В Чудове
Быль
Быть в Нижнем Новгороде и не видать Ивана Кондратьича Рыбникова было все равно что быть в Риме и не видать папы. А видеть Ивана Кондратьича можно было каждый божий день: поутру в депутатском дворянском собрании, а вечером в дворянском клубе. Тридцать три года прослужил он депутатом и чуть ли не пятьдесят лет был членом клуба.
Бывало, усядемся с ним возле бильярдной; человека два-три из неиграющих в карты подсядут, и пойдут у нас нескончаемые россказни. Раз зашла беседа заполночь; говорили про старинные псарни, про медвежью охоту. Кто-то рассказал о нечаянной встрече одного помещика с лесным боярином, Михайлой Иванычем Топтыгиным. Помещик, совсем безоружный, чудом спасся от когтей разъяренного зверя. Толковали о том, что должен был испытать помещик в обществе Мишеньки… Иван Кондратьич молча прошелся раз-другой по комнате и, остановясь перед нами, молвил:
– Со мной хуже было!
Все знали, что Иван Кондратьич не охотник. Удивились.
– Где ж это, Иван Кондратьич?
– В Чудове, Новгородской губернии.
– Как же это случилось? Расскажите, пожалуйста!
– Пожалуй – теперь можно.
– Пожалуйста, пожалуйста, Иван Кондратьич!
– Я еще молод был, – начал Иван Кондратьич, – двадцать с небольшим мне тогда было. Теперь, по новым порядкам, человек в двадцать лет – совершенный, умнее стариков, а в наше время – молокососом считался… Да… Однако я уж тогда и дворянству послужил и в отставку выйти успел. Завелись лишние деньжонки – дай слетаю в Москву, погляжу, что за Москва белокаменная… А она в ту пору отстраивалась после французского разоренья… Собрался, поехал. И встретился я в Москве с нашим помещиком, с Андреем Петровичем Приклонским. Он тогда в откупа вошел; сначала дела у него пошли хорошо, своя винокурня была, а потом спуталось как-то: взыскания пошли, споры да иски – скверное дело. Оттого и жил он в Москве: в сенате хлопотал.
Встретились мы с ним, обрадовались… Обедал я как-то у него. Вдвоем обедали. Андрей Петрович и стал мне откровенно про свои делишки рассказывать.
– Вот беда-то, – говорит, – здесь у меня все на мази, а в Петербург до зарезу надо съездить – справки там пособрать да барашка в бумажке кой-кому сунуть. Самому отлучиться нельзя, пожалуй, все дело испортишь. А верного человека нет. Хоть волком вой!
Толкуем этак, того, другого перебираем, кого бы можно в Петербург послать. Тот тем не годится, другой другим, а ехать – послезавтра.
– Знаешь ли что, Иван Кондратьич? – говорит Андрей Петрович.
– Что, – спрашиваю.
– Сделай дружбу – съезди!
– Легко сказать: съезди, – отвечаю ему. – Да как ехать-то?
– Не твоя беда: на мой кошт поедешь.
– Не в коште сила, – говорю. – Деньги что! Я и сам думал на Петербург посмотреть. А то возьмите, что в Петербурге я не бывал, приеду, как в лес: никого не знаю, за дело взяться не умею. Чтоб не испортить как-нибудь.
– Об этом, – говорит, – не беспокойся. Дам письма к приятелям, все у тебя выйдет, как по маслу. Мне нужен ты только для верности… А на тебя во всем полагаюсь: дело соседское.
– Соседское-то оно соседское. Только ведь я в откупах никакого толку не смыслю. Особенно по заводу, тут уж ни бельмеса не понимаю. Испортить боюсь. Вот что.
– Ицку пошлю с тобой.
А это – жид был, на заводе винокуром служил. Жидам строго было тогда запрещено в столицах проживать.
– Разве, – говорю, – он здесь? Ведь запрещено…
– Мало ль что запрещено! Не одна сотня жидов на Москве живет, хоть и запрещено.
– Без паспорта?
– Зачем без паспорта? С паспортом, только паспорт-то у него припрятан. Не на виду, значит…
– Как же в полиции-то?
– Мой дворовый человек – и вся недолга.
– А в Петербург-от как же его? Там ведь насчет паспортов еще строже московского.
– Здесь Ицка мой, в Петербурге будет твой.
– Не досталось бы?
– Не ты первый, не ты и последний.
Поладили. На другой день поутру привели лошадей. Ицка на облучок, а я в дормез Андрея Петровича. Отличный дормез: венской работы. Покатили шестериком. Барином ехал.
В Петербурге прожил больше месяца. Что нужно было, обделал хорошо. Поехал с Ицкой в обратный путь.
Вечерком приехали на Чудовскую станцию. Ямщик лихо подкатил дормез к подъезду «путевого дворца» – так назывались тогда станции по новой, только что выстроенной шоссейной дороге из Петербурга в Москву. Дом большой, каменный, у подъезда фонари горят. Проезжающих нет, только парная тележка стоит. Лошади, значит, будут.
Был октябрь на исходе; я прозяб, даром что в дормезе сидел; сильно подмораживало. Вышел из экипажа, иду по лестнице – освещена. Вот, думаю, как бы везде такие станции были, ездить бы сполагоря. А то по нашим местам избушки на курьих ножках: тесные, грязные, а клопов да тараканов видимо-невидимо.
Вхожу в комнату – большая, мебель прекрасная. У притолоки смотритель в струнку вытянулся… «Экий порядок!» – думаю.
– Лошадей! – приказываю смотрителю, а сам подаю ему подорожную. – Шестериком! Да дормез надо подмазать. Распорядись, любезный, а я покамест у тебя чаю напьюсь.
Тогда просто было: станционным смотрителям благородные «ты» говорили.
Смотритель подорожную взял, а сам ни с места. Иду дальше. Перед диваном – большущий стол. На нем маленький самоварчик. Пьет чай какой-то старикашка, сухой, сердитый, с кудреватыми волосами, в сереньком сюртуке. Такой неприглядный. «Должно быть, из земского суда», – думаю… Подошел я к столу, шапку положил, шарф с шеи размотал – тоже на стол. Обернулся, вижу: смотритель стоит, как вкопанный.
– Лошадь, – говорю.
Молчит смотритель, ровно солдат во фрунте.
Я опять к столу. Поворотился задом к старику, опять иду к смотрителю.
– Что ж, – говорю, – оглох ты, что ли?
Смотритель налево кругом и скорым шагом марш за дверь.
– Что, молодой человек? Откуда едешь? – сердито прогнусавил старик.
В наше время старые люди молодых тыкали: это обидным не считалось. Сухо ответил я:
– Из Питера.
– Что ж, ты, мой друг, сам-от петербургский?
– Нет!
– Откуда ж?
– Из Нижегородской губернии.
– Помещик?
– Помещик.
– Гм!.. Богатый?
– С меня станет.
– То-то: шестериком ездишь!.. В кармане-то, видно, густо.
– Чахотка.
– Не по-чахоточному ездишь. Здесь ведь прогоны большие.
– Это уж мое дело, – говорю, – а сам думаю: «что это он пристал ко мне?»
– Чайку не хочешь ли? – спрашивает.
– Да вот смотритель, каналья, до сих пор не распорядился. Я сам хотел здесь чай пить.
– Пьем вместе: у меня пареной травки в чайнике много. Выпьют же даром.
– Пожалуй… – сказал я. – Да вот прежде смотрителя надо хорошенько повернуть.
Подойдя к окошку, отворил я форточку и крикнул: «Смотритель!»
Раз крикнул, два крикнул, три крикнул: ни духу ни послушания. Ровно все вымерли. А слышно: чуть-чуть копошатся.
– Что горячишься? – гнусит старик. – Аль крепко надо спешить? Зазноба, что ли?
– Некуда мне спешить, а досадно, что смотритель порядков не знает: проезжающих нет, а он лошадей не дает… Вам ведь парочку?
– Да, парочку. Я все на парочке езжу.
– Что ж это он? И глаз не кажет! – с досадой говорю я про смотрителя.
– Не кипятись. Успеешь, мой друг. Выпей-ка лучше чайку стаканчик.
И, вынув из обитого тюленьей шкурой погребца граненый стакан, налил чаем и придвинул ко мне.
– С прикуской пьешь али внакладку?
– Внакладку.
– Как же тебе не внакладку? Богат! Помещик! – И положил сахару в мой стакан.
– А что, мой друг, – спросил он, немного помолчав: – служишь, что ли?
– Теперь не служу.
– Что ж так?
– Да так, по грамоте о вольности дворянства. «Хочем – служим, хочем – нет».
– Гм! Что ж поделываешь?
– Да ничего не делаю.
– Уж будто и ничего? В Петербург-от зачем ездил?
– Не по своему делу, – отвечаю, прихлебывая чай.
– По чьему же?
– Соседа по деревне – Приклонского Андрея Петровича.
– Что же у него за дела?
– Самые поганые, – говорю, – по откупам да по заводу винокуренному.
– Гм! Что ж за дела такие?
– Хорошенько-то и не знаю. Мое дело было справки взять да кой-кому руки смазать.
– Что ж, смазал?
– Смазал.
– И пошло дело?
– Еще как пошло-то!
– Гм! А где смазывал?
– Известно где! – И сказал, где смазывал.
– Гм! И взяли?
– Еще бы не взять!
– И не поморщились?
– Не ежа, чать, в руки-то совал, а деньги. Зачем же морщиться?
– Гм! Выпей еще стаканчик.
– Выпью. А сами-то вы откуда будете? – спрашиваю я у него.
– Недальный. Тоже помещик.
– Новгородский?
– Новгородский. Вот недалеко отсюда деревнюшка у меня есть.
– А едете откуда?
– Неподалеку отсюда по делишкам ездил… А как твое имечко святое?
– Иван.
– По батюшке-то как звать?
– Кондратьич.
– А фамилия какая?
– Рыбников.
– Как же это ты, друг мой, Иван Кондратьич, дельцо-то сладил? Говорят, винное дело мудреное. Разве сам прежде кабацкой частью занимался?
– Не бывал я по кабацкой части и не буду… Не дворянское дело… Да что это однако здесь за смотритель? Вот я поверну его по-своему!
И пошел было к дверям.
– Да ты крикни опять его в форточку. Авось услышит, – гнусит старик.
– И в самом деле, – молвил я.
Кричал-кричал я в форточку, и грозил смотрителю, и ругался – ответа нет как нет. А под окном шушукают.
– Ицка! – крикнул я.
Молчат.
– Ицка! Ицка!
– Что у тебя там за Ицка такой? – спрашивает старик.
– Жиденок.
– Как жиденок?
– Да так жиденок. Жидом родился, так и значит жид.
– Гм! Что ж он тут делает?
– Да со мной едет.
– И в Петербурге был?
– И в Петербурге был.
– Жид-от?
– Да! А что?
– Паспорта разве не спрашивали?
– Зачем паспорт? Ицка у меня за крепостного дворового человека.
– Гм! Как же это ты, Иван Кондратьич, на такое дело решился?
– Отчего ж не решиться? Не я первый, не я последний. А я бы еще стаканчик выпил.
– Пей, Иван Кондратьич, пей, мой друг!
И старик налил мне еще стакан чаю.
– Ну что, как у вас в губернии?
– Ничего, слава богу!
– Урожай хороший?
– Порядочный.
– В вашей губернии народ зажиточный, мужики богатые?
– Исправный народ, – ответил я. – Не то что здесь.
– А здесь разве тебе не нравится?
– Нет, не нравится.
– Чем же не нравится?
– Да как же это? Всех мужиков в солдаты хотят поворотить. Штабов да казарм вокруг Новгорода настроили – одно только стеснение. Мужику дай простор, он и будет исправен. А это на что похоже?
– Что ж тут нехорошего? – спросил старик, немножко насупившись. – Молод еще ты, сударь, так рассуждать!.. Над этим делом работали умы государственные.
– Черта с два!.. Государственные умы!.. Еще здешний, а не знаете, что туг Аракчеев всем ворочает.
– Так Аракчеев, по-твоему, не государственный человек? – глухо и как бы с одышкой прогнусил старик.
– Далеко кулику до Петрова дня!.. Да что об этом дьяволе толковать! Налейте-ка лучше еще стаканчик. А я вас за то отличной пуляркой угощу. Вот только Ицку кликну.
– Не суетись, мой друг. Подожди – успеешь. Ведь нам с тобой торопиться некуда. Потолкуем пока.
– Зачем же из пустого в порожнее переливать да время даром терять? Закусим и марш: вы в деревню, а я в Москву белокаменную.
– А что ж, Иван Кондратьич, в вашей-то губернии, без Аракчеева, разве легче житье-то?
– У нас, батюшка, свои Аракчеевы есть… Чинами только не выше, а то б и почище его были.
– Кто ж это такие?
– А хоть исправники, например… Что они теперь творят!.. У мертвого волос дыбом станет.
– Что ж такое?
– Да хотя бы насчет березок. Какому-то черту пришло в голову березками дороги обсаживать.
– Эта мысль тоже графа Аракчеева!
– Должно быть, что так… Хорошему человеку придет ли на ум такая штука? Теперь мужик летом, чем бы на пашне работать, береги каждую березку, окапывай ее, очищай; подсохнет – новую сади… Лист на которой чуть пожелтеет – поливай ее, либо новую сади. Одна покормка земской полиции чего станет?.. Березки-то, известно дело, не вырастут, а по двадцати копеек с дерева уж собрано.
– Куда же?
– Известно куда! Не нам с вами.
– Земска полиция?
– А то кто же?
– Гм! Сильно берут?
– Да как же и не брать-то?.. Свет на том стоит. Все берут.
– Неужли все?
– Да кто ж враг себе, кто откажется? В Петербурге сам царь живет, да с меня взяли же; а у нас вдалеке и бог простит.
– Гм! Так ты, друг мой Иван Кондратьич, давеча сказал, что у вас в губернии свои Аракчеевы есть. Значит, по-твоему, и Аракчеев взятки берет?
– Взяток не берет, зато с мужиков по три шкуры дерет.
– Гм! Не хочешь ли еще чайку-то?
– Нет. Я вот за пуляркой схожу. Спит мой жид, должно быть.
Накинул я шинель, шапки не взял: оставил ее на столе, возле старика. Вышел я из комнаты, сошел вниз.
– Где, – говорю, – смотритель?
– Здесь, ваше благородие, – отвечает он.
Смотрю: подле тележки стоит. А в тележку лошади заложены отличнейшие.
– Что ж лошадей?
– Сейчас, ваше благородие. Позвольте только графа отправить.
– Какого графа?
– А графа Аракчеева.
– Где он?
– А чаем-то вас потчевал.
Поднимаюсь наверх тихохонько. Отворил дверь, стал у притолки. Руки по швам.
Аракчеев по-прежнему сидит на диване, погребец запирает. Взглянул на меня.
– Аль со смотрителем поговорил? – спрашивает.
Открыл я рот. Хвать, язык-то не ходит.
– Подь сюда, Иван Кондратьич!
И ноги не действуют.
Сам подошел ко мне, положил руку на плечо и гнусит:
– Вот тебе, молодой человек, урок. С незнакомыми языка не распускай. Говори подумавши. Чего хорошо не знаешь, про то судить не берись… Да и жидов в столицы не вози… Прощай, друг мой!.. Да заруби на носу: про что мы с тобой говорили, про то знают только ты да Аракчеев. Помни же это!
И ушел. Слышу, тележка покатила по шоссе. Тотчас крик да говор пошел на улице.
До самой смерти Аракчеева никому не смел я заикнуться про нашу встречу. Твердо помнил, что велено было на носу зарубить. С Аракчеевым шутить было нельзя. – Сибирь не своя деревня.
Раздался клубный звонок.
– Ну, прощайте, господа! звонок. Штрафа платить не намерен, – сказал Иван Кондратьич и ушел из клуба.
