаться в медведя, в змею, в крысу или в червяка. Но не бойтесь! С нами приказ Субудай-багатура, а он сильнее всех небожителей, потому что его охраняет великий бог войны Сульдэ!
– Верно, – сказал Субудай.
– Мы боимся, – прошептали сотники. – Драться в битве нам не страшно, а ловить колдуна, который обращается в змею и червяка, нам не приходилось!..
– Сегодня попробуйте, и если вам это удастся, вас ждет большая награда от Бату-хана.
– Да, да! Будет награда! – сказал Субудай.
– Поступайте так, – сказал Арапша, – как на охоте за черно-бурой лисицей или за хитрым барсуком. Они тоже живут в холмах, где много запасных ходов, чтобы убежать, если собаки пролезут в нору…
– Поняли!
– Вы окружите гору кольцом нукеров. Сыщите запасные выходы. Если старик колдун еще в пещере, вы его выловите. Если он убежал, то он недалеко, и вы его поймаете…
– Поняли!
– Осмотрите тщательно, нет ли где заготовленных лошадей или верблюдов. Каждую пещеру, каждую нору, в которую может пролезть человек, надо проверить и поставить возле нее дозорного.
– Поняли!
– Возьмите с собой собак, они особенно помогут. А я пойду к главному входу в большую пещеру и буду следить за колдунами, помощниками Газука.
Триста всадников отправились на разведку. Всем обещана была награда, все мечтали о золоте, спрятанном колдунами в Ураковой горе. Всадники растянулись кольцом вокруг горы, прощупывая каждый куст, каждую нору.
Арапша ждал у входа в главную пещеру. Вход был загорожен камнями и большой каменной плитой. В узком отверстии показалась голова в меховом остроконечном колпаке, с седой бородой и красными слезящимися глазами. Беззубый рот шамкал что-то непонятное.
– Это главный колдун? – спросил Арапша.
– Нет, это его прапраправнук! А сам Газук сидит в глубине пещеры и не может двинуться, потому что от его ног вросли в землю длинные толстые корни.
Помощники колдуна клялись, что войти в пещеру нельзя, что другого хода туда нет, а из этого маленького отверстия Газук вылетает по ночам, обращаясь в летучую мышь.
По требованию Арапши к горе пригнали пленных с кирками и лопатами. Они стали копать землю около входа. Арапша стоял у отдушины, отдавая приказания. Вдруг в щели показалась сова. Она сидела с широко раскрытыми круглыми глазами и шипела.
– Улетай! – сказал Арапша, подхватил сову и подбросил ее на воздух. Громко хлопая крыльями, сова полетела низко над землей, поднялась и уселась в густых ветвях серебристого тополя.
Один из колдунов сказал Арапше:
– Вот видишь, Газук рассердился, обратился в сову и может принести теперь много беды. Сегодня ночью на реке будет небывалая буря…
– Тем лучше! – ответил Арапша. – Тогда наше войско увидит, что все вы, уракские колдуны, желаете сделать нам зло. За это вас сожгут живыми на костре!
– Нет, нет! Не делайте этого! – испугались колдуны. – Мы молимся о вашем здоровье и удаче… Мы все сделаем для вас!
Пленные продолжали расшатывать плиту, она стала поддаваться, и наконец открылся вход. Арапша с двумя монголами вошел в пещеру. Остальные нукеры остались при входе. Колдуны кричали и бесновались оттого, что нукеры их связали, затем стали плакать навзрыд:
– Теперь небо обрушится на землю и весь мир погибнет! Не трогайте Газука!
У сырых стен пещеры были сделаны нары из жердей и шкур. Древний бронзовый котел на трех ножках стоял посредине пещеры, под ним еще тлели угли. В стороне виднелись открытые кожаные сундуки. Возле них валялись брошенные впопыхах одежды, меха, медные чашки и кувшины. В темном углу высился неподвижный истукан.
Арапша раздул угли и разжег заготовленную бересту. Пещера осветилась, и он увидел каменного идола в два человеческих роста, с выпученными глазами, с длинными, ниже колен, руками и короткими, согнутыми в коленях ногами.
– Газук бежал! – заметил один из нукеров.
– Он где-то недалеко! – сказал другой.
– Он так спешил, что растерял золото! – Арапша указал на несколько монет, лежавших на земле. Нукеры бросились и подобрали их. Монеты были древние и потертые, с изображением горящего жертвенника.
Арапша осмотрел идола. Он стоял на каменном основании. На плите были стертые места. Арапша потрогал идола. Статуя неожиданно легко повернулась на оси. Послышался голос:
– Не убивайте меня!..
Показался вход в подземелье. Там, сжавшись, сидела старая женщина, умоляюще протягивая руки.
– Кто ты? Где Газук?
– Он лгун! – отвечала женщина. – Он обещал взять меня с собой… запер меня здесь… и убежал… Захватил золото и молодую жену…
Со стоном и слезами старуха вылезла из ямы и отодвинула сундук. За ним была небольшая низкая дверца.
– Надо пробираться на коленях по этому ходу. Через тысячу шагов будет выход в густой лес. Там его ждут лошади.
Арапша повернул на прежнее место каменного идола, приказал нукерам сторожить старуху и пещеру, а сам поспешил к Субудай-багатуру.
Ждать пришлось недолго. Вскоре вернулись посланные на разведку нукеры. Они гнали лошадей, навьюченных кожаными переметными сумами. На одной из лошадей сидел согнувшись старик в медвежьей шубе. Его лицо густо заросло бородой, седые волосы торчали клочьями во все стороны. Сиплым голосом он пел на непонятном языке тягучую песню, не обращая внимания на встречных, и размахивал посохом с золотым набалдашником. На другой лошади сидела смуглая молодая женщина с злыми черными глазами. Косясь исподлобья, она бормотала проклятия и огрызалась, скаля зубы, на всякого, кто к ней подходил.
Субудай-багатур вышел из юрты, чтобы посмотреть на колдуна, которому «тысяча лет».
– Пусть мой юртджи осмотрит и перепишет все, что привез с собой этот хитрый старик. Если есть ценности, все они должны принадлежать джихангиру. Вечером приведите этого колдуна к Бату-хану. Джихангир хочет послушать его рассказ о том, что происходило здесь тысячу лет назад… Полезно все знать… Наденьте на колдунов цепи, пусть в другой раз они не прячутся от великого владыки вселенной! Пусть и другие их увидят и помнят!
Глава пятнадцатая
Праздник монгольского войска
Довольный удачной переправой, Бату-хан объявил трехдневный отдых и устроил для воинов торжественный праздник на лугу близ Ураковой горы. В назначенный день прискакали тысячи всадников. Воины сидели на пятках широким кругом. За первыми рядами сидевших и стоявших теснились верховые на крепких небольших конях. Бату-хан и другие ханы расположились на склоне горы Урака на разостланных коврах и конских попонах.
Длинные трубы сипло и свирепо ревели. Глашатаи кричали:
– Приходите на борьбу безбоязненно, бесстрашно! Приходите в добром здравии! Покажите вашу удаль, проявите вашу силу!
Лучшие силачи, оставив коней на попечение товарищей, выходили на широкий круг. Они стояли в разных концах поля группами по нескольку человек. Каждого силача и удальца сопровождали преданные друзья. Они должны были наблюдать, чтобы борьба шла правильно, без злобы, без кусания, увечья и убийства.
– Начинайте! Оге, начинайте! – закричали глашатаи. – Джихангир Бату-хан смотрит на вас! Он даст ловкому молодцу лучшую награду! Каждый должен пройти три трудных состязания, три упорные схватки! Кто ни разу не коснется плечами земли, тот будет объявлен багатуром. Таков закон нашей страны, да и обычай всех людей таков! Славному делу не будет препятствия, чистому небу не бывать мрачным!
Сперва выступили вперед двенадцать воинов – рослых, плечистых, молодых. Отряды заранее отобрали своих лучших удальцов. Остальные соперники, ожидая очереди, опустились на корточки по краям поля.
Борцы стали подпрыгивать на месте, переваливаться с ноги на ногу, взмахивая руками точно крыльями, припадая на согнутых коленях. Они бросали вверх землю и траву и, подражая орлиным прыжкам, начали приближаться друг к другу.
Шесть пар одновременно сцепились в могучих объятиях. Они схватились за плечи, за руки, за ноги, за шею и стали бросать друг друга, вертеться, приподымать с земли и подставлять подножку, стараясь повалить противника на землю. Около каждой пары топтались, кружили и приседали друзья, возбуждая борцов криками.
Упал один, его тело коснулось земли – он уже выбыл из состязания. Сумрачным уходил он с поля вместе с друзьями. А победитель той же прыгающей походкой направился к месту, где сидели почетные судьи. Там стояли мешки с печеными кусочками сладкого теста. Победитель брал руками пригоршни печений, подносил к губам, точно хотел вкусить, затем неожиданно ссыпал печенье в подставленные подолы друзей, а часть бросал в поле в честь богов, принесших ему победу.
Одна за другой приходили группы соперников; они схватывались, боролись. Побежденные уходили, победители оставались и продолжали бороться между собой.
Лучшим победителем оказался высокий, могучего и страшного вида монгол по имени Тогрул, поборовший всех противников. Последнего соперника он поднял над головой и с диким торжествующим воплем бросил на землю. Упавший лежал неподвижно и плакал – он перед этим поборол очень многих. Тогрул подошел к нему и, широко расставив ноги, спросил:
– О чем твоя печаль?
– Если б я был мертвый, не было бы у меня сожалений! А если теперь мне придется ходить живым, то радости мне мало.
Тогрул осторожно поднял его и сказал:
– Исполним славное дело для величия монгольской державы!
Оба вынули ножи, полизали друг у друга лезвия, понюхали щеки и, обнявшись, пошли с поля как побратимы – «аньда».
К ним подъехал на коне нукер и сказал:
– Ослепительный Бату-хан прислал меня похвалить вас за доблесть и объявить, что берет вас обоих в свою охранную тысячу тургаудов.
После борьбы были скачки, стрельба из лука, но скоро пришлось разъезжаться: начался проливной дождь. Буря усиливалась. Волны великой реки налетали с шумом на берег, обрушивались и слизывали все, что попадалось. Лодочники не решались более переплывать реку. Все прибывшие на праздник вскочили на коней и помчались в свои лагеря.
– Это здешние колдуны накликали бурю, – говорили монголы. – Что-то еще будет этой ночью! Что мы увидим дальше в стране урусутов!
Глава шестнадцатая
Злая ночь
Ты откудова, удалый добрый молодец,
Ты коей земли, коей орды?
Как тя нуть зовут по имечку,
Величают по изотчине?..
Из древней былины
К вечеру непогода усилилась.
Итиль-река бушевала, волны яростно бились о крутые берега. Ветер потрясал шатры, точно пытаясь сбросить их в реку. Потоки дождя обрушивались на татарский лагерь.
Воины, проклиная злых урусутских мангусов, встретивших их холодом и бурей, дрогли около угасавших костров.
В шатрах стало холодно, сыро и мрачно. Верхние отверстия были затянуты войлоком. Огоньки тусклых светильников колебались при каждом порыве ветра. Длинные дрожащие тени падали на стенки.
Арапша прошел вдоль шатров, проверяя охрану. Идти было трудно, темно, в двух шагах ничего не видно. Ветер сбивал с ног. Арапша повторял нукерам:
– Злая ночь! Берегитесь! Такие ночи любят враги.
Арапша вошел в юрту джихангира.
Бату-хан, сидя на пушистых шкурах, беседовал с верным своим советником Субудай-багатуром. Арапша почтительно остановился у входа.
– Злые боги урусутов испортили нам праздник, – говорил Бату-хан. – Они нагнали бурю, ливень и холод на моих храбрых воинов, чтобы напугать нас, чтобы не пустить нас в свои земли.
Резкий порыв ветра потряс стенки шатра. Бату-хан поднял голову:
– Слышишь, как ревет Итиль? А мы все же его переплыли!
Бату-хан умолк и снова прислушался к яростному реву волн. Сквозь шум непогоды донеслись спорящие голоса. Арапша вышел из шатра. Он вскоре вернулся:
– Какой-то незнакомый человек хочет видеть тебя, ослепительный! Он говорит, что знает важное.
– Пусть войдет.
Арапша приоткрыл дверь. Свистящий порыв ветра вырвал ее и швырнул в юрту дверную занавеску, обдав холодом и ледяными брызгами. Пламя заколебалось. Стало темно.
Но вскоре светильник, мигая, разгорелся. Тусклый огонь снова осветил юрту. У двери стоял высокий худой человек.
Незнакомец снял темный колпак с мокрым бобровым околышем и отряхнул его. Он шагнул вперед и опустился на ковер.
– Кланяюсь великому царю мунгалов! – проговорил он хриплым, низким голосом. – Слава твоя летит впереди твоего могучего войска.
– Будь гостем, – милостиво отвечал Бату-хан. – Что привело тебя сюда в такую непогоду?
Монголы с любопытством разглядывали ночного посетителя. Он говорил по-татарски, но не был похож на татарина. Большой нос с горбинкой придавал хищное выражение его худому и костлявому лицу. Из-под нависших густых бровей горели темные, глубоко сидящие глаза. Он часто проводил по длинной черной с проседью бороде узловатой, сухой рукой.
– Великий хан! Ты видишь перед собой не простого путника, а человека, рожденного богатым и сильным. Я великий князь – Глеб Владимирович рязанский!
Бату-хан прищурился:
– Ты посол из Резани, коназ Галиб? Почему же ты один?
Князь Глеб поморщился:
– Нет, великий хан! Не послом пришел я к тебе. Я пришел предложить тебе взять меня твоим союзником.
– Что это значит?
– Я знаю все дороги и города великой русской земли. Я буду тебе полезен.
– Субудай-багатур! Покажи коназу землю урусутов.
Субудай-багатур развернул на ковре лист пергамента.
– Вот, коназ, смотри: вот Итиль, вот твоя Резан, вот Ульдемир. Здесь все урусутские города, и реки, и дороги.
– Чертеж земель русских! Откуда? Как ты мог промыслить его?
– Я все могу! – Бату-хан положил руки на пергамент. – Вот так земля урусутов будет смята под моей рукой! Я заставлю всех покориться мне! Может, ты за этим пришел, урусутский коназ?
Князь Глеб, пораженный, молчал. Бату-хан продолжал, явно насмехаясь:
– Где же твои покорные нукеры? Где твой народ? Где твои подарки, великий коназ Галиб?
Князь Глеб тряхнул полуседыми кудрями:
– У меня больше нет ни народа, ни дружинников, ни богатства! Враги отняли у меня все. Мне пришлось бежать. Уж много лет я живу изгнанником у половцев.
Бату-хан нахмурился:
– Чего же ты хочешь от меня?
– Я хочу помочь тебе разметать моих врагов.
– Кто твои враги?
– Князья, правящие теперь Рязанью.
– Я сам наказываю своих врагов! Когда мы придем, погибнут все, не только коназы.
– Я ненавижу весь народ рязанский! Рязанское вече меня изгнало.
Бату-хан взглянул на мрачно молчавшего Субудай-багатура:
– Что скажешь ты, мой мудрый советник?
– Бессмертный воитель, твой великий дед оставил в поучение потомкам мудрые законы. Они говорят, что «лазутчики, лжесвидетели, все люди, подверженные постыдным порокам, и колдуны – приговариваются к смерти».
Князь Глеб невольно отшатнулся. Бату-хан смотрел на него прищуренным глазом:
– Коназ Галиб! Не союзником моим ты будешь, а послушным нукером. Если ты захочешь обмануть меня, то простишься с жизнью. Можешь идти! Арапша, позаботься о нем!
Князь Глеб склонился до земли, ожидая приветливого слова. Бату-хан отвернулся. Субудай-багатур смотрел прямо перед собой немигающим глазом. Арапша с каменным, неподвижным лицом открыл дверь юрты.
Черные глаза князя злобно сверкнули. Он шагнул в ненастную тьму.
Глава семнадцатая
Сказка о хане Итиле
…Чи-чи, вождь племени хун-ну, ушедшего на запад, сказал:
– Ведя боевую жизнь наездников, мы составляем народ, имя которого наполняет ужасом всех варваров… И хотя мы умрем, но слава о нашей храбрости будет жить, и наши дети и внуки будут вождями народов.
Из восточной летописи
Буря разогнала съехавшихся на праздник монгольских ханов: большое вечернее пиршество было отменено. Бату-хан сказал, что намерен с немногими собеседниками провести вечер в шатре своей седьмой звезды Юлдуз-Хатун, и приказал баурши приготовить там все для пира.
– На сколько гостей? – прошептал почтительно баурши.
Бату-хан зажмурил глаза, прошипел: «Хи-хи!» – и отвернулся.
Баурши бросился к своим помощникам и приказал быть наготове. Золотая посуда, напитки, копченая жеребятина, сладкие печенья и вяленый виноград, привезенные из Сыгнака, – все должно быть под рукой, сколько бы гостей ни прибыло на пир…
Юрта стояла на возвышении и была окопана канавкой, чтобы дождевые потоки в нее не проникали. Китаянка И Лахэ давала последние советы Юлдуз, как одеться, как встретить, что сказать.
– Я буду около тебя и шепну, если понадобится. Ничего не бойся!
Первым, по приказу джихангира, пришел Хаджи Рахим. Юлдуз сперва испугалась, но затем успокоилась, видя, что факих не узнает ее набеленного и раскрашенного лица. Она почтительно приветствовала его. И Лахэ подложила гостю замшевую подушку и стала расспрашивать его о том, что было на Итиле раньше, давно, тысячу лет тому назад. Хаджи Рахим отвечал подробно, И Лахэ слушала его внимательно и почтительно.
К юрте подскакали всадники. Впереди был Бату-хан в нарядной одежде и красных шагреневых сапогах. Вместе с ним прибыли Субудай-багатур и ханы, его неизменные спутники и собеседники за обедом.
Юлдуз в шелковой китайской одежде, в высокой бархатной шапке, убранной золотыми кружевами, встретила гостей. Она склонилась до ковра, когда Бату-хан вошел в юрту.
– Маленькая Юлдуз-Хатун, – сказал Бату-хан, усевшись на сафьяновых подушках позади костра, – я вспомнил, что ты умеешь хорошо рассказывать сказки. Поэтому я решил показать тебе замечательного человека, какие бывают только в сказках. Это колдун по имени Газук. Говорят, ему тысяча лет. Но он, конечно, так же обманывает, как теперь любят это делать все.
И Лахэ шепнула что-то своей госпоже. Юлдуз сказала:
– Если этот старик прожил тысячу лет, то он должен помнить народ хун-ну, который жил здесь, на реке Итиль, и, вероятно, видел его знаменитого вождя, царя Итиля.
– Ты хорошо придумала, – заметил Бату-хан. – Посмотрим, что будет выдумывать старик.
Нукеры привели колдуна Газука. Тощий, сухопарый, с седой бородой, торчащей клочьями, он вошел в юрту, скованный цепью вместе с молодой женщиной. Из-под мохнатых седых бровей колдуна смотрели с испугом и ненавистью колючие глаза. Оба пленных присели на корточки близ стенки юрты.
Все с любопытством рассматривали колдуна. Он сидел, опустив веки с белыми ресницами. Иногда глаза приоткрывались и окидывали всех быстрым, испытующим взглядом. На старике был остроконечный колпак с нашитыми старинными монетами. Его полосатый кафтан, подбитый серой мерлушкой, был расшит цветными узорами и непонятными надписями. На ногах – просторные сафьяновые сапоги с очень длинными, завернутыми кверху носами. Колдун с важностью стащил сапоги и развернул портянки. Ногти на ногах оказались необычайной длины. Они скрутились, как сухие стручки. Между растопыренными пальцами ног были воткнуты высушенные лягушки. Монголы смотрели на колдуна, широко раскрыв рот, – такого шамана им еще видеть не приходилось!
Бату-хан спросил:
– Старик, сколько тебе лет?
– Не помню. Туман окутал пролетевшие годы. Может быть, мне тысяча лет, а может быть, и больше…
– Тогда ты помнишь время, когда здесь, на реке, жил народ хун-ну? Не можешь ли ты рассказать про царя хуннов Итиля?
Старик покачал утвердительно головой и зашевелил пальцами ног. Сушеные лягушки зашелестели.
– Я слышал сказку про царя Итиля. Ее здесь раньше рассказывали наши слепые сказочники.
– Расскажи нам эту сказку!
Газук закрыл глаза и стал медленно раскачиваться. Он начал нараспев на кипчакском языке, который Батый понимал:
– В промежутке между концом давних, минувших, истинно прекрасных десяти тысяч веков и началом новых тысяч веков, в одно хорошее, непоколебимое, истинно спокойное время, когда было много отчаянно смелых, широко славных батыров-воителей, здесь, на берегу реки, на этой горе, жил хан Урак. Это был сильный, могучий, славный хан. Дворец его стоял на темени горы, окруженный высоким дубовым тыном, и на каждой тычине торчала человеческая голова, отрезанная ханом в битве с врагами.
На конюшне хана Урака всегда кормилось сто жеребцов с золотыми гривами, а в степи паслись табуны кобылиц – их было видимо-невидимо, хан сам не знал им счета. Все народы вверх и вниз по реке подчинялись хану Ураку, и не было ему равного. По реке проплывали корабли иноземных купцов с товарами далекого Арабистана и из холодной земли Варангистана, где полгода стоит ночь. Каждый корабль останавливался около горы Урака и подносил хану дары, от которых его богатства все увеличивались.
Однажды на реке поднялась страшная буря. Все колдуны начали молиться богам, чтобы они перестали сердиться. Но буря все усиливалась. Волны выбрасывали корабли на берег и разбивали их. Главный колдун молился днем и ночью, сидя на скале на берегу реки. Наконец он пришел к хану Ураку и сказал ему:
«Сегодня ночью, когда буря немного затихла и на небе показался месяц, я увидел на реке водяного царя. У него длинные волосы и борода до колен, рыбий хвост и лапы с перепонками, а на голове золотая корона с алмазами, которые горят как звезды. Он бранился и бил рыбьим хвостом по воде, отчего волны ходили ходуном. «Ваш царь Урак, – говорил он, – только потому могуч, что кормится рекой, все его богатства – от кораблей, которые плывут по Итилю и привозят Ураку подарки, а мне, водяному царю, никто ничего не дает. Так я больше терпеть не буду. Пусть хан Урак каждый год дарит мне свою дочь. Если он этого делать не станет, я буду топить все корабли, и ни один заморский купец к нему больше не приедет».
С тех пор хан Урак завел дружбу с водяным царем. Он вручал главному колдуну дорогие подарки для водяного царя. Колдун вызывал водяного особыми молитвами и заклинаниями и бросал в Итиль ларцы с драгоценностями. Раз в год, осенью после жатвы, хан жертвовал водяному царю свою дочь. Однажды у хана Урака родился сын, и его назвал он Итилем в честь водяного царя великой реки.
Когда подрос молодой хан Итиль, водяной царь подплыл раз ко дворцу, высунулся из воды и закричал:
«Эй, хан Урак! Говорят, твой сын подрос и стал батыром. Пришли его ко мне, пусть выберет любую из моих дочерей. Пусть остается в моем подводном царстве и будет моим наследником. Если же он откажется приехать, я подыму такую бурю, что смою волнами твой дворец и все твое Ураково царство!»
«Хорошо! – отвечал хан Урак. – Через три дня жди гостей».
А сын царя, Итиль-хан, в это время охотился с соколами в заречной степной стороне. Вернулся он домой, старый хан Урак ему и говорит:
«Водяной царь зовет тебя к себе и хочет отдать тебе свою дочь. Готовься к свадьбе, посылай подарки и сватов!»
Молодой хан Итиль ответил:
«Ты пятнадцать лет отдаешь ежегодно своих дочерей водяному царю, и хоть бы одна из них вернулась тебя проведать и показать тебе твоего внука! И мне будет такая же судьба. Как окунусь я на дно, как явлюсь во хрустальный дворец водяного царя, так забуду я всю мою прежнюю жизнь, отца и мать, товарищей и родной дом! Нет! Я люблю привольные степи, люблю коней и грозовую бурю! Лучше возьму я с собой джигитов и уйду покорять другие страны!»
Бату-хан, спокойно слушавший сказку, вдруг наклонился к старику и радостно воскликнул:
– Вот это настоящий багатур! Если он ушел покорять народы, он сделает великие дела!
– Слушай, что было дальше! – продолжал старый Газук. – Отец Итиля, хан Урак, так ответил сыну:
«Идти воевать – опасное дело! Можно покорить чужие страны, а можно потерять свою голову в пустынной степи. Оставайся лучше дома, укрепляй мое царство, построй себе новый дворец в низовьях, где Итиль разделился на сотню рукавов. Там ты воздвигнешь новый прекрасный город, неприступную крепость. Разве ты не можешь построить во дворце горницу из цветных изразцов, наполненную свежей водой? Ты будешь в ней держать жену, водяную русалку, и встречать в ней тестя, водяного царя, когда он приедет к тебе в гости».
«Я знаю, что надо делать!» – ответил царевич Итиль. Он приказал заготовить много длинных сетей и призвал тысячу джигитов и тысячу рыбаков на праздник по случаю своей свадьбы. На берегу колдуны пели, били в бубны и разжигали большие костры. Они вызывали водяного царя и кричали, что царевич Итиль вместе с друзьями едет в гости в хрустальный подводный дворец.
Хан Итиль сел в большую лодку с двадцатью гребцами, одетыми в парчовые одежды. А сам он был в красном аксамитовом чапане и собольей шапке с алым верхом. Он сидел на задней скамье. Возле него находился великий визирь, который держал в руках ларец с драгоценностями – подарок для дочери водяного царя.
Лодка выплыла на середину реки, где были самые глубокие омуты, и хан Итиль стал звать водяного царя. Три раза вызывал Итиль царя. Наконец на третий раз всколыхнулась река, пошли волны ходуном, разразилась буря с громом, молнии сверкали на небе. Хан Итиль схватил ларец с драгоценностями и наклонился над водой, призывая водяного царя подплыть поближе. А тем временем тысячи рыбаков уже опустили в воду сети и со всех сторон спешили на лодках к хану Итилю.
Когда гром загремел особенно страшно, точно небо обрушилось на землю, великий визирь ударил ножом в спину хана Итиля и столкнул его в воду. Гребцы увидели это, набросились на визиря, избили его веслами и сбросили в реку.
Но рыбаки подплывали со всех сторон. Они выловили обоих. Итиль был жив и невредим – он ожидал измены и надел под чапан стальную кольчугу. Великий визирь был мертв, с переломанными костями, а в его карманах и за пазухой были все драгоценности, все подарки, приготовленные для невесты-русалки. Рыбаки выловили ларец – он был наполнен простыми камнями…
Хан Итиль вернулся в лодку и закричал рыбакам:
«Закидывайте сети поглубже! Выловите мне водяного царя!»
Тогда рыбаки выловили громадную белугу, такую старую, что у нее на голове выросли большие наросты, похожие на корону, а длинные усы и борода были седыми. Белуга металась и рвала крепкие сети.
– Дзе-дзе! – воскликнули слушавшие.
Хан Итиль сказал:
«Может, это и есть водяной царь? Неприлично мне есть шурпу из моего тестя, водяного царя! – И он крикнул рыбакам: – Отпустите белугу на волю! Пусть еще погуляет!»
Белуга нырнула в воду, но так рассердилась, что подняла бурю еще пуще. Волны, как горы, заходили по реке, набегали на берег и смывали лодки, людей, быков и телеги с конями. Гром гремел не переставая, дождь лил, точно хотел смыть с земли все живое, – это по просьбе водяного царя бог-громовик мстил хану Ураку. Несколько молний ударили в высокий дворец на Ураковой горе. Дворец запылал и сгорел дотла. Огромные водяные валы прокатились через Уракову гору и смыли последние обугленные головешки. Тогда буря прекратилась.
Хан Урак от ужаса обратился в каменную скалу. Обливаемая волнами, она смотрела выпученными глазами на гибель Уракова царства. Лодку хана Итиля буря отнесла далеко на берег и посадила на верхушку старой березы. Итиль и его верные друзья спаслись. Когда буря утихла, молодой хан устроил в честь погибшего отца торжественную тризну. Каждый воин принес шапку, полную земли, и высыпал ее на вершине Ураковой горы над каменным телом хана Урака. Так получился на горе высокий курган, на котором каждый год совершаются моления богам водяному и громовому, чтобы они не гневались больше на жителей Уракова края…
Старый колдун Газук замолчал. Все затихли, только шелестели сухие лягушки, которыми шевелил старый рассказчик.
Бату-хан спросил:
– А что стало с молодым ханом Итилем? Выстроил ли он новый город? Пошел ли он завоевывать другие страны?
– Он нового города не выстроил, сказав: «Еще успею!» Хан Итиль собрал большое войско и двинулся против западных народов. За войском потянулись телеги, запряженные волами и верблюдами. В телегах ехали женщины, дети и старики. Войско ушло далеко, на десять лет пути. Хан Итиль разбил все встречные народы, завоевал девяносто девять царств, но умер обидной смертью. Хотя у него было триста жен, все же он решил жениться на дочери последнего покоренного царя. Ночью, после свадьбы, новая молодая жена зарезала хана Итиля, храбрейшего из храбрых… Воины решили сжечь его тело на костре на берегу Дуная. Ночью, при свете луны, из реки вышла девушка-русалка. Она сказала воинам, сторожившим тело Итиля:
«Я дочь водяного царя. Мой суженый, хан Итиль, обещал жениться на мне. Положите его тело в хрустальный гроб и опустите на дно реки. Я буду беречь его и вместе с подругами-русалками петь ему песни…»
Воины так и сделали. Хрустальный гроб с телом хана Итиля был опущен на дно реки Дунай. Когда опускали хрустальный гроб, из воды снова показалась дочь водяного царя, горько плакала и навеки скрылась на дне реки.
– Что же стало с народом хун-ну, ушедшим так далеко на запад? Вернулся ли он обратно?
– Без хана Итиля народ распался на мелкие племена, которые воевали с другими народами, все редели и наконец исчезли. Остались только сказки и песни про храброго хана Итиля и его отца, хана Урака, обратившегося в камень.
Бату-хан повернулся к задумчивой Юлдуз, прижавшейся к китаянке И Лахэ:
– Маленькая хатун! Понравилась ли тебе сказка?
– Нет, мой повелитель! Это очень печальная сказка. Гораздо лучше другая сказка, – мы уже знаем ее начало. Мы видим багатура, более смелого и могучего, чем хан Итиль. Это ты, великий Бату-хан! Ты яркой звездой осветишь победоносный путь монголов!
Бату-хан ударил кулаком по колену:
– Да! Я сделаю это! Клянусь вечным синим небом! Я покорю вселенную! Прославлю монголов!
Все ханы стали кричать наперебой:
– Ты дивный! Ты необычайный! Ты – сердце монголов!..
Бату-хан, взглянув на Арапшу, стоявшего при входе, сделал движение пальцами, показывая, чтобы он вывел из юрты старого колдуна. Встретившись взглядом с баурши, он повел правой бровью, разрешая подавать угощение.
